Загоскин Михаил Николаевич - Рославлев, или Русские в 1812 году

й передовой линии. Смотри, Александр, налети соколом, чтоб эти французы не успели опомниться и дали время Зарядьеву убраться подобру-поздорову на нашу сторону.

  - А вот что бог даст. По три налево заезжай - рысью марш!

  Зарецкой с своим эскадроном принял направо, а Рославлев пустился прямо через плотину, вдоль которой свистели неприятельские пули. Подъехав к мельнице, он с удивлением увидел, что между ею и мучным амбаром, построенным также на плотине, прижавшись к стенке, стоял какой-то кавалерийской офицер на вороной лошади. Удивление его исчезло, когда он узнал в этом храбром воине - князя Блесткина.

  - Что вы, сударь, здесь делаете? - спросил Рославлев, остановя свою лошадь.

  - Ах! это вы? - вскричал Блесткин с самой вежливой улыбкою.

  - Да, сударь, это я. А вы зачем здесь?

  - Меня послал генерал взглянуть, что делается в передовой цепи.

  - И вы для этого спрятались за этот амбар? Немного вы отсюда увидите.

  - Что ж мне делать с этой проклятой лошадью? - сказал Блесткин. - Она не хочет ни вперед идти, ни стоять на плотине.

  Он дал шпоры своему английскому жеребцу, который в самом деле запрыгал на одном месте и, казалось, не хотел никак отойти от стены.

  - Ну вот видите?

  - Да, я вижу, - перервал Рославлев, - что вы изо всей силы тянете ее за мундштук; но дело не в том: я очень рад, что вас встретил. Вы, кажется, вчера вызывали меня на дуэль?

  - Неужели?.. Может быть, я погорячился... но я, право, не помню.

  - Да я не забыл. Выезжайте, сударь, на плотину.

  - Помилуйте! что вы хотите делать?

  - Ничего. Я хочу вам показать, какого рода дуэли позволительны в военное время. Ну что ж? долго ли мне дожидаться? Да ослабьте поводья, сударь! она пойдет... Послушайте, Блесткин! Если ваша лошадь не перестанет упрямиться, то я сегодня же скажу генералу, как вы исполняете его приказания.

  - Однако ж, господин Рославлев, - сказал Блесткин, выехав на плотину, - позвольте вам заметить: этот начальнический тон...

  - Не о тоне речь, сударь. Вы посланы к стрелкам, я также: не угодно ли вам прогуляться со мною по нашей цепи.

  - Помилуйте! мы оба верхами.

  - Так что ж!

  - Все неприятельские стрелки станут в нас метить.

  - В том-то и дело. Ведь вы сами вызвали меня на дуэль. Правда, мы не будем стрелять друг в друга; но это ничего: за нас постараются французы.

  - Помилуйте, что это за дуэль?

  - Мне некогда вам доказывать, что этот поединок стоит того, который вы мне вчера предлагали. Извольте ехать.

  - Но, господин Рославлев...

  - Ни слова более! или я стану везде и при всех называть вас трусом. Мне кажется, ваша лошадь не очень боится шпор. Позвольте! - Рославлев ударил нагайкою лошадь Блесткина и выскакал вместе с ним на другой берег речки.

  Перед ними открылось обширное поле, усыпанное французскими и нашими стрелками; густые облака дыма стлались по земле; вдали, на возвышенных местах, двигались неприятельские колонны. Пули летали по всем направлениям, жужжали, как пчелы, и не прошло полминуты, одна пробила навылет фуражку Рославлева, другая оторвала часть воротника Блесткиной шинели.

  - Вперед, сударь, вперед! - кричал Рославлев, понукая нагайкою лошадь несчастного князя, который, бледный как полотно, тянул изо всей силы за мундштук. - Прошу не отставать; вот и наша цепь. Эй, служба! - продолжал он, подзывая к себе солдата, который заряжал ружье, - где капитан Зарядьев?

  - - Вон в этих кустах, ваше благородие!

  - Позови его сюда. А мы с вами, господин Блесткин остановимся здесь, на этом бугорке; отсюда и мы будем приметнее, и нам будет все виднее.

  - Помилуйте, Рославлев! - вскричал отчаянным голосом Блесткин, - за что же вы хотите сделать из нас цель для французов?

  - Ого, господин дуэлист! вы трусите? Постойте, я вас отучу храбриться некстати. Куда, сударь, куда? - продолжал Рославлев, схватив за повод лошадь Блесткина. - Я не отпущу вас, пока не заставлю согласиться со мною, что одни ничтожные фанфароны говорят о дуэлях в военное время.

  - Я не спорю... может быть...

  - Нет, постойте! не может быть; я вам докажу это.

  - Боже мой! посмотрите, в нас целят.

  - Так что ж? Пускай целят. Не правда ли, что порядочный человек и храбрый офицер постыдится вызывать на поединок своего товарища в то время, когда быть раненным на дуэли есть бесчестие?..

  - Ну хорошо, положим, что правда...

  - Постойте! Не правда ли, что одному только фанфарону, не понимающему, что такое истинная храбрость, позволительно насмехаться над тем, кто отказывается от дуэли за несколько часов до сражения?

  - Конечно, конечно... я согласен... Боже мой! что это?..

  - Ничего, это рикошетное ядро. Согласитесь, что тот, кто боится умереть в деле против неприятеля, ищет случая быть раненным на дуэли для того, чтоб пролежать спокойно в обозе во время сражения...

  Вдруг шагах в пяти от них раздался пронзительный свист; что-то запрыгало по пенькам и кочкам и обрызгало грязью обоих офицеров.

  - Это что такое? - вскричал с ужасом Блесткин.

  - Ничего, это картечь. Согласитесь, что Зарецкой должен был отвечать одним презрением на ваш вызов, что ему вовсе не нужно...

  - Ах, боже мой! я ранен! - вскричал Блесткин.

  - Ничего. Вам оцарапало только щеку и оторвало половину уха. Согласитесь, что Зарецкому вовсе не нужно было доказывать над вами свою храбрость, что он...

  - Ради бога, Рославлев!.. Я на все согласен...

  - Вот, кажется, идет Зарядьев? Ну, теперь вы можете ехать, только постарайтесь встречаться со мною как можно реже. Я вам скажу откровенно: вы мне гадки. Прощайте!

  Рославлев выпустил из рук поводья; Блесткин пришпорил свою лошадь и помчался, как из лука стрела, к нашим резервам.

  - Эге! - сказал Зарядьев, подойдя к Рославлеву, - кто это дал отсюда такого стречка? Посмотри-ка, словно птица летит.

  - Это Блесткин.

  - Нет, шутишь? И он здесь был вместе с тобою? Да разве его на аркане сюда притащили?

  - Разумеется, поневоле. Я расскажу тебе об этом на просторе, а теперь изволь-ка убираться отсюда с своими стрелками.

  - Да, нечего сказать, пора! Нас порядком поубавилось. Эй! барабанщик, сбор!

  - Много убито офицеров?

  - Да не осталось и половины.

  - А что этот молодой прапорщик?.. Как бишь его зовут?.. Такой милый, скромный...

  - Сицкой?

  - Да.

  - Вот здесь в кустах, лежит рядышком с своим братом.

  - Убит? Как жаль!

  - Ну, братец, как-то бог и остальных вынесет. Ведь как мы начнем ретироваться, так французы нам кланяться не станут; посмотри, какие будут проводы.

  - Не беспокойся! Зарецкой с своим эскадроном сделает диверсию и станет прикрывать ваше отступление... Вон видишь? Он заезжает во фланг французским стрелкам.

  - Вижу. А видишь ли ты - немного полевее?..

  - Что это? Никак, неприятельская конница?

  - Да кажется, что так. Нет, братец! Зарецкому будет не до меня. Делать нечего, пришлось одному отгрызаться. Рассыпанные меж кустов и по полю стрелки стали сбираться вокруг барабанщика, и Зарядьев, несмотря на сильный неприятельский огонь, командуя как на ученье, свернул человек четыреста оставшихся солдат в небольшую колонну.

  - Смотрите, - сказал он, - слушать команду, равняться, идти в ногу, а пуще всего не прибавлять шагу. Тихим шагом - марш! Рославлев, который ехал в голове ретирующейся колонны, не спускал глаз с эскадрона Зарецкого.

  - Ну, Зарядьев! - сказал он, - помоги бог нашему приятелю! Смотри, смотри! Вон несутся на него французские латники. Боже мой! да их, кажется, эскадрона два или три!

  - Не бойся, братец! Бой будет равный. Видишь, один эскадрон принимает направо, прямехонько на нас. Милости просим, господа! мы вас попотчеваем! Смотри, ребята! без приказа не стрелять, задним шеренгам передавать передней заряженные ружья; не торопиться и слушать команды. Господа офицеры! прошу быть внимательными. По первому взводу строй каре!

  В одну минуту из небольшой густой колонны составилось порядочное каре, которое продолжало медленно подвигаться вперед. Меж тем неприятельская конница, как громовая туча, приближалась к отступающим. Не доехав шагов полутораста до каре, она остановилась, раздалась громкая команда французских офицеров, и весь эскадрон латников, подобно бурному потоку, ринулся на небольшую толпу бесстрашных русских воинов.

  - Погодите, голубчики! - сказал Зарядьев, - мы вас шарахнем! Каре, стой! Вполоборота налево... первый плутонг - клац-пли!

  Густое облако дыма скрыло на минуту неприятельскую кавалерию; но, по-видимому, этот первый залп не очень ее расстроил, и когда дым рассеялся, то французские латники были уже недалее пятидесяти шагов от каре.

  - Третий плутонг, - скомандовал Зарядьев, - клац-пли! Пятой плутонг - клац-пли! Я думаю, - продолжал он, - этого будет с них довольно.

  В самом деле, когда можно стало различать сквозь дым окружные предметы, Рославлев увидел, что неприятельской эскадрон, совершенно расстроенный, принял направо, оставив на одном месте более пятидeсяти убитыx лoшaдeй и coлдaт.

  - Ну, это дело кончено! - сказал Зарядьев. - Теперь вперед. Во фрунт - марш!

  - Ай да молодец! - вскричал Рославлев. - Славно отделался!

  - Отделался, да не совсем, - перервал капитан с приметным неудовольствием. - Посмотри-ка! кто это заезжает к нам в тыл?

  - Еще конница?

  - То-то и дело, что нет - провал бы ее взял, проклятую! Так и есть! конная артиллерия. Слушайте, ребята! если кто хоть на волос высунется вперед - боже сохрани! Тихим шагом!.. Господа офицеры! идти в ногу!.. Левой, правой!.. раз, два!..

  Три ядра, одно за другим, прогудели над головами солдат; четвертое попало в самую средину каре.

  - Не прибавляй шагу! - закричал Зарядьев. - Примкни! Передний фас, равняйся!.. В ногу!.. Заболтали!.. Вот я вас... Стой!

  Каре остановилось; еще несколько ядер выхватило человек пять из заднего фрунта, который приметным образом начал колебаться.

  - Не шевелиться! - закричал громовым голосом Зарядьев, - а не то два часа продержу под ядрами. Унтер-офицеры, на линию! Вперед - равняйся! Стой!.. Тихим штагом - марш!

  - Послушай, Зарядьев! - сказал вполголоса Рославлев, - ты, конечно, хочешь показать свою неустрашимость: это хорошо; но заставлять идти в ногу, выравнивать фрунт, делать почти ученье под выстрелами неприятельской батареи!.. Я не назову это фанфаронством, потому что ты не фанфарон; но, воля твоя, это такой бесчеловечной педантизм...

  - Эх, братец! убирайся к черту с своими французскими словами! Я знаю, что делаю. То-то, любезный, ты еще молоденек! Когда солдат думает о том, чтоб идти в ногу да равняться, так не думает о неприятельских ядрах.

  - Положим, что так; но для чего вести их тихим шагом?

  - А ты бы, чай, повел скорым? Нет, душенька! от скорого шагу до беготни недалеко; а как побегут да нагрянет конница, так тогда уже поздно будет командовать. Однако ж взгляни-ка налево: кажется, наш приятель Зарецкой делает то же, что мы.

  В самом деле, Зарецкой, атакованный двумя эскадронами латников, после жаркой схватки скомандовал уже: "По три налево кругом - заезжай!" - как дивизион русских улан подоспел к нему на помощь. В несколько минут неприятельская кавалерия была опрокинута; но в то же самое время Рославлев увидел, что один русской офицер, убитый или раненый, упал с лошади.

  - Боже мой! - вскричал он, - это, кажется, Зарецкой? Так точно, это его серая лошадь!..

  - И, братец! - перервал Зарядьев, - мало ли серых лошадей... Да постой, куда ты? Но Рославлев, не слушая его слов, приударил нагайкою свою лошадь и полетела ту сторону, где происходило кавалерийское дело.

  Когда Рославлев стал приближаться к нашей коннице, то неприятельская, подкрепленная свежими войсками, построилась снова в боевой порядок, и между обеих кавалерийских колонн начали разъезжать и показывать свое удальство фланкеры обеих сторон. Один французский конной егерь, сшибя с лошади сабельным ударом русского гусара, подскакал шагов на десять к Рославлеву и выстрелил по нем из пистолета. Сгоряча Рославлев едва почувствовал, что ему как будто бы обожгло левую руку; он подъехал к гусарам, и первый офицер, его встретивший, был Зарецкой.

  - Слава богу! - вскричал Рославлев, - ты жив! А мне показалось издали...

  - Да, Владимир! я жив и даже не ранен; но поручика моего французы отправили на тот свет. Жаль! славный был малой. Да постой-ка: что у тебя рука? Ты ранен.

  - Ранен? неужели?

  - Да, и, кажется, не на шутку; надобно скорей перевязать твою руку.

  - Сейчас прискакал с приказом адъютант, - -сказал уланской ротмистр, подъехав к гусарам. - Haм велено отретироваться за передовую нашу линию.

  - Эй, Трощенко! - закричал Зарецкой, - труби аппель! (сбор! (от фр. appel.)) Да, кажется, и французы устали уж драться, - продолжал он, посматривая вперед, - их цепь начинает очень редеть, и канонада почти совсем утихла.

  - На нашем фланге утихла, - прибавил улан, - а слышите ли, на левом какая еще идет жарня?

  Гусарской эскадрон примкнул к уланам, переправился, не будучи преследуем неприятелем, через речку в то самое время, как Зарядьев, потеряв еще несколько солдат, присоединился благополучно к своей колонне. Зарецкой, сдав на несколько времени команду старшему по себе, проводил Рославлева до обоза, расположенного в полуверсте от наших резервов. На каждом шагу встречались им раненые; все лекаря были заняты. Прождав около четверти часа подле огонька, разложенного между фур, Зарецкой вскричал наконец с нетерпением:

  - Да что ж это до сих пор не отыщут нашего полкового лекаря? Я боюсь, не раздроблена ли у тебя кость!

  - А вот увидим-с, - сказал, подходя к ним, человек небольшого роста, с широким красным лицом и прищуренными глазами. - Позвольте-c!

  - Насилу пришел! - сказал Зарецкой. - Мы с полчаса тебя дожидаемся.

  - Сейчас, сударь, сейчас! Что, батюшка, Владимир Сергеевич, и вас зацепило? Эге-ге!.. подле самого локтя!.. Постойте-ка... Ого-го!.. Навылет! Ну, изрядно-с! Да не извольте скидать сюртука; мы лучше распорем рукав. Эй, Швалев! - продолжал он, обращаясь к полковому фельдшеру, который стоял позади его с перевязками, - разрежь рукав, а я меж тем приготовлю инструменты.

  - А что? - спросил Зарецкой, - разве ты думаешь, что надобно будет?..

  - Не могу доложить-с, - отвечал лекарь, перебирая свой хирургический портфель, - а вряд ли дело обойдется без ампутации! Да не беспокойтесь, я взял новые инструменты: это минутное дело.

  - Помилуй, братец! - вскричал Зарецкой, - что у тебя за страсть резать руки? Будет в тебя: я думаю, сегодня ты их с полдюжины отрезал.

  - С полдюжины?.. Нет, сударь! прошу не прогневатьcя, - возразил с гордостию обиженный хирург, - поболее будет полдюжины! Швалев! сколько мы сегодня отпилили рук?

  - Одиннадцать, ваше благородие!

  - Врешь, дурак! Двенадцать рук и три ноги; всего пятнадцать операций в один день. Нечего сказать, славная практика-с! Ну, Владимир Сергеевич, позвольте теперь. Да не бойтесь, я хочу только зондировать вашу рану.

  После минутного молчания, в продолжение которого Зарецкой не спускал глаз с своего друга, лекарь объявил, что, по-видимому, пуля не сделала никакого важного повреждения.

  - Ну, Владимир Сергеевич, - прибавил он, - поздравляю вас! Кажется, вы останетесь с рукою, а если б на волосок пониже, то пришлось бы пилить... Впрочем, это было бы короче - минутное дело; да оно же и вернее.

  - Спасибо, Иван Иванович! - сказал, улыбаясь, Рославлев. - Так и быть, я уж рискну остаться с рукою.

  - Как угодно-с. Только я советую вам отсюда уехать. Во всяком случае, рана ваша требует частой перевязки, а мы двух дней не постоим на одном месте, так трудненько будет-с наблюсти аккуратность.

  - В самом деле, - сказал Зарецкой, - ступай лечиться к своей невесте. Видишь ли, мое предсказание сбылось: ты явишься к ней с Георгиевским крестом и с подвязанной рукою. Куда ты счастлив, разбойник! Ну, что за прибыль, если меня ранят? К кому явлюсь с распоранным рукавом? Перед кем стану интересничать? Перед кузинами и почтенной моей тетушкой? Большая радость!.. Но вот, кажется, и на левом фланге угомонились. Пора: через полчаса в пяти шагах ничего не будет видно.

  Сраженье прекратилось, и наш арьергард, отступя версты две, расположился на биваках. На другой день Рославлев получил увольнение от своего генерал и, найдя почтовых лошадей в Вязьме, доехал благополучно до Серпухова. Но тут он должен был поневоле остановиться: рука его так разболелась, что он не прежде двух недель мог отправиться далее, и наконец 26 августа, в день знаменитого Бородинского сражения, Рославлев переменил в последний раз лошадей, не доезжая тридцати верст от села Утешина.

   Глава V

  Размытая проливными дождями проселочная дорога, по которой ехал Рославлев вместе со своим слугою, становилась час от часу тяжелее, и, несмотря на то, что они ехали в легкой почтовой тележке, усталые лошади с трудом тащились шагом. Солнце уже садилось, последние лучи его, догорая на ясных небесах, золотили верхи холмов, покрытых желтой нивою. Позади наших путешественников и над их головами не было заметно ни одного облачка; но душный воздух, стеснял дыхание, и впереди, из-за густого леса, подымались черные тучи.

  - Ну, сударь, будет гроза! - сказал Егор, поглядывая робко вперед. - Посмотрите, какие оттуда лезут тучи... Ух, батюшки!.. одна другой страшнее!

  - Недаром сегодня так парило, - примолвил извозчик. - Вон и ласточки низко летают - быть грозе!

  - А далеко ли еще до Утешина? - спросил Рославлев.

  - Верст пятнадцать - поболе будет.

  - Только-то? - сказал Егор. - Так ступай скорее: долго ли пропахнуть пятнадцать верст.

  - И рад бы ехать, да вишь дорога-то какая. Чему и быть: уж с неделю места, дождик так ливмя и льет.

  - Может быть, впереди дорога лучше.

  - Куда лучше! Версты за три до села, слышь ты, так благо, что вовсе проезда нет.

  - Да нет ли другой дороги? - спросил Рославлев.

  - Бают, что лесом есть объезд. Кабы было у кого поспрошать, так можно бы; а то дело к ночи: запропастишься так, что животу не рад будешь.

  - Постой! - вскричал Егор. - Вон там, подле леса, едет кто-то верхом. Догоняй-ка его: может статься, он здешний. Ямщик приударил лошадей, и через несколько минут, подъехал к частому сосновому бору, они догнали верхового, который, в провожании двух борзых собак, ехал потихоньку опушкой леса.

  - Владимир Сергеич! - сказал Егор, - да это никак, ловчий Николая Степановича Ижорского? Ну, так и есть, он! Эй, Шурлов! здравствуй, любезный!

  Охотник оглянулся, повернул свою лошадь и подъехав к телеге, вскрикнул:

  - Что это? Ах, батюшка, Владимир Сергеич это вы?

  - Как ты сюда заехал, Архипыч? Зачем? - спросил Егор.

  - А вот видишь, зачем, - отвечал Шурлов показывая на двух зайцев, которые висели у него в тороках.

  - Ну что, братец, все ли у вас благополучно? - спросил с приметной робостию Рославлев. - Все ли здоровы?..

  - Все, слава богу, батюшка, то есть Прасковья Степановна и обе барышни; а об нашем барине мы ничего не знаем. Он изволил пойти в ополчение да и все наши соседи - кто уехал в дальние деревни кто также пошел в ополчение. Ну, поверите ль, Владимир Сергеич, весь уезд так опустел, что хоть шаром покати. А осень-та, кажется, будет знатная! да так-ни за копейку пропадет: и поохотиться некому.

  - Послушай, брат, - перервал Егор. - где у вас объезд лесом? А то, говорят, дорога-то к селу больно плоха.

  - Да так-то плоха, что и сказать нельзя. Объездим лучше; а все, как станете подъезжать к селу так - не роди мать на свете!.. грязь по ступицу. Вот я поеду подле вас да укажу, где надо своротить с дороги.

  Ямщик тронул лошадей, и наши путешественники дотащились шагом вперед.

  - Ну, сударь, - продолжал Шурлов - не чаяли мы так скоро вас видеть. Да что это? никак, у вас рука подвязана?

  - Да: я ранен.

  - Слава богу, что еще в руку, батюшка. А, чай сколько голов легло под одним Смоленском? Ну, сударь, прогневался на нас господь! Тяжкие времена! Вот хоть через наш уезд, уж ехало, ехало смоленских обывателей. Сердечные! в разор разорены! Поглядишь на иного помещика: едет, родимый, с женой да с детьми, а куда? и сам не знает. Верите ль богу, сердце изныло, глядя на их слезы; и как гоняют мимо нас этих пленных французов, то вот так бы их, разбойников, и съел! Эх, сударь!.. А Прасковья-то Степановна... бог ей судья!

  - Что такое?..

  - Не вам бы слушать, и не мне бы говорить! Ведь она родная сестрица нашего барина, а посмотрите-ка, что толкуют о ней в народе - уши вянут!.. Экой срам, подумаешь!

  - Ты пугаешь меня!.. Да что такое?

  - Помните ли, сударь, месяца два назад, как я вывихнул ногу - вот, как по милости вашей прометались все. собаки и русак ушел? Ах, батюшка, Владимир Сергеич, какое зло тогда меня взяло!.. Поставил родного в чистое поле, а вы... Ну, уж честил же я вас - не погневайтесь!..

  - Хорошо, братец, хорошо; но дело не о том...

  - Ну, вот, сударь! Я провалялся без ноги близко месяца; вы изволили уехать; заговорили о французах, о войне; вдруг слышу, что какого-то заполоненного француза привезли в деревню к Прасковье Степановне. Болен, дискать, нельзя гнать с другими пленными! Как будто бы у нас в городе и острога нет...

  - А, это тот раненый полковник...

  - А черт его знает - полковник ли он или нет! Они все меж собой запанибрата; платьем пообносились, так не узнаешь, кто капрал, кто генерал. Да это бы еще ничего; отвели б ему фатеру где-нибудь на селе - в людской или в передбаннике, а то - помилуйте!.. забрался в барские хоромы да захватил под себя всю половину покойного мужа Прасковьи Степановны. Ну, пусть он полковник, сударь; а все-таки француз, все пил кровь нашу; так какой, склад русской барыне водить с ним компанию?

  - Послушай, Шурлов: и бог велит безоружного врага миловать, а особливо когда он болен.

  - Да уж он, сударь, давным-давно выздоровел. И посмотрите, как отъелся; какой стал гладкой - пострел бы его взял! Бык быком! И это бы не беда: пусть бы он себе трескал, проклятый, да жирел вволю - черт с ним! Да знай сверчок свой шесток; а то срамота-то какая!.. Ведь он ни дать ни взять стал нашим помещиком.

  - Как помещиком?

  - Да так же! Расхаживает себе по хоромам из комнаты в комнату, курит из господской пенковой трубки, которую покойник берег пуще своего глаза. Подавай ему того, другого; да как покрикивает на людей - словно барин какой. А как пойдет гулять по саду с барыней, так - господи боже мой! подбоченится, закинет голову... Ну черт ему не брат! Я старик, а и во мне кровь закипит всякой раз, как с ним повстречаюсь - так руки и зудят! Ух, батюшки!.. Кабы воля да воля, хватил бы его рожном по боку, так перестал бы кочевряжиться! подумаешь, сколько, чай, сгубил он православных, а русская барыня на руках его носит!

  - Полно, Шурлов, не сердись. Если он выздоровел, то, конечно, должно его отправить в город; я по-говорю об этом.

  - Поговорите, батюшка, а то, знаете ли? не ладно, видит бог, не ладно! На селе все мужички стали меж собой калякать: "Что, дискать, это? Уж барыня-то наша не изменница ли какая? Поит и кормит злодеев наших". И анагдась так было расшумаркались, что и приказчик места не нашел. "Что, дискать, этому нехристю смотреть в зубы? в колья его, ребята!" Уж кое-как уговорил их батька Василий. Правда, с тех пор француз и носу не смеет на улицу показывать; а барыня стала такая ласковая с отцом Васильем: в неделю-то раз пять он обедает на господском дворе. Ох, батюшка! недаром это! Знаете ли, какой слух недавно прошел в народе?.. Страшно вымолвить!

  - А что такое?

  - Говорят... не дай господи согрешить напрасно! - продолжал Шурлов, понизив голос. - Говорят, будто бы старая-то барыня хочет выйти замуж за этого француза.

  - Какой вздор!

  - Может статься, и вздор, батюшка; да ведь глотки никому не заткнешь; и власть ваша, а дело на то походит. Палагея Николавна - невеста ваша, да она недавно куда ж больна была, сердечная!

  - Что ты говоришь?

  - Да, сударь, захворала было не на шутку; но теперь, говорят, слава богу, оправилась и стала повеселей. Ольга Николавна, как слышно, не очень изволит жаловать этого француза; так на кого и подумать, как не на старую барыню. А она же, как говорят, ни пяди от него не отстает и по-французскому вот так и сыпет; день-деньской только и слышут люди: мусье да мусье, мадам да мадам, шушуканье да шепотня с утра до вечера. Ну, воля ваша, а это все не к добру! Ведь бес-то силен, батюшка! долго ль до греха! Да и проклятый француз... такая диковинка!.. Видали мы всяких мусьев и учителей: все народ плюгавый, гроша не стоит; а этот пострел, кажется, француз, а какой бравый детина!.. что грех таить, батюшка, стоит русского молодца. Вот вы смеетесь, Владимир Сергеич? А смотрите, чтоб не пришлось нам всем плакать.

  - Не бойся, Шурлов: ты не знаешь, почему Прасковья Степановна так ласкова с этим французом: ведь они давно уже знакомы.

  - Вот что?.. Ну это как будто бы полегче; а все лучше, если бы его отправили к команде. Не то время, Владимир Сергеич! Чай, слыхали пословицу: "Дружба дружбой, а служба службой"! А ведь чем же нам и послужить теперь государю, как не тем, чтоб бить наповал эту саранчу заморскую. Был, батюшка, и на их улице праздник: поили их, кормили, приголубливали, а теперь пора и в дубье принять. Ну вот, Владимир Сергеич, и поворот, - продолжал старый ловчий, остановив свою лошадь. - Извольте ехать прямо по этой просеке до песочного врага; держитесь все правой руки, а там пойдет дорога налево; как поравняетесь с деревянным крестом - изволите знать, что в сосновой роще?

  - Как незнать? - подхватил Егор. - Ведь ты говоришь про тот крест, что поставлен над могилою приказчика Терентьича, которого еще в пугачевщину на этом самом месте извели казаки?

  - Ну да.

  - Эх, брат! место-то неловкое. Говорят, будто бы по ночам видали, что перед крестом теплится: свечка и сидит сам покойник.

  - Слыхать-то об этом и я слыхал, а сам не видывал. От креста вы проедете еще версты полторы, а там выедете на кладбище; вот тут пойдет опять плохая дорога, а против самой кладбищенской церкви - такая трясина, что и боже упаси! Забирайте уж лучше правее; по пашне хоть и бойко, да зато не увязнете. Ну, прощайте, батюшка, Владимир Сергеич!

  - А ты куда, Шурлов?

  - Я неподалеку отсюда переночую у приятеля на пчельнике. Хочется завтра пообшарить всю эту сторону; говорят, будто бы здесь третьего дня волка видели. Прощайте, батюшка! с богом! Да поторапливайтесь, а не то гроза вас застигнет. Посмотрите-ка, сударь, с полуден какие тучи напирают!

  В самом деле, впереди все небо подернулось черными тучами, изредка сверкала молния, и хотя отдаленный гром едва был слышен, но листья шевелились на деревьях и воздух становился час от часу душнее. Шурлов повернул свою лошадь, подкликал собак и пустился рысью назад по дороге; а наши путешественники въехали в узкую просеку, которая шла в самую средину леса. Казалось, с каждым шагом вперед лес становился все темнее; кругом царствовала мертвая тишина. Несколько минут ничто не нарушало торжественного безмолвия ночи; путешественники молчали, колеса катились без шума по мягкой дороге, и только от времени до времени сухой валежник хрустел под ногами лошадей и раздавался легкой шорох от перебегающего через дорогу зайца.

  - Эка ночка! - сказал наконец Егор. - Ну, сударь, дай бог нам доехать благополучно. Не знаю, как вы, а я начинаю побаиваться. Ну, если мы заплутаемся?

  Рославлев не отвечал ни слова.

  - Ох, эти объезды! - продолжал вполголоса Егор, посматривая робко во все стороны, - терпеть их не могу: того и гляди, заедешь туда, куда ворон и костей не заносил. Здесь, чай, и днем-то всегда сумерки, а теперь... - он поднял глаза кверху, - ни одной звездочки на небе, поглядел кругом - все темно: направо и налево сплошная стена из черных сосен, и кой-где высокие березы, которые, несмотря на темноту, белелись, как мертвецы в саванах. Прошло еще несколько минут, последний свет от потухающей зари исчез на мрачных небесах, покрытых густыми облаками, и наступила совершенная темнота. Ямщик слез с телеги и пошел пешком подле лошадей, которые, робко передвигая ноги, едва подавались вперед. С лишком час наши путешественники тащились шагом. Рославлев молчал, а Егор, чтоб ободрять себя, посвистывал и понукал лошадей.

  - Ну, что ж ты заснул, братец! - сказал он наконец ямщику. - Садись да погоняй лошадей-та!

  - Да, погоняй!.. А как наедешь на колоду. Вишь темнять какая!

  - Так затяни песенку: все-таки будет повеселее.

  - Коль ты охоч до песен, так пой сам.

  - А ты что?

  - Да!.. слышь ты, парень, до песен теперь! Только вынеси господь!.. Туда ли еще едем.

  - Что ж ты за ямщик, коли не знаешь, куда едешь? Смотри, брат! Если ты завезешь нас в какую-нибудь трущобу, так добром со мной не разделаешься.

  - Ой ли? Грози, брат, богатому - денежку даст, а с меня взятки-та гладки. Ведь я вам баил, что обьезда не знаю.

  - В самом деле, не заплутались ли мы? - спросил Рославлев.

  - Небось, барин! Бог милостив; авось как-нибудь выберемся из леса. Только гроза-та нас застигнет; вон и дождик стал накрапывать.

  Крупные дождевые капли зашумели меж листьев; заколебались вершины деревьев; ветер завыл, и вдруг все небо осветилось...

  - Господи помилуй! - сказал, перекрестясь, Егор. - Экая молния, так и палит!

  Сильный удар грома потряс все окрестности, и проливной дождь, вместе с вихрем, заревел по лесу. Высокие сосны гнулись, как тростник, с треском ломались сучья; глухой гул от падающего рекой дождя, пронзительный свист и вой ветра сливались с беспрерывными ударами грома. Наши путешественники при блеске ежеминутной молнии, которая освещала им дорогу, продолжали медленно подвигаться вперед.

  - Постой-ка, - сказал ямщик Егору, - уж не овраг ли это? Придержи-ка, брат, лошадей, а я пойду посмотрю.

  Он сделал несколько шагов вперед меж частого кустарника и закричал:

  - Ну так и есть - овраг!

  - Посмотри, Егор! - сказал Рославлев, - мне показалось, что молния осветила вон там в стороне деревянный крест. Это должна быть могила Терентьича - видишь? прямо за этой сосной?

  - Вижу, сударь, вижу!.. - отвечал Егор прерывающимся от страха голосом. - А видите ли вы?..

  - Что такое?..

  - Посмотрите, посмотрите!.. вон опять!.. Господи, помилуй нас грешных!..

  Молния снова осветила крест, и Рославлеву показалось, что кто-то в белом сидит на могиле и покачивается из стороны в сторону.

  - Что б это значило? - спросил он, слезая с телеги. - Надобно подойти поближе.

  - Что вы? Христос с вами! - вскричал Егор, схватив за руку своего господина. - Разве не видите, что это сам покойник в саване.

  В продолжение этого короткого разговора все утихло: дождь перестал идти, и ветер замолк. С полминуты продолжалась эта грозная тишина, и вдруг ослепительная молния, прорезав черные тучи, рассыпалась почти над головами наших путешественников. Рославлев и Егор, оглушенные ужасным треском, едва устояли на ногах, а лошади упали на колени. В двадцати шагах от них, против самого креста, задымилась сосна; тысячи огненных змеек пробежали по ее сучьям; она вспыхнула, и яркое пламя осветило всю окружность. Дождь снова полился, и ветер забушевал между деревьями. Несмотря на просьбы своего слуги, Рославлев подошел к могиле; ни на ней, ни подле нее никого не было; но что-то похожее на человеческой хохот сливалось вдали с воем ветра. Когда он возвратился к телеге, ямщик стоял возле лошадей, которые дрожали, форкали и жались одна к другой.

  - Что делать, батюшка? - сказал ямщик, - лошадки-то больно напугались. Смотри-ка, сердечные, так дрожкой и дрожат. Уж не переждать ли нам здесь? А то, сохрани господи, шарахнутся да понесут по лесу, так косточек не сберешь.

  - Пожалуй, переждем, - сказал Рославлев. - Кажется гроза начинает утихать.

  - Ну что, сударь? - спросил Егор, - вы подходили к могиле?

  - Там никого нет.

  - Помилуйте! Да разве мы не видали?

  - Нам это показалось или, может быть... но в такую грозу... среди леса... Нет, мы, верно, приняли какой-нибудь березовый пенек за человека.

  Егор покачал головою и не отвечал ничего. Более получаса продолжалась гроза; наконец все стало утихать; но впереди сверкала молния и сбирались новые тучи. Путешественники двинулись вперед. Узкая, извилистая дорога, по которой и днем не без труда можно было ехать, заставляла их почти на каждом шаге останавливаться; колеса поминутно цеплялись за деревья, упряжь рвалась, и ямщик стал уже громко поговаривать, что в село Утешино нет почтовой дороги, что в другой раз он не повезет никого за казенные прогоны, и даже обещанный рубль на водку утешил его не прежде, как они выехали совсем из леса.

  - Вот, кажется, кладбищная церковь? - сказал Рославлев, указывая на белое здание, которое при свите блеснувшей молнии отделилось от группы деревьев, его окружающих.

  - А за ним полевее, - перервал Егор, - должно быть село. Верно, все спят! Ни одного огонька не видно. Я думаю, уж поздно, сударь?

  Рославлев вынул часы, подавил репетицию; она пробила одиннадцать часов и три четверти.

  - Скоро полночь.

  - Так, верно, теперь и на барском дворе почивают. Не проехать ли нам, сударь, в дом к Николаю Степановичу?!

  - Нет: может быть, они еще не ложились. Эй! ямщик! ступай скорей! Я дам еще рубль на водку. Ямщик погнал лошадей; но они едва могли бежать рысью по грязной дороге, которая с каждым шагом становилась хуже. Вот наконец путешественники доехали до кладбища. Поравнявшись с группою деревьев, которая стрех сторон закрывала церковь, извозчик позабыл о том, что советовал им старый ловчий, - не свернул с дороги: колеса телеги увязли по самую ступицу в грязь, и, несмотря на его крики и удары, лошади стали. Пробившись с четверть часа на одном месте, он объявил решительно, что без посторонний помощи они никак не выдерутся из грязи.

  - Делать нечего, сударь! - сказал Егор, - оставайтесь здесь, а я сбегаю за народом.

  - Ступай на мельницу: она в двух шагах отсюда.

  - В самом деле! Ведь на ней живет вся семья Архипа-мельника. Подождите, сударь, мигом слетаю.

  У нас в России почти каждая деревня имеет свои изустные предания о колдунах, мертвецах и привидениях, и тот, кто, будучи еще ребенком, живал в деревне, верно, слыхал от своей кормилицы, мамушки или старого дядьки, как страшно проходить ночью мимо кладбища, а особливо когда при нем есть церковь. русской крестьянин, надев солдатскую суму, встречает беззаботно смерть на неприятельской батарее или, не будучи солдатом, из одного удальства пробежит но льду, который гнется под его ногами; но добровольно никак не решится пройти ночью мимо кладбищной церкви; а почему весьма натурально, что ямщик, оставшись один подле молчаливого барина, с приметным беспокойством посматривал на кладбище, которое расположено было шагах в пятидесяти от большой дороги.

  Рославлев не понимал сам, что происходило в душе его; он не мог думать без восторга о своем счастии, и в то же время какая-то непонятная тоска сжимала его сердце; горел нетерпением прижать к груди своей Полину и почти радовался беспрестанным остановкам, отдалявшим минуту блаженства, о которой недели две тому назад он едва смел мечтать, сидя перед огнем своего бивака. Мы все любим предаваться надежде, верим слепо ее обещаниям, и почти всегда в ту самую минуту, когда она готова превратиться в существенность, боязнь и сомнение отравляют нашу радость. Не эту ли самую недоверчивость души к земному нашему счастию мы называем предчувствием, разумеется, если последствия его оправдают? В противном случае мы тотчас забываем, что сердце предсказывало нам горе и что это предвещание не сбылось. Погруженный в глубокую задумчивость, Рославлев не замечал, что несколько уже минут ямщик стоял неподвижно на одном месте и, дрожа всем телом, смотрел на кладбищную церковь.

  - Барин! а барин!.. - прошептал он наконец трепещущим голосом, - что это такое?..

  - Что ты, братец? - спросил Рославлев.

  - Да неужели, батюшка, не слышите? Чу!.. Наше место свято!..

  - Постой!.. в самом деле... церковное пение... Где ж это поют?..

  - Как где? На кладбище. Вон опять!.. С нами крестная сила!.. Ох, неловко, кормилец!..

  - Может быть, похороны?..

  - Да разве, батюшка, по ночам кого отпевают?

  - Это в самом деле странно!.. Побудь у лошадей! - сказал Рославлев, слезая с телеги и взяв под плечо свою саблю.

  - Ах, батюшка барин!.. да как же я останусь-то один?

  - Небось, братец: мертвецы через дорогу не перебегают, - сказал с улыбкою Рославлев.

  - Глядь-ка, барин!.. - закричал ямщик, - глядь! вон и огонек в окне показался - свят, свят!.. Ух, батюшки!.. Ажно мороз по коже подирает!.. Куда это нелегкая его понесла? - продолжал он, глядя вслед за уходящим Рославлевым. - Ну, несдобровать ему!.. Экой угар, подумаешь!.. И молитвы не творит!..

  Рославлев перелез через плетень, которым обнесено было кладбище. С трудом пробираясь между могил, он не слышал уже пения, но видел ясно, что внутренность церкви освещена; ему показалось даже, что в одном углу церковного погоста что-то чернелось и раздавался шорох, похожий на топот лошадей, которые не стоят смирно на одном месте. Чтоб заглянуть во внутренность церкви, надобно было непременно взойти на высокую паперть по крутой и узкой лестнице. Едва он успел шатнуть на первую ступеньку, как вдруг у самых ног его кто-то прохрипел диким голосом: "Тише ты! Не дави живых людей; я еще не умерла". Рославлев невольно отскочил назад и схватился за рукоятку своей сабли; но в ту же самую минуту блеснула молния и осветила сидящую на лестнице женщину в белом сарафане, с распущенными по плечам волосами. Она щелкала зубами, и глаза ее сверкали ужасным образом.

  - Это ты, Федора? - сказал Рославлев, узнав сумасшедшую. - Что ты здесь делаешь?

  - Вестимо что: пришла на похороны.

  - Какие похороны?..

  - Погляди в окно, так сам увидишь. Чу!.. слышишь? Поют со святыми упокой.

  - Да, точно поют! Но это совсем не похоронный напев... напротив... мне кажется... - Рославлев не мог кончить: невольный трепет пробежал по всем его членам. Так он не ошибается... до его слуха долетели звуки и слова, не оставляющие никакого сомнения...

  - Боже мой! - вскричал он, - это венчальный обряд... на кладбище... в полночь!.. Итак, Шурлов говорил правду... Несчастная! что она делает!..

  - Те!.. тише!.. - перервала безумная. - Не кричи! помешаешь отпевать!.. Чу! слышишь, затянули вечную память!.. Да постой! куда ты? - продолжала она, схватив за руку Рославлева. - Подождем здесь; как вынесут, так мы проводим ее до могилы.

  Рославлев, от которого сумасшедшая не отставала, вбежал на паперть и остановился у первого окна. Внутренность церкви была слабо освещена несколькими свечами, поставленными в паникадила; впереди амвона, перед налоем, стоял священник в полном облачении; против него жених и невеста, оба в венцах; а позади, подле самого окна, две женщины, закутанные в салопы. Казалось, одна из них горько плакала. Рославлев, к которому они так же, как невеста и жених, стояли спиною, не мог этого видеть, но слышал ее рыдания. Эти две женщины, без сомнения, Полина и Оленька. В женихе нетрудно было узнать по иностранному мундиру пленного французского полковника; но его невеста?.. Она не походит на Лидину... нет!.. эта тонкая талия, эти распущенные по плечам локоны! Боже мой!.. неужели Оленька?.. Вот священник берет жениха и невесту за руки, чтоб обвести вокруг налоя... они идут... поравнялись с царскими вратами... остановились... вот начинают доканчивать круг... свет от лампады, висящей перед Спасителем, па