Алданов Марк Александрович - Бегство

риятное чувство. - "Нет, мне все равно, я за нее рада", - ответила она. - "А что-то есть в нем vieux jeu [устарелое (фр.)] и скучноватое: старик Тургенев, целующий руку Полины Виардо... Надо сказать Глаше, это она Полина Виардо... Впрочем, не надо..." - Да, Витя нас проводит, - сказала она, глядя на князя со спокойной и ласковой улыбкой. - До свиданья, Алексей Андреевич. Итак, помните, что вы у нас ночуете. - Спасибо... Если смогу, приду. - Нет, не если сможете, а наверное. - Спасибо... О московском деле слышали? - Слышали, - нехотя ответила Муся. - Тем более нужно, чтоб вы пришли ночевать. И нам будет спокойнее. - Ну, хорошо... Тогда до скорого свиданья. Витя, передаю вам дам. - Виноват, я тоже предупредил, что буду занят, - говорил Витя. Князь простился и своей быстрой походкой направился дальше по улице. Муся и Глаша смотрели ему вслед. Худой человек, которого Сонечка назвала "каким-то типом", отделился от афиши и пошел за Горенским. Что-то неприятное еле мелькнуло в сознании Муси, но она не успела подумать, что такое. Глаша быстро и возбужденно говорила Вите: - Не хотите? Ну и не надо... Как-нибудь обойдемся без вас!.. Как-нибудь обойдемся без вас, мы трое, правда, Сонечка? И вот, на зло вам, мы с Мусей и Сонечкой сейчас идем кутить. - Это куда? - В первый раз слышим. - Я вас веду в кондитерскую, где подают настоящий шоколад и пирожные. - Глаша, вы получили из Америки наследство? Сознайтесь! - Да уж наследство или не наследство, а только я вас обеих веду в такое место, где дают настоящий шоколад и настоящие пирожные. Трубочки с желтым кремом, сама видела... Что, Витенька, может, вы бы нас проводили? - Рад бы в рай, да грехи не пускают, - ответил со вздохом Витя. - "Всего", - насмешливо произнес он советское прощанье. - Витя, а то пойдем с нами, - сияя счастливой улыбкой, говорила Сонечка. Но Витя остался тверд. - Не позднее семи часов изволь быть дома, слышишь? - сказала Муся. - Слушаю-с. - Куда же мы теперь? - спросила Муся Глашу. - Ты в самом деле нас ведешь в кондитерскую? - Царское слово обратно не берется! - Ни царское, ни княжеское. Глаша засмеялась. "Значит, правда, - подумала Муся. - Что ж, и слава Богу". Она вдруг повеселела. Кондитерская была недалеко от кинематографа. Это была длинная узкая комната, разбитая перегородками на уютные отделения. Впереди у стены находился буфет с самоваром, с тарелками бутербродов и пирожных. За буфетом сидела высокая дама, - по словам Глаши, не то графиня, не то баронесса. Две барышни, разговаривавшие с хозяйкой, встали с дивана при входе гостей. Больше в кондитерской никого не было. Муся, Глаша и Сонечка конфузливо прошли по комнате и заняли последнее отделение, самое далекое от буфета. Глаша заказала шоколад, затем повела подруг к буфету выбирать пирожные и заставила их взять из-под сетки самые дорогие (цены везде были написаны). - Еще возьмите, вот эти с кремом, должно быть, вкусные, - говорила она, искоса с любопытством поглядывая на печально улыбавшуюся даму. Сонечка конфузилась, зная, что у Глаши денег очень мало. Они вернулись в свое отделение; барышня скоро принесла им туда шоколад и пирожные. Шоколад, по словам Глаши, был "так себе, на воде", но пирожные свежие и довольно вкусные. Они мгновенно съели все и, по настоянию Глаши, заказали еще три. - Мерси, страшно вкусно, но что это вы так кутите, Глаша? - спрашивала Сонечка, с наслаждением уплетая пирожное. Муся смотрела на Глафиру Генриховну с той же улыбкой. - Вот что, надо будет и для Вити захватить две трубочки, - не отвечая на вопрос, объявила Глаша, - хоть он нас и бросил. Что поделаешь, лаборатория. - Вы знаете, друзья мои, не нравится мне ваш Витька, - сказала Муся. - Что-то с ним такое происходит... А что, не могу понять. - Верно, - подтвердила Глаша. - Я тоже замечаю. - И я замечаю, - сказала, вытирая губы, Сонечка: ей теперь казалось, будто она тоже замечала что-то неладное за Витей. - Что же вы думаете? - У мальчиков это бывает, - заметила Глаша, - может, ничего такого и нет. - Помимо всего прочего, - сказала Муся, - помимо всего прочего, ведь и ответственность за него падает теперь на меня. - Ну вот, почему же на тебя? - в один голос опросили Глаша и Сонечка. - Да вы сами знаете... У него никого нет. Мать умерла, отец в крепости, и еще теперь неизвестно, выйдет ли он оттуда живым... Голос Муси вдруг дрогнул. Она вынула из сумки платок и приложила к глазам. Сонечка очень расстроилась. Глаша принялась утешать Мусю. - Ничего страшного пока нет... И даже не пока, а вообще нет. Николая Петровича, наверное, скоро выпустят... - Нет, боюсь, не выпустят, - сказала Муся. - Я чувствую... - Да что ты несешь! Ерунду ты чувствуешь! Мало ли людей арестовывали, а потом выпускали. Это у нас у всех нервы расшатались за время революции. - Ты думаешь? - сказала Муся. Она спрятала платок в сумку. - Я, напротив, все удивляюсь, как мало я переменилась за это время. Разве чуть лучше стала, - уже спокойно добавила она. - А я не стала ни лучше, ни хуже, - подхватила Сонечка. - Совсем как была, так и осталась... Ведь в самом деле это странно! Такие важные события, а люди не переменились. - Многие переменились, - сказала Глаша. Она чуть было не сослалась на Березина, но спохватилась вовремя. - Многие сильно переменились. Да вот и Витя, вы же сами говорите. - В таком возрасте он и без всякой революции должен был перемениться за это время... Ты знаешь, - с улыбкой сказала Муся, обращаясь к Глафире Генриховне. - Сонечка, не слушай... Я уверена, что он недавно стал мужчиной. И знаешь, qui a deniaise' le jeune homme? [Кто лишил невинности молодого человека? (фр.)] Догадайся. - Понятия не имею. - Je te le donne en mille [Представь себе (фр.)], - почему-то по-французски продолжала Муся. - Вот догадайся. - Да почем я могу знать? И, признаться, меня это не так интересует... Может быть, госпожа Фишер? Муся была изумлена. - Как ты догадалась? - Вот тебе и "je te le donne en mille", - сказала, засмеявшись, Глафира Генриховна. - Что же тут удивительного? - Не может быть!.. Вы ошибаетесь! - широко раскрыв глаза, говорила Сонечка. - Я не ручаюсь, конечно, он мне не говорил, но почему-то я убеждена. Как странно: Витя и эта авантюристка, которую допрашивал его отец! - Вполне возможно. Она тогда позвала Витю к себе, помнишь, он еще хвастал. А таким нравятся мальчишки... Только ведь теперь ее нет в Петербурге? Значит, не в ней сила. - Уже я не знаю, в чем сила... Сонечка, перестань ахать... Вообще это не для тебя предназначалось. - Но ведь Витя влюблен в тебя! - проговорилась Сонечка. Муся засмеялась, совершенно забыв о том, что сама взяла с Сонечки клятву никому об этом не говорить. - Значит, моих чар оказалось недостаточно. Они заговорили о Клервилле. Муся просветлела, и разговор стал необыкновенно приятный, - так дружно и откровенно они никогда в жизни не разговаривали. Муся рассказала о своем романе с Вивианом, об их первом объяснении в ночь поездки на острова. Все сходились на том, что красивее и обаятельнее человека, чем Клервилль, нельзя себе представить. Затем Сонечка, набравшись храбрости, заговорила о своей любви, и Глаша не только не ругала Березина, но даже признала его большие достоинства. "Его личного charm'a [обаяние (фр.)] я никогда не отрицала, - оправдываясь перед Сонечкой, говорила она. - И притом большой талант, с этим кто же спорит?.." О себе Глаша ничего не рассказала, но дала понять, что и в ее жизни готовится очень важная перемена. Муся с улыбкой на нее смотрела, и по этой улыбке Глаша едва ли не впервые в жизни почувствовала, что все-таки Муся ее любит и что все-таки у нее не было до сих пор более близкого друга. Они неясно и восторженно говорили о своем будущем. - Какая жалость, что ты после войны уедешь в Лондон, - чуть не со слезами говорила Сонечка, схватив Мусю за руки. - Нет, я не хочу, чтобы ты уезжала из Петербурга... Знаешь, пусть его назначат сюда послом!.. Или нет, не смейтесь, как это? Военным атташе... - Вы обе к нам будете приезжать в Англию... С мужьями и надолго. Вивиан сказал мне, что у нас будет целый дом. Это в Англии, кажется, у всех. - Ну, вот еще, - говорила задумчиво Сонечка, представляя себе, как она приедет в Лондон с Березиным. Глафира Генриховна улыбалась, думая приблизительно о том же: "Князь и княгиня Горенские..." - Надо еще Вивиана спросить, может, ему не очень понравится такое обилие гостей. - Что ты, он вас обеих искренно любит... Затем, подумайте, ведь хотя бы из-за папы и мамы я буду приезжать в Петербург мало, если один раз в год, скорее два раза... Нет, наша жизнь будет и дальше идти вместе... Так они разговаривали долго. Высокая дама прошла без дела по кондитерской, поглядывая на их столик. Но им все не хотелось уходить. Наконец, Глафира Генриховна подозвала барышню и расплатилась. - Как ты думаешь, на чай оставить? - тихо спросила она, когда барышня пошла за сдачей. - Оставь, но скажи, что это для бедных. Они встали. Сонечка не вытерпела и еще раз поцеловала Мусю, затем Глафиру Генриховну. - Спасибо, Глашенька, милая, что вы нас сюда привели!.. Мне никогда в жизни не было так хорошо, как сегодня. Спасибо страшное! За все! - восторженно говорила она, точно Глаша и Муся сегодня разрешили ей любить Березина. - А ведь, правда, было чудесно... Чаще бы... - сказала Муся, и осталось неясно: чаще бы сюда ходить или чаще бы так разговаривать. - Я тоже очень рада... Мадмуазель, к вам, верно, иногда приходят... приходят неимущие... Разрешите вот это для них оставить. - Глаша очень покраснела, что с ней случалось редко. Прислуживавшая барышня тоже смутилась. - Благодарю вас, - тихо сказала барышня. Они поспешно вышли. Улица была совершенно пуста. - Бедненькая, жалко их, - вздохнув, заметила Сонечка. - Всех жалко. - Как князь сказал? - озабоченно спросила Глафира Генриховна. - Он к обеду придет или после обеда? Если к обеду, надо бы кое-что прикупить. - Не помню, как он сказал. - Купим, так и быть, наудачу. Хлеба нет ни кусочка. Они свернули на другую улицу, где, по словам Глаши, в лавке продавали колбасу и консервы. - Супа сегодня не будет, так закуску подадим: колбасу, селедку и, может, найдем что-нибудь еще, - говорила Глаша, сразу погрузившись в хозяйственные соображения. Мусю и особенно Сонечку это немного покоробило после их разговора. Они шли некоторое время молча. - Я о той женщине думаю, - сказала вдруг Муся. - Которая в него стреляла... - Ах, какой ужас! - содрогаясь, откликнулась Сонечка. - Неужели ее казнят?.. И этот несчастный юноша! Боже, какой ужас! - Я думаю... - сказала Глафира Генриховна и не докончила. С соседней улицы по мостовой быстрым шагом вышел большой отряд солдат. Впереди шли люди в кожаных куртках. Один из них окинул взглядом дам, которые так и похолодели. Страшны были не солдаты, а то, что шли они так быстро, как никогда не идут в городе войска. Лица у солдат были нахмуренные и злые. XV Расставшись с дамами, Горенский по Мойке направился к Марсову полю. Он был взволнован своим разговором с Глафирой Генриховной и немного им недоволен: теперь он не имел права устраивать свои личные дела. До назначенного свидания еще оставалось с полчаса. После душного кинематографа у князя болела голова. Он зашел в Летний Сад, где все было с детских лет так ему знакомо: памятник, ваза, статуи с отбитыми носами. Теперь вид запущенного сада вызывал в нем сладко-тоскливое настроение. У Петровского дома князь остановился, снял соломенную шляпу и вытер голову платком. Почувствовав усталость, он подошел к скамейке, сел и задумался - о Глаше, о своих делах. "Отчего бы это я так устал?" - подумал Горенский, припоминая свой день. Утром было свиданье с офицерами, вновь завербованными для поездки на юг. Князь передал им деньги и сказал напутственное слово, которое они выслушали, по-видимому, без особого сочувствия. Выражение лиц офицеров, как казалось Горенскому, означало: "Да, теперь и ты говоришь хорошие слова, но надо было обо всем этом подумать раньше..." Князь знал, что он мог сказать в защиту своей прежней роли; знал и то, что можно было сказать против прежней позиции лагеря, к которому, очевидно, принадлежали офицеры. Тем не менее выражение их лиц было ему неприятно, и он несколько скомкал свое напутственное слово. После свиданья с офицерами была еще явка, - теперь опять вошли в употребление слова, которых Горенский не слышал со студенческих времен. В свою университетскую пору он ни в явках, ни в массовках участия не принимал; но товарищи его в них участвовали и рассказывали о них с видом таинственным и важным. В случае провала молодые революционеры подвергались тогда карам: их исключали из университета, высылали из Петербурга, сажали в тюрьму. Теперь провал означал другое. "В организации Полянского на прошлой неделе расстреляли всех. У Бонашевского, кажется, тоже... И не то еще пойдет", - устало подумал князь. На явке он обменялся сведениями с агентом, приехавшим из Москвы, где дела шли превосходно: переворота можно было ждать недели через две, - латышская часть была готова. "Да, все обещает нам успех, а все-таки не надо было именно теперь говорить. Я теперь себе не принадлежу... Не надо было также принимать приглашение Муси: для них я слишком опасный гость... Если схватят, то меня расстреляют, а им не избежать серьезных неприятностей", - подумал он и тотчас отогнал от себя эти мысли: Горенский не верил, что его могут арестовать; не верил в глубине души и в то, что его расстреляют, если схватят. "Да, Полянского расстреляли, но человека, как никак известного всей России, они казнить не решатся..." В воображении князя неожиданно встал суд над ним. Он представил себе речь, которую произнес бы на суде. Невольно речь эта у него складывалась в старые привычные формы: после таких речей судьям в прежнее время становилось очень не по себе, а на следующий день речи цитировались в восторженных статьях газет. "Нет, провала быть не может, - подумал Горенский, вспоминая тех людей, с которыми он вел дела в последнее время: ни один из них не мог быть предателем. - Так, хорошо, через две недели переворот, а что же дальше?" Князь давно принял решенье - тотчас после переворота отправиться на фронт. Война с Германией должна возобновиться. "Не все ли равно, где будет боевая линия: у Пскова, у Москвы, на Урале, на Дону? Лишь бы отвлечь на нас значительные силы немцев. Их дела на Западном фронте явно нехороши и, если придется послать в Россию десяток-другой дивизий, это может иметь для войны решающее значение... И честь наша, национальная честь России, будет нами спасена", - думал князь. Это было у него на первом месте: мысль о России имела для Горенского неизмеримо больше значения, чем все другое, чем все личное. Тем не менее иногда князю приходили мысли и о собственном его будущем. Как деятельный участник заговора, как участник последней борьбы на фронте, он мог претендовать на многое, имел на это и политические, и моральные права. Горенский не мечтал о диктатуре, хоть иногда допускал, что при некоторых обстоятельствах диктатура может быть ему предложена. Он охотнее принял бы пост в какой-нибудь директории или в коалиционном правительстве. "В конечном счете победа демократии несомненна. А там будет видно... И для мирных переговоров тоже понадобятся люди". Князю представилась европейская конференция, где он, от имени России, должен будет решать судьбы мира, вместе с Клемансо, с Ллойд-Джорджем, с немецкими государственными людьми. Горенский тотчас отогнал от себя эти мысли, как слишком личные и честолюбивые, и снова, мучительно-нервно зевая, стал перебирать в уме подробности своего обмена мнений с агентом московской организации. "Во всяком случае в течение двух недель дело решится, и слава Богу, иначе нервы сдадут", - подумал он, взглянув на часы. Теперь уже можно было идти на свидание. Князь поднялся и направился к выходу. Худой человек с лицом лимонного цвета встал со скамейки позади и пошел за князем, быстро его нагоняя. Горенский оглянулся, посмотрел на этого человека и слегка побледнел. "Может быт, вздор, - подумал он. - Во всяком случае надо идти дальше, не оглядываясь". Они подходили к воротам сада. Худой человек вынул свисток и свистнул. Стоявшие за воротами люди из Чрезвычайной Комиссии мгновенно окружили князя. - Гражданин Горенский, вы арестованы, - любезно улыбаясь, сказал один из них.  

   XVI Маруся по субботам относила белье всем своим клиентам. Вернувшись от барышень Кременецких, она позавтракала, отдохнула, затем отправилась в тот особняк, в котором помещалась организация ее друга. Анархисты были далеко не в милости у властей, но эта организация каким-то образом уцелела и после весенних арестов, и после польского восстания левых социалистов-революционеров. Ее не выселили из давно захваченного ею особняка. Только оружия у анархистов было совсем мало, - прежде особняк напоминал крепость. Друга Маруси не было дома, но ее уже знали в особняке и свободно пропустили в комнату первого этажа, которая называлась Кропоткинской. "Эх, что с домом сделали!" - думала Маруся, поднимаясь по лестнице, выстланной черным сукном. В Кропоткинской комнате на рожке лампы висел черный флаг. Бархатный ковер был засыпан пеплом, окурками, жестянками от консервов. В углу высокой кучей валялись книжки без переплета. Накурено в комнате было так, что оставаться в ней казалось в первую минуту невозможным. В этой комнате жил клиент Маруси, щуплый человек средних лет, с бледно-серым лицом, с жидкой бородкою, с пенсне, плохо державшимся на носу. В Марусе этот странно говоривший человек всегда возбуждал неудержимое веселье. Так и теперь, только его увидев, она сразу прыснула со смеху и закрылась рукавом, поставив корзинку на кресло. Анархист нисколько не обиделся. - Здравствуй, женщина, - сказал он. - Здрасьте... Белье вам принесла, - трясясь от смеха, сказала Маруся. - Это хорошо. Твой свободный труд, дитя мое, заслуживает уважения, - сказал анархист, наклонившись над корзиной. Его пенсне упало на ковер, он замигал, с трудом разыскал пенсне, чуть не раздавив его ногою, поднял и снова надел. - Никифора сейчас нет, но вечером вы сойдетесь и будете свободно отдаваться утехам любви. Живите в согласии с законами природы... Где же кальсоны? - Вот... - почти сквозь слезы произнесла Маруся. - Я вижу одну штуку... Где другие? - Да всего одна штука и была... Шесть галстухов дали на глажку, шесть воротничков, рубахи две и кальсоны одни... Этого не троньте, это не ваше! - Что такое мое? Что такое не мое? - спросил анархист. - Все общее, женщина, и все ничье, неужели ты еще этого не усвоила? Мне нужны эти вещи, и я их беру, - сказал он без особенной, впрочем, решительности в тоне, и, поверх пенсне, взглянул красноватыми глазками на Марусю, с которой сразу соскочила смешливость. - Еще что выдумаете! - грозно, повышенным голосом, сказала она. - Это капитана белье, а не ваше. У вас такого белья отродясь не бывало. - Ну, не надо, - миролюбиво сказал анархист. - Но все же постарайся, женщина, побороть в себе собственнические инстинкты. - Дадите стирать на неделю? Нет?.. Так денег пожалуйте... Вот записочка, - сказала Маруся, протягивая анархисту счет. Она, впрочем, знала, что это совершенно бесполезный поступок. Анархист поправил пенсне и заглянул в бумажку. - Кажется, галстухов я дал восемь, - сказал он, опять без уверенности в тоне. - Шесть, - сурово ответила Маруся. - Шесть так шесть, - тотчас согласился анархист. - Денег, женщина, у меня нет. Притом, что такое пустые денежные знаки? Возьми лучше бюст нашего прежнего учителя Петра Кропоткина, - предложил он. - Или литературу? Хочешь "Черное Знамя"? - Если денег нет, то вот что мне дайте, - сказала Маруся, не отвечая на пустяки и показывая на шелковую штору окна, которую она давно облюбовала. Маруся не продала ни одной вещи из квартиры Николая Петровича, хоть легко могла распродать решительно все. Но здесь церемониться было бы грешно. Из шторы она рассчитывала сделать платье. Анархист с полной готовностью согласился отдать Марусе штору и даже сам встал было на кресло, чтобы ее отцепить. Шелк треснул под его башмаками, кресло пошатнулось, с ручки свалилась аккуратно сложенная кучка пепла. Анархист слетел, сделал несколько неверных шажков и, потеряв пенсне, уцепился за Марусю. Она, фыркнув, поддержала анархиста. - Эх, кресло даром испортили, - с сожалением сказала Маруся. Она взобралась на подоконник и отцепила штору. Анархист с удовлетворением следил за ее работой. Пока Маруся укладывала штору под белье, он опять советовал ей преодолеть собственнические инстинкты и жить согласно с природой. Маруся фыркала, впрочем смутно чувствуя, что анархист нарочно валяет дурака.   Выйдя на улицу, Маруся невольно оглянулась, - нет ли городового? - вздохнула и пошла дальше, к английскому посольству. В посольстве ее тоже знали. Маруся поднялась по лестнице и отнесла корзину в те комнаты, где теперь помещался барышнин жених и его друзья. Горничная, говорившая по-русски, приняла по счету белье и пошла за деньгами. Маруся, огорченная тем, что не удалось на этот  раз повидать ни жениха барышни, ни его друга, осталась в небольшой комнате первого этажа. Маруся всегда с удовольствием бывала в посольстве, - как-то раз ей удалось даже повидать парадные залы; роскошь их необычайно ее поразила. Но в этой комнате ничего такого не было - она была вроде кабинета Николая Петровича, даже попроще. На стене висел портрет, вид которого немного испугал Марусю: "Царь покойный? нет, будто и не царь", - подумала она. Маруся сочувствовала революции, однако недавно при известии об убийстве царя долго плакала. Горничная не возвращалась. Маруся подошла к окну - и испугалась. По площади, с ружьями наперевес, прямо на посольство, очень быстро шел отряд солдат. Часть отряда скрылась за углом, выйдя на набережную, другая кордоном окружала здание с площади. За отрядом видна была толпа. "Господи, что же это!  Сюда идут, что ли?" - подумала Маруся. Ей захотелось поскорее уйти из этого дома. Она растерянно взяла пустую, легкую корзину, затем вспомнила, что денег еще не заплатили, поставила корзину на стол и подошла к двери. - Деньги бы мне получить, - негромко сказала Маруся. В коридоре никого не было. Снизу вдруг донесся шум, - как будто там скандалили. Любопытство превозмогло все в Марусе. Она быстро, почему-то на цыпочках, пошла по коридору, в сторону парадной лестницы, оставив на столе пустую корзину.   В посольстве в последний день месяца выдавали жалованье служащим консульства и офицерам военных миссий. В канцелярии было довольна много людей. Как везде в день получки жалованья, настроение было веселое. Шутили и не получавшие денег люди, в большинстве английские журналисты, зашедшие в посольство за новостями. Один из двух железных шкафов канцелярии был открыт настежь. Кассир, почтенный человек в очень высоком двойном воротнике, стоял у шкафа и выдавал деньги, отмечая выдачу на ведомости. Кроме денег и способов их траты, предметом полушутливой, полусерьезной беседы было случившееся в эту ночь событие: исчезновение консула Вудгауза. Вице-консул говорил, что мистера Вудгауза задержали на улице большевики. Но молодые люди делали вид, что относятся к этому объяснению скептически. Да им и в самом деле с трудом верилось, что кто бы то ни было и где бы то ни было может арестовать великобританского консула. - Может быть, мистер Вудгауз просто пошел погулять? Петербург - прекрасный город, - весело говорил капитан Кроми. Забавность этому предположению придавало именно его совершенное неправдоподобие. - Он мог встретить знакомого и заговориться с ним, - в тон своему другу отвечал Клервилль. - Или знакомую. Кассир с легкой улыбкой слушал молодых людей, отсчитывая белые ассигнации. - Вам какую часть русскими деньгами? - спросил он Клервилля. - Не более двадцати фунтов. Лучше даже пятнадцать. Кассир взялся за карандашик и принялся вычислять. - В самом деле на большевиков валят теперь все. Это несправедливо, - уже серьезно сказал английский журналист, не сочувствующий большевикам, но отдававший им должное. Кроми холодно на него взглянул. - Несправедливо? - переспросил он. - Да, многое несправедливо, - ответил журналист. - Большевики осуществляют то, о чем мечтали Оуэн, Моррис, Рескин и многие другие великие умы. И осуществляют это с энергией необыкновенной. Это мужественные люди, - решительно добавил он. И Кроми, и Клервилль одновременно подумали, что в вопросе о мужестве штатский журналист недостаточно авторитетный судья. - Вам, капитан, как прикажете? - спросил кассир. Кроми отошел к кассе. - Господа, когда кончится война? - спросил уныло журналист, самой интонацией подчеркивая полную безнадежность вопроса. - Через три года, - ответил Кроми, кладя деньги в карман. Кассир вздохнул. - Вашей жене приятно было бы слышать, - сказал он. - Или вашей невесте, майор. Клервилль засмеялся. - Франсис шутит, - сказал он. - Дела на Западном фронте складываются все лучше. Кроми, впрочем, все равно. Он и после войны выдумает что-нибудь необыкновенное. Если есть человек, не созданный для того, чтобы жить в Кенсингтоне, посещать скачки и играть в бридж, то это именно он. - Это верно, - сказал капитан Кроми. - У меня совершенно другие планы. Скорее всего я после войны приму участие в полярной экспедиции. Он с большой живостью принялся излагать свои проекты. Они были разные, но все отличались тем, что для осуществления их требовались нечеловеческая энергия и фантастическое счастье. Кассир, положив карандаш, с восхищением слушал капитана. Другие тоже заслушались. Капитан говорил очень хорошо и просто. У другого человека такие планы могли бы показаться хвастовством. Но в устах Кроми они хвастовством не казались. - Я знаю, капитан, что вы человек необыкновенный, - любезно сказал журналист, желавший загладить неприятное впечатление от своего отзыва о большевиках. - Лучшее доказательство вот это, - добавил он, показывая взглядом на длинный ряд орденов, украшавший грудь Кроми. - Но все-таки для одной человеческой жизни того, о чем вы говорите, слишком много. Надо бы пять или шесть. - Я сделаю все то, о чем говорю, - повторил капитан. И всем, журналисту, кассиру, служащим консульства, невольно показалось, что он действительно это сделает. - Кстати о ваших орденах, капитан, - сказал один из служащих. - Этот на красной ленте я знаю, это наш D.S.O. ["За служебное отличие" (англ.)] Белый рядом с ним русский Георгий, вы его получили за потопление гуннского крейсера. Но другие? Журналист, не давая капитану ответить, принялся объяснять служащему: - На шее это русская Анна, справа от Георгия Владимир... Капитан на своей подводной лодке прорвался в Балтийское море, наделав тысячу неприятностей гуннам. Все штатские англичане, даже левый журналист, называли немцев гуннами. Только Кроми и Клервилль говорили "немцы". - А медали? - Медалей и я не знаю. - Это медаль китайского похода 1900 года, - сказал Кроми и, в ответ на общее удивление, разъяснил: - Я мальчиком принимал участие в экспедиции Сеймура. - А это, - добавил Клервилль, - это медаль за спасение погибающих. Он вытащил кого-то из воды... Все смотрели с ласковым любопытством на Кроми. "Вот какие у нас люди", - с гордостью думал кассир. Служащие консульства заговорили о войне. Дела на западе шли прекрасно. - Если удастся восстановить русский фронт, гуннам конец. - Как же это может удаться? - Переворот... - Русский народ слишком пассивен для переворота. Притом русские любят деспотическую власть... - В сущности большевики унаследовали традиции царизма. - У нас все это было бы, конечно, невозможно. - Вспомните русское "ничего"... В душе каждого славянина есть мистическое начало, которое и сказалось теперь с такой силой у большевиков. В них есть много общего с героями Толстого... - Скорее Достоевского... Вспомните Грушеньку из этих "Братьев"... Я забыл их фамилию, проклятые русские имена! Она сожгла в печке десять тысяч фунтов. - Неужели сожгла в печке? Собственно зачем? - Мистическое начало. - Или босяки Горького... Это фанатики. - Но ведь Горький смертельный враг большевиков. Мне на днях перевели одну статью из его газеты... По-моему, его босяки скорее анархисты. - Это одно и то же... Я, впрочем, не читал босяков. Но я знаю все это по одной очень интересной статье в Times Literary Supplement. [Литературное приложение к "Таймс" (англ.)] - Господа, вы мне мешаете считать. Я чуть не сделал ошибки... - Пожалуйста, ошибитесь в мою пользу: это было бы очень кстати. - Он, когда ошибается, то в пользу казны. - Он, верно, думает, что казна нам платит слишком много. - Я ухожу... Вы остаетесь в консульстве? - спросил своего друга Клервилль. - Я тоже скоро уйду, но у меня деловое свидание. Они простились и вышли из канцелярии. После их ухода оживленный разговор о войне и о России продолжался. Кассир выплачивал жалованье, складывал расписки и отмечал крестами в общей ведомости тех, кто уже получил деньги. - Вам как? - спросил он подошедшего к кассе служащего. - ...Все-таки очень интересна эта восточная мистика, - говорил журналист. - Вы верно сказали о Толстом, но, по-моему... Со стороны лестницы послышались повышенные голоса. Разговор в канцелярии оборвался. Все с недоумением уставились в сторону двери: так в этом здании никто никогда не разговаривал. Голоса все росли и приближались. Кассир с изумленно-вопросительным выражением на лице положил карандаш на ведомость. Из второй комнаты канцелярии вице-консул высунул голову с высоко поднятыми бровями. - В чем дело? - недовольным тоном спросил он. Никто не успел ответить. Дверь с шумом распахнулась, и в комнату ворвалось несколько человек. У них в руках были револьверы. Кассир попятился назад и захлопнул дверцы железного шкафа. - Руки вверх! - прокричал визгливо первый комиссар. Все, застыв от изумления и неожиданности, выпученными глазами смотрели на вбежавших людей. - Руки вверх! - прокричал комиссар еще громче и визгливее. Один из служащих инстинктивным движением поднял руки. Мгновенно другие сделали то же самое. Пачка ассигнаций выпала из поднятой руки кассира. Он как-то дернулся, чтоб ее поднять, и не поднял. С полминуты все молчали в оцепенении. Вдруг за дверью, где-то совсем близко, гулко и четко грянул выстрел, за ним другой. Раздался отчаянный крик. Затем загремела пальба.   Маруся на цыпочках пробралась по коридору, приоткрыла дверь и ахнула. "Наши, большевички!" - подумала она с испугом и с радостью. Вестибюль был полон солдат. Они неловко топтались на месте, напуганные роскошью посольства. Штатский человек, распоряжавшийся в вестибюле, что-то грозно говорил швейцару, который, вытянувшись, растерянно на него глядел. Здоровенный разведчик в матросской форме, с красным свежим шрамом на лице, упершись руками в бока, радостно смотрел на швейцара. - Вы, товарищ, будете отправлены на Гороховую, там разберут... Товарищ Лисон, арестуйте его. - Беспременно арестуем, дядя Полисенко, - отвечал человек в матросской форме, добавив несколько крепких слов. Он был навеселе. - Нарядили-то человека как, а? Вот дурак!.. Ну и дурак!.. - Прислужники империалистов, - проворчал третий комиссар. - Добрались, наконец, до них... - Я и говорю, дурак, товарищ Шенкман. Паразит! Полисенко и Шенкман шептались с озабоченным видом. - В мандате сказано: арестовать всех без исключения. - И отлично... - Ну и дурак! ну и империалист! - говорил весело Лисон, хотя вокруг стоявшего истуканом швейцара, ливрея которого, видимо, очень его забавляла. Он даже поскреб черным ногтем позумент ливреи. В это время сверху донесся визгливый крик: "Руки вверх!" - Так его... - радостно сказал Лисон. Крик повторился. - Так их!.. - Товарищи, нижний этаж занят, теперь идем наверх, - взволнованно распорядился Полисенко и направился к лестнице в сопровождении Шенкмана. Солдаты нерешительно тронулись за ними. Маруся несколько разочарованно смотрела из двери: скандал от нее удалялся, и был он не такой, какого она ждала. Вдруг на площадке лестницы откуда-то сбоку появилась высокая фигура. Маруся узнала своего капитана. Лицо его было бледно. Сердце у Маруси внезапно забилось сильнее. Капитан, чуть наклонив голову, странно-пристально смотрел на поднимавшихся людей. Полисенко остановился, встретившись с ним взглядом. Передний солдат попятился назад. Лисон, оставив швейцара, медленно направился к лестнице, как-то подобравшись всем телом и слегка вдвинув голову в плечи. Настала мертвая тишина. - Кто... такое?.. Что... нужно? - спросил капитан. Он говорил медленно, с трудом подыскивая русские слова, не повышая голоса, очень спокойно и холодно. - А ты сам кто такое?.. - спросил Лисон. - Мы имеем мандат на обыск в британском посольстве, - сказал Полисенко. Он тотчас пожалел, что остановился и вступил в объяснения, и направился дальше. Капитан чуть передвинулся на площадке, загораживая дорогу. - Нет... мандат... в британски посольство, - ледяным голосом произнес он, медленно кивая отрицательно головой. Глаза его были неподвижны и страшны. У Маруси кровь все отливала от лица. Полисенко снова остановился и, побледнев, оглянулся на товарищей. Солдаты, тяжело дыша, надвигались. Один из них коротким шажком поднялся ступенькой выше. То же самое мгновенно сделали другие. - Ах, ты с... с..! А ну-ка, пропусти меня, дядя Полисенко, я ему набью морду, - негромко сказал Лисон и, отставив назад локти, наклонив голову набок, двинулся вперед. Капитан, столь же странно-пристально на него глядя, опустил руку в карман и неторопливо вынул револьвер - совершенно так, как если бы доставал из кармана портсигар или спички. Маруся негромко вскрикнула, отскочила от двери и снова высунула голову, едва дыша. Полисенко и Шенкман отшатнулись в сторону. Лисон изогнулся и с чудовищной бранью бросился на капитана. В ту же секунду грянул выстрел. Разведчик раскрыл рот, поднял руки, застыл на секунду и тяжело грохнулся назад на ступеньки лестницы, убитый наповал. - Товарищи! Что же это! - отчаянным голосом вскрикнул комиссар Шенкман. Капитан Кроми повернулся к нему, чуть прищурив глаз, прицелился и выстрелил. Шенкман ахнул, схватился за грудь и упал, обливаясь кровью. - Товарищи! - дико закричал Полисенко. - Товарищи!.. Передний солдат с перекосившимся лицом бросился вверх по лестнице. За ним тяжело рванулись другие.... Уткнувшись головой в подушку, Маруся больше получаса пролежала на каком-то диване. Она рыдала, не переставая. Солдат вошел в гостиную и, недоумевая, уставился на Марусю. - Мадам... Здесь нельзя... Надо туды идти, - медленно, стараясь быть понятным, сказал он. Маруся привстала с дивана и вытерла слезы. - Да вы кто? Англичанка? - спросил, изумленно глядя на нее, солдат. - Русская я... Прачка, - сказала Маруся. Солдат постоял, вздохнул и пошел звать начальство. Через минуту в гостиную вошел, в сопровождении того же солдата, человек в черной куртке. - Вы кто такая? - строго спросил он Марусю. - Русская... Трудящая... - тихо ответила она. - По-английски говорите? - спросил человек, но, посмотрев на Марусю, устыдился своего вопроса. - Вы прачка посольства?.. Бумаги есть? Маруся показала бумагу. Комиссар внимательно прочел, затем сделал внушение Марусе. - Теперь вы сами видите, гражданка, к чему приводит услужение империалистам. Вы будете после общей поверки отпущены на свободу, но вперед советую вам быть осторожнее... Отведите ее, товарищ, в приемную. Солдат повел Марусю по залам. Везде все было разгромлено. На полу валялись осколки стекла, поломанная мебель, кучи бумаг. Проходя мимо одной из комнат, Маруся увидела в ней арестованных англичан. Сидевшая на стуле дама с повязкой Красного Креста плакала, судорожно трясясь всем телом, держа перед собой в вытянутых руках густо окровавленный платок. Маруся опять заплакала навзрыд. Отпустили ее еще не скоро. Хоть ей и было сказано, что она свободна, стоявший у дверей вестибюля часовой никого не пропускал. "Подождешь", - с тупым упрямством говорил он всем. Маруся подняла с пола опрокинутый стул и села. Через некоторое время в вестибюле, по лестнице, на площадке забегали люди. Затем сверху повели арестованных англичан. Их было человек тридцать. Они шли по четыре в ряд, окруженные конвоем. Дверь посольства открылась настежь. С набережной донесся радостный гул, крики, затем звуки музыки. Часовой оставил свой пост и побежал вниз. Маруся выскочила за ним в вестибюль, оттуда на улицу. Контроля больше не было. На Неве прямо против посольства, наведя на него пушки и пулеметы, стоял миноносец. На борту выстроившийся оркестр играл "Интернационал". Вся набережная была залита народом. Какой-то оратор, взобравшись на скамейку, кричал, размахивая куском синей материи с вышитыми белыми и красными крестами. Толпа, не слушая, радостно-тревожно гоготала. Перед скамейкой люди в черных куртках сваливали что-то в кучу: бумаги, картины, портреты в рамах. Марусе показалось, что тут был и тот портрет, который она видела час тому назад в небольшой приемной посольства. - Этот символ, товарищи... - надрываясь, кричал оратор, стараясь перекричать музыку. - Так его!.. Здорово!.. - Этот позорный символ империализма!.. - Не слыхать!.. Ори громче!.. Оратор со злобой повернулся к Неве и отчаянно замахал рукой в сторону миноносца. Матросы захохотали. Оркестр перестал играть. - Этот символ, товарищи, советский пролетариат его растопчет ногами! - прокричал оратор. Бросив британский флаг, он соскочил со скамейки на кучу и странно на ней затанцевал. Толпа гоготала все веселее. - Так их!.. - Пляши, пляши!.. - Империалисты проклятые!.. В верхнем этаже посольства открылось настежь огромное окно. В окне показался человек в черной куртке, за ним другой, третий, - они что-то, видимо, приготовляли. Стало тише. Люди в черных куртках скрылись, затем появились снова, таща что-то тяжелое. Они перекинули ношу через подоконник и отпустили. Что-то мягко стукнулось о стену, слегка закачалось и повисло. Гул ужаса пронесся по толпе. Из окна вниз головой висело мертвое тело, со странно опущенными, точно вывернутыми, руками, привязанное за ноги к чему-то в комнате. Лицо убитого капитана было окровавлено и изуродовано. Внизу настала тишина. Затем оркестр заиграл "Интернационал". ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ I Муся отворила дверь на звонок. Вошел Браун. Она почти не удивилась, точно именно его и ждала. - Ничего не случилось? - задала обычный вопрос Муся. Так в то время все в Петербурге встречали приходивших людей. Каждый гость казался вестником несчастья и чаще всего им оказывался. Не дожидаясь ответа, Муся добавила: - Повесьте шляпу... Сюда, пожалуйста. Они вошли в будуар. Во всей квартире слегка пахло лекарствами. - Нет, ничего не случилось, - садясь, ответил Браун, хоть она и не повторила вопроса. - А у вас что? Уезжаете? - спросил он, окидывая взглядом будуар. На ковре, на креслах и пуфах Тамары Матвеевны лежали чемоданы, коробки, несессеры. - Очень хорошо делаете. - Да, мы уезжаем, - ответила со вздохом Муся. - Вчера получили все бумаги, я, признаться, и не ожидала. У них ведь теперь полный хаос, верно, перед своим концом они совершенно потеряли голову: большинство англичан сидит в тюрьмах, а мистеру Клервиллю беспрепятственно выдали пропуск для отъезда. И мне тоже... Он достал такую бумагу... - Какую бумагу? - О том, что мы будто бы муж и жена, - сказала Муся, вспыхнув. - Мы и в самом деле тотчас обвенчаемся, как только приедем в Финляндию. - Поздравляю вас. Муся удивленно на него взглянула: это поздравление - в такое время - показалось ей неприятным, почти бестактным. "Но что же он мог сказать другое?.." - Помог голландский посланник, - продолжала она, переводя разговор. - Как странно, не правда ли? Голландия защищает в России англичан!.. Вы знаете, мистер Клервилль... - Ей вдруг показалось глупым, что она называет жениха мистером Клервиллем. - Вивиан ушел из посольства за четверть часа до налета. Иначе он тоже сидел бы теперь в тюрьме... Если б не случилось хуже, как с тем несчастным. - Вы очень хорошо делаете, что уезжаете. Советую не откладывать: голландский посланник не всемогущ, а у них все меняется каждый день. Когда вы едете? - Думаем, завтра, - ответила смущенно Муся - А другие члены коммуны? - слегка улыбаясь, спросил Браун. Его улыбка тотчас объяснила Мусе, отчего она смутилась. - Другие остаются... Сонечка плачет целый день, но об отъезде слышать не хочет. Да и в самом деле, куда она поедет?.. О, дело не в том, что у нее нет средств! - поспешно сказала Муся, вертя на пальце узкое кольцо. - Мы предлагали ей денег, предлагали жить у нас. Ведь все-таки этот ужас долго длиться не может. Ну, еще три месяца, и они падут. Должны пасть, не правда ли? - Не знаю, - сказал он. - Вы куда поедете? В Англию? - Вивиан до конца войны человек подневольный, он сам не знает, куда его пошлют. А я поеду в Лондон... Я просила и умоляла Сонечку ехать со мной! Не хочет ни за что! Нет, дело, конечно, не в деньгах. Но вы сами понимаете: Сонечка, это петербургское дитя, вне Петербурга! Кроме того, у нее здесь есть и магнит... - Муся улыбнулась и тотчас стерла улыбку, как неподобающую в таких обстоятельствах. - А Глафира Генриховна? - Ведь она больна, - сказала со вздохом Муся. - Вы не можете себе представить, как это событие на ней отразилось! - Какое событие? - Арест Горенского, разумеется!.. Я не буду от вас скрывать: между ней и нашим бедным князем был роман! Извините это глупое слово, ну, не знаю, как сказать... Да я и сама хорошо не знаю, что именно у них было. По-видимому, он ей сделал предложение... И представьте, в тот самый день, когда его схватили. - Голос Муси дрогнул. - Он в этот день должен был у нас обедать, не пришел. Ночевать тоже не пришел. На следующее утро она бросилась с Никоновым искать, металась по всему Петербургу, обивала пороги. Нельзя описать, какую энергию она проявила! И только то удалось узнать, что его арестовали! За что, почему, не говорят. Я уверена, он ни в чем не повинен, во всяком случае ничего серьезного. Однако вы понимаете, что значит теперь арест... Вчера Глаша свалилась! Сильный жар, и кровь пошла горлом... Доктор, правда, успокаивает, но не очень... Вы догадываетесь, каково мне теперь уезжать! Муся вынула платок и вытерла слезы. - С ней остаются Сонечка, Витя, а из старших Никонов, он к нам переезжает... Что же мне делать, Александр Михайлович, если Вивиану приказано выехать? - Разумеется, вы должны ехать с ним. - Ведь, правда, должна?.. Но так это тяжело и больно! Она помолчала, ожидая, что Браун теперь скажет, зачем пришел. - Как по-вашему, что может быть с бедным Алексеем Андреевичем? - Думаю, что он погиб, - ответил кратко Браун. Муся с ужасом на него уставилась. - Как погиб? Вы думаете, его могут... расстрелять? - Если уже не расстреляли. Она заплакала. Весь город говорил о начавшемся терроре, но ей не верилось, что князь может быть расстрелян. - Извините меня... Браун встал, прошелся по комнате и снова сел. Он, видимо, со скукой ждал, чтобы Муся перестала плакать. - Александр Михайлович, может быть, вам что-нибудь известно и вы не договариваете? - Нет, я ничего не знаю. - Наверное? Дайте честное слово. - Даю вам слово. Я знаю только, что в городе ежедневно расстреливают людей сотнями. Думаю, что все арестованные, - люди обреченные. - Боже мой!.. Неужели ничего нельзя сделать?.. - вытирая слезы, спросила Муся. - Ничего нельзя сделать. - Найти какой-нибудь ход?.. Александр Михайлович?.. Ведь надо же... - Я никакого хода не знаю. - Но ведь есть и среди них порядочные люди!.. Александр Михайлович, мне Фомин в свое время говорил, что к князю очень хорошо относится Карова, знаете? Они вместе служили... Он говорил мне, что вы с ней хорошо знакомы? Теперь она в этой Чрезвычайной Комиссии... Как вы думаете? - Я о ней думал. Но она ничего не сделает. Попробуйте... Предупреждаю только, одна ссылка на меня погубит того, кто сошлется. - Вот как?.. - Несмотря на свое волнение, Муся с любопытством взглянула на Брауна. - Значит, неверно, что она порядочный человек? Если вообще среди них есть порядочные... - Послушайте, - сказал нехотя Браун. - Бывает так, знаешь человека годами и думаешь, что хорошо его знаешь: хороший, порядочный, благодушный человек. А вот, в один прекрасный день, разговариваешь с ним - и вдруг, по оброненному замечанию, по брошенному взгляду, по легкому смешку, видишь, сколько в нем мелкого, злобного, низкого... Вот так было у меня и с Каровой. Да, если хотите, она по природе недурной человек. Но это до первого прорыва другого мира. Жизнь была с ней неласкова. Она за это теперь платит, сама того не зная, сама собой любуясь. - Я все-таки пошлю к ней Никонова. - Это связано для него с риском. - Григорий Иванович совершенно бесстрашный человек. Он ходит по их учреждениям и всячески их в глаза ругает... Прямо сумасшедший!.. Если б вы знали, как он себя вел в эти дни, как он работал для князя, для Глаши, которую он, кстати сказать, всегда терпеть не мог! Я только теперь оценила по-настоящему Никонова. - Боюсь, что его попытка будет безнадежна. - Все-таки я надеюсь, что вы ошибаетесь, когда так ужасно говорите о князе... Но если!.. Боже мой, с ней что тогда будет? - С кем? - рассеянно спросил Браун. - С Глашей, разумеется, - ответила Муся с некоторым раздражением. Невнимание задевало ее и теперь. - Да, ее очень жаль... Они будут и дальше жить на этой квартире? - Все четверо, с Никоновым. Я им все оставляю, и квартиру, и деньги. - Сколько? - спросил Браун простым тоном, точно не находил ничего неуместного в своем вопросе. - Я не знаю, сколько, - ответила Муся. - Все, что у меня есть. Правда, у нас осталось не так много. Папа должен был нам переводить из Киева, но... - Сколько же у вас есть денег? - повторил вопрос Браун. Муся, невольно подчиняясь его тону, назвала приблизительную цифру: она сама плохо знала, сколько еще оставалось в тайниках. - Я им с радостью оставила бы и свои драгоценности, но они стоят недорого, а теперь в Петербурге вообще ничего не стоят, - сказала Муся. - У Глаши тоже что-то есть: жемчуг, серьги... У Сонечки и у Вити нет ничего, однако Сонечка уже немного зарабатывает в кинематографе, и ей обещают прибавку. А из Англии я смогу им присылать. Ведь оттуда верно удастся?.. Во всяком случае на первое время они трое обеспечены. - Вы говорите, трое, - сказал, помолчав, Браун. - Виктор Николаевич дома? - Витя? Нет, я его послала к доктору, в аптеку, еще куда-то. Он так убит тем, что я уезжаю, - вставила Муся, и опять лицо ее осветилось той из ее прежних улыбок, которую она себе бессознательно запретила. - Но что вы хотели сказать? - Я хотел вам сказать, что Вите тоже необходимо уехать и притом возможно скорее... Должен вам сообщить, Марья Семеновна, он состоял в одной организации, которая теперь выслежена и разгромлена. - Не может быть! - сказала, бледнея, Муся. - Не может быть! - Да... Я не думаю, чтобы Чрезвычайная Комиссия знала об его участии в этой организации. Я даже уверен, что там о нем ничего не знают. Слежки за ним не было, иначе его давно схватили бы. Никто из арестованных до сих пор людей об его участии не имел понятия, так что непосредственной опасности нет. Но все-таки... Могли выяснить, что Горенский бывал у вас. Да вот, вы говорите, Глафира Генриховна открыто о нем хлопотала. Если Витю начнут допрашивать, он, по юности и неопытности, может наговорить лишнего. Тогда он погиб. - Господи!.. - Я именно для этого к вам зашел. Повторяю, ему необходимо уехать возможно скорее и лучше всего за границу. На юг отсюда теперь пробраться гораздо труднее. - Что вы говорите! Боже мой! Браун, щурясь, смотрел на Мусю. - Надо уехать за границу, - повторил он. - Но как же это сделать?.. Бежать нелегально? Ведь это безумие! Я с ума сойду! - сказала Муся, совсем так, как говорила Тамара Матвеевна. - Есть возможность уехать за границу легально, - ответил Браун. Он вынул из бокового кармана большой желтый запечатанный конверт. - Здесь немецкий паспорт. Главе организации удалось достать немецкие паспорта для нескольких лиц. С пропуском, со всем, что нужно. Приметы вставлены, по моим указаниям, точно. Этот паспорт может считаться вполне надежным документом. Ваш юноша вдобавок прилично говорит по-немецки. Он должен, разумеется, старательно изучить свой новый документ. Муся смотрела на Брауна выпученными глазами. "Значит, и он принимал участие в организации! - подумала она, только теперь это сообразив. - Ну да, иначе откуда он мог бы знать? Наверное он-то и ввел князя и Витю... Какая низость! - чуть не сказала она вслух. - Мальчика повести на такое дело!.." - Витя отсюда не уедет! Он не захочет оставить отца в крепости. - Какая польза отцу Вити от его пребывания в Петербурге? - Никакой, разумеется, но... - Убедите его уехать. Вы, кажется, имеете влияние на молодого человека... Сказать правду, я думаю, что его отца уже нет в живых. Я знаю достоверно, что заключенных расстреливают ежедневно партиями, по алфавиту. Хорошо, если начали с буквы а, тогда до него далеко. Но могли начать и с последней буквы. Во всяком случае дойдут очень скоро. Он сказал это просто и жестко. Муся молча с ужасом на него смотрела. - Придумайте что-нибудь. Скажите, что из-за границы можно будет посылать продовольствие в крепость, что за границей можно будет найти связи. Я думаю, его обмануть нетрудно. - Я постараюсь. Да, к