Загоскин Михаил Николаевич - Рославлев, или Русские в 1812 году

сяду на лошадь, а ты ступай подле меня пешком. Это не слишком вежливо, да делать нечего: надобно, чтоб всем казалось, что я куда-нибудь послан, а ты у меня проводником. Постарайтесь только, сударь, дойти как-нибудь до заставы, а там я вам позволю ехать со мною!

  - Ехать? Но где же ты возьмешь лошадь? - Это уж не твоя забота. Прошу только со мной не разговаривать, глядеть на меня со страхом и трепетом и не забывать, что я французской офицер, а ты московской мещанин.

  Проехав благополучно поперек площади, покрытой неприятельскими солдатами, Зарецкой принял направо и пустился вдоль средней Донской улицы, на которой почти не было проходящих. Попадавшиеся им изредка французы не обращали на них никакого внимания. Через несколько минут показались в конце улицы стены Донского монастыря, а вдали за ними гористые окрестности живописной Калужской дороги.

  - Что, Владимир! - спросил Зарецкой, - ты очень устал? Ну, что ж ты не отвечаешь? Не бойся, здесь никого нет, - продолжал он, оглянувшись назад. - Что это? Куда девался Владимир?.. А! вон где он!.. Как отстал, бедняжка! Не! veux-tu avancer, coquin... (Эй! поторапливайся, негодяй... (фр.)) - закричал он сердитым голосом, осадя свою лошадь; но Рославлев, казалось, не слышал ничего и стоял на одном месте как вкопанный.

  - Что ты, Владимир? - сказал Зарецкой, подъехав к своему приятелю. - Не отставай, братец! Да что ты уставился на этот дом?.. Эге! вижу, брат, вижу, куда ты смотришь! Ты глядишь на эту женщину... вон что стоит у окна, облокотясь на плечо французского полковника?.. О! да она в самом деле хороша! Немножко бледна!.. Впрочем, нам теперь не до красавиц. Полно, братец, ступай!

  - Так я не ошибаюсь, - вскричал Рославлев, - это она!

  - Тише, мой друг, тише! Так точно! Боже мой! это граф Сеникур!

  - Да, это он! Прощай, Александр.

  - Что ты, Владимир? Опомнись!

  - Злодей! - продолжал Рославлев, устремив пылающий взор на полковника, - я оставил тебя ненаказанным; но ты был в плену, и я не видел Полины в твоих объятиях!.. А теперь... дай мне свою саблю, Александр!.. или нет!.. - прибавил он, схватив один из пистолетов Зарецкого, - это будет вернее... Он заряжен... слава богу!..

  Зарецкой соскочил с лошади и схватил за руку Рославлева.

  - Пусти меня, пусти!.. - кричал Рославлев, стараясь вырваться.

  - Слушай, Владимир! - сказал твердым голосом его приятель, - я здесь под чужим именем, и если буду узнан, то меня сегодня же расстреляют как шпиона.

  - Как шпиона!..

  - Да. Теперь ступай, если хочешь, к полковнику; я иду вместе с тобою.

  Рославлев не отвечал ни слова; казалось, он боролся с самим собою. Вдруг сверкающие глаза его наполнились слезами, он закрыл их рукою, бросил пистолет, и прежде чем Зарецкой успел поднять его и сесть на лошадь, Рославлев был уже у стен Донского монастыря.

  - Тише, - кричал Зарецкой, с трудом догоняй своего приятеля, - тише, Владимир! ты этак не дойдешь и до заставы.

  - О, не беспокойся! - отвечал Рославлев, остановись на минуту, чтоб перевести дух, - теперь я чувствую в себе довольно силы, чтоб уйти на край света. Вперед, мой друг, вперед!

  Через несколько минут они были уже за Калужскою заставою; у самого въезда в слободу стоял человек с верховой лошадью.

  - Я капитан Данвиль, - сказал Зарецкой, подъехав к нему. - Отдай лошадь моему проводнику.

  Слуга пособил Рославлеву сесть на коня, и наши приятели, выехав на чистое поле, повернули в сторону по первой проселочной дороге, которая, извиваясь между холмов, порытых рощами, терялась вдали среди густого леса.

ГЛАВА VI

  Наши путешественники ехали сначала скорой рысью, наблюдая глубокое молчание; но когда на восьмой или девятой версте от города, миновав несколько деревень, они увидели себя посреди леса и уж с полчаса не встречали никого, то Зарецкой начал расспрашивать Рославлева обо всем, что с ним случилось со дня их разлуки.

  - Ну, Владимир! - сказал он, дослушав рассказ своего друга, - теперь я понимаю, отчего побледнел Сеникур, когда вспомнил о своем венчанье... Ах, батюшки! да знаешь ли, что из этого можно сделать такую адскую трагедию a la madarne Радклиф (в стиле мадам Радклиф (фр.)), что у всех зрителей волосы станут дыбом! Кладбище... полночь... и вдобавок сумасшедшая Федора... какие богатые материалы!.. Ну, свадебка!.. Я не охотник до русских стихов, а поневоле вспомнишь Озерова:

  Там был не Гименей - Мегера там была... -

  то есть косматая Федора, которая, вероятно, ничем не красивее греческой фурии. Но вот чего я не понимаю, мой друг! Ты поступил как человек благоразумный: не хотел видеть изменницу, ссориться с ее мужем и, имея тысячу способов отмстить твоему беззащитному сопернику, оставил его в покое; это доказывает, что и в первую минуту твой рассудок был сильнее страсти. С тех пор прошло довольно времени; твое грустное положение и болезнь должны были тебя совершенно образумить, и, несмотря на это, ты готов был сейчас сделать величайшее дурачество в твоей жизни - и все для той же Полины! Конечно, что и говорить: она очень недурна собою, сложена прекрасно, и если сверх этого у ней маленькая ножка, то, может быть, и я сошел бы от нее с ума на несколько дней; но бесноваться целый месяц!..

  - Ах, мой друг! - перервал Рославлев, - ты не знаешь, что такое любовь, ты не имеешь понятия об этом блаженстве и мучении нашей жизни! Да, Александр! Я и сам был уверен, что спокойствие возвратилось в мою душу. Несколько раз, испытывая себя, я воображал, что вижу Полину вместе с ее мужем, и мне казалось, что я могу спокойно смотреть на их взаимные ласки и даже радоваться ее счастью. Нет! Я обманывал самого себя. Когда сейчас я взглянул нечаянно на окно этого дома, когда увидел, что женщина, почти лежащая в объятиях французского полковника, походит на Полину, когда я узнал ее... О Александр! я почувствовал тогда... Да сохранит тебя бог от подобного чувства!.. Холодная, ледяная смерть по всем жилам - и весь ад в душе!.. Ах, мой друг! ты не знаешь еще, к каким мучениям способна душа наша, какие неизъяснимые страдания мы можем, и, вероятно, - прибавил тихим голосом Рославлев, - должны переносить, томясь в этой ссылке па этой каторге, которую мы называем жизнию!..

  - И с которой, несмотря на это, даже и ты не захочешь расстаться! - перервал с улыбкою Зарецкой. - Полно, братец! Вы все, чувствительные меланхолики, пренеблагодарные люди: вечно жалуетесь на судьбу. Вот хоть ты; я желал бы знать, казалась ли тебе жизнь каторгою, когда ты был уверен, что Полина тебя любит?

  - Но я ошибался, мой друг! - Да разве от этого ты менее был счастлив? Вот то-то и есть, господа! Пока все делается по-вашему, так вы еще и туда и сюда; чуть не так, и пошли поклепы на бедную жизнь, как будто бы век не было для вас радостной минуты.

  - Но что все прошедшие радости...

  - Перед настоящим горем?.. И, mon cher! и то и другое забывается. Конечно, я понимаю, для твоего самолюбия должно быть очень обидно...

  - Эх, братец! какое самолюбие...

  - Да, любезный, не прогневайся! Самолюбие в этом случае играет пребольшую ролю. Что ни говори, а ведь досадно, как отобьют невесту; да только смешно от этого сходить с ума: посердился, покричал и будет. Вот то-то же, поневоле похвалишь наших неприятелей. Кто лучше их умеет пользоваться жизнию?.. Француз не задохнется от избытка сердечной радости, да зато и не иссохнет от печали. Посмотри, как он весел, как всегда доволен собою, над всем смеется, все его забавляет. Заговорит дело - есть что послушать: все знает; заговорит вздор - также заслушаешься: какая веселость в каждом слове! И как милы эти фразы, в которых нет ни на волос здравого смысла! Конечно, и у них есть исключения, но они так редки... Печальный француз! не правда ли, что это даже странно слышать? А отчего они так счастливы?.. Оттого именно, что душа их не способна к сильным впечатлениям. Они... как бы это сказать по-русски?.. они слегка только прикасаются к жизни. Знаешь ли что, мой друг? Если ты хочешь непременно сравнивать с чем-нибудь жизнь, то сравни ее с морем; но только, бога ради, не с бурным, - это уже слишком старо!

  - А с каким же, Александр?

  - Да просто с нашим петербургским, когда оно замерзнет. Катайся по нем сколько хочешь, забавляй себя, но не забывай, что под этим блестящим льдом таится смерть и бездонная пучина; не останавливайся на одном месте, не надавливай, а скользи только по гладкой его поверхности.

  - То есть не принимай ничего к сердцу, - перервал Рославлев, - не люби никого, не жалей ни о ком; беги от несчастного: он может тебя опечалить; старайся не испортить желудка и как можно реже думай о том, что будет с тобою под старость - то ли ты хотел сказать, Александр?

  - О нет, мой друг! я не желаю быть эгоистом.

  - И в то же время не хочешь ни о чем горевать? Да разве это возможно?

  - Да, конечно... не спорю, тут есть, по-видимому, какое-то противоречие... Однако ж я не менее того уверен, что эта философия...

  - Ничем не лучше моей. Что грех таить, Александр! у меня вырвалась глупость, а ты, желая доказать, что я вру, и сам заговорил вздор. По-моему, жизнь должна быть вечной ссылкою, а по-твоему, беспрерывным праздником. Благодаря бога и то и другое для нас невозможно, Александр! Тот, кто вечно крушится, и тот, кто всегда весел, - оба эгоисты.

  - Это почему?

  - А потому, что человек, неспособный делить ни с кем ни радости, ни горя, - любит одного себя.

  - Почему ж одного себя? Можно любить и приятеля - разумеется, до некоторой степени.

  - А до какой степени простирается эта любовь к приятелю в человеке, который для того, чтоб с ним повидаться и спасти его...

  - И полно, mon cher! что за важность! Ты видишь, я целехонек.

  - Вижу, мой друг! Но, признаюсь, удивляюсь и желал бы знать, как ты уцелел?

  - Ты еще более удивишься, когда узнаешь, что я, будучи в Москве, вызывал на дуэль капитана французских жандармов.

  - Неужели?..

  - Представь себе: он вздумал меня расспрашивать; я пустился ему лгать что есть мочи, и этот грубиян осмелился сказать мне в глаза, что я говорю неправду...

  - Ах он невежа!..

  - Разумеется, я вспыхнул, закидал его французскими фразами...

  - И он не догадался, что ты русской?

  - А почему бы он догадался?

  - Да помилуй! Не может же быть, чтоб ты так хорошо говорил по-французски, как настоящий француз?

  - Не может быть? Да знаете ли, сударь, как я был воспитан в доме своей тетушки? Знаете ли, кто с пятилетнего возраста был моим гувернером? Известна ли вам знаменитая фамилия аббата Григри, который плохо знал правописание, но зато говорил самым чистым парижским языком? Знаете ли, что я на десятом году не умел еще писать по-русски? Знаете ли, что весь Петербург дивился моему французскому выговору и все знакомые поздравляли тетушку с племянником, который как две капли воды походил на француза? Как теперь помню, добрая старушка всякой раз крестилась и говорила со слезами: "Слава богу! я знала наперед, что в Сашеньке будет путь!" Чему ж после этого удивляться, что меня приняли за француза?

  - Хорошо, мой друг, согласен: по выговору не можно было догадаться, что ты русской; но нельзя же, чтоб не было в твоей манере и ухватках...

  - В моей манере? Постой, братец, я сейчас представлю тебе лихого французского кавалериста, который только что вырвался из Пале-Рояля. Посмотрим, заметишь ли во мне хоть что-нибудь русское? Зарецкой развалился небрежно на седле, подбоченился и надел a la tapageur (набекрень (фр.).) свою французскую фуражку. В продолжение сих приготовлений к роле, которую он готовился играть, из-за куста выглянули две весьма некрасивые рожи: одна с рыжей бородою, а другая, по-видимому, обритая недели две тому назад и обезображенная огромным рубцом. Небольшой черный галстук, единственный остаток от прежнего наряда, доказывал, что это лицо принадлежало какому-нибудь отставному солдату. Наши путешественники, не замечая этой засады, продолжали ехать потихоньку.

  - Ну что? - спросил Зарецкой, отпустив несколько парижских фраз, - заметен ли во мне русской, который прикидывается французом? Посмотри на эту небрежную посадку, на этот самодовольный вид - а? что, братец?.. Vive I' Empereur et la joie! Chantons! (Да здравствует император и веселье! Споем! (фр.)) - Зарецкой пришпорил свою лошадь и, заставив ее сделать две или три лансады (прыжок, скачок (от фр. lan cade)), запел:

  Enlant cheri des dames, J'etais en tout pays, Tres bien avec les femmes, Et mal avec les maris! (Французские куплеты, которые лет двадцать тому назад были в большой моде, по крайней мере у нас в Петербурге. - Прим. автора. Любимец дам-красоток, В любом краю я был, С мужьями не короток. А женам очень мил! (Пер. Е. Куниной.))

  Вдруг раздался выстрел, и человек десять вооруженных крестьян высыпало на дорогу. Прежде чем Зарецкой успел опомниться и рассмотреть, кто на них нападает, второй выстрел ранил лошадь, на которой ехал Рославлев; она закусила удила и понесла вдоль дороги. Зарецкой пустился вслед за ним; но в несколько минут потерял его совершенно из вида. Ослабевший от болезни Рославлев не мог долго управлять своей лошадью: выскакав на поляну, на которой сходились три дороги, она помчала его по одной из них, ведущей в самую глубину леса. Несколько раз принимался он снова ее удерживать, но все напрасно; наконец, проскакав еще версты две, она повалилась на землю. Рославлев, видя, что лошадь его издыхает, решился идти пешком по дороге, которая по всем приметам должна была скоро вывести его на жилое место.

  Едва он успел сделать несколько шагов, как ему послышались в близком расстоянии смешанные голоса; сначала он не мог ничего разобрать и не знал, должен ли спрятаться или идти навстречу людям, которые, громко разговаривая меж собою, шли по одной с ним дороге. Вдруг ясно выговоренный немецкой швернот (черт возьми.) раздался от него в двух шагах, и кто-то повелительным голосом закричал: "Allons, sacristie! en avant!" (Ну же, черт возьми! вперед! (фр.)) Рославлев кинулся в сторону, но было уже поздно: из-за кустов показалась целая толпа неприятельских мародеров.

  - Гальт! (Стой! (от нем. halt)) - закричал высокой баварской кираcиp, пpицeляcь в нeгo cвoим кapaбинoм.

  Человек двадцать солдат разных полков и наций окружили Рославлева.

  - Господа! чего вы от меня хотите? - сказал Рославлев по-французски, - я бедный прохожий...

  - Бедный? - заревел на дурном французском языке баварец, - а вот мы тотчас это увидим.

  - Вы все бедны! - запищал итальянской вольтижер (Егерь, стрелок. - Прим. автора.), схватив за ворот Рославлева. - Знаем мы вас, господа русские - malledeto! (проклятье! (ит.))

  - Тише, товарищи! - сказал повелительным голосом французской гренадер, - не обижайте его: он говорит по-французски.

  - Так что ж? - возразил другой французской полупьяный солдат в уланском мундире, сверх которого была надета изорванная фризовая шинель. - Может быть, этот негодяй эмигрант.

  - В самом деле? - перервал важным голосом гренадер.- - Прочь все! Посторонитесь! Я допрошу его.

  - Рег dio sacrato! (Клянусь богом! (ит.)) Что это? - вскричал итальянец, - на этом еретике крест.

  - Так он не француз? - сказал с презрением солдат в фризовой шинели.

  - Да еще и золотой! - продолжал итальянец, сорвав с шеи Рославлева крест, повешенный на тонком шнурке.

  - Оставишь ли ты его в покое? Sacre italien! (Чертов итальянец! (ит.)) - вскричал гренадер, оттолкнув прочь итальянца.

  - Не бойтесь ничего и отвечайте на мои вопросы: кто вы?

  - Московский мещанин.

  - Вы русской?

  - - Да!

  - Отчего вы говорите по-французски?

  - Я учился.

  - Хорошо! это доказывает, что вы уважаете нашу великую нацию... Тише, господа! прошу его не трогать! Не можете ли вы нам сказать, есть ли вооруженные люди в ближайшей деревне?

  - Не знаю.

  - Не знаешь? Доннер-веттер! (Гром и молния! (нем.)) - заревел баварец. - Как тебе не знать? Говори!

  - Я шел все лесом и ни в одной деревне не был.

  - Он лжет! - закричал итальянец. - Прикладом его, согро de dio! (клянусь телом господним! (ит.)) так он заговорит.

  - Тише, господа! - перервал гренадер. - Этот варвар уважает нашу нацию, и я никому не дам его обидеть.

  - В самом деле? - сказал баварец. - А если я хочу его обижать?

  - Не советую.

  - Право? Да что ж ты этак поговариваешь?.. Уж не думаешь ли ты, что баварской кирасир не стоит французского гренадера?

  - Как? черт возьми! Ты смеешь равняться с французским солдатом?.. Се miserable allemand! (Этот презренный немец! (фр.)) Да знаешь ли ты?..

  - Я знаю, что должен повиноваться моему капитану, но если всякой французской солдат...

  - Да знаешь ли ты, животное, что такое французской гренадер? Знаешь ли ты, что между тобой и твоим капитаном более расстояния, чем между мной и баварским королем?

  - Что, что?

  - Да! такой болван, как ты, никогда не будет капитаном; а каждый французской гренадер может быть вашим государем.

  - Хоц таузент!.. (Проклятье!.. (нем.) ) Да это как?

  - А вот как: мой родной брат из сержантов в одну кампанию сделался капитаном - правда, он отнял два знамя и три пушки у неприятеля; но разве я не могу взять дюжины знамен и отбить целую батарею: следовательно, буду по крайней мере полковником, а там генералом, а там маршалом, а там - при первом производстве - и в короли; а если на ту пору вакансия случится у вас...

  - Правда, правда - il a raison! (он прав! (фр.)) - закричали все французские солдаты.

  - Ну, немецкая харя! - продолжал гренадер, - понял ли ты теперь, что значит французской солдат.

  Баварец, закиданный словами и совершенно сбитый с толку, не отвечал ни слова.

  - Господа! - сказал гренадер, - не надобно терять времени - до Москвы еще далеко; ступайте вперед, а мне нужно кой о чем расспросить по секрету этого русского. Allons, morbleu avancez donc! (Вперед, черт возьми, двигайтесь! (фр.))

  Вся толпа двинулась вперед по дороге, а гренадер, подойдя к Рославлеву, сказал вполголоса:

  - Не бойтесь!.. Француз всегда великодушен... но вы знаете права войны... Есть ли у вас деньги?

  - Я охотно отдам все, что у меня есть.

  - Не беспокойтесь! - продолжал гренадер, обшаривая кругом Рославлева, - я возьму сам... Книжник!.. ну, так и есть, ассигнации! Терпеть не могу этих клочков бумаги: они имеют только цену у вас, а мы берем здесь все даром... Ага! кошелек!.. серебро... прекрасно!... золото!! C'est charmant! Прощайте!

  - Лавалер!.. Hу чтo ж ты? - cкaзал французской улан, идя, навстречу к гренадеру. - Ты один знаешь здешние места - куда нам идти?

  - Все прямо.

  - Да там две дороги.

  - Не, может быть.

  - Когда я тебе говорю, что две...

  - Да это оттого, что у тебя двоится в глазах.

  - Неправда. Вот, например, я вижу, что на этом русском только, одна, а не две шинели, и для того не возьму ее, а поменяюсь. Мой плащ вовсе не греет... Эге! да это, кажется, шуба?.. Скидай ее, товарищ!

  Рославлев повиновался; улан сбросил с себя фризовую шинель и надел его сибирку.

  - Однако ж русские не вовсе глупы, - сказал он, уходя вместе с гренадером, - и если они сами изобрели эти шубы, то, черт возьми! эта выдумка недурная!

  Когда Рославлев потерял из вида всю толпу мародеров и стал надевать оставленную французом шинель, то заметил, что в боковом ее кармане лежало что-то довольно тяжелое; но он не успел удовлетворить своему любопытству и посмотреть, в чем состояла эта неожиданная находка: в близком от него расстоянии раздался дикой крик, вслед за ним загремели частые ружейные выстрелы, и через несколько минут послышался шум от бегущих по дороге людей.

  Рославлеву не трудно было отгадать, что французские мародеры повстречались с толпою вооруженных крестьян, и в то самое время, как он колебался, не зная, что ему делать: идти ли вперед или дожидаться, чем кончится эта встреча, - человек пять французских солдат, преследуемых крестьянами, пробежали мимо его и рассыпались по лесу.

  - Вот еще один! - вскричал молодой парень, указывая на Рославлева.

  - Пришиби его! - заревел высокой мужик с рыжей бородою, и вмиг целая толпа вооруженных косами, ружьями и топорами крестьян окружила Рославлева.

ГЛАВА VII

  Поосреди большого села, на обширном лугу, или площади, на которой разгуливали овцы и резвились ребятишки, стояла ветхая деревянная церковь с высокой колокольнею. У дверей ее, на одной из ступеней поросшей травою лестницы, сидел старик лет восьмидесяти, в зеленом сюртуке с красным воротником, обшитым позументом; с полдюжины медалей, различных форм и величины, покрывали грудь его. Он разговаривал с молодым человеком, который стоял перед ним и по наряду своему, казалось, принадлежал к духовному званию.

  - Нет, Александр Дмитрич! - говорил старик, покачивая головою, - рано ли, поздно ли, а несдобровать нашему селу; чай, злодеи-то больно на нас зубы грызут.

  - Оно и есть за что! - сказал молодой человек, - ведь мы у них как бельмо на глазу. Да бог милостив! Кой-как до сих пор с ними справлялись. Fortes fortuna abjuvat, то есть: смелым бог владеет, Кондратий Пахомыч!

  - Конечно, батюшка, за правое дело бог заступа; а все-таки, как проведают в Москве, что в нашем селе легло сот пять, шесть французов, да пришлют сюда полка два...

  - Так что ж? Будем драться.

  - Вот то-то и горе! Вы станете драться, а я что буду делать? Протягивай шею, как баран.

  - Эх, Кондратий Пахомыч! Да на людях и смерть красна!

  - Не о смерти речь, батюшка! Когда вы, народ молодой, себя не жалеете, так мне ли, старику, торговаться; да каково подумать, что эти злодеи наругаются над моей седой головою? Пожалуй, на смех живого оставят. Эх, старость, старость! Как бы прежние годы, так я бы трех поджарых французов на один штык посадил. Небось турки их дюжее, да и тех, бывало, как примусь нанизывать, так господи боже мой! считать не поспевают. Вот как мы с батюшкой, графом Суворовым, штурмовали Измаил... Тогда был нашим капитаном его благородие Сергей Дмитрич, царство ему небесное! Отец, а не командир! И что за молодец!.. как теперь гляжу - мигнуть не успели, а уж наш сокол на стене, вся рота за ним - ура!..

  - Ты уж мне это рассказывал, Кондратий Пахомович!

  - Вот, батюшка, тогда дело другое: и подраться-то было куражнее! Знал, что живой в руки не дамся; а теперь что я?.. малой ребенок одолеет. Пробовал вчера стрелять из ружья - куда-те? Так в руках ходуном и ходит! Метил в забор, а подстрелил батькину корову. Да что отец Егор, вернулся, что ль?

  - Нет еще. Я слышал, будто бы его французы в полон захватили.

  - Ах они разбойники! Уж и попов стали хватать! А того не подумают, басурманы, что этак наш брат старик и без исповеди умрет.

  - Видно, узнали, что он из нашего села. Ведь французы-то называют нас бунтовщиками.

  - Бунтовщиками? Ах они проклятые! да как бы они смели это сказать? Разве мы бунтуем против нашего государя? Разве мы их гладим по головке?

  - В том-то и дело, что не гладим. Они говорят: Tui, quid nihil refet, ne cures, то есть: не мешайся не в свое дело, а мы толкуем: cuneus cuneum trudit, сиречь - клин клином выбивают.

  - Эх, батюшка! да перестанешь ли ты говорить не по-русскому?

  - Привык, Пахомыч! У нас на Перерве без латинской пословицы ступить нельзя.

  - Да что вы в Перервинском монастыре все латыши, что ль, а не русские? Знаешь ли, как это не по нутру нашим мужичкам? Что, дискать, за притча такая? Кажись, церковник-то, что к нам пристал, детина бравый, а все по-французскому говорит.

  - По-французскому! Невежды!..

  - Александр Дмитрич! - раздался голос с колокольни, - никак, наши идут.

  - Наши ли, Андрюша? - сказал семинарист, подняв кверху голову. - Посмотри-ка хорошенько!

  - Точно наши. Вот впереди Ерема косой да солдат Потапыч; они ведут какого-то чужого: никак, француза изловили.

  - Навряд француза, - сказал, покачав головой, старый унтер-офицер. - Они бы уж его дорогою раз десять уходили; а не захватили ли они, как ономнясь бронницкие молодцы, какого-нибудь изменника или шпиона?

  - Что ты, Пaxoмыч! Боже сохрани! Будет с нас и того, что один русской осрамился и служил нашим злодеям.

  - Эх, батюшка! в семье не без урода.

  - Вот уж наши ребята из-за рощи показались. Пойдем, Кондратий Пахомыч, в мирскую избу. Если они в самом деле захватили какого-нибудь подозрительного человека, так надобно его порядком допросить, а то, пожалуй, у наших молодцов и правый будет виноват: auri est bonus... (по золоту хорош... (лат.))

  - Да полно тебе язык-то коверкать!.. - перервал с досадою старик. - Что за латыш, в самом деле? Смотри, Александр Дмитрич, несдобровать тебе, если ты заговоришь на мирской сходке этим чухонским наречием.

  - Чухонским! - повторил сквозь зубы семинарист. - Чухонским!.. Ignarus barbarus! (Невежда, варвар!.. (лат.))

  - Полно бормотать-то: ведь я дело говорю. Пойдем! А ты, Андрюша, - продолжал инвалид, обращаясь к молодому парню, который стоял на, колокольне, - лишь только завидишь супостатов, тотчас и давай знать. Пойдем, Александр Дмитрич!

  Мирская изба, построенная на том же лугу, или площади, против самой церкви, отличалась от прочего жилья только тем, что не имела двора и была несколько просторнее других изб. Когда инвалид я семинарист вошли в эту управу сельского благочиния, то нашли уже в ней человек пять стариков и сотника. Сержант и наш ученый латинист, поклонясь присутствующим, заняли передний угол. Через несколько минут вошли в избу отставной солдат с ружьем, а за ним широкоплечий крестьянин с рыжей бородою, вооруженный также ружьем и большим поварским ножом, заткнутым за пояс. В сенях и вокруг избы столпилось человек двести крестьян, по большей части с ружьями, отбитыми у французских солдат.

  - Ну что, братцы? - спросил сотник, - захватили ли вы в селе Богородском французов?

  - Нет-ста, Никита Пахомыч! - отвечал рыжий мужик. - Ушли, пострелы! A бают, они с утра до самых полуден уж буянили, буянили на барском дворе. Приказчика, в гроб заколотили. Слышь ты, давай им все калачей, а на наш хлеб так и плюют.

  - Ах они безбожники! - вскричал сотник, - плевать на дар божий! Эка нехристь проклятая!

  - Вишь какие прихотники! - сказал один осанистый крестьянин в синем кафтане, - трескали б, разбойники, то, что дают. Ведь матушка-рожь кормит вceх дуpaкoв, a пшеничка по выбору.

  - Народ-то в Богородском такой несмышленый! - примолвил рыжий мужик - Гонца к нам послали, а сами разбежались по лесу. Им бы принять злодеев-то с хлебом и с солью, да пивца, да винца, да того, да другого - убаюкали бы их, голубчиков, а мы бы как тут! Нагрянули врасплох да и катай их чем ни попало.

  - Как мы шли назад, - сказал отставной солдат, - так наткнулись в лесу на французов, на тех ли самых, на других ли - лукавый их знает!

  - Ну что, ребятушки? - вскричал сержант, - расчесали, что ль, их?

  - Как пить дaли, Кондратий Пахомыч!

  - Неужли-то и отпору вам не было?

  - Как не быть! Мы, знаешь, сначала из-за кустов как шарахнули! Вот они приостановились, да и ну отстреливаться; а пуще какой-то в мохнатой шапке, командир что ль, их, так и загорланил: алон, камрат! Да другие-то прочие не так, чтоб очень: все какая-то вольница; стрельнули раза три, да и врассыпную. Не знаю, сколько их ушло, а кучка порядочная в лесу осталась.

  - Что за притча такая? - сказал сотник, - откуда берутся эти французы? Бьем, бьем - а все их много!

  - Видно, сват Пахомыч, - перервал крестьянин в синем кафтане, - они как осенние мухи. Да вот погоди! как придет на них Егорей с гвоздем да Никола с мостом, так все передохнут.

  - Мы, Пахомыч, - сказал рыжий мужик, - захватили одного живьем. Кто его знает? баит по-нашему и стоит в том, что он православный. Он наговорил нам с три короба: вишь, ушел из Москвы, и русской-то он офицер, и вовсе не якшается с нашими злодеями, и то и се, и дьявол его знает! Да все лжет, проклятый! не верьте; он притоманный француз.

  - А почему ж ты это думаешь? - спросил семинарист. - Ну, если в самом деле говорит правду?

  - Правду? Так коего ж черта ему было таскаться вместе с французами!

  - Но разве он не мог с ними повстречаться так же, как и вы?

  - А зачем же он, - перервал солдат, - вот этак с час назад ехал верхом вместе с французским офицером? Ян лошадь-то его подстрелил.

  - Как с французским офицером!

  - Да так же!

  - Но почему ты знаешь, что этот офицер французской?

  - Почему знаю? Вот еще что! Нет, господии церковник! мы получше твоего знаем французские-то мундиры: под Устерлицем я на них насмотрелен. Да, и станет ли русской офицер петь французские песни? А он так горло и драл.

  - А тот, что мы захватили, ему подтягивал, - примолвил рыжик мужик, - я сам слышал.

  - Я хоть и не слыхал, - перервал солдат, - да видел, что они ехали дружно, рядышком, словно братья родные.

  - Так что ж и калякать? - вскричал сотник. - Вестимо, он француз: не так ли, православные?

  - Так, Никита Пахомыч! Так! - повторили все старики.

  - А если француз, - примолвил один лысый старик, - на осину его!

  - Как бы не так! - перервал сотник, - еще веревку припасай. В колодезь к товарищам, так и концы в воду.

  - Ей, не торопись, ребята! - сказал семинарист. - Melior est consulta... (Лучше посоветоваться... (лат.))

  - Что ты, сумасшедший, перестань! - шепнул сержант, дернув за рукав своего соседа.

  - Православные? - продолжал он, - послушайтесь меня, старика: чтоб не было оглядок, так не лучше ли его хорошенько допросить?

  - Да, скажет он тебе правду, дожидайся! - перервал лысый старик.

  - Погодите, братцы! - заговорил крестьянин в синем кафтане, - коли этот полоненник доподлинно не русской, так мы такую найдем улику, что ему и пикнуть неча будет. Не велика фигура, что он баит по-нашему: ведь французы на все смышлены, только бога-то не знают. Помните ли, ребята, ономнясь, как мы их сотни полторы в одно утро уходили, был ли хоть на одном из этих басурманов крест господень?

  - Ни на одном не было, Терентий Иваныч! - отвечал сотник, - я сам видел.

  - Так и на этом не будет, коли он француз; а если православный, так носит крест - не правда ли?

  - Правда, Терентий Иваныч, правда! - повторили все присутствующие. - Так давайте же его сюда. Посмотрим, есть ли у него на шее-то отцовское благословление?

  Два крестьянина, вооруженные топорами, ввели Рославлева в избу.

  - Ваня! - сказал Терентий одному из них, - расстегни-ка ему ворот у рубахи - вот так!

  - Что вы делаете, ребята? - перервал Рославлев. - Я точно русской!

  - Ладно, брат! увидим-ста, русской ли ты. Ну что, Ваня, есть ли на нем крест? - спросил сотник.

  - Не, Пахомыч! - ни креста, ни образа!

  - Видите, православные! - сказал рыжий Ерема.

  - Чего же вам еще?

  - В колодезь его! - завопили почти все крестьяне.

  - Послушайте, братцы! - вскричал Рославлев, - видит бог, на мне был крест, да меня ограбили французы.

  - Что с ним растабарывать! - подхватил сотник. - Тащите его! в колодезь!

  - Да что вам дался колодезь? - перервал Ерема, - И так все колодцы перепортили. Много ли ему надобно? Эй, Ваня, что ты смотришь басурману-то в зубы? Обухом его!

  - И то правда! - закричали другие мужики. - Пришиби его!

  Один из крестьян, которые караулили Рославлева, вынул из-за пояса свой топор.

  - Постойте, детушки! - перервал сержант. - Эк у вас руки-то расходились! Убить недолго. Ну, если его в самом деле ограбили французы?..

  - И он действительно русской офицер? - примолвил семинарист.

  - А это что? - вскричал Ерема, вынимая из бокового кармана Рославлевой шинели кошелек с деньгами. - Что, брат? видно, они тебя грабили, да не дограбили? Смотрите, православные! И деньги-то не наши.

  - Эта шинель не моя, - сказал Рославлев. - Один из французов поменялся со мной насильно.

  - А деньги-то дал впридачу, что ль? - закричал Ерема. - Ах ты, проклятый басурман! Что мы тебе, олухи достались? Да что с тобой калякать? Ваня! хвати его по маковке!.. Что ж ты?.. Полно, брат, не переминайся! а не то я сам... - примолвил Ерема, вынимая из-за пояса свой широкой нож.

  - Погоди, кум, не торопись! - сказал Иван. - Послушай-ка, молодец: ты баишь, что с тебя сняли крест французы. Ну! а какой он был? деревянный или серебряный?

  - Нет, золотой! - отвечал Рославлев.

  - Ладно. А на каком он висел гайтане - на черном или красном?

  - Нет, на зеленом шелковом снурке.

  - Что, ребята, ведь он баит правду: вот и крест; я вынул его из кармана у одного убитого француза.

  - Да поверьте мне, братцы! - сказал Рославлев, - я вас не обманываю: я точно русской офицер.

  - И впрямь, православные! - примолвил Терентий, - уж не русской ли он?

  - Точно русской! - подхватил семинарист.

  - А если русской, - возразил отставной солдат, - так он изменник!

  - Изменник! - повторил в негодованием Рославлев.

  - Вестимо, изменник! - закричал Ерема. - Ради чего ты ехал с французским офицером - а?

  - Мой товарищ также русской офицер, а нарядился французом для того, чтоб выручить меня из Москвы. - Эк с чем подъехал! На вас пошлюсь, православные: ну станет ли русской офицер петь эти басурманкие песни?

  - Вестимо, не станет! - закричали крестьяне.

  - Клянусь вам богом, ребята! - продолжал Рославлев, - я и мой товарищ - мы оба русские. Он гусарской ротмистр Зарецкой, а я гвардии поручик Рославлев.

  - Рославлев! - пoвтopил c необычайною живостию сержант. - А как звали вашего батюшку?

  - Сергеем Дмитричем.

  - Не припомните ли, сударь! где он изволил служить капитаном?

  - Он служил капитаном при Суворове, в Фанагорийском полку.

  - Ну, так и есть! - воскликнул с радостию сержант, вскочив со скамьи. - Ваше благородие! ведь батюшка ваш был моим командиром, и мы вместе с ним штурмовали Измаил.

  - Слышите ль, братцы! - сказал семинарист.

  - Слышим-ста! - отвечал Ерема, - да нам-то что до этого?

  - Как что? - перервал сержант, - да разве сын моего командира может быть изменником? Ну, статочное это дело? Не правда ли, детушки?

  Все крестьяне встали с своих мест, поглядывали друг на друга; один почесывал голову, другой пожимался; но никто не отвечал ни слова.

  - Что это, братцы? - продолжал сержант, - неужели-то вы и мне, старику, верить не хотите?

  - Верить-та мы тебе верим, - отвечал Ерема, - да ведь не все сыновья в отцов родятся, Пахомыч!

  - Всяко бывает, конечно, - примолвил Терентий, - да ведь недаром же и пословица: недалеко яблочко от яблони падает. Ну, как вы думаете, православные?

  - Как ты, Терентий Иваныч? - отвечали сотник и старики. - А по мне, вот как: уж если Кондратий Пахомыч за него порукою, так нам и баить нечего. Поклон его благородию, да милости просим в передний угол! Так ли, православные?

  - Ну, коли так, так так! - повторили в один голос крестьяне. - Милости просим, батюшка!

  - Ваня! - сказал Терентий, - сбегай ко мне да принеси-ка жбан браги, каравай хлеба и спроси у Андревны пирог с кашею: чай, его милость проголодаться изволил.

  - Забеги и к моей старухе, - примолвил сотник, - да возьми у нее штоф Ерофеичу.

  - Благодарю вас, добрые люди! - сказал Рославлев, - я хоть и не обедал, а мне что-то есть не хочется.

  - Чу!.. - вскричал сотник, - что это?

  - Французы! Французы! - загремели сотни голосов на улице. Все бросились опрометью из избы, и в одну минуту густая толпа окружила колокольню.

  - Эй, Андрюша! где французы? - спросил сотник.

  - Вон там, у дальней засеки, - отвечал мальчик.

  - Много ли их?

  - Много, Пахомыч! и конных и пеших видимо-невидимо.

  - Ну, ребята! - сказал сержант, - смотрите, стоять грудью за нашу матушку святую Русь и веру православную.

  - Стоять-то мы рады, - перервал сотник, - да слышишь, Кондратий Пахомыч, - их идет несметная сила?

  - Так что ж?

  - Не одолеешь, кормилец! много ли нас?

  - Да и французов-то, верно, не больше, - сказал Рославлев, - они растянулись по дороге, так издали и кажется, что их много.

  - Ох, батюшка! - подхватил Терентий, - хитры они, злодеи! не пошлют мало. Ведь они, басурманы, уж давным-давно до нас добираются.

  - Ну, православные! - сказал Пахомыч, - говорите, что делать?

  Ни один голос не отозвался на вопрос сотника. Все крестьяне поглядывали молча друг на друга, и на многих лицах ясно изображались недоумение и робость...

  - Эх, худо дело! - шепнул сержант. - Ваше благородие! - продолжал он, обращаясь к Рославлеву, - не принять ли вам команды? Вы человек военный, так авось это наших ребят покуражит. Эй, братцы, сюда! слушайте его благородия!

  - Как так? Что такое? Да разве он не француз? - заговорили крестьяне.

  - Нет, детушки! Его благородие - русской офицер, сын моего бывшего капитана.

  - Ой ли? Вот-те раз! Слышите, ребята!.. Вот что!.. - загремели восклицания из удивленной толпы.

  - Друзья! - сказал Рославлев, - чего хотите вы? Покориться ли злодеям нашим или биться с ними до последней капли крови?.. Ну, что ж вы молчите?

  - Да вот что, - сказал один крестьянин, - Андрюха-то говорит, что их больно много.

  - Так что ж, ребята? - подхватил семинарист, - хоть покоримся, хоть нет, а все нам от них милости никакой не будет: мало ли мы их передушили!

  - Вестимо, - сказал отставной солдат, - мы им пардону не давали, так и они нам не дадут.

  - А если б и дали, - возразил Рославлев, - так не грешно ли вам будет выдать руками жен и детей ваших? Эх, братцы! уж если вы начали служить верой и правдой царю православному, так и дослуживайте! Что нам считать, много ли их? Наше дело правое - с нами бог!

  - А с ними черт! - заревел Ерема. - Что в самом деле, драться так драться.

  - Так за мной, православные! - воскликнул отставной солдат. - Ура! за батюшку царя и святую Русь!

  - Ура! - подхватила вся толпа.

  - Весь в покойника! - шептал потихоньку сержант, глядя на Рославлева, - как две капли воды!

  - Теперь слушайте, ребята! - продолжал Рославлев. - Ты, я вижу, господин церковник, молодец! Возьми-ка с собой человек пятьдесят с ружьями да засядь вон там в кустах, за болотом, около дороги, и лишь только неприятель вас минует...

  - Так мы вдогонку и откроем по нем огонь? Понимаю, господин офицер. Это вроде тех засад, о коих говорит Цезарь в комментариях своих de bello Gallco...

  - Да полно, Александр Дмитрич! - закричал сержант. - Эк тебe неймется!

  - Ты, служивый, и ты, молодец, - продолжал Рославлев, обращаясь к отставному солдату и Ереме, - возьмите с собой человек сто также с ружьями, ступайте к речке, разломайте мост, и когда французы станут переправляться вброд...

  - То