Алданов Марк Александрович - Бегство

. - Ну, и слава Богу, что так! - сердито ответил князь Горенский. - Слава Богу, что есть еще люди и группы, которым дорога свобода России, - подтвердила Глафира Генриховна. - Ужасно только много этих групп, товарищ Глафира, и удивительно они болтливые группы. Вот теперь, я слышал, на защиту свободы России поднялся сам Федосьев, - помните такого? Он как в воду канул в первые же дни светлого февраля. Оказывается, жив, красавец! Мне, по крайней мере, один юнкер - ему верно лет семнадцать - на днях, под строжайшим, разумеется, секретом, сообщил, что он входит в конспиративную Федосьевскую организацию. Ей-Богу! - Как фамилия этого юнкера? - осведомился вскользь Горенский. Никонов с любопытством на него посмотрел. - Так я вам и сказал! Кто вас знает, Ваше Сиятельство, может, и вы входите как раз в эту самую организацию? Еще предадите моего юнкера военно-полевому суду и приговорите его к общественному порицанию? А я потом терзайся за него угрызениями совести! Нет, ищите сами. Вите показалось, что на лице у Горенского мелькнуло неудовольствие. "Может, правда, и князь куда-нибудь входит?.. Милый князь!" - опять с радостью подумал он. - Да что мой юнкер! - продолжал Никонов, - разве он один? И если б только мальчишки! А то теперь все, как по модным клубам, расписались по конспиративным боевым организациям. Все сановники стали террористами. Я слышал, например, что существует какой-то правый центр... Если есть и правый, то, верно, есть и левый, правда? А может, есть и центральный центр, а? Политическая геометрия у нас всегда была со странностями. Кроме центров, есть еще разные "кресты", эти больше разноцветные: "Синий крест" или нет, кажется, "Белый" или "Розовый", не помню. Потом лиги, не забывайте о лигах... Например, "Лига личного примера"... Говорят, прекраснейшая лига, не знаю только, чего они подают пример, не слыхал. А то есть еще союзы... В "Союзе Защиты Родины и Свободы" и в "Союзе Защиты Учредительного Собрания" я сам, кажется, состоял. Честное слово, два раза был на конспиративнейших собраниях, в местах мало заметных, - в Училище Правоведения и в Городской Думе, - это чтоб лучше замести следы. - Больше не состоите? - спросила, смеясь, Муся. - Кажется, нет. Не то я больше не состою, не то союз больше не состоит. Уже защитили и родину, и свободу, и Учредительное собрание. - Не понимаю, над чем вы смеетесь? - сердито пожимая плечами, сказал князь. - Русская манера смеяться над самим собою! - Я, во-первых, нисколько не смеюсь, а, во-вторых, нельзя не смеяться, дорогой мой, потому что все нужно делать умеючи, да, князь!.. А кроме того, вы знаете мое убеждение: народ с ними. Это печально, но факт. - Простите, это не факт, а ваше голословное утверждение. А вот выборы в Учредительное собрание это действительно факт: народ русский высказался против большевиков. - Да мне до выборов нет никакого дела. Вчера голосовали за эсеров, а завтра, может, будут голосовать за черносотенцев. - Помилуйте, что-нибудь одно!.. Надо же, Григорий Иванович, иметь хоть тень логики... - Народ их ненавидит, - вмешалась Глафира Генриховна. - Если б вы знали, какие речи теперь идут в хвостах... Вчера, например, я слышу. Впереди меня стоит баба, простая баба. И вот... Завязался обычный разговор.   Ключ заскрипел в замке. Витя вздрогнул, затем вздохнул спокойнее. "Как часы, аккуратен", - подумал он, выходя в переднюю. Браун ласково с ним поздоровался, тщательно запер за собою дверь и попробовал, хорошо ли закрыта. Затем, положив па стул светлые перчатки и соломенную шляпу, он вошел в лабораторию. - Все приготовили? - Кажется, все, Александр Михайлович. - Надо не кажется, а наверное. Лед принесли? Удельный вес проверили? Кислотная смесь готова? - Да... Вот записано...Браун заглянул в тетрадку. - Отлично... Никто не обратил на вас внимания, когда вы тащили лед? - Никто, Александр Михайлович. И притом теперь так жарко, многие носят лед. - Это верно. Ну-с, вы можете идти. - Александр Михайлович, что ж вы меня всегда прогоняете? - сказал Витя беззаботно. - А разрешите мне остаться при нитровании. - Нет, вы мне для этого не нужны. - Но надо же мне хоть раз видеть, как готовится нитроглицерин? - Совсем не надо. Самообразованием вы займетесь позднее. А если при этих штучках произойдет взрыв, - сказал Браун, показывая на кадку с водой, - то зачем же лишнему человеку погибать без всякой пользы. Добавлю, что выделяющиеся при нитровании газы очень вредны для молодого организма, как ваш. - Позвольте вам сказать, Александр Михайлович, что я сюда пришел не для поправки организма... Согласитесь что другой риск серьезнее. Если они сюда нагрянут, то и вам и мне один конец: на веревке болтаться, - равнодушным тоном сказал Витя: "веревку" он пустил для эффекта. Браун засмеялся. - На веревке мы болтаться не будем. Если мы будем вести себя осторожно, то они сюда нагрянуть не могут: квартира, я знаю, законспирирована прекрасно. Я говорил вам много раз, что твердо рассчитываю на вашу осторожность. Вы юноша умный... Ну, а если нагрянут, то до верёвки, наверное, дело тоже не дойдет. - Так до расстрела, не все ли равно? - Не дойдет и до расстрела. В этом случае я непременно доставлю себе удовольствие: взорвусь на воздух вместе с гостями. "Умри, душа моя, с филистимлянами", - медленно сказал Браун. - Я прекрасно понимаю ваше душевное состояние, - добавил он, помолчав. - Поверьте мне, я поручил вам работу, на которой вы сейчас можете быть всего полезнее. Не скрываю, мною отчасти руководили и другие соображения. Если б я ввел вас в какую-нибудь десятку, - он с насмешкой подчеркнул это слово, - вы имели бы все шансы погибнуть... Теперь везде эти десятки, и набираются они с бору да с сосенки. Нет ничего легче, как наткнуться на предателя. Между тем так о вас знают только два человека: я и глава организации, лицо вполне надежное. - Я очень вам благодарен, Александр Михайлович, - с большим душевным облегчением сказал Витя. - Но ведь все-таки забота о моей безопасности не главное... - Я заботился и о себе. Поверьте, я не всякого члена организации пригласил бы сюда на квартиру. В вас я совершенно уверен... Делайте то, что я говорю. Советую вам пойти погулять на острова. И гуляйте с таким видом, точно у вас и не думают скрести на душе кошки... Да, вот что, я все забываю. Ведь я вам до сих пор не платил денег... У вас, верно, нет, отчего же вы мне не напомнили? - Мне не надо, - сказал Витя. Деньги ему были очень нужны, но он предпочел бы работать в организации бесплатно. - Как не надо? - сказал Браун. - Нам с вами, заговорщикам, деньги всегда нужны. - Он вынул из бокового кармана несколько пачек ассигнаций в бумажных оклейках, бегло взглянул на них и протянул одну Вите. - Возьмите. - Этого слишком много! - Не знаете, сколько денег в пачке, а говорите: слишком много. Здесь всего тысяча рублей... У нас молодым людям платят пятьсот рублей в месяц, а вы у меня работаете два месяца. Смотрите, всегда носите деньги при себе. Если со мной случится несчастье, - хоть я этого и не думаю, - поступите именно так, как я вам указал, и притом не откладывая ни на минуту: тогда - бежать, бежать и бежать. В передней раздался звонок. Оба вздрогнули. Витя побледнел. Браун удивленно поднял брови и вынул из кармана браунинг. Он вышел на цыпочках в переднюю и, неслышно подойдя к двери, повернулся к ней боком, приложив к уху руку. - Это я, - произнес за дверью негромкий голос. - Фу ты, черт! - пробормотал Браун. Он спрятал револьвер и открыл дверь. Вошел Федосьев. Витя с изумлением на него уставился. Он тотчас догадался, что это глава организации. "Кажется, правда, Федосьев", - подумал он, вспоминая фотографию, которую когда-то видел в "Ниве" или в "Огоньке". Федосьев, здороваясь с Брауном, окинул Витю подозрительным взглядом. - Здравствуйте, молодой человек, - сказал он. - Вы можете идти, - обратился к Вите Браун. - Так до завтра. - До завтра, Александр Михайлович, - сказал, заторопившись, Витя. X - Уж не случилось ли что? - спросил Браун, затворив дверь за Витей и снова ее попробовав. - Нет, ничего... Это и есть тот ваш помощник, о котором вы мне говорили? - Ну да, кто же другой? - нетерпеливо ответил Браун. - Вы все-таки предупреждали бы меня о своих визитах, Сергей Васильевич. Я как раз ему говорил, что в случае появления непрошеных гостей непременно взорву дом. - Хорошо сделаете, - равнодушно, ответил Федосьев. - Как бы не пришлось сделать это очень скоро... Можно сесть на этот табурет? Он не взорвется? - шутливо спросил он, садясь и с любопытством глядя по сторонам. - Собственно, почему вы так доверяете этому молодому человеку? - Мне необходим помощник, без него все мое время уходило бы на чисто механическую работу. Надо было кому-нибудь довериться, а этот юноша вышел из среды, в которой ждать предательства гораздо труднее, чем где бы то ни было. Как я вам говорил, он сын следователя Яценко... Или вам он не внушает доверия? - Уж очень приятное, открытое лицо. Я знаю по долгому опыту: если у человека лицо дышит внутренним благородством, если он говорит с подкупающей искренностью (Федосьев подчеркнул эти слова), то это в лучшем случае интриган, в среднем - жулик, в худшем - предатель. - Он засмеялся. - Но нет правила без исключений. Ваш-то помощник вдобавок еще совсем мальчик... Дай вам Бог не ошибиться... Плохо наше дело, Александр Михайлович, - со вздохом сказал он. - Ведь вы говорили, ничего не случилось? - Ничего не случилось, но я чувствую, что дело идет скверно. Начать с того, что расплодилось слишком много заговоров, и все они детские. Сами не работают, а другим только мешают. Проклятая романтика черных плащей!.. - зевнув, сказал он. - А между тем большевистская полиция делает сказочные успехи. Меня просто профессиональная зависть мучит, la jalousie de metier. Еще месяца три тому назад у них не было ровно ничего: прямо под носом можно было конспирировать. Теперь дело изменилось. Они совершенно правильно все поставили на внутреннем освещении, на провокаторах и на предателях. - А у вас на что ставили? - У нас было и это, но главное было все же в наблюдении со стороны и сверху. Мы, как-никак, строились на века и потому не могли систематически, пачками, развращать людей. Они же о веках не думают, - именно это, в пределах небольшого срока, сообщает их системе силу огромную, почти непреодолимую. - Все-таки для чего вы пожаловали сюда, Сергей Васильевич? Ведь не для социологических споров, я думаю? - Вот для чего я пожаловал и вот что я вам скажу: англичане ведут себя как последние дураки, чтоб не сказать, Боже избави, хуже. Нам денег не дают, все хотят делать сами; мы, мол, не знаем, что нужно делать, а они знают. Вот и этот Клервилль перед вами пел Лазаря: надо, мол, посмотреть, да надо сообразить, да надо подумать, да что, да как, да зачем? А в Москве их представитель затеял глупейшую игру: готовит военный переворот; подкупает воинские части и делает все это так необыкновенно искусно, что, по моим сведениям, каждый его шаг известен Чрезвычайной Комиссии!.. Говорят, будто в их посольстве сосредоточены "все нити переворота". Уж я не знаю, что это за нити, а только эти господа чрезмерно рассчитывают на дипломатическую неприкосновенность. Боюсь, что к ним не сегодня-завтра прикоснутся... Сами, может быть, и выйдут сухи из воды, а других в этой воде потонет много. - Так чего же вы хотите? - Вот чего. Скажите вы, не откладывая, вашему другу Клервиллю... Ему, верно, кажется, что налет на английское посольство есть вещь столь же невозможная в мире, как захват грабителями луны или неприятельское вторжение на Юпитер. Уверьте вы его, пожалуйста, что это не совсем так. Не скрою, мне весьма безразлично, что случится со всеми этими Клервиллями... Пропади они пропадом, наши доблестные союзники! Из-за них погибла Россия! - с внезапно прорвавшейся злобой сказал Федосьев. - Но если в посольстве найдут русских, если там обнаружат эти самые "нити", то и наше дело будет сорвано и последствия могут быть ужасны... Можете ли вы объяснить ему это поубедительнее? [ Пишущему эти строки известно, что английские военные агенты предупреждались в июле и августе 1918 г., из кругов русских заговорщиков того времени, о возможности большевистского налета на британское посольство (намек на это есть и в иностранной мемуарной литературе). Предупреждения веры не встретили. Арест Локкарта и захват посольства по времени совпали с убийством Урицкого и покушением Доры Каштан. Вслед за этим начался террор и массовые расстрелы. О найденной в британском посольстве "компрометирующей переписке" глухо сообщали в торжествующем тоне "Известия" в номере 3 сентября 1918 года. (Автор.)] - Постараюсь. - Пожалуйста... Теперь другое. Горе мое ваш князь Горенский! - со вздохом сказал Федосьев. - Мне сообщили, что он ведет себя крайне неосторожно. Уж я не знаю, в какую организацию он входит, но с нами вы его связали совершенно напрасно. Это на вашей совести. Я, признаюсь, и не думал, что вы будете так усердны... Какой толк от князя Горенского? - Такой же, как от всех. Горенский связан с большой офицерской группой. - Ох, уж эти офицерские группы. - Однако вести войну без офицеров трудно. Я, напротив, в последнее время убедился, что самые ценные и надежные работники в России именно офицеры... Организация Горенского переправляет своих людей на юг. - Вот бы хорошо, если б она туда переправила и его самого. На Кавказ, в Крым, к гетману, куда угодно. Я всем рад сделать этот ценный подарок. Болтлив, вспыльчив, невнимателен, все свойства для конспирации мало подходящие. Скажите ему, ради Бога, чтобы он был осторожнее. Ведь если за ним слежка, то он наведет ее и на нас... Может быть, уже навел. - У вас есть основания так думать? - Оснований пока нет... Притом, что же это, наконец, такое, Александр Михайлович? - со злобой спросил Федосьев. - Что он за ерунду несет о новой войне с Германией, о новом фронте чуть ли не на Урале. Ведь это курам на смех! Какая теперь война с Германией? Какой фронт? Какой Урал? Ведь он это не союзникам рассказывает. Надоела мне эта болтовня о верности до гроба маленькой Бельгии, - не могу вам сказать, как надоела! Четыре года люди говорят одно и то же, одними и теми же словами. Меня от этих слов тоска берет, как, бывало, в глухой провинции, когда зарядит дождь. - Мы условились с вами о высокой политике пока не говорить, - сухо сказал Браун. - Там видно будет. - Но ведь этакой высокой политикой можно погубить все дело! Кому теперь охота воевать с Германией? - Тогда ставьте вопрос шире: кому теперь вообще охота воевать, с кем бы то ни было и за что бы то ни было? Очень может быть, все это второй крестовый поход... Вы помните, как кончился второй крестовый поход? - Понятия не имею... Ничем, вероятно, как и другие? - Хуже. Уцелевшие крестоносцы приняли ислам. - Относительно себя я спокоен. - Я тоже. - Как у вас идет работа? - Хорошо. За мной дело не станет. - За другими может стать, - сказал, зевая, Федосьев. - Устал я... Где же ваш нитроглицерин, покажите. - Сейчас начинаю реакцию. Хотите взглянуть? - Да, любопытно бы... Меня столько раз пытались взорвать динамитом. - С вашей стороны просто долг вежливости ответить тем же. Они точно осуждены были говорить друг с другом в ироническом тоне, хоть тон этот порядком надоел обоим. Раз навсегда взятая привычка была теперь сильнее их воли. Браун перелил жидкость в воронку с краном, укрепленную над сосудом, и подбавил льда в кадку. - Вот видите, это очень просто, - сказал он. - Здесь у меня смесь азотной и серной кислоты. При взаимодействии с глицерином образуется нитроглицерин. Реакция сопровождается разогреванием смеси, и приходится постоянно охлаждать сосуд: градусах при тридцати уже начинают появляться красные пары, а если температура поднимется выше, то взрыв почти неизбежен. Ну вот, я приступаю. Он повернул кран воронки и пустил тоненькую слабую струю, перемешивая стеклянной палочкой жидкость в сосуде. Федосьев с любопытством молча следил за операцией. - Образовавшийся нитроглицерин отделяют в воронке, - говорил Браун, то закрывая, то открывая кран и все время перемешивая жидкость. - Затем промывают и сушат. В чистом виде он довольно устойчив и безопасен... Вот только голова болит от его паров... - Что же вы делаете? - Теперь немного привык... Помогает очень крепкий кофе. - А, это по моей части, я любитель... Помните, каким кофе я вас угощал? - Помню. Прекрасный был кофе... - Он подлил жидкости в воронку, вынул опущенный в смесь длинный термометр и снова повернул кран. - Если б охлаждение и перемешиванье можно было регулировать, опасность очень уменьшилась бы. - А сейчас есть опасность? - Маленькая... - Может, лучше вас не развлекать разговорами? - Нет, сделайте одолжение. Я слежу за реакцией внимательно. - На недостаток самообладания вы не можете пожаловаться. - Держу себя в руках. - Вам, верно, часто случалось работать с опасными веществами? С ядами, например? - Нельзя сказать, чтобы много, но случалось, - улыбаясь, ответил Браун. Он опять вынул из жидкости термометр, взглянул на него и чуть усилил струю. - Я даже специально работал по токсикологии. - Да, вы мне говорили... Помните, тогда в связи с делом Фишера?.. А вы знаете, дочь Фишера заняла теперь у них видное положение. Товарищ Карова, ваш друг, гонимый царскими опричниками. - Она всегда была видная. - Теперь стала еще виднее. Вы знаете, ее назначили в Чрезвычайную Комиссию. - Неужели? - удивленно спросил Браун, на мгновение отрывая взгляд от сосуда. - Она туда не пойдет. - Отчего не пойти, если велит партия? Ведь она дурочка... А вот будет забавно, если она-то вас и расстреляет? - Уж чего забавнее. - Только вы мне до того, Александр Михайлович, расскажите историю этой вашей дружбы, - сказал Федосьев. - С ней и с ее отцом, - небрежно добавил он. - Отчего же?.. Скажите, Сергей Васильевич... - он опять взглянул на термометр. - Ого!.. - Браун быстро закрыл кран и добавил льда в кадку. - Двадцать восемь градусов. - Взорвемся? - Нет, зачем же... - Вы о чем-то спрашивали? - Да... Я хотел спросить: у вас, верно, всегда были навязчивые идеи? - Навязчивые идеи? Почему? - Да так. Мне иногда кажется, что у вас должна быть склонность к навязчивым идеям, притом к весьма странным. - Не замечал в себе... Не замечал... - А то надо бы лечиться, это опасно... Двадцать пять градусов, теперь все в порядке. - Превосходные у вас нервы, Александр Михайлович, - сказал, помолчав, Федосьев. - Нервы плохие, задерживающие центры хорошие. - Как все это, однако, странно! Все пошло шиворот навыворот. Вы работаете со мной, с матерым опричником, против революционеров. - Что ж делать? Если революционеры оказались главными опричниками. - Значит "освободительное движение" продолжается? - Ну да... Это ничего, что я теперь с вами. Потом, в случае надобности, и вас можно будет взорвать. - Разумеется. Все дело, чтоб это вошло в привычку... А я объяснял вам по-иному, мудренее. Мне казалось, что для вас эта работа - бегство. - Какое бегство? Куда? - Да от себя, от своих мыслей, от своей тоски. - О Господи! - сказал, смеясь, Браун. - Как же было не погибнуть России, если даже в начальнике полиции сидел изысканный литератор. Федосьев тоже засмеялся. - Все-таки я надеюсь сговориться с вами и об освободительном движении в будущем. Уж будто вы такой фанатик демократии? - Нет, не фанатик. Демократия недурной выход из нетрудных положений. - А положение России еще очень долго будет трудным, - подхватил Федосьев. - Для вашего успокоения мы отведем демократии место в самом конце пьесы. Вроде, как у Гоголя: когда автору больше ничего не нужно, появляется ревизор. Не Хлестаков, а настоящий. - И всех отдает под суд. - Это неизвестно: я уверен, городничий сговорился и с настоящим ревизором. Поднес, верно, ему какого-нибудь щенка... Вот мы и демократии в конце что-нибудь поднесем: два-три портфеля, что ли... Так не забудьте же, пожалуйста, сказать Клервиллю и князьку. До свиданья, Александр Михайлович. - До свиданья... Извините, не провожаю. - Не взорвитесь только. Это было бы бестактно. - Постараюсь, чтобы вас не огорчать. - Значит, послезавтра, в шесть часов, там же. - Послезавтра, в шесть часов, там же, - повторил Браун. XI "...Нитроглицерин, символ мудрости, которая раскрывает последнюю загадку и лишает значения остальные... Я пытался основать жизнь на творчестве. На этом я построил философскую систему "Ключа". В минуты самообмана я думал, что новые ценности положат конец историческому недоразумению, затянувшемуся на тысячелетья. Теперь я занят разрушением, - им, вероятно, и кончу жизнь. Наивные люди прошлого века верили в созидающую силу разрушения. Зачем мне теперь его созидающая сила? - Затем, что она спасет Россию. Затем, что она принесет свободу. - Да, может быть. Я надеюсь. Я поэтому рискую головой. Однако - что это означает? Означает лишь те условия, в которых я за границей едва мог жить без всякой войны, без всякой революции. Вот что может меня ждать в лучшем случае: то, что было. Я говорил себе в утешение: задача нашего времени - создать основу творчества, внешнее, материальное благополучие людей. Я не понимал, что при осуществлении этой задачи погибнет то, для чего она осуществлялась. Все было обманом... Теперь я всему знаю цену. Чем же я буду жить? После мифа той свободы, после соблазнительной мистики творчества, какие еще ценности я введу в систему "Ключа"? - Будешь жить, потому, что ты стал свободен по-другому. Новую свободу ты нашел тогда, когда, казалось тебе, ты все растерял со старой. Вслед за миром А опустел у тебя мир В. Твой опыт теперь достаточно богат. Что было суждено, ты испытал, и больше ничего не ждешь от жизни. Это и есть ключ, твой философский камень, твой occultum secretum. Он очищает и освобождает, - вот как эта желтая смерть!.." Браун вздрогнул и, сорвавшись с кресла, бросился к аппарату, над которым вились красноватые пары. Он задохнулся, повернул края воронки и взглянул на термометр. Опустившись на колени перед ведром, он быстро стал бросать в кадку лед. "Сию минуту дом взлетит на воздух!.. Сию секунду!.. - успел подумать Браун, глядя расширенными глазами на стенки сосуда. - Вылить все в кадку?.. Нет, поздно!.. Бежать? Тоже поздно..." Мелкие куски льда резали и жгли его руки, забирались в рукава, падали на пол. Браун схватил ведро и, приподнявшись, стал лить в кадку ледяную воду. Так в согнутом положении, не спуская глаз с аппарата, он стоял несколько минут. Затем поставил ведро на пол и не сразу протянул руку к термометру. Он перевел дух. На дне пустого ведра оставались большие куски льда. Браун бросил их в кадку и еще подождал. Лицо его дергалось. "Да, пронесло!" - подумал он и, шатаясь, отошел от аппарата. XII С первым представлением фильма, в котором играла Сонечка, у нее была связана драма: Муся, Глаша, Витя решительно отказались пойти на это представление. Березин теперь имел в правящих кругах очень влиятельных покровителей. Его имя не раз отмечалось в большевистской печати с похвалами таланту, с признанием заслуг. В других газетах, еще кое-как тогда выходивших, Березина продернули с язвительной насмешкой. Это и озлобило его, и окончательно толкнуло к большевикам: он почувствовал, что зашел слишком далеко, что ему не простят, что терять ему больше нечего, и открыто порвал со старыми друзьями.   Сценарий фильма был составлен давно. Березин только поправил еще не сыгранные сцены. Кинематографом в ту пору мало интересовались в советских кругах. Однако покровители Березина признали, что в фильме хорошо разоблачено духовное убожество старых правящих классов и в надлежащем свете показана их жизнь. На первый спектакль обещал явиться важный представитель Народного Комиссариата. Ожидались речи. Билеты были именные, по приглашениям. - Надо выбирать, Сонечка, мы или они, - твердо говорила Глаша. - Но чем же я виновата? - вытирая слезы, спрашивала Сонечка. - Вы ничем не виноваты, виноват только этот господин (Глафира Генриховна, вслед за Горенским, так называла теперь Березина). Скажу больше, - смягчившись, прибавила она, - вы, Сонечка, по-моему, можете идти на первое представление, так как вы играете в пьесе. Но на нас, пожалуйста, не рассчитывайте. - Да, это верно, Сонечка, - сказала Муся, смягчая тоном смысл своих слов. Ей очень не хотелось окончательно рвать с Березиным. Она знала, однако, что теперь это дело конченое. - Я вас понимаю, Глаша... Но клянусь вам!.. Я говорю, Мусенька, в нашей фильме ничего такого нет... Разве я стала бы?.. И неужели ты думаешь, что Сергей Сергеевич... - Сонечка совсем расплакалась. - Да я ничего такого не думаю, я отлично понимаю, - смущенно и бестолково говорила Муся. - Главное, дальше не идите, а то с этим господином Бог знает до чего дойдешь, - добавила Глаша. Муся с укором и раздражением на нее взглянула, хотя была с ней согласна. Сонечка не пошла на первое представление фильма: она принесла эту жертву своим друзьям, инстинктом чувствуя, что жертва даст ей некоторые права в будущем. Березину она, краснея, сказала, что была нездорова. - Страшная мигрень!.. Пролежала целый день в постели... Ужас, как болела голова!.. Березин снисходительно потрепал ее по щечке: во время работы над фильмом они очень сблизились. Сонечка, впрочем, с огорчением видела, что Сергей Сергеевич вообще не церемонится с подчиненными ему актерами. Березина не любили в мастерской, мелкие служащие втихомолку ругали его самыми грубыми словами. - Знаю я эту мигрень. Милые друзья не пустили, а? - Клянусь вам, Сергей Сергеевич... - Не клянитесь, курочка, а скажите мадмуазель Кременецкой (Березин иронически подчеркнул эти слова, он был очень зол на Мусю), скажите вы ей, чтобы она приберегла гражданскую строгость для своего папаши. Служить искусству нельзя, да? Строить новую жизнь нельзя? А продавать Россию можно? А за копейку продаваться всяким плутократам Нещеретовым можно?.. И о господине Клервилле тоже ей не мешало бы подумать... Внушить бы ему, например, чтоб он бросил свою шпионскую работу. - Сергей Сергеевич, что вы! Бог с вами!.. - Не кудахтайте, Сонечка, я правду говорю. Мне известно, что он шпион. Как бы только не лопнуло терпение у русского народа. Да!   После первого спектакля, который сошел очень торжественно, фильм был перенесен в районы. Глаша и Муся первые заявили Сонечке, что непременно хотят ее увидеть на экране. Обещал пойти на районный спектакль и Горенский, которого тоже умилила жертва Сонечки (он очень ее любил, как все). Сонечка радостно благодарила друзей. Ей удалось достать пять билетов: это было нелегко, так как почти все места раздавались по рабочим организациям, клубам и просветительным кружкам. Билеты были взяты на субботнее дневное представление, начинавшееся в два часа: по вечерам выходить было опасно.   Накануне районного спектакля, утром в пятницу, 30 августа, в Петербурге был убит народный комиссар Урицкий. Известие это мгновенно облетело столицу, вызывая смятение и панику. Мрачные слухи поползли по городу. Говорили, что на улицах патрули обыскивают прохожих, что по домам идут массовые обыски, что на вокзалах давка: люди бегут куда попало. - Теперь опять с Сонечкой будет история, - сказала Мусе Глафира Генриховна, когда первое волнение от известия несколько улеглось. - Что еще? - Да не идти же завтра в этот ее кинематограф! - В самом деле, я и не подумала... Бедная Сонечка! Мусе тоже было не до кинематографа. Она беспокоилась, впрочем, не о себе: Муся была уверена, что против нее никто ничего не может иметь; а если б к ним и нагрянули с обыском, то, как невесту английского офицера из военной миссии, ее тотчас отпустили бы на свободу: Клервилль, конечно, этого немедленно добился бы. Что-то в такой возможности - Вивиан спасет ее жизнь - даже ласкало воображение Муси. Но она волновалась из-за других, из-за Брауна, Горенского, Никонова, в особенности из-за Вити: Муся сердцем чувствовала, что с ним происходит что-то неладное. Очень беспокоило ее и то, как родители узнают о петербургских событиях. - Воображаю ужас папы и мамы, когда они в Киеве прочтут! - сказала она Глаше. - Мама от страха за меня с ума сойдет. - Не от страха, а от угрызений совести, что оставила тебя здесь... А Сонечке уж ты как-нибудь объясни, что теперь неудобно и даже неприлично идти на спектакль. Объяснить это Санечке оказалось трудно. - Ну, да, конечно, это не так интересно, - сказала она после первых же слов Муси, и слезы полились у нее из глаз. - Сонечка, пойми же, я говорю: отложим на несколько дней. - Нет, я прекрасно понимаю, что вам неинтересно смотреть эту фильму... И даже, может быть, неприятно: ведь я тоже большевичка, правда? - Не говори глупостей!.. Я тебе повторяю: отложим на несколько дней, всего на несколько дней. - Ах, оставь, пожалуйста! Вы обе меня, кажется, считаете дурой... Ты отлично знаешь, чего мне стоило достать места... Разве мне опять дадут пять билетов? Никогда!.. Это ты, вероятно, думаешь, что я у них первое лицо... - Сонечка, милая, не плачь, я тебе объясню... - Оставь, пожалуйста, я тебя прошу. Мне только жаль, что я так хотела тебе это показать... Чем я виновата, что кого-то убили! Потом еще кого-нибудь убьют... Она зарыдала и убежала к себе в комнату. Муся не решилась туда за ней последовать, да ее немного и раздражил детский эгоизм Сонечки. Позднее пришли мужчины - Горенский и Витя - с запасом свежих новостей и слухов. Новости и слухи были страшные. Однако оба они были очень возбуждены грозной победой террора. Узнав о горе Сонечки, князь решительно принял ее сторону. - Отчего же нельзя пойти в кинематограф? - сказал он. - Если вы говорите с точки зрения безопасности, то теперь, право, везде, а в кинематографе в особенности, гораздо безопаснее, чем дома. - Да мы совсем не в этом смысле, - сказала поспешно Глаша, - а потому, что если случилось такое дело, то нам не до развлечений. - Этому делу надо радоваться, а юношей этим народ русский должен гордиться. - Я с вами согласна. - Вот я это самое им все время доказываю, - радостно говорила Сонечка. Князь остался ужинать. После ужина он шутливо объявил, что остался бы и ночевать, если б его пригласили. Это вызвало общую радость. Глаша побежала устраивать для Алексея Андреевича постель. Муся обещала достать пижаму из шкапа Семена Исидоровича. Витя усиленно предлагал свою комнату. - Зачем в вашу комнату? Ни за что! - Мы вас устроим в спальной папы... - И в спальную Семена Сидоровича тоже не хочу, зачем нарушать порядок? Вот здесь в столовой поставим какой-нибудь диван, если есть свободный... Нет, правда, я не очень вас всех стесню? - Страшно всех стесните! Как вам не совестно? - Сегодня верно половина Петербурга ночует у другой половины. - И так приятно теперь быть вместе... Значит, завтра все вместе и пойдем в кинематограф? - сказала Сонечка. - Нет, я завтра рано утром должен буду уйти: дела. - Какие это теперь могут быть у вас дела, Алексей Андреевич? - спросила вскользь Муся. И она, и Глаша выжидательно смотрели с минуту на князя. - Где же мы встретимся? В зале? - Да, в зале. И заранее прошу меня извинить: я, может быть, уйду до конца спектакля. - Ах, нет! Моя последняя сцена перед самым концом... Впрочем, это, конечно, неважно. - Напротив, Сонечка, это очень важно. В таком случае я останусь до конца, - сказал, смеясь, князь, - но уж вас домой проводить никак не смогу. - Что за церемонии, ведь это днем... Нас проводит Витя. - Я тоже не уверен, что буду свободен, - сказал Витя. - Мне нужно в лабораторию. - Ты уж молчи, - набросилась на него Муся, - надоела мне твоя лаборатория! Я ее выдумала, я с ней и покончу... На мальчике лица нет. - Меня давно интересует: блондинка или брюнетка эта лаборатория? - саркастически осведомилась Глафира Генриховна. Все засмеялись, польщенный Витя тоже. - Алексей Андреевич, дорогой, милый, - сказала Сонечка, с нежностью гладя Горенского по руке, - значит, я вам сейчас дам ваш билет?.. Да?.. Вот он... И помните, начало ровно в два, лучше даже прийти раньше, а то бывает, что там захватывают все места. - Жаль, что нельзя было достать шестой билет для Григория Ивановича, - сказала Муся. - Ну, с Никоновым идти туда было бы опасно, - ответила Глаша. - Ведь там такая публика, а он шальной, со всеми спорит и всюду лезет на скандал... Между нами, Григорий Иванович теперь пьет немного больше, чем ему следовало бы. Уж не знаю, где он достает водку или денатурат, но я очень боюсь, как бы он не спился. - Типун тебе на язык! - сказала Муся. - Мне и самой жаль, я его очень люблю... - Как вы думаете, Алексей Андреевич, - спросил Витя, - не может ли это событие отразиться на положении заключенных? - Убийство Урицкого? Разумеется, еще как может, - рассеянно сказал князь, не заметив беспокойного взгляда Муси. - Впрочем, я не думаю, чтоб очень отразилось, - спохватился он, увидев изменившееся лицо Вити. - Их ведь должны интересовать не заключенные, а те, которые гуляют на свободе... Вот мы, грешные... - Поэтому теперь обязанность каждого вести себя очень осторожно, - сказала как бы невзначай Муся. - Обязанность не только перед самим собой, но и перед другими. - А вы, князь, должны быть особенно осторожны, из-за вашего титула, - подтвердила Глафира Генриховна. - Право, вам лучше бы все эти дни ночевать у нас. Ведь мы вне подозрений... - Конечно, Алексей Андреевич. - Поверьте, вы нас ничуть не стесните... Кстати, когда вы завтра уходите из дому? В восемь? Отлично, чай для вас будет готов. - Что вы, помилуйте! Никакого чаю мне не нужно. - Да все равно, я и сама встаю в это время. Или, может быть, вы пьете кофе? У нас и кофе есть. - У нас все есть. - Выпьете кофе, закусите и пойдете по вашим делам. А вечером опять, милости просим, к нам.  XIII На следующее утро настроение стало еще гораздо тревожнее. Из Москвы пришло известие о покушении на Ленина. Говорили, что он умирает. На Мусю это событие произвело сильное впечатление, в особенности потому, что на жизнь вождя большевиков покушалась женщина. Идейная женщина да еще революционерка, это, собственно, было самое скучное и неэлегантное, что только могла себе представить Муся. У них в кружке слова эти даже мысленно заключались в кавычки. Политической дамой еще кое-как можно было быть: тоже представлялось скучноватым, - как bas bleu [синий чулок (фр.)] - но салон многое выкупал, особенно если в нем бывали очень видные люди. Московское событие ударило Мусю по нервам: все сразу представилось ей в ином свете. Женщина эта (ее имени еще никто не знал) шла на страшную смерть наверняка. Покушение было произведено на большевистском митинге, - при таких условиях не могло быть и одного шанса из тысячи спастись бегством. У террористки были все основания предполагать, что разъяренная толпа тут же разорвет ее в клочья. В противном случае ее ждала неминуемая казнь, - быть может, и пытка, о которой со вчерашнего дня ползли по городу глухие зловещие слухи. "Какие же нервы должны быть у этой женщины и как она могла пойти на такое дело!" - содрогаясь думала Муся. В доме все были напуганы. Князь ушел из дому с утра, еще до того, как они узнали о покушении. У Вити лицо стало бледно-зеленое, хоть глаза его сияли торжеством, точно он сам убил Ленина. Сонечка имела вид виноватый - из-за кинематографа. Глаша была очень встревожена и расстроена. - Надо быть сумасшедшим, чтобы сегодня идти в какой-то идиотский кинематограф! - в сердцах сказала она. - Да нас и избить там могут. - Что вы, Глаша, - робко возразила Сонечка, - как они догадаются, кто мы такие? - Ах, я не стану спорить с вами, Сонечка! Право, было бы гораздо лучше, если бы вы просто меня слушались. Обо мне все можно сказать, но, слава Богу, глупой меня еще никто не считал, - заявила убежденно Глафира Генриховна. "Удивительно, что это всегда говорят неумные люди", - подумала Муся. - Скорее всего и спектакли будут сегодня отменены, если его убили, - сказала она нерешительно. - Однако мы условились с князем, что встретимся с ним в кинематографе, - заметил Витя. - Нельзя же его подводить в самом деле... Этот довод был решающим. Кроме того нервы у всех были так напряжены, что оставаться дома все равно было бы трудно. - Теперь они совершенно ошалеют, - сказала Муся. - По-моему, теперь... Послышался звонок. Все встрепенулись. - Вероятно, это Маруся, - вполголоса сказала Глафира Генриховна, - она должна была сегодня утром принести белье. Витя отворил дверь. Маруся вдвинула большую корзину, затем вошла в переднюю сама. Ей тоже было известно о покушении, но ни она, ни господа не начинали об этом разговора: каждая сторона находилась в неизвестности насчет того, как относится к событию другая. Глафира Генриховна по записочке принимала белье, которое вынимала из корзины Маруся. - Дела какие пошли! - наконец, не вытерпев, сказала Маруся, с любопытством глядя на барышень. - Что, слышали? - Да... Слышали, - сдержанно ответила Глаша. - Одна, две, три... Витиных носков были четыре пары, четвертой нет... - Как же нет? Вон, под носовыми платками. - Ах, да, четыре... - Пора бы Виктору Николаевичу новые купить, а то совсем продранные... Что делается, а? - Купишь теперь! - сказала Глаша. Витя смущенно заметил, что давно собирается купить все новое. - О папаше ничего не слышно? - Ничего. - Господи! Все сидит да сидит, бедный, - сказала Маруся и неожиданно вынула из кармана небольшой сверток. - Вот, будете им посылать опять провизию, так и от меня пошлите... Шоколад это, я у анархистов-индивидуалистов получила, - добавила Маруся, наконец почти заучившая трудное название организации, в которой состоял ее друг матрос. Все были тронуты. Витя горячо поблагодарил Марусю. - Дела какие пошли, прямо беда! - конфузливо говорила она. - Так что же в городе о делах говорят? - решилась спросить Муся. Глафира Генриховна сердито на нее посмотрела. Конечно, Маруся была очень хорошая женщина, но в такое время и с ней не следовало вести откровенные разговоры. - Муся, твои панталоны и combinaisons [комбинация (фр.)] тоже бы надо поштопать, - в наказание - при Вите - сказала Глаша. Наказание, однако, не подействовало на Мусю. - Что же говорят в городе? - твердо повторила она свой вопрос. - У Европейской гостиницы облава идет, - страшным шепотом сказала Маруся. Разговор о событиях завязался. Однако политическое настроение Маруси выяснить с точностью не удалось. Она также говорила сдержанно, хоть ей, видимо, очень хотелось знать настроение барышень. Впечатление было такое, что убийству Урицкого она сочувствует, а убийству Ленина не сочувствует. - Это сказался "национальный момент", - после ухода Маруси, смеясь, сказала друзьям Муся. - Не думаю... Скорее то, что на Ленина покушалась женщина, - ответила Глаша. - Не женское, мол, дело. - Ни то, ни другое... Вы забываете, что все-таки Ленин не шеф Чрезвычайной Комиссии. - В такой анализ, Витенька, они входить не могут... Так как же: значит, идем в кинематограф? - Что же теперь делать, если условились с князем. Я завтрак подам ровно в двенадцать. После завтрака, одевшись возможно хуже (это теперь всем было и не очень трудно), они вышли на улицу, обмениваясь вполголоса впечатлениями. Им показалось, что мотоциклетки носятся по городу чаще и быстрее, чем прежде, что лица у редких прохожих очень тревожные и напряженные. - Чувствуют неладное, - беззаботным тоном сказал Витя. - Подходит их игра к концу. - Тссс! - прошептала Глаша, зверски глядя на Витю и показывая движением головы, что сзади кто-то идет. Прохожий их обогнал, испуганно взглянул сбоку и, видимо успокоенный, побежал дальше. - Как же можно говорить о таких вещах на улице! - набросилась Глафира Генриховна на Витю, когда прохожий ушел далеко вперед. - Вы, Витя, кажется, совсем с ума сошли! Нас могли тут же схватить! - Да он больше всего боялся, как бы мы его тут же не схватили. - Вы еще смеете шутить!.. Почем вы могли знать, кто за нами идет? - Все хорошо, что хорошо кончается, - примирительно сказала Муся. Они подходили к кинематографу. Вестибюль был освещен, к великому облегчению Сонечки: значит, спектакля не отменили. Кинематограф был новый и роскошный, - так перед войной, по самому последнему слову техники, строились богатые кинематографы и банкирские дома: здание напоминало отчасти дворец дожей, отчасти берлинский универсальный магазин. В вестибюле на стенах висели портреты Ленина, Троцкого, Макса Линдера и Франчески Бертини. Посредине вестибюля еще уцелел чудом остаток бобрика, с неровно обрезанными краями. Он был засыпан семечками. Муся подумала, что в этих семечках есть что-то вызывающее, - все петербургские остряки потешались над семечками, и они точно говорили: "да, мы семечки! И да здравствует революция!" В кинематографе настроение было гораздо менее тревожное, чем на улице, - это вошедшие тотчас почувствовали. Зал был почти полон, стоял веселый гул. Преобладала рабочая молодежь, очевидно пришедшая по даровым билетам. Муся остановилась в проходе, отыскивая взглядом свободные места. Четырех мест рядом не было нигде. - Ну, так вы здесь сядьте, а я пройду вон туда. Я даже предпочитаю поближе к сцене, - сказала Глаша. Муся подтолкнула Сонечку в бок. Глафира Генриховна облюбовала два места рядом, довольно далеко от них, и, усевшись, тотчас положила сумочку на стул около себя. Места Муси, Сонечки и Вити были в одном ряду, но отделенные одно от другого; между ними устроилась компания молодых рабочих. Увидев Мусю и Сонечку, один из них, белокурый, с веселой улыбкой на благодушном лице, что-то шепнул соседу. Оба засмеялись. Витя нахмурился. Сонечка рассталась с Мусей, очень огорченная: так все удовольствие пропадало, если сидеть не рядом и не обмениваться непосредственными впечатлениями. Белокурый рабочий посмотрел на Сонечку, встал и, бросив докуренную папироску, галантно предложил барышням сесть рядом. Компания, фыркая, пересела, освободив место для Сонечки, которая рассыпалась в выражениях благодарности. Вите пришлось сесть отдельно, по другую сторону компании. - Не стоит благодарить, барышня, - сказал рабочий, - вам друг с дружкой веселее, мы тоже понимаем. - Какой любезный пролетарий! Это ты имеешь такой успех, - шепнула на ухо Сонечке Муся, тревога которой тотчас совершенно рассеялась. - Почему я? Ты, конечно... Я тебе говорила, что здесь все будет совершенно спокойно. - Может, они еще не знают об убийстве Ленина... Князя, конечно, еще нет. Он, как всегда, последний. - Разумеется! Вот и останется без места, - огорченно сказала Сонечка, - ведь я говорила, что нужно прийти возможно раньше. - Нет, без места он не останется. Разве ты не видишь, что Глаша обо всем подумала? - Ах, да! - Сонечка весело засмеялась. - Я уверена, что Глаша скоро будет княгиней! Как ты к этому относишься? - "Пусть называется", - сказала Муся с почти искренним равнодушием. - Слава Богу, наконец, явился и он. В дверях показалась высокая фигура князя. Он окинул зал взглядом и, разыскав друзей, приветливо помахал рукой Мусе и Сонечке, затем направился к Глафире Генриховне, которая, привстав, ожесточенно показывала ему рукой на стул с сумочкой. - Нет, и он не последний, вот еще какой-то тип, - сказала Сонечка. Действительно, вслед за Горенским, в дверях зала появился худой, плохо одетый человек с лицом лимонного цвета. Он быстро огляделся в зале. В ту же секунду свет погас, пронесся радостный гул, и тощая пианистка заиграла "На сопках Маньчжурии". - Теперь держись, мы тебя раскритикуем, - сказала шепотом Муся. - Я еще не скоро, - прошептала с волнением Сонечка. - Ты понимаешь, пролетарии сейчас тебя узнают на экране. - Что ты говоришь!.. Я и не подумала... Нет, никогда не узнают... Им в голову не придет...   Развалившись в покойном кресле, граф Карл фон-Цингроде подливал себе ликера из бутылки, стоявшей рядом с ним на столике. У ног графа на бархатной подушке сидела его любовница, с которой он обращался холодно и презрительно. Березин ничего не пожалел для обличения графа Карла. Но рабочим, сидевшим рядом с Сонечкой, по-видимому, очень нравилась его жизнь. По крайней мере они все время сочувственно гоготали, обмениваясь вполголоса довольно неожиданными замечаниями. Напротив, тот хороший бедный человек, которого любила Сонечка и которого преследовал граф Карл, явно не вызывал сочувствия. "Эх, раззява", - говорил белокурый рабочий. - "Шляпа", - подтверждал другой. Граф выиграл груды золота в клубе и оттуда в роскошной коляске отправился в охотничий замок на свидание с другой своей любовницей. - "Ну, и живут, собаки!" - с сочувственной завистью сказал сосед Сонечки. - "Так его!.. Вот так, так!" - радостно откликнулся белокурый рабочий, когда граф ударил хлыстом провинившегося лакея. Сцена появления Сонечки приближалась. Ее волнение все росло. - Еще три... нет, четыре номера, когда не я, а потом я, - замирая, шептала Сонечка. - Правда, она хорошо играет?.. - Так себе... Некрасивая. - Ты находишь? По-моему, ничего, только нос длинный... Это она едет на бал... - Какая же дама перед войной могла быть на балу без перчаток?.. Эх, вы! Неужели длинных перчаток не могли достать? - Я не знала... Ну, вот сейчас, во втором номере была я... Только, ради Бога, Мусенька, не смейся! Муся ахнула, увидев Сонечку на экране. - Господи, какая ты смешная! - Смешная? Почему смешная? - тревожным шепотом спрашивала Сонечка, вглядываясь в полумраке в лицо Муси. - То есть не смешная, ты прелесть! - Нет, ты правду говоришь? Ты это искренно? - Прямо прелесть... Нет, как она на него смотрит, бесстыдница! За такой взгляд сейчас же тебя в угол! - Ах, с этой сценой вышла целая история, я тебе потом расскажу... Теперь один номер не я... А потом я гуляю в саду с собакой и думаю о нем... Вот... Ну, что? Как? - Чудно!.. И собачка чудная. - Ты говори не о собачке, а обо мне. - Я тебе говорю: прелесть! Глазенапы такие строишь! - Четверть часа подводила... Но ты искренно? Поклянись моей жизнью, что тебе нравится! - Клянусь! - подняв руку, сказала Муся. На нее оглянулись спереди соседи. - Что ты делаешь?.. Спасибо, Мусенька, ты ангел... Ну, слава Богу, теперь опять долго не я...   Граф Карл фон-Цингроде сыпал деньгами, кутил и совершал поступки один предосудительнее другого. Но дурная жизнь господствующих классов положительно не вызывала возмущения у соседей Сонечки: они гоготали все веселее и сочувственнее, особенно в любовных сценах, когда граф сажал к себе на колени новую любовницу. - "Тебе бы, Федька, такую, а?.. Почище твоей лохматенькой будет", - говорил белокурый рабочий. - Сейчас важная сцена... Они его захлороформируют, - шептала Сонечка, расширяя в темноте глаза. - Ты понимаешь, у него двойная жизнь! - Я так и догадывалась, что граф нехороший человек. - Пожалуйста, не издевайся... Вот из-за этой сцены в студии вышел тот скандал, помнишь, я вам рассказывала? - Помню, - подтверждала Муся, хоть ровно ничего не помнила. Сонечка, уже всецело проникнутая корпоративным духом, постоянно рассказывала о каких-то историях в студии. - Ну, вот теперь смотри, сейчас моя главная сцена... Номера тридцать пятый, тридцать шестой и тридцать седьмой... Главная сцена тоже очень понравилась Мусе. Чтобы вышло правдоподобнее, она сделала и критические замечания, но такие, которые никак не могли задеть Сонечку. На минуту в зале зажегся свет. Горенский и Глаша, повернувшись в креслах, телеграфировали Сонечке знаки полного одобрения. Князь беззвучно похлопал в ладоши и послал ей воздушный поцелуй. Витя, сидевший близко, успел даже пробраться к ним и сказал Сонечке, что она играет восхитительно. - Знаю я тебя! Еще правду ли ты говоришь? Тебе в самом деле так понравилось? - Лопни мои глаза! Отсохни у меня руки и ноги! - подражая Никонову, сказал Витя. Рабочие шептались, оглядываясь на Сонечку. Свет опять погас. Витя вернулся на свое место. - Я тебе говорила, что пролетарии тебя узнают, - шепнула Муся. - Вот это и есть слава. - Ах, перестань издеваться! - сказала счастливая Сонечка и поцеловала Мусю. - Я что? Я ничего... Она уселась в кресле поудобнее: ее сцен больше не было, и теперь она могла спокойно смотреть фильм, который, впрочем, подходил к концу. Для графа Карла приближалась расплата за грехи. Честный молодой человек торжествовал. Однако его торжество не встречало у публики восторга. Бедняки, поднятые на восстание молодым человеком, увели связанного графа Карла (у Беневоленского сценарий кончался не так, но Березин изменил развязку). "Так ему и надо", - сказал без одушевления сосед Сонечки. Веселый рабочий ничего не ответил. По-видимому, бедняки публику не интересовали, - она бедняков знала лучше, чем автор сценария. XIV Свет снова зажегся, поднялся гул, все повалили к выходу. Князь и Глафира Генриховна очень хвалили Сонечку. Глаша на этот раз была с ней так мила и нежна, что Муся немного насторожилась. "Уж не произошло ли что у них с Алексеем Андреевичем?" - подумала она, внимательно вглядываясь в Глашу и князя: ей показалось, что лицо у Глафиры Генриховны в самом деле счастливое и возбужденное, почти как у Сонечки. Князь тотчас простился с дамами. - Я предупреждал, что должен буду уйти. Уж вы меня извините, Витя вас проводит. "И у него как будто вид растерянный, верно в самом деле произошло объяснение", - подумала Муся, подавляя в себе легкое неп