Загоскин Михаил Николаевич - Рославлев, или Русские в 1812 году

этого разговора стоял у дверей, - Я встретил в Москве его слугу Егора; он сказывал, что Владимир Сергеич болен горячкою и живет у Серпуховских ворот в доме какого-то купца Сеземова.

  - Боже мой! - вскричал Зарецкой. - Владимир болен, а может быть, сегодня французы будут в Москве!

  - В Москве? - повторил Ижорской, - но ведь ее не отдадут без боя, а мы еще покамест не дрались.

  - И бог милостив! - прибавил Буркин, - авось отстоим нашу матушку.

  - Чу! колокольчик! - сказал Ильменев, выглянув в окно. - Кто-то скачет по улице! Никак, Михаила Федорович?

  - Волгин? - спросил Ижорской, привставая с скамьи. - Он и есть! Ну, верно, не жалел лошадок: эк он их упарил!

  Волгин, в форменном мундирном сюртуке, сверх которого была надета темного цвета шинель, вошел поспешно в избу.

  - Ну что, Михаила Федорович? - спросил Ижорской.

  - Не торопитесь, скажу! - отвечал глухим голосом Волгин.

  - Да говори, что нового?

  - Что нового? Замоскворечье горит, и как я выехал за заставу, то запылал Каретный ряд.

  - Что это значит?

  - Что, братцы! - вскричал Волгин, бросив на пол свою фуражку, - нам осталось умереть - и больше ничего!

  - Как? что такое?

  - Москва сдана без боя - французы в Кремле!

  - В Кремле! - повторили все в один голос. С полминуты продолжалось мертвое молчание: слезы катились по бледным щекам Ижорского; Ильменев рыдал, как ребенок.

  - Кормилица ты наша! - завопил наконец, всхлипывая, Буркин, - и умереть-то нам не удалось за тебя, родимая!

  - Несчастная Москва! - сказал Ижорской, утирая текущие из глаз слезы.

  - Бедный Рославлев! - примолвил Зарецкой с глубоким вздохом.

ГЛАВА III

  - Бабушка, а бабушка!.. что это так воет на улице?

  - Спи, дитятко, спи! это гудит ветер.

  - Бабушка! мне что-то не спится.

  - Сотвори молитву, родимый! да повернись на другой бок, авось и заснешь.

  Так разговаривали в низенькой избушке, часу в 12-м ночи, внук лет десяти с своей старой бабушкой, подле которой он лежал на полатях.

  - Бабушка! - закричал опять мальчик, приподнявшись до половины, - что это так рано нынче светает?

  - Что ты, батюшка! Христос с тобою!.. Куда светать, и петухи еще не пели.

  - Постой-ка! - продолжал мальчик, слезая с полатей, - я погляжу в окно... Ну как же, бабушка? на улице светлехонько... Вон и старостин колодезь видно.

  - Что за притча такая? - сказала старуха, подходя также к окну.

  - Мати пресвятая богородица! - вскричала она, всплеснув руками.

  - Ах, дитятко, дитятко! ведь это горит наша матушка-Москва!

  - Смотри-ка, бабушка! - закричал мальчик, - эко зарево!.. Словно как ономнясь горел наш овин - так и пышет!

  В эту самую минуту кто-то постучался у окна.

  - Кто там? - спросила старуха.

  - Эй, тетка! - раздался мужской голос, - отвори ворота.

  - Да кто ты?

  - Проезжие.

  - Я постояльцев не пускаю.

  - Да впусти только обогреться; мы тебе за тепло заплатим.

  - Впусти, бабушка, - сказал мальчик, - авось они нам что-нибудь дадут, а ты мне калач купишь.

  - Эх, дитятко! ведь мы одни-одинехоньки; ну если это недобрые люди? Правда, у нас и взять-то нечего...

  - Эй, хозяйка! - закричал опять проезжий, - да впусти нас: мы дадим тебе двугривенный.

  - Слышишь, бабушка?..

  - Ну ин ступай, Ваня, отвори ворота. Мальчик накинул на себя тулуп и побежал на двор, а старуха вздула огня и зажгла небольшой сальный огарок, вставленный в глиняный подсвечник.

  - Через минуту вошел в избу мужчина среднего роста, в подпоясанном кушаком сюртуке из толстого сукна и плохом кожаном картузе, а вслед за ним казак в полном вооружении.

  - Здравствуй, хозяйка! - сказал проезжий, не снимая картуза. - Ну, что, далеко ль отсюда до Москвы?

  - Верст десять будет, батюшка! - отвечала старуха, поглядывая подозрительно на проезжего, который, войдя в избу, не перекрестился на передний угол и стоял в шапке перед иконами.

  - Десять верст! - повторил проезжий. - Теперь, я думаю, можно своротить в сторону. Миронов! - продолжал он, обращаясь к казаку, - поставь лошадей под навес да поищи сенца, а я немного отдохну.

  Когда казак вышел из избы, проезжий скинул с себя сюртук и остался в коротком зеленом спензере с золотыми погончиками и с черным воротником; потом, вынув из бокового кармана рожок с порохом, пару небольших пистолетов, осмотрел со вниманием их затравки и подсыпал на полки нового пороха. Помолчав несколько времени, он спросил хозяйку, нет ли у них в деревне французов.

  - Нет, батюшка! - отвечала старуха, - покамест бог еще миловал.

  - А поблизости?

  - Не ведаю, кормилец!

  - Что, тетка, далеко ли от вашей деревни Владимирская дорога?

  - Не знаю, родимый.

  - Да что ты ничего не знаешь?

  - И, батюшка! мое дело бабье; вот кабы сынок мой был дома...

  - А где же он?

  - Вечор еще уехал на мельницу, да, видно, все в очередь не попадет; а пора бы вернуться. Постой-ка, батюшка, кажись, кто-то едет по улице!.. Уж не он ли?.. Нет, какие-то верховые... никак, солдаты!.. Уж не французы ли?.. Избави господи!

  - А много ли их? - спросил проезжий, вскочив торопливо со скамьи.

  - Только двое, батюшка!

  - Только? - повторил спокойным голосом проезжий, садясь опять на скамью и придвинув к себе пистолеты.

  - Вот они остановились против наших ворот; видно, огонек-то увидели...стучатся!..Кто там? - продолжала старуха, выглянув из окна.

  - Русской офицер! - отвечал грубый голос. - Отворяй ворота, лебедка! Да поворачивайся проворней.

  - Что, батюшка, впустить, что ль? Проезжий в знак согласия кивнул головою.

  - Ваня! - продолжала хозяйка, - беги отопри опять ворота.

  - Ах, как я иззяб! - сказал наш старинный знакомец Зарецкой, входя в избу.

  - Какой ветер!..

  - Тут он увидел проезжего и, поклонясь ему, продолжал:

  - Вы также, видно, завернули погреться?

  - Да! - отвечал проезжий.

  - Но я советую вам не скидать шинели: в этой избенке изо всех углов дует. Я вижу, что и мне надобно опять закутаться, - примолвил он, надевая снова свой толстый сюртук и подпоясываясь кушаком.

  Зарецкой поглядел с удивлением на чудный наряд проезжего, которого по спензеру с золотыми погончиками принял сначала за офицера.

  - Вам кажется странным мой наряд? - сказал с улыбкою проезжий.

  - А если б вы знали, как он подчас может пригодиться!..

  - Извините! - перервал Зарецкой, продолжая смотреть с любопытством на проезжего, - или я очень ошибаюсь, или я не в первый уже раз имею удовольствие вас видеть: не могу только никак припомнить...

  - Так, видно, моя память лучше вашей. Несколько месяцев назад, в Петербурге, я обедал вместе с вами в ресторации...

  - Френзеля? Точно! теперь вспомнил. Так вы тот самой артиллерийской офицер...

  - К вашим услугам.

  - Мне помнится, вы поссорились тогда с каким-то французом...

  - Да. Если б этот молодец попался мне теперь, то я просто и не сердясь велел бы его повесить; а тогда нечего было делать: надобно было ссориться... Да, кстати! вы были в ресторации вместе с вашим приятелем, с которым после я несколько раз встречался, - где он теперь?

  - Кто? бедный Рославлев?

  - А что? я знаю, он ранен; но, кажется, не опасно?

  - Представьте себе: он поехал лечиться в Москву...

  - И попался в плен? Вольно ж было меня не послушаться.

  - Я слышал, что он очень болен и живет теперь в доме какого-то купца Сеземова.

  - Жаль, что я не знал об этом несколько часов назад, а то, верно бы, навестил вашего приятеля.

  - Как! - вскричал Зарецкой, - да разве вы были в Москве?

  - Я сейчас оттуда.

  - Так поэтому можно?..

  - Да разве есть что-нибудь невозможного для военного человека? Конечно, если догадаются, что вы не то, чем хотите казаться, так вас, без всякого суда, расстреляют. Впрочем, этого бояться нечего: надобно только быть сметливу, не терять головы и уметь пользоваться всяким удобным случаем.

  - Но скажите, что вам вздумалось и для чего хотели вы подвергать себя такой опасности?

  - Во-первых, для того, чтоб видеть своими глазами, что делается в Москве, а во-вторых... как бы вам сказать?.. Позвольте, вы кавалерист, так, верно, меня поймете. Случалось ли вам без всякой надобности перескакивать через барьер, который почти вдвое выше обыкновенного, несмотря на то что вы могли себе сломить шею?

  - Случалось.

  - Не правда ли, что, сделав удачно этот трудный и опасный скачок, вы чувствовали какое-то душевное наслаждение, проистекающее от внутреннего сознания в ваших силах и искусстве? Ну вот точно такое же чувство заставляет и меня вдаваться во всякую опасность, а сверх того, смешаться с толпою своих неприятелей, ходить вместе с ними, подслушивать их разговоры, услышать, может быть, имя свое, произносимое то с похвалою, то осыпаемое проклятиями... О! это такое наслаждение, от которого я ни за что не откажусь. Но позвольте теперь и мне вас спросить: куда вы едете?

  - А бог знает: я отыскиваю свой полк.

  - И, верно, вам хорошо знакомы все здешние проселочные дороги и тропинки?

  - Ну, этим я не могу похвастаться.

  - Так позвольте вас поздравить: вы очень счастливы, что до сих пор не попались в руки к французам.

  - В самом деле, вы думаете?..

  - Не думаю, а уверен, что вам этой беды никак не миновать, если вы станете продолжать отыскивать ваш полк. Кругом всей Москвы рассыпаны французы; я сам должен был выехать из города не в ту заставу, в которую въехал, и сделать пребольшой крюк, чтоб не повстречаться с их разъездами.

  - Да что же мне делать? Неужели я должен уехать в Рязань или Владимир и оставаться в числе больных, когда чувствую, что моя рана не мешает мне драться с французами и что она без всякого леченья в несколько дней совершенно заживет?

  - О, если вы желаете только драться с французами, то я могу вас этим каждый день угощать. Не хотите ли на время сделаться моим товарищем?

  - Вашим товарищем?

  - Да! Мой летучий отряд стоит по Владимирской дороге, перстах в десяти отсюда. Не угодно ли деньков пять или шесть покочевать вместе со мною?

  - Очень рад... Итак, вы один из наших партизанов?..

  - И самый юнейший из моих братьев, - отвечал с улыбкою проезжий.

  - То есть чином?.. Поэтому вы...

  - И, полноте! Вы видите, что я в маскарадном платье, а масок по именам не называют. Что ты, Миронов? - продолжал офицер, увидя входящего казака.

  - А вот, ваше благородие, - сказал казак, - принес кису. Не угодно ли чего покушать?

  - Дело, братец! Вынь-ка из нее для себя полштофа водки, а для нас бутылку шампанского и кусок сыра. Да смотри не выпей всего полуштофа: мы сейчас отправимся в дорогу.

  - А чтоб он вернее исполнил ваше приказание, - прибавил Зарецкой, - так велите ему поделиться с моим вахмистром.

  - Слышишь, братец!

  - Слышу, ваше благородие! Да я так и думал.

  - Полно, так ли? Вы, казаки, дележа не любите. Ну, ступай! Хозяйка! подай-ка нам два стакана; да, чай, хлебец у тебя водится?

  - Как не быть, кормилец! - отвечала с низким поклоном старуха.

  - Милости просим, покушайте на здоровье! - продолжала она, положа на стол большой каравай хлеба и подавая им два деревянные расписные стакана.

  - Ну что? - спросил Зарецкой, выпив первый стакан шампанского и наливая себе другой, - что делается теперь в Москве?

  - Разве вы отсюда не видите?

  - Вижу: она горит; но вы были сейчас на самом месте...

  - И, признаюсь, порадовался от всей души! Дела идет славно: город подожгли со всех четырех концов, а деревянные дома горят, как стружки. Еще денек или два, так в Москве не останется ни кола ни двора. И что за великолепная картина - прелесть! В одном углу из огромных каменных палат пышет пламя, как из Везувия; в другом какой-нибудь сальный завод горит как свеча; тут, над питейным домом, подымается пирамидою голубой огонь; там пылает целая улица; ну словом, это такая чертовская иллюминация, что любо-дорого посмотреть.

  - Это ужасно! - сказал с невольным содроганием Зарецкой.

  - А что за суматоха идет по улицам! Умора, да и только. Французы, как угорелые кошки, бросаются из угла в угол. Они от огня, а он за ними; примутся тушить в одном месте, а в двадцати вспыхнет! Да, правда, и тушить-то нечем: ни одной трубы в городе не осталось.

  - Так поэтому не французы зажгли Москву?

  - Помилуйте! Да что им за прибыль жечь город, в котором они хотели отдохнуть и повеселиться!

  - Итак, сами обыватели?..

  - Разумеется. Как будто бы вы не знаете русского человека: гори все огнем, лишь только злодеям в руки не доставайся.

  - Да, это характеристическая черта нашего народа, и надобно сказать правду, в этом есть что-то великое, возвышающее душу...

  - Не знаю, возвышает ли это душу, - перервал с улыбкою артиллерийской офицер, - но на всякой случай я уверен, что это поунизит гордость всемирных победителей и, что всего лучше, заставит русских ненавидеть французов еще более. Посмотрите, как народ примется их душить! Они, дискать, злодеи, сожгли матушку-Москву! А правда ли это или нет, какое нам до этого дело? Лишь только бы их резали.

  - Оно, если хотите, несколько и справедливо. Если бы французы не пришли в Москву...

  - Так мы бы и жечь ее не стали - натурально!

  - Однако ж согласитесь: это ужасное бедствие! Я не говорю ни слова о тех, которые могли выехать из Москвы: они разорились, и больше ничего; но больные, неимущие? Все те, которые должны были остаться?..

  - Да много ли их?

  - Согласен - немного; по разве от этого они менее достойны сожаления? Когда подумаешь, что целые семейства, лишенные всего необходимого, без куска хлеба...

  - И, что за дело! Лишь только бы и французам нечего было есть.

  - Без всякой помощи, без крова...

  - Так что ж? пусть живут под открытым небом - лишь только бы французам не было приюта.

  - И теперь ночи холодны; а что будет с ними, если наступит ранняя зима?

  - Что будет? тут и спрашивать нечего: они станут мерзнуть по улицам; да зато и французам не будет тепло - не беспокойтесь!

  - Но признайтесь, однако ж, что человечество...

  - И, полноте! - перервал с ужасной улыбкою артиллерийской офицер, - человечество, человеколюбие, сострадание - все эти сантиментальные добродетели никуда не годятся в нашем ремесле.

  - Как? - вскричал Зарецкой, - неужели военный человек не должен иметь никакого сострадания?

  - Спросите-ка об этом у Наполеона. Далеко бы он ушел с вашим человеколюбием! Например, если бы он, как человек великодушный, не покинул своих французов в Египте, то, верно, не был бы теперь императором; если б не расстрелял герцога Ангиенского...

  - То не заслужил бы проклятий всей Европы! - перервал с негодованием Зарецкой.

  - Может быть; да зато не уверил бы Бурбонов, что Франция для них заперта навеки. Признаюсь, - продолжал почти с восторгом артиллерийской офицер, - я не могу не удивляться этому человеку! Какая непоколебимая твердость! Какое презрение ко всему роду человеческому! Как ничтожна в глазах его жизнь целых поколений! С каким равнодушием, как ничем не умолимая судьба, он выбирает свои жертвы и как смеется над бессильным ропотом народов, лежащих у ног его! О! надобно сказать правду, Наполеон великой человек! Да, да! - прибавил артиллерийской офицер, - говорите, что вам угодно; а по-моему, тот, кто сказал, что может истрачивать по нескольку тысяч человек в сутки, - рожден, чтоб повелевать миллионами. Однако ж допивайте ваш стакан: нам пора ехать.

  - Ну! - сказал Зарецкой, вставая, - вы мастерски хвалите. Самый злейший враг Наполеона не придумал бы для него брани, обиднее вашей похвалы.

  Артиллерийской офицер улыбнулся и не отвечал ни слова. Минут через пять наши офицеры, соблюдая все военные осторожности, выехали из деревни. Впереди, вместо авангарда, ехал казак; за ним оба офицера; а позади, шагах в двадцати от них, уланской вахмистр представлял в единственном лице своем то, что предки наши называли сторожевым полком, а мы зовем арьергардом. Почти у самой околицы, поворотив направо по проселочной дороге, они въехали в частый березовый лес. Порывистый ветер колебал деревья и, как дикой зверь, ревел по лесу; направо густые облака, освещенные пожаром Москвы, которого не видно было за деревьями, текли, как поток раскаленной лавы, по темной синеве полуночных небес. Путешественники молчали. Зарецкой давно уже примечал, что дорога, или, лучше сказать, тропинка, по которой они ехали, подавалась приметным образом направо, следовательно, приближала их к Москве.

  - Туда ли мы едем? - спросил он наконец своего молчаливого товарища.

  - Не беспокойтесь! - отвечал он, - мы не собьемся с дороги.

  - Но мне кажется, мы подвигаемся к Москве?

  - Да, она теперь от нас не более четырех верст.

  - Я думаю, гораздо безопаснее было бы держаться от нее подалее.

  - Но для этого надобно ехать открытым полем, а здесь, хоть мы и близко от французов, да зато едем лесом. Однако ж он становится реже: вон, кажется, налево... видите? высокая сосна - так и есть! Мы выедем сейчас на большую поляну, а там пустимся опять лесом, переедем поперек Коломенскую дорогу, повернем налево и, я надеюсь, часа через два будем дома, то есть в моем таборе, - разумеется, если без меня не было никакой тревоги. Впрочем, и в этом случае я знаю, где найти моих молодцов: французы за ними не угоняются.

  В продолжение этого разговора офицеры выехали на обширную поляну, и пожар Москвы во всей ужасной красоте своей представился их взорам. Кой-где, как уединенные острова, чернелись на этом огненном море части города, превращенные уже в пепел.

  - Какая прелестная картина! - сказал артиллерийской офицер, остановя свою лошадь. - Посмотрите - соборы, Иван Великой, весь Кремль как на блюдечке. Не правда ли, что он походит на какую-то прозрачную картину, которая подымается из пламени? В самом деле, казалось, можно было рассмотреть каждую трещину на белых стенах Кремля, освещенных со всех сторон пылающей Москвою.

  - Сам ад не может быть ужаснее! - вскричал Зарецкой, глядя с содроганием на эту ужасную картину разрушения.

  - Ого! - продолжал его товарищ, - огонек-то добирается и до Кремля. Посмотрите: со всех сторон - кругом!.. Ай да молодцы! как они проворят! Ну, если Наполеон еще в Кремле, то может похвастаться, что мы приняли его как дорогого гостя и, по русскому обычаю, попотчевали банею.

  - Хороша баня! - сказал вполголоса Зарецкой,

  - Да разве вы не знаете старинной пословицы: по Сеньке шапка? Мы с вами и в землянке выпаримся, а для его императорского величества - как не истопить всего Кремля?.. и нечего сказать: баня славная!.. Чай, стены теперь раскалились, так и пышут. Москва-река под руками: поддавай только на эту каменку, а уж за паром дело не станет.

  - Я удивляюсь, - сказал Зарецкой, - как можете вы шутить...

  - В самом деле, это странно, не правда ли? Однако ж поедемте.

  Наблюдая глубокое молчание, они проехали еще версты две лесом.

  - Как ветер ревет между деревьями! - сказал наконец Зарецкой. - А знаете ли что? Как станешь прислушиваться, то кажется, будто бы в этом вое есть какая-то гармония. Слышите ли, какие переходы из тона в тон? Вот он загудел басом; теперь свистит дишкантом... А это что?.. Ах, батюшки!.. Не правда ли, как будто вдали льется вода? Слышите? настоящий водопад.

  - Нет, черт возьми! - сказал товарищ Зарецкого, осадя свою лошадь. - Это не ветер и не вода.

  - Что ж это такое?

  - Да просто - конской топот. Так и есть! Вот и Миронов к нам едет. Ну что, братец?

  - По Коломенской дороге идет конница, ваше благородие!

  - С которой стороны?

  - От Москвы.

  - Так это французы. Прошу стоять смирно.

  Через несколько минут отряд французских драгун проехал по большой дороге, которая была шагах в десяти от наших путешественников. Солдаты громко разговаривали между собою; офицеры смеялись; но раза два что-то похожее на проклятия, предметом которых, кажется, была не Россия, долетело до ушей Зарецкого.

  - Ваше благородие! - сказал шепотом казак, когда неприятельской отряд проехал мимо. - У них есть отсталой.

  - Право?

  - Вон, кажется, один драгун подтягивает подпруги у своей лошади. Не прикажете ли? Я его мигом сарканю.

  - Ну, хорошо; да смотри, чтоб не пикнул. Казак отвязал веревку от своего седла и почти ползком подкрался к опушке леса. В ту самую минуту, как драгун заносил ногу в стремя, петля упала ему на шею, и он, до половины задавленный, захрипев, повалился на землю. В полминуты француз, с завязанным ртом и связанными назад руками, посажен был на лошадь, отдан под присмотр уланскому вахмистру и отправился вслед за нашими путешественниками. Проехав еще верст десять лесом, который становился час от часу гуще, они увидели вдали между деревьями огонек. Миронов свистнул; ему отвечали тем же, и человек десять казаков высыпали навстречу путешественникам: это был передовой пикет летучего отряда, которым командовал артиллерийский офицер.

ГЛАВА IV

  Ветер затих. Густые облака дыма не крутились уже в воздухе. Как тяжкие свинцовые глыбы, они висели над кровлями догорающих домов. Смрадный, удушливый воздух захватывал дыхание: ничто не одушевляло безжизненных небес Москвы. Над дымящимися развалинами Охотного ряда не кружились резвые голуби, и только в вышине, под самыми облаками, плавали стаи черных коршунов. На краю пологого ската горы, опоясанной высокой Кремлевской стеною, стоял, закинув назад руки, человек небольшого роста, в сером сюртуке и треугольной низкой шляпе. Внизу, у самых ног его, текла, изгибаясь, Москва-река; освещенная багровым пламенем пожара, она, казалось, струилась кровию. Склонив угрюмое чело свое, он смотрел задумчиво на се сверкающие волны... Ах! в них отразилась в последний раз и потухла навеки дивная звезда его счастия! Шагах в десяти от него, наблюдая почтительное молчание, стояли французские маршалы, генералы и несколько адъютантов. Они с ужасом смотрели на пламенный океан, который, быстро разливаясь кругом всего Кремля, казалось, спешил поглотить сию священную и древнюю обитель царей русских.

  В то же самое время, внизу, против Тайницких ворот, прислонясь к железным перилам набережной, стоял видный собою купец в синем поношенном кафтане. Он посматривал с приметным удовольствием то на Кремль, окруженный со всех сторон пылающими домами, то на противуположный берег реки, на котором догорало обширное Замоскворечье.

  - А! Это ты, Ваня? - сказал он, сделав несколько шагов навстречу к молодому и рослому детине, который с виду походил на мастерового. - Ну, что?

  - Да слава богу, Андрей Васьянович! За Москвой-рекой все идет как по маслу. На Зацепе и по всему валу хоть рожь молоти - гладехонько! На Пятницкой и Ордынке кой-где еще остались дома, да зато на Полянке так дерма и дерет!

  - А у Серпуховских ворот?

  - В трех местах зажигали, да злодеи-то наши все тушат. Загорелся было порядком дом Ивана Архиповича Сеземова; да и тот мы с ребятами, по твоему приказу, отстояли.

  - Спасибо вам, детушки! Иван Архипыч старик дряхлый, и жена у него плоха. Да это ничего: доплелись бы как-нибудь до Калуги; а вот что - у них в дому лежит больной офицер.

  - Наш русской?

  - Ну да! Смотри только, не проболтайся. Постой-ка! Никак, опять ветер подымается... Давай господи! И кажется, с петербургской стороны?.. То-то бы славно!

  - В самом деле, - сказал мастеровой, - посмотри-ка, от Охотного ряда и Моховой какие головни опять полетели... Авось теперь и до Кремля доберется.

  - Ага! - сказал купец, подняв кверху голову, - что?.. душно стало?.. выползли, проклятые!

  - Что это, Андрей Васьянович? - спросил мастеровой. - Никак, это французские генералы? Посмотри-ка, так и залиты в золото - словно жар горят!

  - Подожди, брат... позакоптятся.

  - Глядь-ка, хозяин! Видишь, этот, что всех золотистее и стоит впереди... Экой молодчина!.. Уж не сам ли это Бонапартий?.. Да не туда смотришь: вот прямо-то над нами.

  Купец, не отвечая ни слова, продолжал смотреть в другую сторону.

  - Ну, Ваня! - сказал он, схватив за руку молодого парня, - так и есть! Вон стоит на самом краю в сером сертучишке... это он!

  - Кто?.. этот недоросток-то? Что ты, хозяин!

  - Да, Ваня! разве не видишь, что он один стоит в шляпе?

  - В самом деле! Ах, батюшки светы! Вот диковинка-то! Ну, видно, по пословице: не велика птичка, да ноготок востер! Ах ты, господи боже мой! в рекруты не годится, а каких дел наделал!

  - Посмотри-ка! - сказал купец, - как он стоит там: один-одинехонек... в дыму... словно коршун выглядывает из-за тучи и висит над нашими головами. Да не сносить же и тебе своей башки, атаман разбойничий!

  - Глядь-ка, хозяин! Что это они зашевелились? Эге! какой сзади повалил дым!.. Знать, огонь-то и до них добирается!

  - В самом деле! Видно, их путем стало пропекать.

  - Ахти, Андрей Васьянович! - вскричал мастеровой, - никак, они кинулись вниз, к Тайницким воротам. Не убраться ли нам за добра ума?

  - Зачем? Может статься, они попросят нас показать им дорогу. Ведь теперь выбраться отсюда на чистое место не легко. Ну, что ж ты глаза-то на меня выпучил?

  - Как, хозяин? - вскричал с удивлением мастеровой. - Да что тебе за охота подслуживаться нашим злодеям?

  - А почему ж и нет? - сказал с улыбкою купец. - Я уж им и так другие сутки служу верой и правдою. Но постой-ка!.. вот они!.. Ну, полезли вон, как тараканы из угарной избы!..

  Человек пять французских офицеров и один польской генерал выбежали из Тайницких ворот на набережную.

  - Видишь, как этот генерал озирается во все стороны? - сказал шепотом купец, - Что, мусью? видно, брат, нет ни входа, ни выхода?

  - Боже мой! - вскричал генерал, - кругом, со всех сторон, везде огонь!.. Нет ли другого выхода из Кремля?

  - Нет, - отвечал один из офицеров. - Здесь все менее опасности, чем с той стороны.

  - Не лучше ли императору остаться в Кремле? - сказал другой офицер.

  - Но разве не видите, - перервал генерал, - что огонь со всех сторон в него врывается?

  - А против самого дворца стоят пороховые ящики, - прибавил первый офицер.

  - Проклятые русские! - закричал генерал. - Варвары!..

  - Они варвары? - возразил один офицер в огромной медвежьей шапке. - Вы слишком милостивы, генерал! Они не варвары, а дикие звери!.. Мы думали здесь отдохнуть, повеселиться... и что ж? Эти проклятые калмыки... О! их должно непременно загнать в Азию, надобно очистить Европу от этих татар!.. Посмотрите! вон стоят их двое... С каким скотским равнодушием смотрят они на этот ужасный пожар!.. И этих двуногих животных называют людьми!..

  - Постойте! - сказал генерал, - если они так спокойны, то, верно, знают, как выйти из этого огненного лабиринта. Эй, голубчик! - продолжал он довольно чистым русским языком, подойдя к мастеровому, - не можешь ли ты вывести нас к Тверской заставе?

  - К Тверской заставе?.. - повторил мастеровой, почесывая голову. - А где Тверская-то застава, батюшка?..

  - Как где? Ну там, где дорога в Петербург.

  - Дорога в Питер?.. А где это, кормилец?

  - Дуралей! Да разве ты не знаешь?

  - Не ведаю, батюшка! Я нездешний.

  - Извольте, ваша милость, - подхватил купец, - я вас выведу к Тверской заставе.

  - Послушай, братец! Если ты проведешь нас благополучно, то тебе хорошо заплатят; если же нет...

  - Помилуйте, батюшка. Да я здешний старожил и все закоулки знаю.

  - Вот, кажется, сам император, - вскричал один из офицеров. - Слава богу, он решился наконец оставить Кремль.

  Человек в сером сюртуке, окруженный толпою генералов, вышел из Тайницких ворот. На угрюмом, но спокойном лице его незаметно было никакой тревоги. Он окинул быстрым взглядом все окружности Каменного моста и прошептал сквозь зубы: варвары! Скифы! Потом обратился к польскому генералу и, устремя на него свой орлиный взгляд, сказал отрывисто:

  - Ну, что?

  - Я нашел проводника, - отвечал почтительно генерал, - и если вашему величеству угодно...

  - Ступайте вперед!

  Польской генерал подозвал купца и пошел вместе с ним впереди толпы, которая, окружив со всех сторон Наполеона, пустилась вслед за проводником к Каменному мосту. Когда они подошли к угловой кремлевской башне, то вся Неглинная, Моховая и несколько поперечных улиц представились их взорам в виде одного необозримого пожара. Направо пылающий железный ряд, как огненная стена, тянулся по берегу Неглинпой; а с левой стороны пламя от догорающих домов расстилалось во всю ширину узкой набережной.

  - Как! - вскричал польской генерал, - неужели мы должны пройти сквозь этот огонь?

  - Да, - отвечал купец.

  - Боже мой! это настоящий ад!

  Купец усмехнулся.

  - Чему же ты смеешься, дурак? - вскричал с досадою генерал.

  - Не погневайтесь, ваша милость, - сказал купец, - да неужели этот огонь страшнее для вас русских ядер?

  - Русских ядер!.. Мы не боимся вашего оружия; но быть победителями и сгореть живым... нет, черт возьми! это вовсе не приятно!.. Куда же ты?

  - А вот налево, в этот переулок.

  Генерал отступил назад и повторил с ужасом:

  - В этот переулок?..

  И в самом деле, было чего испугаться: узкой переулок, которым хотел их вести купец, походил на отверстие раскаленной печи; он изгибался позади домов, выстроенных на набережной, и, казалось, не имел никакого выхода.

  - Послушай! - продолжал генерал, взглянув недоверчиво на купца, - если это подлое предательство, то, клянусь честию! твоя голова слетит прежде, чем кто-нибудь из нас погибнет.

  - И, батюшка! Да что мне за радость сгореть вместе с вами? - отвечал хладнокровно купец. - А если б мне и пришла такая дурь в голову, так неужели вы меня смертью запугаете? Ведь умирать-то все равно.

  - Но для чего же ты не ведешь по этой широкой улице?

  - По Знаменке, батюшка?.. Нельзя! Там теперь, около Арбатской площади, и птица не пролетит.

  - Однако ж, мне кажется, все лучше...

  - По мне, пожалуй! Только не извольте пенять на меня, если мы на чистое место не выдем; да и назад-то уж нельзя будет вернуться.

  - Что ж вы остановились? - сказал Наполеон, подойдя к генералу.

  - Государь!.. я опасаюсь... дрожу за вас...

  - Вы дрожите, генерал?.. не верю!

  - Нам должно идти вот этим переулком.

  - Так что ж? другой дороги нет?

  - Проводник говорит, что нет.

  - А если так... господа! вы, кажется, никогда огня не боялись - за мной!

  Толпа французов кинулась вслед за Наполеоном. В полминуты нестерпимый жар обхватил каждого; все платья задымились. Сильный ветер раздувал пламя, пожирающее с ужасным визгом дома, посреди которых они шли: то крутил его в воздухе, то сгибал раскаленным сводом над их головами. Вокруг с оглушающим треском ломались кровли, падали железные листы и полуобгоревшие доски; на каждом шагу пылающие бревны и кучи кирпичей преграждали им дорогу: они шли по огненной земле, под огненным небом, среди огненных стен. "Вперед, господа! - вскричал Наполеон, - вперед! Одна быстрота может спасти нас!" Они добежали уже до средины переулка, который круто поворачивал налево; вдруг польской генерал остановился: переулок упирался в пылающий дом - выхода не было. "Злодей, изменник!" - вскричал он, схватив за руку своего проводника. Купец рванулся, повалил наземь генерала и кинулся в один догорающий дом. "За проводником! - закричали несколько голосов. - Этот дом должен быть сквозной". Но в ту самую минуту передняя стена с ужасным громом рухнулась, и среди двух столбов пламени, которые быстро поднялись к небесам, открылась широкая каменная лестница. На одной из верхних ее ступеней, окруженный огнем и дымом, как злой дух, стерегущий преддверье ада, стоял купец. Он кинул торжествующий взгляд на отчаянную толпу французов и с громким хохотом исчез снова среди пылающих развалин. "Мы погибли!" - вскричал польской генерал. Наполеон побледнел... Но десница всевышнего хранила еще главу сию для новых бедствий; еще не настала минута возмездия! В то время, когда не оставалось уже никакой надежды к спасению, в дверях дома, который заграждал им выход, показалось человек пять французских гренадеров. "Солдаты! - вскричал один из маршалов, - спасайте императора!" Гренадеры побросали награбленные ими вещи и провели Наполеона сквозь огонь на обширный двор, покрытый остатками догоревших служб. Тут встретили его еще несколько егерей итальянской гвардии, и при помощи их вся толпа, переходя с одного пепелища на другое, добралась наконец до Арбата. Для Наполеона отыскали какую-то лошаденку; он сел на нее, и в сем-то торжественном шествии, наблюдая глубокое молчание, этот завоеватель России доехал наконец до Драгомиловского моста. Здесь в первый раз прояснились лица его свиты; вся опасность миновалась: они уже были почти за городом.

  * Выражение очевидца, генерала Сегюра, - Прим. автора.

  - Мне кажется, - сказал один из адъютантов Наполеона, - что мы вчера этой же самой дорогою въезжали в Москву.

  - Да! - отвечал один пожилой кавалерийской полковник, - вон на той стороне реки и деревянный дом, в котором третьего дня ночевал император.

  - И хорошо бы сделал, если бы в нем остался. Ces sacres barbares! (Эти проклятые варвары! (фр.)) Как они нас угостили в своем Кремле! Ну можно ли было ожидать такой встречи? Помните, за день до нашего вступления в эту проклятую Москву к нам приводили для расспросов какого-то купца... Ах, боже мой!.. Да, кажется, это тот самый изменник, который был сейчас нашим проводником... точно так!.. Ну, теперь я понимаю!..

  - Что такое?..

  - Да разве вы забыли, что этот татарин на мой вопрос: как примут нас московские жители, отвечал, что вряд ли сделают нам встречу; но что освещение в городе непременно будет. - Ну что ж, разве он солгал?.. Разве нас угощали где-нибудь иллюминациею лучше этой?

  - Черт бы ее побрал! - сказал Наполеонов мамелюк Рустан, поглаживая свои опаленные усы.

  - Надобно признаться, - продолжал первый адъютант, - писатели наши говорят совершенную истину об этой варварской земле. Что за народ!.. Ну, можно ли называть европейцами этих скифов?

  - Однако ж, я думаю, - отвечал хладнокровно полковник, - вы видали много русских пленных офицеров, которые вовсе на скифов не походят?

  - О, вы вечный защитник русских! - вскричал адъютант. - И оттого, что вы имели терпение прожить когда-то целый год в этом царстве зимы...

  - Да оттого-то именно я знаю его лучше, чем вы, и не хочу, по примеру многих соотечественников моих, повторять нелепые рассказы о русских и платить клеветой за всегдашнюю их ласку и гостеприимство.

  - Но позвольте спросить вас, господни защитник россиян: чем оправдаете вы пожар Москвы, этот неслыханный пример закоснелого невежества, варварства...

  - И любви к отечеству, - перервал полковник. - Конечно, в этом вовсе не европейском поступке россиян есть что-то непросвещенное, дикое; но когда я вспомню, как принимали нас в других столицах, и в то же время посмотрю на пылающую Москву... то, признаюсь, дивлюсь и завидую этим скифам.

  - Согласитесь, однако ж, полковник, - перервал человек средних лет в генеральском мундире, - что в некотором отношении этот поступок оправдать ничем не можно и что те, кои жгли своими руками Москву, без всякого сомнения преступники.

  - Перед кем, господин Сегюр? Если перед нами, то я совершенно согласен: по их милости мы сейчас было все сгорели; но я думаю, что за это преступление их судить не станут.

  - Перестаньте, полковник! - вскричал адъютант, - зажигатель всегда преступник. И что можно сказать о гражданине, который для того, чтоб избавиться от неприятеля, зажигает свой собственный дом? (Точно такой же вопрос делает г. Делор, сочинитель очерков французской революции (Esquisses Historioques de la Revolution Francaise). - Прим. автора.).

  - Что можно сказать? Мне кажется, на ваш вопрос отвечать очень легко: вероятно, этот гражданин более ненавидит врагов своего отечества, чем любит свой собственный дом. Вот если б московские жители выбежали навстречу к нашим войскам, осыпали их рукоплесканиями, приняли с отверстыми объятиями, и вы спросили бы русских: какое имя можно дать подобным гражданам?.. то, без сомнения, им отвечать было бы гораздо затруднительнее.

  - Однако ж, полковник, - сказал с приметною досадою адъютант, - позвольте вам заметить: вы с таким жаром защищаете наших неприятелей... прилично ли французскому офицеру...

  - Вы еще очень молоды, господии адъютант, - перервал хладнокровно полковник, - и вряд ли можете знать лучше меня, что прилично офицеру. Я уж дрался за честь моей родины в то время, как вы были еще в пеленках, и смело могу сказать: горжусь именем француза. Но оттого-то именно и уважаю благородную русскую нацию. Это самоотвержение, эта беспредельная любовь к отечеству - понятны душе моей: я француз. И неужели вы думаете, что, унижая врагов наших, мы не уменьшаем этим собственную нашу славу? Победа над презренным неприятелем может ли, должна ли радовать сердца воинов Наполеона?

  - Конечно, конечно, - перервал Сегюр. - А vaincre sans peril, on triomphe sans gloire (Побеждая без опасности, торжествуют без славы (фр.)). Но вот уж мы и за городом.

  Наполеон, поворотя направо вверх по течению Москвы-реки, переправился близ села Хорошева чрез плавучий мост и, проехав несколько верст полем, дотащился наконец до Петербургской дороги. Тут кончилось это достопамятное путешествие императора французов от Кремля до Петровского замка, из которого он переехал опять в Кремль не прежде, как прекратились пожары, то есть когда уже почти вся Москва превратилась в пепел.

  Несмотря на строгую взыскательность некоторых критиков, которые бог знает почему никак не дозволяют автору говорить от собственного своего лица с читателем, я намерен, оканчивая эту главу, сказать слова два об одном не совсем еще решенном у нас вопросе: точно ли русские, а не французы сожгли Москву?.. Было время, что мы, испуганные восклицаниями парижских журналистов: "Ces barbares que ne savaient se defendre qu en brulant leurs propres habitations (Эти варвары, которые не умели защищать себя иначе, как сожигая собственные дома свои (фр.)), готовы были божиться в противном; но теперь, надеюсь, никакая красноречивая французская фраза не заставит нас отказаться от того, чем не только мы, но и позднейшие потомки наши станут гордиться. Нет! мы не уступим никому чести московского пожара: это одно из драгоценнейших наследий, которое наш век передаст будущему. Пусть соврем