Загоскин Михаил Николаевич - Рославлев, или Русские в 1812 году

дает прямо на лицо невесты... "Милосердый боже!.. Полина!!!" В эту самую минуту яркая молния осветила небеса, ужасный удар грома потряс всю церковь; но Рославлев не видел и не слышал ничего; сердце его окаменело, дыханье прервалось... вдруг вся кровь закипела в его жилах; как исступленный, он бросился к церковным дверям: они заперты. В совершенном неистовстве, скрежеща зубами, он ухватился за железную скобу; но от сильного напряжения перевязки лопнули на руке его, кровь хлынула ручьем из раны, и он лишился всех чувств.

  Обряд венчанья кончился; церковные двери отворялись. Впереди молодых шел священник в провожании дьячка, который нес фонарь; он поднял уже ногу, чтоб переступить через порог, и вдруг с громким восклицанием отскочил назад: у самых церковных дверей лежал человек, облитый кровью; в головах у него сидела сумасшедшая Федора.

  - Господи помилуй! Что это такое? - сказал священник. - Эй, Филипп! посвети!.. Боже мой! - продолжал он, - русский офицер!

  - И весь пол в крови! - воскликнула Полина.

  - Так что ж? - сказала Федора, устремив сверкающий взор на Полину. - Небось, ступай смелее! Чего тебе жалеть: ведь это русская кровь!

  Дьячок нагнулся и осветил фонарем бледное лицо Рославлева.

  - Праведный боже!.. Рославлев!.. - вскричала Оленька.

  - Рославлев! - повторила ужасным голосом Полина. - Он жив еще?..

  - Нет, умер! - перервала безумная. - Милости просим на похороны. - И ее дикой хохот заглушил отчаянный вопль Полины.

   Глава VI

  Часу в шестом утра, в просторной и светлой комнате, у самого изголовья постели, накоторой лежал не пришедший еще в чувство Рославлев сидела молодая девушка; глубокая, неизъяснимая горесть изображалась на бледном лице ее. Подле нее стоял знакомый уже нам домашний лекарь Ижорского; он держал больного за руку и смотрел с большим вниманием на безжизненное лицо его. У дверей комнаты стоял Егор и поглядывал с беспокойным и вопрошающим видом на лекаря.

  - Слава богу! - сказал сей последний, - пульс начинает биться сильнее; вот и краска в лице показалась; через несколько минут он должен очнуться.

  - Но как вы думаете, - спросила робким голосом молодая девушка, - этот обморок не будет ли иметь опасных последствий?

  - Теперь ничего нельзя сказать, Ольга Николаевна! Если причиною обморока была только одна потеря крови, то несколько дней покоя... но вот, кажется, он приходит в себя...

  - Я не могу долее здесь оставаться, - сказала Оленька, вставая, - но ради бога! если он будет чувствовать себя дурно, пришлите мне сказать... Несчастный!.. - Она закрыла руками лицо свое и вышла поспешно из комнаты.

  - Побудь с своим барином, - сказал Егору лекарь, уходя вслед за Оленькой, - а я сбегаю в аптеку и приготовлю лекарство, которое подкрепит его силы.

  Рославлев открыл глаза, привстал и с удивлением посмотрел вокруг себя.

  - Что это?.. - спросил он тихим голосам. - Где я?

  - В доме у Николая Степановича, сударь! - отвечал Егор, подойдя к постели.

  - У какого Николая Степановича?..

  - Ижорского, сударь!

  - Ижорского?.. - повторял Рославлев. - Ах да, знаю!.. Ижорского!.. Но зачем мы здесь?.. когда приехали?.. Я ничего не помню... Постой!.. Мне кажется, вчера я заснул в телеге!.. Да! точно так!.. гроза... кладбище... сумасшедшая Федора... Боже мой!.. свадьба! Ах, Егор! какой я видел страшный сон!

  Егор поглядел с сожалением на своего господина и, покачав печально головою, сказал:

  - Что об этом говорить, сударь! успокойтесь! Вы не очень здоровы.

  - Кто? я? Да! я чувствую какую-то слабость... Но я не могу понять, для чего мы здесь, а не там?.. Постой! мне помнится, что лошади стали... ты пошел за людьми... да, да! я не во сне это видел, - и вдруг мы очутились здесь. Да что ж ты молчишь?

  - То-то, сударь! вы изволите смеяться над нашим братом: и дурачье-то мы, и всякому вздору верим; а кабы вы сами не ходили вчерась на кладбище...

  - Как! - вскричал Рославлев, - так я был на кладбище?.. Я видел это не во сне?.. Ну что же? говори, говори!.. - продолжал он, вскочив с постели; бледные щеки его вспыхнули, глаза сверкали; казалось, все силы его возвратились.

  - Успокойтесь, сударь! - сказал Егор.- - Присядьте! я все вам расскажу.

  - Все?

  - Да, сударь, все, что знаю. Вчера ночью, против самой кладбищной церкви, наши лошади стали, а телега так завязла в грязи, что и колес было не видно. Я пошел на мельницу за народом, а вы остались на. дороге одни с ямщиком.

  - Да, точно так. Говори, говори!..

  - Я пришел на мельницу; уж стучал, стучал, насилу достучался; видно, Архип хватил за ужином через край бражки. Я сбирался уж выбить окно... глядь! слава богу, проснулись. Пока я им толковал, в чем дело, пока вздули огонь и Архип с своими ребятами одевался, прошло этак с полчаса времени; Архип засветил фонарь, и мы вчетвером отправились на дорогу. Приходим - телега стоит на прежнем месте, а ни вас, ни ямщика нет. Что за причина такая?.. Мы принялись кричать: смотрим, лезет кто-то из-за куста... ямщик! лица нет на парне, дрожкой дрожит. "Что ты, братец? - спросил я, - где барин?" Вот он собрался с духом и стал нам рассказывать; да видно, со страстей язык-то у него отнялся: уж он мямлил, мямлил, насилу поняли, что в кладбищной церкви мертвецы пели всенощную, что вы пошли их слушать, что вдруг у самой церкви и закричали и захохотали; потом что-то зашумело, покатилось, раздался свист, гам и конской топот; что один мертвец, весь в белом, перелез через плетень, затянул во все горло: со святыми упокой - и побежал прямо к телеге; что он, видя беду неминучую, кинулся за куст, упал ничком наземь и вплоть до нашего прихода творил молитву. Ну, сударь, грех таить, от этих слов у всех нас волосы стали дыбом. Что делать? Идти искать вас на кладбище?.. Вчетвером я и самого черта не испугаюсь; да Архип-то стал переминаться ребята его также сробели: нейдут, да и только! Вот я подумал, перекрестился и только что хотел пуститься один на волю божью, как вдруг слышим - кто-то скачет к нам по дороге. Подскакал - гляжу: Иван Петров, слуга Прасковьи Степановны. Он сказал нам, что вы здесь, что вас нашли у кладбищной церкви, что вы лежите без памяти; а как нашли? кто нашел? толку не мог добиться. Вот, сударь, все, что я знаю.

  В продолжение сего разговора Рославлев несколько раз менялся в лице.

  - Итак... - сказал он. - Итак... нет сомненья... все то, что я видел...

  - А что вы видели, сударь? - спросил с любопытством Егор.

  - Я видел мою невесту...

  - Вашу невесту? В кладбищной церкви! в полночь? Христос с вами, сударь! Что вы? Вам померещилось!

  - В венце перед налоем...

  - Господи помилуй!.. Да это демонское наваждение...

  - Ах, Егор! если б в самом деле какой-нибудь злой дух...

  - А что ж вы думаете? Ведь сатана хитер, сударь, хоть кого из ума выведет. Ну, помилуйте, как могли вы видеть Палагею Николаевну на кладбище, когда она нездорова и лежит в постеле?

  - Что ты говоришь?.. Почему ты знаешь?

  - Сию минуту сестрица ее изволила говорить с лекарем.

  - Оленька здесь? Где ж она?

  - Уехала домой. Она всю ночь сидела подле вашей кровати; а уж как плакала! Господи боже мой!.. откуда слезы брались! Она изволила оставить вам письмо.

  - Письмо? Подай, подай!..

  Егор взял со стола запечатанное письмо и подал его своему господину.

  - От Полины!.. - вскричал Рославлев. Он, сорвав печать, развернул дрожащей рукою письмо. Холодный пот покрыл помертвевшее лицо его, глаза искали слов... но сначала он не мог разобрать ничего: все строчки казались перемешанными, все буквы не на своих местах, наконец с величайшим трудом он прочел следующее:

  "Вы должны ненавидеть... нет! я не достойна вашей ненависти: это чувство слишком близко любви; вы должны, вы имеете полное право презирать меня. Не смею надеяться, что, открыв вам ужасную тайну, которую думала унести с собой в могилу, я заставлю вас пожалеть обо мне. Я вас не знала еще, Рославлев, когда полюбила того, кому принадлежу теперь навсегда. Он любил меня, но тогда он не мог еще быть моим мужем. Я не могла даже мечтать, что встречусь с ним в здешнем мире, и, несмотря на это, желания матушки, просьбы сестры моей, ничто не поколебало бы моего намерения остаться вечно свободною; но бескорыстная любовь ваша, ваше терпенье, постоянство, делание видеть счастливым человека, к которому дружба моя была так же беспредельна, как и любовь к нему, - вот что сделало меня виновною. Безумная! я обманывала сама себя! Я думала, что, видя вас благополучным, менее буду несчастлива; что, произнеся клятву любить вас одного, при помощи божией, я забуду все прошедшее; что образ того, кто преследовал меня наяву и во сне, о ком я не могла и думать без преступления, изгладится навсегда из моей памяти. Я согласилась принадлежать вам и, клянусь богом, не изменила бы моему обещанию, если бы он встретился со мною во всем прежнем своем блеске, благолучный, одаренный всем, чему завидуют в свете. Но он явился предо мною покрытый ранами, несчастный, всеми оставленный и с прежней любовью в сердце! Казалось, сами небеса желали соединить нас - он мог располагать своей рукою, и вы, Рославлев, вы сами показали ему дорогу в дом наш!.."

  - Довольно! - вскричал Рославлев, сжимая с судорожным движением в руке своей измятое письмо. - Чего еще мне надобно? Егор! лошадей!

  - Как, сударь? Вы хотите ехать?

  - Да!

  - Не видев вашей невесты?

  - Молчи!

  - Помилуйте, сударь! Как вам ехать сегодня?

  - Да! сегодня... сейчас... сию минуту!..

  - Но куда, сударь? К нам в деревню?

  - Нет! здесь мне душно... Дальше, дальше! Туда, где я могу утонуть в крови злодеев-французов.

  - Говорят, сударь, что они недалеко от Москвы.

  - Недалеко? Итак, в Москву!

  - А рана ваша?

  - Не бойся! Я умру не от нее. Ступай скорее! Ямщик, который нас привез, верно, еще не уехал. Чтоб чрез полчаса нас здесь не было. Ни слова более! - продолжал Рославлев, замечая, что Егор готовился снова возражать, - я приказываю тебе! Постой! Вынь из шкатулки лист бумаги и чернильницу. Я хочу, я должен отвечать ей. Теперь ступай за лошадьми, - прибавил он, когда слуга исполнил его приказание.

  - Но если ямщик попросит двойные прогоны?

  - Дай вчетверо, но чтоб чрез полчаса нас здесь не было.

  Егор вышел, а Рославлев начал писать следующее: "Я не дочитал письма вашего. Вы графиня Сеникур, жена пленного француза, - на что мне знать остальное? Не о себе хочу я говорить - моя участь решена: смерть возвратит мне спокойствие; она потушит адское пламя, которое горит теперь в груди моей; но вы!.. Слушайте приговор ваш! Вы не умрете ни от стыда, ни от раскаяния; проклятие всех русских, которое прогремит над преступной главой вашей, не убьет вас - нет! вы станете жить. Прижав к сердцу обагренную кровью русских, кровью братьев ваших, руку мужа, вы пойдете вместе с ним по пути, устланному трупами ваших соотечественников. Торжествуйте вместе с ним каждую победу злодеев наших! Забудьте, что вы русская, забудьте бога... Да! вы должны выбирать одно из двух: или вовсе забыть его, или молить, чтоб он помог французам погубить Россию. В этой смертной борьбе нет средины или мы, или французы должны погибнуть; а вы - жена француза! Умрите, несчастная, умрите сегодня, если можно, - я желаю этого. Да, Полина, я молю об этом бога... Я чувствую... да, я чувствую, что еще люблю вас!.."

  Рославлев перестал писать; крупные слезы покатились градом по лицу его.

  - А! Владимир Сергеевич! - сказал лекарь, входя в комнату, - вы уж и встали? Ну что, как вы себя чувствуете?

  Рославлев закрыл платком глаза и не отвечал ни слова. Лекарь взял его за руку и, поглядев на него с состраданием, повторил свой вопрос.

  - Я здоров, - отвечал Рославлев, - и сейчас еду.

  - Что вы? Как это можно? У вас жар.

  - Вы ошибаетесь, - перервал Рославлев, положив руку на грудь свою.

  - Здесь холодно, как в могиле.

  - Вам надобен покой.

  - Не бойтесь! - сказал с горькой улыбкою Pocлавлев. - Я найду его.

  - Но по крайней мере, примите это лекарство и дайте мне перевязать вашу руку.

  - И, полноте! на что это? Я могу еще владеть саблею. Благодаря бога правая рука моя цела; не бойтесь, она найдет еще дорогу к сердцу каждого француза. Ну что? - продолжал Рославлев, обращаясь к вошедшему Егору. - Что лошади?

  - Привел, сударь!

  Рославлев встал и, шатаясь, подошел к лекарю.

  - Вот письмо к Палагее Николаевне, - сказал он. - Потрудитесь отдать его. Прощайте!

  Лекарь взял молча письмо и вышел вслед за Рославлевым на крыльцо.

  - Прощайте, прощайте... - повторял Рославлев, садясь в телегу. - Скажите ей... Нет! не говорите ничего!..

  - Я сегодня поутру ее видел, - сказал вполголоса лекарь, - и если б вы на нее взглянули... Ах, Владимир Сергеевич! она несчастнее вас!

  - Слава богу! Итак, этот француз не совсем еще задушил в ней совесть!

  - Я лекарь, Владимир Сергеевич; я привык видеть горесть и отчаяние; но клянусь вам богом, в жизнь мою не видывал ничего ужаснее. Она в полной памяти, а говорит беспрестанно о церковной паперти; видит везде кровь, сумасшедшую Федору; то хохочет, то стонет, как умирающая; а слезы не льются...

  - Ступай! - закричал Рославлев. Извозчик тронул лошадей. - Нет, нет! постой! Итак, она очень несчастлива? - продолжал он, обращаясь к лекарю, - Очень?.. Послушайте! скажите ей, что я здоров... что она.. подайте назад мое письмо.

  Лекарь подал ему письмо; Рославлев схватил его, изорвал и закричал извозчику:

  - Пять рублей на водку, но до самой станции вскачь - пошел!

  Менее чем в два часа примчались они на первую станцию. Рославлев, несмотря на убеждения своего слуги, не хотел отдохнуть; он уверял, что чувствует себя совершенно здоровым; но его пылающие щеки, дикой, беспокойный взгляд - все доказывало, что сильная горячка начинает свирепствовать в крови его. Переменив лошадей, они поскакали далее. Не более двадцати верст оставалось до Москвы. Они не обогнали никого, но почти на каждой версте встречались с ними проезжие; не слышно было веселых песен извозчиков; молча, как в похоронном ходу, тянулись по большой Московской дороге целые обозы экипажей. Многие из проезжающих, идя задумчиво: подле карет своих, обращали от времени до времени свой тоскливый взгляд туда, где позади их осталась опустевшая Москва. Быть может, они в последний раз простились с нею. Их пасмурные лица казались еще грустнее от противуположности с веселыми и беззаботными лицами детей, которые, выглядывая из дорожных экипажей, с шумной радостью любовались открытыми полями и зеленеющимся лесом.

  - Что это, барин? - сказал Егор, - никак, из Москвы все выбираются? Посмотрите-ка вперед - повозок-то, карет!.. Видимо-невидимо! Ох, сударь! знать, уже французы недалеко от Москвы.

  - Ах, как бы я желал этого! - сказал Рославлев.

  - Что вы? Христос с вами! Эх, барин, барин! не хороши у вас глаза: вы точно нездоровы.

  - И, врешь! я совершенно здоров; но мне душно... здесь все так тихо, мертво... В Москву, скорей в Москву!.. Там наши войска, там скоро будут французы... там, на развалинах ее, решится судьба России... там... Да, Егор! там мне будет легче... Пошел!..

  Егор покачал печально головою.

  - Послушайте, Владимир Сергеич, - сказал он, - не приостановиться ли нам где-нибудь? Мне кажется, у вас жар.

  - Да! Мне что-то душно, жарко; здесь и воздух меня давит.

  - Вот ямщик будет спускать с горы, а вы пройдитесь пешком, сударь; это вас поосвежит.

  Рославлев слез с телеги и, пройдя несколько шагов по дороге, вдруг остановился.

  - Слышишь, Егор? - сказал он, - выстрел, другой!..

  - Верно, кто-нибудь охотится.

  - - Еще!.. еще!.. Нет, это перестрелка!.. Где моя сабля?

  - Помилуйте, сударь! Да здесь слыхом не слыхать о французах. Не казаки ли шалят?.. Говорят, здесь их целые партии разъезжают. Ну вот, изволите видеть? Вон из-за леса-то показались, с пиками. Ну, так и есть - казаки.

  С полверсты от того места, где стоял Рославлев, выехали на большую дорогу человек сто казаков и почти столько же гусар. Впереди отряда ехали двое офицеров: один высокого роста, в белой кавалерийской фуражке и бурке; другой среднего роста, в кожаном картузе и зеленом спензере (куртка (от англ. spencer)) с черным артиллерийским воротником; седло, мундштук и вся сбруя на его лошади были французские. Когда отряд поравнялся с нашими проезжими, то офицер в зеленом спензере, взглянув на Рославлева, остановил лошадь, приподнял вежливо картуз и сказал:

  - Если не ошибаюсь, мы с вами не в первый раз встречаемся?

  Рославлев тотчас узнал в сем незнакомце молчаливого офицера, с которым месяца три тому назад готов был стреляться в зверинце Царского Села; но теперь Рославлев с радостию протянул ему руку: он вполне разделял с ним всю ненависть его к французам.

  - Ну вот, - продолжал артиллерийской офицер, - предсказание мое сбылось вы в мундире, с подвязанной рукой и, верно, теперь не станете стреляться со мною, чтоб спасти не только одного, но целую сотню французов.

  - О, в этом вы можете быть уверены! - отвечал Рославлев, и глаза его заблистали бешенством. - Ах! если б я мог утонуть в крови этих извергов!..

  Офицер улыбнулся.

  - Вот так-то лучше! - сказал он. - Только вы напрасно горячитесь: их должно всех душить без пощады; переводить, как мух; но сердиться на них... И, полноте! Сердиться нездорово! Куда вы едете?

  - В Москву.

  - Если для того, чтоб лечиться, то я советовал бы вам поехать в другое место. Близ Можайска было генеральное сражение, наши войска отступают, и, может быть, дня через четыре французы будут у Москвы.

  - Тем лучше! Там должна решиться судьба нашего отечества, и если я не увижу гибели всех французов, то, по крайней мере, умру на развалинах Москвы.

  - А если Москву уступят без боя?

  - Без боя? Нашу древнюю столицу?

  - Что ж тут удивительного? Ведь город без жителей - то же, что тело без души. Пусть французы завладеют этим трупом, лишь только бы нам удалось похоронить их вместе.

  - Как? Вы думаете?..

  - Да тут и думать нечего. Отпоем за один раз вечную память и Москве и французам, так дело и кончено. Мы, русские, дележа не любим: не наше, так ничье! Как на прощанье зажгут со всех четырех концов Москву, так французам пожива будет небольшая; побарятся, поважничают денька три, а там и есть захочется; а для этого надобно фуражировать. Милости просим!.. То-то будет потеха! Они начнут рыскать во круг Москвы, как голодные волки, а мы станем охотиться. Чего другого, а за одно поручиться можно: немного из этих фуражиров воротятся во Францию.

  - Итак, вы полагаете, что партизанская война...

  - Не знаю, что вперед, а теперь это самое лучшее средство поравнять наши силы. Да вот, например, у меня всего сотни две молодцов; а если б вы знали, сколько они передушили французов; до сих пор уж человек по десяти на брата досталось. Правда, народ-то у меня славный! - прибавил артиллерийской офицер с ужасной улыбкою, - все ребята беспардонные; сантиментальных нет!

  - Неужели вы в плен не берете?

  - Случается. Вот третьего дня мы захватили человек двадцать, хотелось было доставить их в главную квартиру, да надоело таскать с собою. Я бросил их на дороге, недалеко отсюда.

  - Без всякого конвоя?

  - И что за беда! Их приберет земская полиция. Ну, что? Вы все-таки поедете в Москву?

  - Непременно. Вы можете думать, что вам угодно; но я уверен: ее не отдадут без боя. Может ли быть, чтоб эта древняя столица царей русских, этот первопрестольный город...

  - Первопрестольный город!.. Так что ж? Разве его никогда не жгли и не грабили то поляки, то татары? Пускай потешатся и французы! Прежние гости дорого за это заплатили, поплатятся и эти. Конечно, патриоты вздохнут о Кремле, барыни о Кузнецком мосте, чувствительные люди о всей Москве - расплачутся, разревутся, а там начнут снова строить дома, и через десять лет Москва будет опять Москвою. Да только уж в другой раз французы не захотят в ней гостить. Ну, прощайте!.. А право, я советовал бы вам не ездить в Москву. Вам надо полечиться: лицо у вас вовсе не хорошо.

  - Это ничего: два дня покоя, потом сраженье под Москвой, и я буду совершенно здоров. Прощайте!

  Рославлев сел в телегу и отправился далее. С каждым шагом вперед большая дорога становилась похожее на проезжую улицу: сотни пешеходцев пробирались полями и опереживали длинные обозы, которые медленно тащились по большой дороге. Когда наши путешественники поравнялись с лесом, то Егор заметил большую толпу разного состояния проходящих, которые, казалось, с любопытством теснились вокруг одного места, подле самой опушки леса. Несколько минут он смотрел внимательно в эту сторону, вдруг толпа раздвинулась, и Егор вскричал с ужасом:

  - Посмотрите-ка, сударь, посмотрите! Французы!

  - Французы! - повторил Рославлев, схватясь за рукоятку своей сабли. - Где?..

  - Да разве не видите, сударь? Вон налево-то, подле самого леса.

  - Боже мой! - вскричал Рославлев, закрыв рукою глаза. - Боже мой! - повторил он с невольным содроганием. - Я сам... да, я ненавижу французов; но расстреливать хладнокровно беззащитных пленных!.. Нет! это ужасно!..

  - И, барин, что об них жалеть! - сказал ямщик, - буяны!.. А кучка порядочная! Посмотрите-ка, сударь, сколько их навалено.

  - Проезжай скорей! - закричал Рославлев. - Пошел!

  Извозчик нехотя погнал лошадей и, беспрестанно оглядываясь назад, посматривал с удивлением на русского офицера, который не радовался, а казалось, горевал, видя убитых французов. Рославлев слабел приметным образом, голова его пылала, дыханье спиралось в груди; все предметы представлялись в каком-то смешанном, беспорядочном виде, и холодный осенний воздух казался ему палящим зноем.

  Через час сверкнул вдали позлащенный крест Ивана Великого, через несколько минут показались главы соборных храмов, и древняя столица, сердце, мать России - Москва, разостлалась широкой скатертью по необозримой равнине, усеянной обширными садами. Москва-река, извиваясь, текла посреди холмистых берегов своих; но бесчисленные барки, плоты и суда не пестрили ее гладкой поверхности; ветер не доносил до проезжающих отдаленный гул и невнятный, но исполненный жизни говор многолюдного города; по большим дорогам шумел и толпился народ; но Москва, как жертва, обреченная на заклание, была безмолвна. Изредка, кой-где, дымились трубы, и, как черный погребальный креп, густой туман висел над кровлями опустевших домов. Ах, скоро, скоро, кормилица России - Москва, скоро прольются по твоим осиротевшим улицам пламенные реки; святотатственная рука врагов сорвет крест с твоей соборной колокольни, разрушит стены священного Кремля, осквернит твои древние храмы; но русские всегда возлагали надежду на господа, и ты воскреснешь, Москва, как обновленное, младое солнце, ты снова взойдешь на небеса России; а враги твои... Ах! вы не воскреснете, несчастные жертвы властолюбия: воины, поседевшие в боях; юноши, краса и надежда Франции; вы не обнимете родных своих! Ваши кости, рассеянные по обширным полям нашим, запашутся сохою, и долго, долго изустная повесть об ужасной смерти вашей будет приводить в трепет каждого иноземца!

ГЛАВА VII

  Рано поутру, на высоком и утесистом берегу Москвы-реки, в том самом месте, где Драгомиловский мост соединяет ямскую слободу с городом, стояли и сидели отдельными группами человек пятьдесят, разного состояния, людей; внизу весь мост был усыпан любопытными, и вплоть до самой Смоленской заставы, по всей слободе, как на гулянье, шумели и пестрелись густые толпы народные. По Смоленской дороге отступали наши войска, через Смоленскую заставу проезжали курьеры с известиями из большой армии; а посему все оставшиеся жители московские спешили к Драгомиловскому мосту, чтоб узнать скорее об участи нашего войска. Последствия Бородинского сражения были еще неизвестны; но грозные слухи о приближении французов к Москве становились с каждым днем вероподобнее. Вот вдали зазвенел колокольчик, раздался шум, по слободе от заставы несется тройка курьерских, народ зашевелился, закипел, толпы сдвинулись, и ямщик должен был поневоле остановить лошадей.

  - Что вы, ребята? - закричал курьер. - Посторонитесь!

  - Нет, нет! - загремели тысячи голосов, - скажи прежде, что наши?

  - Вам это объявят.

  - Нет! ты едешь из армии - говори!.. Что светлейший?.. что французы?

  - Победа! ребята, победа!..

  - Победа?.. - повторил народ. - Слава тебе господи!.. К Иверской, православные! к Иверской!.. Пропустите курьера... посторонитесь!.. Победа!.. - Толпа отхлынула, и курьер помчался далее.

  Один молодцеватый, с окладистой темно-русой бородою купец, отделясь от толпы народа, которая теснилась на мосту, взобрался прямой дорогой на крутой берег Москвы-реки и, пройдя мимо нескольких щеголевато одетых молодых людей, шепотом разговаривающих меж собою, подошел к старику, с седой, как снег, бородою, который, облокотясь на береговые перила, смотрел задумчиво на толпу, шумящую внизу под его ногами.

  - Слышите ли, Иван Архипович, - сказал молодой купец старику, - победа?

  - Слышу, батюшка Андрей Васьянович! - отвечал старик, - слышу. Да точно ли так?

  - Дай-то господи!.. а что-то не верится. Я сам слышал, как курьер сказал: победа! Слова радостные, да лицо-то у него вовсе не праздничное. Кабы в самом деле заступница помогла нам разгромить этих супостатов, так он не стал бы говорить сквозь зубы, а крикнул бы так, что сердце бы у всех запрыгало от радости. Нет, Иван Архипович! видно, худо дело!..

  - Да, батюшка, гнев божий!.. Мы все твердили, что господь долготерпелив и многомилостив, а никто не думал, что он же и правосуден; грешили да грешили - вот и дождались, что нехотя придет каяться.

  - Конечно, Иван Архипыч, в грехах надобно каяться, а все-таки живым в руки даваться не должно; и если Москву будут отстаивать, то я уж, верно, дома не останусь.

  - И мои сыновья говорят то же; да, полно, будут ли ее отстаивать? Хоть и в сегодняшней афишке напечатано, что скоро понадобятся молодцы и городские и деревенские, а все заставы отперты, и народ валом валит вон из города. Нет, Андрей Васьянович, несдобровать матушке-Москве: дожили мы опять до татарского погрома.

  - А может быть, и до Мамаева побоища. Эх, Иван Архипович, унывать не должно! Да если господь попустит французам одолеть нас теперь, так что ж? У нас благодаря бога не так, как у них, - простору довольно. Погоняются, погоняются за нами, да устанут; а мы все-таки рано или поздно, а свое возьмем.

  - Так ты, батюшка, хочешь, если придет беда неминучая, уйти также из Москвы?

  - А что ж? или принимать французов с хлебом да с солью? А вы, Иван Архипович?

  - Эх, родимый! куда я потащусь? Старик я дряхлой; да и Мавра-то Андревна моя насилу ноги таскает.

  - Конечно; вот я человек одинокой! котомку за плеча, да и пошел куда глаза глядят.

  - У меня же есть большая забота, Андрей Васьянович! На кого я покину здесь моего гостя?

  - Гостя? какого гостя?

  - А вот изволишь видеть: вчерась я шел от свата Савельича так около сумерек; глядь - у самых Серпуховских ворот стоит тройка почтовых, на телеге лежит раненый русской офицер, и слуга около него что-то больно суетится. Смотрю, лицо у слуги как будто бы знакомое; я подошел, и лишь только взглянул на офицера, так сердце у меня и замерло! Сердечный! в горячке, без памяти, и кто ж?.. Помнишь, Андрей Васьянович, месяца три тому назад мы догнали в селе Завидове проезжего офицера?

  - Который довез вас до Москвы в своей коляске? Как не помнить; я и фамилию его не забыл. Кажется, Рославлев?..

  - Да, он и есть! Гляжу, слуга его чуть не плачет, барин без памяти, а он сам не знает, куда ехать. Я обрадовался, что господь привел меня хоть чем-нибудь возблагодарить моего благодетеля. Велел ямщику ехать ко мне и отвел больному лучшую комнату в моем доме. Наш частной лекарь прописал лекарство, и ему теперь как будто бы полегче; а все еще в память не приходит.

  - Что ж вы будете делать, если французы войдут в Москву? Ведь его, как пленного офицера, у вас не оставят.

  - Уж я обо всем с домашними условился: мундир его припрячем подале, и если чего дойдет, так я назову его моим сыном. Сосед мой, золотых дел мастер, Франц Иваныч, стал было мне отсоветывать и говорил, что мы этак беду наживем; что если французы дознаются, что мы скрываем у себя под чужим именем русского офицера, то, пожалуй, расстреляют нас как шпионов; но не только я, да и старуха моя слышать об этом не хочет. Что будет, то и будет, а благодетеля нашего не выдадим.

  - Сохрани боже выдать! Только напрасно об этом сосед-то ваш знает. Смотрите, чтоб этот Франц Иваныч...

  - Нет, Андрей Васьянович! Конечно, сам он от неприятеля не станет прятать русского офицера, да и на нас не донесет, ведь он не француз, а немец, и надобно сказать правду - честная душа! А подумаешь, куда тяжко будет, если господь нас не помилует. Ты уйдешь, Андрей Васьянович, а каково-то будет мне смотреть, как эти злодеи станут владеть Москвою, разорять храмы господни, жечь домы наши...

  - Моих замоскворецких домов не сожгут, Иван Архипович!

  - А почему так?

  - Да потому, что прежде чем французская нога переступит через мой порог, я запалю их сам своей рукою; я уж на всякой случай и смоляных бочек припас. Вчера разговорились со мной об этом молодцы из Каретного ряда и они то же поют. Не много французов станет разъезжать в русских каретах, и если подлинно Москвы отстаивать не будут, хоть то порадует наше сердце, что этот Бонапартий гриб съест. Чай, он теперь рассуждает с своими генералами, какая встреча ему будет; делает раскладку да подводит итоги, сколько надо собрать с нас контрибуции. Дожидайся, голубчик! много возьмешь! поднесем мы тебе хлеб с солью! Разве один Кузнецкой мост выйдет к тебе навстречу да с полсотни таких же шалобаев, как эти молокососы, - прибавил купец, указывая на троих молодых людей, которые вполголоса разговаривали меж собою. - Слышите ль, Иван Архипович? ведь они по-французски говорят.

  - И, батюшка, какое нам до этого дело? Видно, магазинщики с Кузнецкого моста, так и говорят по-своему.

  - Нет, Иван Архипович! один-то из них русской и наш брат купец - вон что в синем сюртуке. Я уж не в первый раз его вижу. Не знаю, чем он торговал прежде, а теперь, кажется, за дурной взялся промысел. Ну то ли время, чтоб русскому якшаться с французами? А у него другой компании нет. Слышите ли, как он им напевает? и, верно, что-нибудь благое. Отчего они так робко вокруг себя посматривают? Для чего говорят вполголоса? Глядите!.. Вытащил из кармана бумагу... читает им.... Хоть сейчас голову на плаху, а тут есть что-нибудь недоброе!.. Видите ли, как у этих французов рожи расцвели - так и ухмыляются!.. Эх, если б выведать как-нибудь!.. Постойте-ка, авось удастся!..

  Купец подошел к молодому человеку в синем сюртуке и, поклонись ему вежливо, сказал вполголоса:

  - Позвольте мне вас предостеречь, батюшка. Вы, кажется, русской? Молодой человек спрятал поспешно в карман бумагу, которую читал своим товарищам, и, взглянув недоверчиво на купца, отвечал отрывистым голосом:

  - Да, сударь!.. Что вам угодно?

  - А эти господа, кажется, французы?

  - Ну да! Так что ж?

  - Да так, батюшка; вы с ними говорите по-французски, стоите вместе...

  - Так что ж? - повторил молодой человек. - Разве это уголовное преступление? Они мои приятели.

  - И может быть, пречестные люди, да время-то не то, батюшка.

  - Я во всякое время вправе говорить с моими приятелями и желал бы знать, кто может запретить мне?..

  - Уж, конечно, не я. По мне тут нет ничего худого, а еще, может быть, это знакомство и очень вам пригодится. Да простой-то народ глуп, батюшка! пожалуй, сочтут вас шпионом. Поди толкуй им, что не их дело в это мешаться, что мы люди не военные, что в чужих землях войска дерутся, а обыватели сидят смирно по домам; и если неприятель войдет в город, так для сохранения своих имуществ принимают его с честию. Что в самом деле! не нами свет начался, не нами кончится. Когда везде уж так заведено, так нам-то к чему быть выскочками?

  Молодой человек улыбнулся с удовольствием и, поглядев пристально на купца, сказал:

  - Я вижу, что вы, несмотря на ваш костюм, человек просвещенный и не убежите из Москвы, когда Наполеон войдет в нее победителем.

  - Нет, батюшка!.. У меня здесь два дома и три лавки, так слуга покорный. Если будут какие поборы, так что ж? лучше отдать половину, чем все потерять.

  - Половину? Да кто вам сказал, что вы отдадите что-нибудь? С чего вы взяли, что французы грабители? Я вижу, вы человек умный; неужели вы в самом деле верите тому, в чем нас стараются уверить? Пора, кажется, нам перестать быть варварами и хотя несколько походить на других европейцев. Помилуйте! бежать вон из города!.. Да разве французы татары? Французы самая великодушная и благородная нация в Европе. Знаете ли, чего боится наше правительство? Не французов, а просвещения, которое они принесут вместе с собою. Поверьте мне, если б московские жители встретили Наполеона с должной почестью...

  - Эх, батюшка! за этим бы дело не стало, да ведь бог весть! Ну как в самом деле он примется разорять нас? Кто знает, что у него на уме?

  - Кто знает? Многие это знают. И если хотите, - прибавил молодой человек почти шепотом, - и вы будете это знать.

  - Как не хотеть, батюшка. Как знаешь, чего ждать, так все-таки куражнее. А разве вам что-нибудь известно?

  - Да!.. но говорите тише. У меня есть прокламация Наполеона к московским жителям.

  - Прокламация?..

  - То есть воззвание, манифест.

  - В самом деле, - вскричал купец с живостию; но вдруг, понизив голос, продолжал: - Прокламация, сиречь манифест? Понимаю, батюшка! Эх, жаль!.. Чай, писано по-французски?

  - У меня есть и перевод.

  - Перевод? Покажите-ка, отец родной! Да кто это добрый человек потрудился перевести? Уж не вы ли, батюшка?

  - Я или не я, какое вам до этого дело; только перевод недурен, за это я вам ручаюсь, - прибавил с гордой улыбкою красноречивый незнакомец, вынимая из кармана исписанную кругом бумагу. Купец протянул руку; но в ту самую минуту молодой человек поднял глаза и - взоры их встретились. Кипящий гневом и исполненный презрения взгляд купца, который не мог уже долее скрывать своего негодования, поразил изменника; он поспешил спрятать бумагу опять в карман и отступил шаг назад.

  - Ни с места, предатель! - закричал купец, схватив его за ворот. - Подай бумагу! Молодой человек побледнел как смерть, рванулся из всей силы и, оставив в руке купца лоскут своего сюртука, ударился бежать.

  - Держите! - закричал купец, - православные, держите! Это шпион, изменник!..

  Но вдруг из толпы, которая стояла под горою, раздался громкой крик. "Солдаты, солдаты! Французские солдаты!.." - закричало несколько голосов. Весь народ взволновался; передние кинулись назад; задние побежали вперед, и в одну минуту улица, идущая в гору, покрылась народом. Молодой человек, пользуясь этим минутным смятением, бросился в толпу и исчез из глаз купца.

  - Ушел, разбойник! - сказал он, скрыпя от бешенства зубами. - Да несдобровать же тебе, Иуда-предатель! Господи боже мой, до чего мы дожили! Русской купец - и, может быть, сын благочестивых родителей!..

  Меж тем небольшой отряд, наделавший так много тревоги, приблизился к мосту; впереди шло человек пятьсот безоружных французов, и не удивительно, что они перепугали народ. Издали их нельзя было принять за пленных, которых обыкновенно водят беспорядочной толпою. Напротив, эти французы шли по улице почти церемониальным маршем, повзводно, тихим, ровным шагом и даже с наблюдением должной дистанции. Конвой, состоящий из полуроты пехотных солдат, шел позади, а сбоку ехал на казацкой лошади начальник их, толстый, лет сорока офицер, в форменном армейском сюртуке; рядом с ним ехали двое русских офицеров: один раненный в руку, в плаще и уланской шапке; другой в гусарском мундире, фуражке и с обвязанной щекою. Гусарской офицер первой заметил ошибку народа.

  - Посмотрите, Зарядьев, - сказал он пехотному офицеру, - ведь нас приняли за французов; а все ты виноват: твои пленные маршируют, как на ученье.

  - А по-твоему, лучше бы, - возразил пехотной офицер, - чтоб они шли как попало. Если б им от этого было легче, то так бы уж и быть; а то что толку? Как хочешь иди, а переход надобно сделать. Посмотришь у других - терпеть не могу - разбредутся по сторонам: одни убегут вперед, другие оттянут за версту; ну то ли дело, когда идут порядком? Самим веселее. Эй, Демин! - продолжал он, обращаясь к видному унтер-офицеру, - забеги вперед и приостанови первый взвод. Куда торопятся эти французы! Да посмотри, правой-то фланг совсем завалился. Уланской офицер улыбнулся.

  - Ну что ты смеешься, Сборской? - сказал гусарской офицер. - Зарядьев прав: он любит дисциплину и порядок, зато, посмотри, какая у него рота; я видел ее в деле - молодцы! под ядрами в ногу идут.

  - Что ты, Зарецкой! Я вовсе не думал смеяться; да признаюсь, мне и не до того: рука моя больно шалит. Послушай, братец! Наше торжественное шествие может продолжиться долго, а дом моей тетки на Мясницкой: поедем скорее.

  - Поедем.

  Оба кавалериста кивнули головами Зарядьеву и пустились рысью к Смоленскому рынку.

  - Ты долго проживешь в Москве? - спросил Зарецкой своего товарища.

  - Долго? Да разве это зависит от меня? Может быть, дня через три сюда пожалуют гости, с которыми я пировать вовсе не намерен.

  - Так ты полагаешь, что их не встретят?..

  - Пушечными выстрелами? Вряд ли. Да и депутации также не будет.

  - Ну, бог знает. Я думаю, в Москве наберется еще десятка два-три французских учителей; Наполеон назовет их в своем бюллетене сенаторами, а добрые парижане всему поверят. Однако же, что ни говори, а свое поневоле любишь. Я терпеть не могу Москвы, а теперь мне ее жаль. В прошлую зиму я прожил в ней два месяца и чуть не умер с тоски: театр предурной, балы прескучные, а сплетней, сплетней!.. Ну, право, здесь в одни сутки услышишь больше комеражей (сплетен (от фр. commerages)), чем в круглый год в нашем благочестивом Петербурге, который также не очень забавен - надобно отдать ему эту справедливость.

  - А где же, по-твоему, весело?

  - Где? да там, где некогда подумать о деле; например - в Париже.

  - И, милый! Париж от нас так далеко.

  - Не дальше и не ближе, как Москва от французов. Что если бы... на свете все круговая порука, и ежели французы побывают в Москве, так почему бы, кажется, и нам не загулять в Париж? К тому ж и вежливость требует...

  - А что ты думаешь? В самом деле, не заготовить ли нам визитных карточек?

  - Ах, черт возьми! То-то бы повеселились! А кажется, они в Москве не очень будут веселиться. Посмотри-ка: по всей Арбатской улице ни одной души. Ну, чего другого, а французам простор будет славный!

  В самом деле, от Драгомиловского моста до самой Мясницкой они встретили не более трехкарет, запряженных по-дорожнему, и только на Красной площади и около одного дома, на Лубянке, толпился народ.

  - Что это? - сказал Сборской, подъезжая к длинному деревянному дому. - Ставни закрыты, ворота на запоре. Ну, видно, плохо дело, и тетушка отправилась в деревню. Тридцать лет она не выезжала из Москвы, лет десять сряду, аккуратно каждый день, делали ее партию два бригадира и один отставной камергер. Ах, бедная, бедная! С кем она будет теперь играть в вист?

  - Ну, братец, куда же нам деваться? - спросил Зарецкой. - А вот посмотрим; верно, хоть дворник остался. Офицеры слезли с лошадей, начали стучаться, и через несколько минут вышел на улицу старик в изорванной фризовой шинели.

  - Ах, батюшка! Это вы, Федор Васильич! - сказал он, увидя Сборского.

  - Здравствуй, Федот! Ну что, тетушка в деревне?

  - Да, сударь; изволила уехать. Думала, думала да вдруг поднялась; вчера поутру закрутила так, что и боже упаси!

  Порядком заложить не успели. Ох, батюшка! Видно, злодеи-то наши недалеко?

  - Нет, еще не близко. Ну что, есть ли у т