Соловьев Всеволод Сергеевич - Великий Розенкрейцер

то обещание, я тебе поверю.

  Калиостро склонился перед Захарьевым-Овиновым и голосом, в котором оказалась большая искренность, воскликнул:

  - Великий светоносец, обещаю тебе исполнить все, что ты от меня требуешь. Никакая пытка не заставит меня произнести имени братства и я ничего не буду узнавать о нем!

  - Я тебе верю, несчастный брат, - сказал Захарьев-Овинов.

  - Не называй меня несчастным, - внезапно вздрагивая, прошептал Калиостро. - О, я вижу твою мысль!.. Пытка... Да, к чему скрываться мне перед тобою, я уже не раз видел, закрывая глаза, картины того, что меня ожидает... Они запечатлены в астральном свете, а потому неминуемы... Я видел тюрьму... безжалостных, пристрастных судей... видел пытку... много ужасного... Но все же не называй меня несчастным... уж даже потому, что ты сам несчастлив, хоть, может быть, тебе и не предстоит телесной пытки... Ты помнишь нашу беседу в Петербурге... все, что я говорил тогда, могу повторить и теперь... ты доказал мне, что ты сильнее меня, я должен был поневоле подчиниться твоему приказу... я чувствую, что это ты подействовал на обстоятельства. Но, доказав мне свое могущество, ты не доказал мне, что счастлив.

  - Не ты научишь меня счастью, не ты укажешь мне к нему дорогу? - мрачно выговорил Захарьев-Овинов.

  - Да, конечно, мы совсем разные люди, но все же и у меня ты можешь кое-чему научиться, несмотря на свою великую мудрость. Говорил и говорю тебе, что я знал и знаю минуты истинного счастья, и эти минуты так светлы, так прекрасны, что заставляют меня совсем забывать все беды и ужасы, грозящие мне в будущем.

  - Быть может, ты прав, - сказал, глядя ему в глаза и читая в душе его, Захарьев-Овинов, - но слушай эти последние слова мои, последние, так как вряд ли мы еще раз встретимся в этой жизни: воля человека видоизменяет судьбу и заставляет бледнеть и испаряться образы, витающие в астральном свете... Все те страшные картины, которые ты видишь с закрытыми глазами, навсегда исчезнут и не повторятся в материальной действительности, если ты изменишь жизнь свою, если уйдешь от всяких обманов и удовольствуешься скромной долей. Думается мне, что и минут счастья у тебя тогда будет больше, и правильно разовьешь ты свои духовные силы, и избегнешь заслуженной теперь тобою кары... Все еще от тебя зависит. Удержи свою руку, не подписывай своего приговора... подумай о словах моих...

  Калиостро опустил голову. Взгляд его померк.

  - Великий светоносец, - сказал он, - я, конечно, не раз буду думать о словах твоих... только... я ведь уж не розенкрейцер, не могу быть им... есть вещи, которые сильнее моей воли... А ты... ты сам.., к какой судьбе идешь ты?

  - Я иду, - внезапно оживляясь, воскликнул Захарьев-Овинов, - я иду искать истинного счастья... я уже вижу во мраке к нему дорогу... я уже чувствую, что найду его!..

  - Желаю тебе этого.

  Они молча обнялись и вместе вышли из старого дома. Свет полной луны озарял пустынную улицу. Они еще раз взглянули друг на друга, и невольная взаимная симпатия блеснула в их взглядах. Их руки встретились в крепком пожатии. Калиостро пошел налево, а Захарьев-Овинов - направо.

  

  

  

   Конец второй части

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

I

  В доме старого князя Захарьева-Овинова, в первой комнате помещения, где продолжал жить отец Николай, да уж и но один, а с женою, перед столом, накрытым чистой белой скатертью, сидели две женщины. На столе стоял чан с горячим сбитнем, кувшин сливок и возвышалась целая гора свежих саек и баранок. Вся эта комната, остававшаяся нетронутой, внушительной и непоходившая на жилую до самого приезда Настасьи Селиверстовны, теперь совсем изменила свой вид. Она казалась гораздо менее внушительной и богатой, но зато в ней сделалось как-то теплее, уютнее. В то же время в ней царили теперь порядок, чистота. Видно было, что здесь живет добрая хозяйка, обладающая настоящим хозяйским глазом.

  Эта добрая хозяйка, Настасья Селиверстовна, и была одной из женщин, сидевших за столом перед чаном с горячим сбитнем. Кончался уже третий месяц пребывания ее в Петербурге, и за это время она очень изменилась. Если б ее деревенские соседки ее увидели, то непременно всплеснули бы руками и завопили: "Матушка ты наша, Настасья Селиверстовна, какая беда тебе приключилась, кто тебя, сердечная, сглазил?.."

  Действительно, Настасья Селиверстовна похудела и побледнела, хотя все еще оставалась достаточно полной. Излишняя густота краски сбежала с круглых щек ее, и эти щеки стали гораздо нежнее. Прекрасные черные глаза сделались как-то глубже, вдумчивее и удивительно выиграли в своем выражении.

  Вообще Настасья Селиверстовна, на взгляд всякого истинного ценителя женской красоты, была теперь незаурядно красивой женщиной. А главное, с нее внезапно, за это короткое время, сошла ее деревенская грубость и угловатость.

  Она сразу огляделась в столице и сумела принять столичный вид. На ней было очень ловко сшитое темное шерстяное платье, густые ее волосы были хитро и красиво причесаны, - никто не сказал бы, что она всю жизнь прожила в деревне, и до сих пор почти и людей-то но видала. Она много стараний положила в такое преобразование своей внешности, и старания ее увенчались полным успехом.

  Оканчивая перед большим княжеским зеркалом, стоявшим в ее спальне, свой туалет, она сама себе говорила: "Ну чем же я хуже их, этих здешних дам-мадамов?". И если бы при этом находился посторонний беспристрастный и вкусом обладающий зритель, он непременно бы воскликнул: "Матушка, Настасья Селиверстовна, не хуже ты, а не в пример лучше многих и многих здешних дам-мадамов!"

  Другая женщина, сидевшая рядом с хозяйкой, тоже имела приятную наружность, и, вообще, вся ее фигура, ее голос, манеры сразу внушали к ней доверие. Она уже была не молода, и на ее бледном, изнуренном лице долгие годы страданий оставили свой неизгладимый отпечаток.

  Женщина эта была Метлина. По-видимому, она пришла сюда не сейчас, а уже достаточное время беседовала с Настасьей Селиверстовной. По ее блестящим глазам и нервному оживлению, сказывавшемуся во всех ее движениях, можно было заключить, что она много и горячо говорила.

  Она уже не в первый раз видела жену отца Николая, но видела ее мельком и впервые пришлось ей с нею разговориться и сблизиться. Она пришла теперь к отцу Николаю, но не застала его, и матушка, гораздо более обходительная и ласковая, чем в первое время по своем приезде, пригласила ее обождать, сказав, что отец Николай обещался вернуться через час, самое большее - через полтора часа времени. Заметив, что гостья озябла, матушка тотчас же распорядилась относительно сбитня, послала прислуживавшую ей дворовую девчонку за сайками и баранками и принялась угощать Метлину.

  Они разговорились, и Метлина рада была рассказать ласковой матушке все свои обстоятельства. Она теперь чувствовала потребность говорить об этих обстоятельствах со всяким человеком, внушавшим ей к себе доверие.

  Настасья Селиверстовна, вся превратись во внимание, с большим интересом и участием выслушала печальную повесть о многолетних бедствиях семьи Метлиных.

  - Сударыня моя! - воскликнула она, всплеснув руками, когда Метлина, дойдя в своем рассказе до времени перемены их судьбы, остановилась, переводя дух, тяжело дыша и чувствуя большое утомление после этого горячего рассказа, во время которого она как бы снова пережила все минувшие беды. - Сударыня моя! Да как это Господь дал вам сил перенести такое? В жизнь свою такой жалости не слыхивала, а горя-то людского не мало навидалась... Да и своя жизнь не больно красна, сколько раз на свою беду плакалась. А вот теперь и вижу, что и бед-то со мною никогда никаких не бывало... Какие там беды! Вот у кого беды, вот у кого горе!.. Ну, что же, сударыня, как же это так вдруг все у вас переменилось?

  - А так вот, - снова оживляясь и вся так и просияв, заговорила Метлина. - Привела я тогда с собою святого нашего благодетеля, отца Николая, помолился он, с его молитвой пришло к нам благополучие. Спас он моего мужа не только от любой болезни, не только от телесной погибели, но и от душевной. Совсем спас человека, из мертвого живым сделал. Как сказал, уходя: "Верьте, молитесь, пождите малое время, все изменится", так, по его слову, и сталось. Двух ден, матушка, не прошло, как позвали моего мужа во дворец к самой царице.

  Сразу-то мы испугались, особливо он, дрожит весь. "Куда это меня вести хотят? - говорит, - На какие новые муки и обиды?! Не пойду я, никуда не пойду, зачем меня царица звать будет, не знает она меня и знать не может. Обман это один, в тюрьму, видно, меня ведут, совсем докапать враги хотят..."

  Да благо, я очнулась вовремя и его на правду навела. А отец Николай-то, говорю, ведь сказал он, что подождите, мол, немного - все изменится. Это беда наша уходит, это счастье наше приходит, говорю.

  Ну, тут и он понял. Снарядила я его, как могла, а сама ждать осталась. Полдня ждала, молилась. Сначала нет-нет да и сомнение охватит: а ну как это не счастье, а беда новая? Только отгоняла я эти сомнения, и совсем они ушли, а к тому времени, как мужу вернуться, я уже знала, наверно знала, что никакой беды нет и быть не может, что он придет и расскажет мне о своем благополучии...

  Вернулся он такой радостный, такой светлый, каким я его ни разу в жизни не видала; кинулся ко мне, обнял меня - давно уж мы с ним не обнимались, - обнял да и заплакал. Плачет и целует меня, говорить хочет - и не может. Наконец успокоила я его, он мне рассказал все. Как привезли его во дворец к камер-фрейлине Каменевой, она с ним и пошла к самой государыне. Государыня приняла его милостиво, да так ласково, что он как вспомнит, так опять в слезы - и говорить не может...

  Успокоился, стал рассказывать. Сначала он оробел было перед царицей, да говорит, не такова она, чтобы несчастному человеку долго робеть перед нею. Справился он с собою, все ей поведал без утайки. Она его слушала со вниманием и приказала красавице камер-фрейлине со слов его все о делах наших записывать, относительно всех тяжб и тех людей, которые нас обижали неправильно...

  Все, как есть все, выслушала царица и отпустила его, сказав, что на другой же день он узнает ее решение. "Терпели вы, - сказала государыня, - многие годы, потерпите еще один день, только один день!" С тем его и отпустила.

  Ну, вот мы и потерпели, и на другой же день приехала к нам, будто гостья небесная, добрый наш ангел, Зинаида Сергеевна, от нее мы и узнали о решении царицы. Муж мой получил в самом дворце должность смотрителя с квартирою готовою и со всяким царским жалованием. В тот же день мы и переехали...

  Ничего подобного и во сне вам никогда не снилось! После нищеты нашей и грязи, после голода и холода - в теплых да светлых хоромах на вьем на готовом! Ведь чуть с ума не сошли от счастья. Ведь первые-то дни нет-нет да и посмотрим друг на друга: наяву все это или во сне с нами? Наконец очнулись и стали благодарить Бога. Теперь отогрелись, сыты, довольны, в благоденствии...

  Это вот люди, которые всегда в счастье живут, так они не чувствуют, а вот мы поняли, и телом, и душою, какая благодать в жизни, как хорошо и отрадно бывает на Божьем свете... А главное не то... ну, что уж мне... а то, поймите, матушка, ведь я мужа-то заживо хоронила! Ведь он образ человеческий терял, на глазах моих душу свою навеки губил. А тут ведь его узнать нельзя - другой человек совсем стал, да и какой человек-то!..

  Она не выдержала и зарыдала. Настасья Селиверстовна так вся к ней и кинулась.

  - Успокойтесь, голубушка вы моя... нет, плачьте, плачьте - это хорошие слезы, радостные! Поняла я, все поняла, как не понять!.. Истинно, после бед таких, велико ваше счастье, благодать Божья...

  И сама она плакала и обнимала, целовала Метлину. Наконец обе они мало-помалу успокоились.

  - А государыня-то мудра, великая царица, - заговорила прерывающимся голосом Метлина, - она ведь не остановилась в своих благодеяниях, она все дела наши тяжебные приказала вновь переисследовать верным людям. Вчера муж пришел: сияет весь! "Правда, - говорит, - на свет Божий выходит, все неправильно у нас отнятое, все, что наше по праву, - все нам возвращено будет..."

II

  Настасья Селиверстовна не слышала этих последних слов своей гостьи, она вся была теперь поглощена чем-то. Темные брови ее сдвинулись.

  - Да вы мне вот что скажите, голубушка моя, - горячо воскликнула она, - мой-то отец Николай при чем тут? К чему это вы его-то своим благодетелем называете, к чему так говорите, будто он захотел да и сотворил вам все ваше благополучие?! Что он пришел-то к вам помолиться, да наставление вам пастырское сделал? Так ведь то же самое сделал бы всякий священник... Тут еще благодеяния нету!

  Метлина даже руки опустила и глядела на нее с изумлением.

  - Как, матушка!.. Бог с вами, что вы такое говорите! Да кто же, как не отец Николай... Все он один, он!

  Настасья Селиверстовна как-то передернула плечами и покачала головою,

  - Много бы он сделал, кабы не камер-фрейлина!.. Много бы и камер-фрейлина сделала, кабы не царица!.. Вот что царица - ваша благодетельница, это верно!

  - Да разве я умаляю ее благодеяния! - все с тем же изумлением проговорила Метлина. - И я, и муж - мы век будем Бога о ней молить. Слово нам скажи она - и мы за нее, за нашу матушку, в огонь и в воду готовы... Но только не смущайте вы себя, - меня-то не смутите! Первый истинный благодетель наш - отец Николай, и никто другой. Погибали мы и погибли бы, да Бог сжалился и направил меня к нему, к нему потому, что только он один и мог помочь нам. Ведь я говорила вам, матушка: пришел он, святой человек, и принес нам милость Божию. Душу мою обновил и спас душу моего мужа. Сказал: "Верьте, молитесь, пождите немного - и все будет", и по слову его сталось...

  Но брови Настасьи Селиверстовны сдвинулись еще больше; по недавно еще нежному и растроганному лицу ее мелькнула недобрая усмешка.

  - Скажите, пожалуйста! - всплеснула она руками. - Да что же вы думаете, сударыня, разве мне не приятно было бы узнать, что муж у меня такой угодник Божий? Только от слов - то оно не станется... Ну ладно, сказал он вам: пождите, все придет. Пошел он от вас, а здесь, вот в этой самой горнице, его поджидала камер-фрейлина... Вспомнил он о вас, рассказал ей про ваши беды, попросил ее поговорить с государыней. Ну что же тут такого? Всякий на его месте сделал бы то же самое, святости в этом нету. А вот, хотела бы я знать, кабы он эту самую камер-фрейлину не встретил или кабы камер-фрейлина не взялась с государыней говорить или не сумела бы - ну-ка, ведь вы бы до сих пор благополучия ждали! Или не так?

  И она пытливо глядела на Метлину, и она боялась, что слова ее покажутся убедительными и что Метлина сознается в своей ошибке, признает, что отец Николай во всем этом деле ни при чем. И хотелось ей, страстно, хотя и бессознательно, хотелось, чтобы Метлина ее убедила во всем том, в чем сама она, несмотря на все свое желание, никак не могла убедить себя.

  - Нет, - спокойно и решительно сказала Метлияа, - мне от вас, уж извините меня, тяжко и слышать-то слова такие... зачем гневить Бога, зачем людям да случайности отдавать неправильно то, что принадлежит Богу... Добра царица, добра Зинаида Сергеевна, а все же этой доброты ихней мы и не увидали бы... не они тут, а батюшка...

  Но Настасья Селиверстовна живо ее перебила.

  - Бог - вы говорите! - воскликнула она. - Это так, а муж-то мой при чем?.. К чему его-то вы к Господу Богу равняете?! Это уж и грешно даже, сударыня, коли знать хотите!

  Метлина снисходительно улыбнулась и взяла Настасью Селиверстовну за руку.

  - Эх, матушка, какая вы право... неразборчивая да горячая... А вы не торопитесь да подумайте. Вот мы с мужем много обо всем этом думали-передумали - и теперь-то все нам так видно, как на ладони... Да и увидеть-то не мудрено вовсе - надо только приглядеться хорошенько... Все мы создания и чада Божий, и Отец наш не может не видеть нас и не слышать... только мы-то сами от Него отвращаемся, смотрим всюду, только не на Него, а и захотим на Него взглянуть и к Нему обратиться, так уж и не можем, ибо сами так ослабили свои очи, что не в силах вынести света Его. Так, что ли, я говорю, матушка?

  - Так, так! - живо, с волнением в голосе, воскликнула Настасья Селиверстовна.

  - Вот и надобны Ему такие люди, которые могут выносить его лицезрение, понимают волю Его. Таким людям Он и дает способы творить Его волю и быть посредниками между Ним и ослепшими, в разуме затемненными творениями. Такие люди - святые, Божий посланцы, наши заступники и благодетели. Без них, думаю я, весь род бы людской погиб. Таков и батюшка, отец Николай.

  - Святой? - тихо спросила Настасья Селиверстовна. И уже в голосе ее не было задора, в нем прозвучал трепет.

  - Да, святой, - с глубоким убеждением сказала Метлина, - Господи, да вам ли, матушка, не знать этого? Вам на долю выпала такая благодать, такая милость Божия, такое счастье великое! Вы жена, сердечная, Богом данная подруга жизни святого человека... и вы как бы сомневаетесь! Да что же это такое? Я и ума не приложу... Не мы с мужем отыскали батюшкину святость - ведь и все, как есть все здесь знают... ведь он ежечасно благодатью Божией да силою своей святой молитвы врачует недуги, осушает слезы, помогает всем страждущим, оживляет мертвых душою и приводит их к Богу!..

  Тихие слезы струились из глаз Настасьи Селиверстовны.

  - Вот вы говорите, - шептала она, - мне счастье великое... сердечная, Богом данная подруга жизни я ему... Отчего же, отчего же нет мне счастья?

  Метлина глубоко задумалась.

  - Вот что! - наконец проговорила она. - Не посетуйте вы на меня, матушка, на мое слово: думается так, что ежели нет вам с ним счастья... стало быть, вы... его не заслужили...

  - Да не любит он меня, совсем не любит, не думает обо мне нисколько... чужая ему я - вот мое горе! - воскликнула Настасья Селиверстовна страстно, мучительно, с глубокою искренностью.

  До приезда в Петербург она никогда не мучилась этим вопросом, даже никогда не спрашивала себя - любит ли ее муж или нет. Какое ей было до этого дело?! Не требовала она от него любви и не нуждалась в ней. А тут вот, приехав сюда, с первых же дней так прямо и задала себе этот вопрос, и решила его в отрицательном смысле, и терзалась этим. Она теперь почти никогда не разговаривала с отцом Николаем, она, видимо, очень на него сердилась; но, странное дело, совсем перестала на него накидываться, не бранилась, не кричала, не мучила его своими злобными выходками и насмешками. Когда он был дома, она все больше молчала да глядела на него как-то мрачно и загадочно.

  - Не любит он меня, вот что! - повторила она с отчаянием.

  Метлина даже встала с кресла почти в негодовании.

  - Это он-то, батюшка отец Николай, вас не любит? Ах, грех какой!.. Да он каждого, он всех, как есть всех любит... так как же ему не любить вас-то...

  Она не договорила, потому что в комнату вошел отец Николай, - и его светлый, сияющий взгляд сказал ей, что она нрава, что он любит всех, любит истинной, светлой и сияющей, как солнце, дающей свет и тепло любовью.

III

  - Так вот это кто у нас в гостях? - радостно улыбаясь, воскликнул отец Николай. - Пождали меня, отогрелись?.. Хорошо это, Настя, что ты добрую госпожу задержала!

  Он благословил стремительно подошедшую к нему Метлину и, в то же время как она целовала его руку, Другую руку он положил ей на голову.

  - Дочка? - спросил он. - Об ней ты пришла, моя госпожа добрая, поговорить?

  - Батюшка, что ж вы спрашиваете, - дрогнувшим голосом сказала Метлина, - ведь вы всегда в моих мыслях читаете... вам Господь все открывает, что есть в душе человека.

  - Ну, этого, мать, не говори, что я за сердцевед... вон, сказывают, чужая душа - потемки!.. Только и в потемках ощупью пройти можно! - весело говорил он. - Не смущайся, госпожа, не унывай: уныние - грех большой, ох какой большой грех!..

  Он подошел к столу и пододвинул себе кресло,

  - И я прозяб, на дворе-то морозец знатный!.. Настя, ты бы мне сбитеньку горяченького, это хорошо... А вы, госпожа моя, присядьте... Поговорим, мать, поговорим без уныния и с надеждой на милость Божию о твоей дочке...

  Его присутствие, его бодрость, его слова уже возымели свое всегдашнее действие. Тень глубокой грусти, начавшая скользить по лицу Метлиной, исчезла. Снова вернулось спокойствие, тишина и мир наполнили душу.

  - Мне ли роптать, я ли не взыскана Божией милостью? - сказала Метлина. - Знаю я, что грех мне смущаться и быть нетерпеливой после того, что случилось с нами... Думаю я и так, что за что же нам все... и так уж чрезмерно получили... дано нам много, а это горе оставлено... Только не могу я без тоски глядеть на мое дитя единственное... а как тоска эта загрызет, вот и иду к тебе, батюшка... чтобы ты тоску из души моей вынул да поддержал меня...

  Отец Николай сделал, с видимым удовольствием, несколько глотков из чашки со сбитнем, поданной ему Настасьей Селиверстовной; но он быстро поставил чашку на стол и замахал рукою.

  - Нет, мать, - не говори так! - воскликнул он. - Боже тебя сохрани от таких мыслей! К чему счеты подводить и мудрствовать: это, мол, Господь дал, а этого не даст. Благость и милосердие Божий неисчерпаемы, беспредельны, нет им счета, нет им меры! Это людская мудрость в сем видимом мире все исчисляет, измеряет и взвешивает... Творец же выше всего этого... и как только ты свяжешь Его числом, мерою и весом, так тотчас же потеряешь истинное о Нем понятие и низведешь Его с неба на землю... В этом и есть великая ошибка человеческой мудрости, вся слепота ее!.. Говорю тебе, Божия благость неисчерпаема, дары Его неисчислимы, только мы не можем ясно видеть путей Божественного Промысла, а посему и склонны судить криво... Говорю тебе: верь, молись и гони от себя уныние. Придет спасение твоей дочери... Как она? Что с нею?

  - Да все то же? батюшка!.. Даже еще хуже, чем было прежде... Думала я, что все это зло в ней, все эти мысли грешные и ужасные от бед да от нищеты нашей были. Думала, все пройдет при перемене жизни нашей. Вот теперь она в довольстве и спокойствии, в тепле да холе... Я ли ее не ублажаю! Всего у нее вволю, в светлых хоромах живет, сладко ест, мягко спит, ни работы никакой утомительной, ласку от меня да от отца видит: подумайте, батюшка, ведь она у нас одна, ведь кого же нам и любить да баловать, как не ее! Прежде и нас вот она любила, доброй дочерью была в самое тяжкое время... А теперь как будто у нее к нам ненависть... Ну просто видеть пас не может, противны мы ей... все ей противно... Успокаиваю я ее, усовещиваю, все ей показываю милость Божию над нами... Катюша, говорю, ну, как гибли мы, пропадали в работе, холоде, голоде, тогда можно дойти до греха, до отчаяния... А теперь-то, да погляди кругом себя... хорошо-то как! А отец-то, взгляни на него, ведь он возродился и духом и телом, ведь его узнать нельзя...

  - Что же она? - спросил священник. Теперь в лице его уже не было веселья и оживления, только в глазах сиял все тот же ясный, бодрящий свет.

  - Да что она, батюшка! Слушает, притихнет да вдруг как закатится! Платье на себе рвет, мечется, кричит: "Дышать мне нечем, давит меня! Где это хорошо? Ничего нет хорошего и быть не может, на свете все дурное, темное..." Да потом такое начнет говорить... повторять не хочется...

  - Нет, ты все мне скажи, без утайки, госпожа моя! - настоятельно попросил священник.

  - Коли приказываешь... да нет, я и без всякого приказу скажу... не осудишь... про вас это она, батюшка, в безумии своем... к вам, благодетель наш, у нее особая какая-то злоба... Стану я ее уговаривать Богу помолиться, прошу ее со мною к вам съездить, так она, как ваше имя услышит, так ее всю и начинает дергать. "Это, - говорит, - обманщик! лицемер! видеть его не могу, ненавижу его!.." Закричит, закричит, затопочет... на пол упадет и бьется... Батюшка, да ведь это что же? Ведь она бесом одержима!..

  Отец Николай сидел задумавшись. Настасья Селиверстовна, все время молча слушавшая, перекрестилась.

  - Бесом!.. Да, конечно, сила зла велика! - после некоторого молчания произнес наконец священник. - Велика сила вражды и ненависти, только ведь любовь все превозмогает... и Господь наш Иисус Христос оставил нам оружие, в нем же запечатлена Им всепобеждающая сила любви. В оружии сем все наше спасение... Госпожа моя, где же теперь дочь твоя?

  - Да вот, батюшка, какое случилось, - трепетно сказала Метлина, - ведь она у нас с неделю как стихла, не было этих ее беснований... я и решилась опять просить ее к вам поехать со мною. Уговариваю, а она молчит, смотрит так грустно, как будто ничего не видит... а потом и сказала: "Хорошо, - говорит, - матушка, поедем!" - и сказала-то странно так, со вздохом и будто не своим голосом. Обрадовалась я, одела ее, закутала, повезла. Отъехали мы немного, вдруг она кричит извозчику: "Стой!" - да так это у нее страшно вышло, что извозчик сразу остановился. Выскочила она из пошевней, бежит обратно домой и мне кричит: "Поезжайте вы, матушка, одна, а от меня ему скажите, чтоб он не ждал меня, - я себе не враг!" - так, этими самыми словами и сказала... Что же мне было делать, поехала я одна...

  - А уедешь не одна! - вдруг оживляясь, сказал отец Николай и поднялся с места. - Нечего времени терять, поедем-ка, мать, с тобою в дом твой. Поборемся с врагом и, коли Господь подаст, победим его. Обогрелись мы, Настя нас сбитнем хорошим угостила - так и в путь!

  - Как мне и благодарить вас, батюшка, не знаю, - засуетившись и собирая свою теплую одежду, повторяла Метлина. - Окрылил ты меня - легко так вдруг стало...

  - За что же благодарить? - весело говорил отец Николай, надевая шубу. - Я рад, борьба с таким врагом - дело хорошее... Бодрость во мне, сила растет!.. И впрямь - воином себя чувствую... благослови, Господи! Не кровь человеческую проливать буду... Идем, мать, спешим! Прости, Настя!..

  Настасья Селиверстовна молча обнялась с Метлиной и стояла, горделиво выпрямившись. Она побледнела, и глаза ее мрачно, загадочно, не мигая, глядели на отца Николая.

  Вот и он, и Метлина скрылись за дверью.

  Настасье Селиверстовне показалось, что в комнате вдруг стало ужасно тихо, ужасно пустынно.

  - Да что ж это? - прошептала она, заломив руки. - Одна, всегда одна... чужая... никому не нужная... а ему - только помеха, тягость!..

  И она понимала, что иначе быть не может, и она его не винила. Куда же ей в самом деле? Туда, за ними, в незнакомый дом, где он будет изгонять беса из порченой девушки?.. Что же она там будет делать - только мешать! Кому она нужна?.. Он, которого она прежде так низко ставила, - он всем нужен, он - святой... святой... А она - грешница, недостойная любви его... Ведь вот, барыня эта так прямо и сказала... И барыня права...

  Ей вспоминались прожитые годы, вся ее семейная жизнь - и все теперь являлось перед нею совсем в новом свете. Она все яснее и яснее начинала видеть то, чего прежде не видела. Она вспоминала отвратительные сцены, бывавшие между нею и мужем. Она всегда считала себя правой. Теперь же ей очевидно стало, что всегда она была виновата, а он прав. Он молчал, он выносил спокойно, невозмутимо нападки, бессмысленные упреки, брань, побои... Он выносил все это не из слабости - теперь она начала понимать, что не из слабости...

  Будто яркий свет ударил ей в лицо, она закрыла глаза, краска стыда залила ее щеки.

  Она все поняла и ужаснулась.

IV

  Отец Николай, погруженный в свои мысли или, вернее, в духовное приготовление к той борьбе, которая его ожидала, совсем не заметил дороги. Метлина, видя его молчаливость и задумчивость и инстинктивно замечая его состояние, не развлекала его разговором. Но дорога показалась ей длинной.

  Что-то там происходит? Она уж даже раскаивалась, зачем оставила дочь одну. Ведь она могла написать отцу Николаю, попросить его приехать, и он не отказал бы ей. А теперь мало ли что могло случиться с Катюшей, ведь прошло сколько времени... Но она возвращается с отцом Николаем. Бог милостив!..

  Эта мысль ее успокаивала, и она принималась про себя горячо молиться за дочь.

  Наконец доехали. Вот они у двери. Дверь им отворила Зина. В этом, собственно говоря, для Метлиной ничего не могло быть странного: Зина нередко посещала их и старалась, хотя до сих пор и безуспешно, сблизиться с Катюшей, развлечь ее, помочь ей выйти из странного состояния, в котором она находилась. Но, взглянув на лицо красавицы камер-фрейлины, Метлина невольно вздрогнула.

  - Зинаида Сергеевна, голубушка вы моя... что случилось?

  - Успокойтесь, пожалуйста, - дрожавшим голосом выговорила Зина.

  В то же мгновение она заметила отца Николая.

  - Ах, какое счастье, - воскликнула она, - батюшка, это сам Бог вас посылает!

  Метлина уже бежала к дочери. Отец Николай поспешно снимал с себя шубу, а Зина отрывисто, почти задыхаясь, ему говорила:

  - С час тому прибежала ко мне горничная девушка... говорит: с барышней худо, а ни отца, ни матери нет... Он с утра по своей должности в Царское уехал, а когда она вернется, не знают, ждут, а ее все нет... Я поспешила и застала Катюшу такою... сами увидите, батюшка, что о нею делается... глядеть ужасно... Пойдемте, ради Бога!..

  Но звать отца Николая было нечего, он не шел, а почти бежал, хотя лицо его и оставалось не только спокойным, а даже радостным. Он чувствовал в себе силу, приток необычайной бодрости, того особенного, неизъяснимого состояния, которое находило на него, когда надо было спасать ближнего.

  Они в комнате Катюши. Метлина, как была, закутанная в шубу, склонилась над кроватью дочери. Та лежит неподвижно, бледная, с закрытыми глазами. Метлина обернулась в ужасе к отцу Николаю, зубы ее стучали.

  - Батюшка! - простонала она. - Что же это... она умирает?

  Отец Николай быстрым шагом подошел к кровати и перекрестил Катюшу. В этот же самый миг ее всю передернуло. Она открыла глаза, со страхом и отвращением взглянула на священника, все черты ее исказились до неузнаваемости. Она взвизгнула страшным, не своим голосом, поднялась с кровати, хотела бежать, по вдруг упала на пол.

  С нею начались конвульсии. Быстро, быстро тело ее стало принимать самые неестественные положения. Она откинула голову назад, оперлась теменем об пол и вся изогнулась, так что пятки ее почти касались головы. В таком положении, без помощи рук, она передвинулась до половины комнаты. Затем в мгновение ока, опять-таки без помощи рук, встала на ноги и выпрямилась, потом упала на грудь и так ползла, не шевеля ногами и руками.

  Метлина, вся дрожа и обливаясь слезами, кидалась к ней, но ее как будто что-то не пускало. Зина, бледная, глядела, не веря глазам своим. Сам отец Николай в первую минуту как бы смутился: он никогда еще не видал ничего подобного. Губы его шептали молитву, и он время от времени издали осенял Катюшу крестным знамением.

  Она его не видела, не могла видеть, так как зрачки ее открытых глаз совсем закатились кверху. Но каждый раз, как он осенял ее крестным знамением, она вся вздрагивала и неистовый ее вопль оглашал комнату.

  Несколько десятков раз, с ужасающей быстротою, Катюша изгибалась вся в дугу, почти в круг, и затем мгновенно выпрямилась. Потом она сделала какой-то невероятный прыжок аршина на два от пола я со всего размаху упала, ударясь головою о стул.

  Несчастная Метлина с раздирающим душу криком кинулась к дочери, думая, что та разбила себе голову. Иначе не могло и быть, так как спинка стула, о которую виском ударилась Катюша, от удара сломалась. Между тем на виске не было никакого знака. Катюша быстрым движением отстранила мать, подбежала к своей кровати и села на нее.

  Теперь она как будто успокоилась. Так продолжалось с минуту. Отец Николай все громче и громче читал молитву и подходил к кровати. Вдруг опять визг. Но Катюша неподвижно сидит, будто окаменелая, зрачки ее глаз по-прежнему закатились, совсем их не видно. Лицо ужасное, неузнаваемое, красное, шея раздута...

  - Зачем ты здесь? - воскликнула она хриплым голосом. - Зачем ты пришел меня мучить?.. Уходи, мне тебя не надо!.. Разве с тебя не довольно, что ты обманул отца и мать... меня не обманешь... Смотри!.. - И она показывала ему что-то: - Видишь?!

  Отец Николай ничего не видел и не слышал. Он был весь углублен в молитву, он чувствовал, определенно и ясно, что перед ним как бы какое-то препятствие, как бы какая-то стена обступила его со всех сторон и через эту стену он должен проникнуть. Но стена эта страшно холодна - на него так и дышит от нее ледяным холодом, и она только тогда его пропустит, когда он превратит этот холод в тепло... и тепло это он должен извлечь из себя...

  Он напрягает всю свою силу, все свое сердце - и тепло растет, растет, усиливается, непрерывной струей льется на холодные камни... и камни теплеют... Все существо отца Николая наполняется неизъяснимым усилением, неизъяснимым чувством жалости и любви. Он давно уже забыл о себе. Он только любит, только верит, только множит в себе благодатное тепло, изливающееся на стоящую перед ним преграду...

  А Катюша между тем говорит, говорит.

  - Жутко и хорошо под этими сводами!.. - озирается она кругом себя. - Какое богатство, какая роскошь!.. Все сокровища мира здесь собраны... золото... золото, камни самоцветные... Огонь, темно-красный огонь освещает всех. Гляди, обманщик, сколько здесь людей, все здесь, и все "ему" поклоняются! Вот он... "он"!..

  Она задыхается, дрожит, но все же продолжает:

  - Да, он страшен... ужасен! Но ведь, кроме него, ничего нет, он владыка надо всем, надо всеми, видишь, все преклонились перед ним!.. Все упали - и он велит им, он велит... убить... ограбить... обмануть... лгать! И за это он дает куски золота, камешки со стен своего чертога... И все убивают, грабят, лгут за кусок золота, за камешек!.. Зачем же ты обманываешь, зачем говоришь, что есть что-нибудь кроме него, зачем ты меня мучаешь?!

  Отец Николай пришел в себя и содрогнулся, расслышав последние слова ее. Он быстро подошел к ней, положил руки ей на плечи. Она мгновенно затихла, и в ней произошла перемена. Лицо ее стало спокойным, зрачки, расширенные, тусклые, опустились, глаза продолжали оставаться открытыми, лицо мало-помалу бледнело. Отец Николай взял обеими руками ее голову и прижал ее к своей груди.

  - Да воскреснет Бог, и да расточатся врази Его... - шептали его губы.

  Только он чувствовал, как уничтожился леденящий колод, как распалась преграда, стоявшая перед ним. Он чувствовал, как благодатный поток тепла, изливаясь из него, наполняет эту несчастную голову, которая прижата к его груди. Теперь он знал, наверное знал, что вся сила ала, сила лютой, неведомой и страшной болезни исчезла. Он склонился вперед и, поддерживая голову Катюши, осторожно положил ее на подушку. Он закрыл ей глаза, перекрестил ее и отступил на шаг, -

  - Встань, - сказал он спокойно и твердо, - встань! Господь избавил тебя от зла и болезни!..

  Катюша открыла глаза. Но теперь ничего неестественного и ужасного уже не было в ее взгляде. Она провела рукою по лбу, как будто отгоняя какую-то тяжелую грезу. Потом с изумлением взглянула на отца Николая, на мать, на Зину.

  - Боже мой! - воскликнула она. - Что со мною, какой ужасный сон... ничего не помню... только ужасное что-то!..

  Она еще раз взглянула на священника, слабо и радостно вскрикнула и бросилась ему на шею.

  - Батюшка, - шептала она, прижимаясь к нему, - благословите меня, перекрестите... как хорошо, как хорошо, как тепло!..

  Отец Николай радостно глядел на Катюшу и, обняв ее одною рукою, другой ласково гладил ее распустившиеся волосы. Метлина и Зина еще не успели прийти в себя после всех потрясающих впечатлений. Но вот они наконец все поняли и с криком радости кинулись к отцу Николаю и Катюше.

V

  Велик и грозен беспросветный мрак, окутывающий мир. Ничего в нем не видно, и слышатся только из глубины его разнородные звуки - крики борьбы, ужаса, страдания, злобного торжества, вопль насыщающих себя и никогда ненасытимых злобы и мести, бессмысленный смех, вздохи грубого, мимолетного наслаждения, мольба о пощаде, мольбы о помощи, безнадежные глухие рыдания, предсмертный хрип умирающей животной жизни. Все эти звуки сливаются в мрачную дисгармонию...

  Что там происходит, в этом непросветном мраке? Там царствуют слепые и немые, беспощадные законы материальной природы, там сознательная борьба невозможна, победа минутна и ее следствия ничтожны. Там страшный и загадочный Рок собирает свою созревшую жатву...

  Велик и грозен безрассветный мрак, окутывающий мир, и весь этот мир, со всеми своими тайными, невидимыми в глубокой тьме явлениями, со всей мрачной дисгармонией своих звуков, - только безобразный, неведомо зачем существующий клубок материи, кишащий созданиями ее удушливых испарений...

  Но вот среди непонятной тьмы загорается искра дивного, божественно прекрасного света. Эта малая искра сразу озаряет громадное пространство мрака. Она несет в себе свет и тепло, изливает их из себя неиссякаемыми потоками, и к ней из глубины клубящейся и метущейся бездны устремляется все, что способно воспринять свет и тепло. Только самые чудовищные исчадия мрака хоронятся в недоступных глубинах его, объятые ужасом безумия...

  И все, что стремится к этой животворной искре, быстро меняет свои грубые, обезображенные формы, созданные мраком. Чем больше света и тепла, чем ближе их источник, тем больше красоты, гармонии, ликований. Не будь этой всеозаряющей, всепобедной искры - не было бы и мрака, ибо нельзя было бы сознать его. Было бы одно бесконечное страдание, одна бессознательная смерть, один неумолимый Рок со своими холодными, неизбежными законами.

  Но все создано не для смерти, а для вечной жизни, не для безобразия, а для красоты, не для страдания, а для блаженства, не для лжи, а для истины, не для ненависти, а для любви. Жизнь, красота, блаженство, истина, любовь - все это и есть искра света и тепла, всепобедно озаряющая мрак материи. Это - чудный пятиугольник, из которого ничего нельзя взять, не уничтожив его цельности) уничтожить один из пяти углов его - значит, разрушить все, все обратить в призрак и ничтожество. Это - святой символ, звезда истинного счастья...

  Где светят и греют пять лучей звезды счастья, там все преображается. Всякое жилище человеческое, от дворца до бедной хижины, со всем своим сором и пылью, сразу превращается в лучезарный храм ликующего духа...

  В такой храм превратилось и жилище Метлиных: весь мрак исчез - и все пять нераздельных лучей чудной звезды светили и грели. Проходили минуты, но никто не замечал их, все внешние проявления жизни были теперь безотчетны. Все находились в высшем духовном единении, забыли себя и наслаждались счастьем. Все разместились теперь кругом отца Николая и блаженно глядели на его счастливое лицо, в его ясные глаза, изливавшие потоки ликующего света.

  Он первый нарушил долгое молчание. Он вздохнул всей грудью от избытка счастливого чувства и умиленным голосом сказал:

  - Боже мой, Боже мой, как нам благодарить Тебя? Как нам прославить Твое великое Милосердие?! Были муки тела и духа, мрак, нищета, ложь и грех, а ныне сияет свет Твой, и ликует победу любовь Твоя!..

  Все три женщины при словах этих заплакали и невольным, бессознательным порывом кинулись в объятий друг к другу. Отец Николай радостно глядел на них.

  В его сердце поднялся вопрос - и этот вопрос был - за что ему такое счастье? Чем заслужил он его и чем заслужит? Он чувствовал себя таким малым, малым перед великостью Божией благодати. Ему, конечно, и в голову не пришло, что это он сам превратил горе в счастье. Но вот Метлина, обратясь к нему и продолжая обнимать Катюшу и Зину, воскликнула:

  - Батюшка... отец святой... благодетель наш... чудотворец!

  Он вздрогнул, смутился, и даже строгость мелькнула в его взгляде.

  - Мать, молчи! - как-то растерянно прервал он ее. - Бога благодари, а не меня... разве это я? Разве я хоть что-нибудь могу без Бога?!

  Ему стало неловко, почти тяжело, но великое счастье, охватывавшее его, тотчас же и вытеснило все иные ощущения. Метлина замолчала, боясь огорчить его, но в душе ее повторялось: "Бог через угодника Своего!" В это время в соседней комнате послышались шаги.

  - Это папенька... папенька вернулся! - радостно крикнула Катюша и в миг один была уже у двери.

  Метлина поспешила за нею.

  Отец Николай остался вдвоем с Зиной.

  - Ну вот, голубушка моя, - сказал он, любовно на нее глядя, - привел Господь нам вместе переживать счастливые минуты... Где же твое горе, твои страхи?.. Разве не светло и не тепло на душе у тебя?

  - И светло, и тепло, - отвечала Зина, - ничего и никого не боюсь я... и спокойна с тех пор, как вы меня успокоили...

  Она как бы хотела еще прибавить что-то, но он понял мысль ее.

  - И ждешь, и молишься, и надеешься!.. Так, дочь моя, так! Экий день-то для нас счастливый... да и не исчерпана еще кошница Божьей благостыни... вестью доброй я тебя порадую: друг наш недалеко и вскоре будет G нами...

  - Вы получили от него известие? - вся вспыхивая, в вабившимся сердцем спросила Зина.

  Отец Николай на мгновение как бы изумился - только не ее вопросу, а тому, что он так уверенно, так решительно сообщил ей свою весть.

  - Нет, - ответил он, - не имею я от него известия, то есть письма или слуха какого, а только есть у меня, видите ли, милая моя боярышня, чувство такое, и никогда оно меня не обманывает. Коли сказал я, что он невдолге будет с нами, - значит, оно так и есть...

  Он замолчал и как будто прислушивался к чему-то, даже глаза закрыл.

  - Да, - еще решительнее сказал он, - близко он, близко! И увидим мы его обновленным... Так и знай! Это Бог тебе такую радость посылает!..

  Вошел Метлин в сопровождении жен