Соловьев Всеволод Сергеевич - Великий Розенкрейцер

ту ответил на ее вопросы и дал ей все нужные указания? Ведь не слепой же случай! Она уже ясно сознает теперь и ощущает, что кто-то, безгранично могучий, ведет ее и направляет судьбу ее.

  В первую же свободную минуту она поехала к отцу Николаю в дом князя Захарьева-Овинова. Ведь это "его" дом, "он" живет здесь, но ей не было это страшно...

  И вот все это она рассказала священнику. Рассказала в кратких словах и о себе, о своем детстве, воспитании, о своем теперешнем положении при дворе и о милости царицы.

XV

  Казалось, отец Николай слушал ее рассеянно и даже о другом думал; казалось, он давно уже знал все то, о чем она ему говорила. Ее голос дрогнул, когда она начала призвание в любви своей. Не стыдилась она этого признания, но страшилась - а вдруг священник скажет ей, что чувство ее ужасно и погибельно, что она должна с ним бороться как с дьявольским наваждением и побороть его.

  Но отец Николай положил ей на голову свою руку, и его тихий голос сказал ей:

  - Люби его и спаси его своей любовью... Только ты одна и можешь принести ему спасение. Извлеки его из мрака, покажи ему свет, свет добра, любви и милосердия!

  Ведь это было то, что сама она себе говорила!

  - Батюшка, так научите меня, как мне быть, что мне делать... Я ничего не знаю и не понимаю... Я чувствую, что он на краю погибели, я готова отдать жизнь свою, чтобы снасти его... но в чем его погибель, от чего спасать его... и как?

  - Его погибель в том, что он не знает и не ощущает Бога любви, что он никого и ничего не любят... Он ищет в разуме то, что может найти только в сердце... и сердце его закрыто. Он пошел за мудростью разума и, когда нашел ее, возомнил себя богом... он уподобился падшему ангелу,.. Но он рожден человеком, способным познать мудрость сердца и вступить в общение с истинным Богом любви, а посему мудрость разума пригнетает его... Не знаю, понятны ли тебе мои слова?

  Зина жадно; слушала.

  - Понятны, батюшка, - воскликнула она, - я не сумела бы сказать это, но я понимаю...

  - Ну так вот, видишь ли... коли бы раньше все это было - ничего с ним нельзя было бы сделать. Он еще не понимал своего несчастия, он весь был гордость... выше знания своего и мудрости своего разума ничего не видел. Таким я его здесь встретил. Но с тех пор в нем перемена большая... его разум довел его до преступления - ты знаешь, о чем я говорю, - он изведал муки, сердце его дрогнуло и почти раскрылось. Теперь он уже сам знает свое несчастие, он сам невольно стремится от разума к сердцу... Только не знает пути. И ты покажешь ему путь, через тебя, познав тщету мудрости разума, дойдет он до мудрости сердца... Иначе быть не может... недаром ваша встреча... Господь посылает в тебе ему ангела-хранителя... Слава Тебе, Господи!..

  Но Зина опустила голову, ее глаза подернулись слезами, и она задумалась.

  - Нет... Что же я?.. Разве я могу... Разве я умею?.. Разве я достойна?.. И как я все это сделаю?.. - шептала она.

  Отец Николай улыбнулся.

  - Ты пришла ко мне с верой, надеждой и любовью, пришла окрыленная... зачем же дух уныния тебя берет? Не поддавайся ему. Пока ты достойна, оставайся такою... Можешь ли? Умеешь ли? Как он будет? Да зачем же тебе думать об этом? Все будет так, как угодно Богу. Проси Его помощи, верь, надейся, люби, только верь, надейся и люби не на слове, а делом, всей своей душою, каждой минутой своей жизни. Тогда ты увидишь, как вокруг тебя и в тебе самой станет образовываться и развертываться цепь событий, по которым ты дойдешь, с Божьей помощью, проходя звено за звеном, до своей цели. И все события эти будут очень просты, и чудесными, непонятными покажутся они только людям, объятым слепотою. Для человека, пришедшего в общение с Богом, чуящего Его, все в жизни сей просто, ясно и понятно. Такой человек с равным спокойствием плывет и по тихим водам, и по бушующим волнам, ибо надежный кормчий правит его ладьею... Все сбудется... Все от тебя зависит... Ты звана на дело спасения драгоценной души человеческой... Будь же не только званой, но избранной!..

  Зина не проронила ни одного слова, ни одного звука, и каждое слово, произнесенное отцом Николаем, глубоко запечатлевалось в ее сознании. Несмотря на свою молодость, она уже о многом думала и знала гораздо больше того, что входило в программу ее институтского образования. Но все, что она знала и о чем думала, было так ничтожно и бледно перед этими немногими словами священника, в которых открылся ей целый новый мир. Она восприняла истину этих слов навсегда, навсегда прониклась ею.

  - Ну вот и все! - внезапно изменяя тон, весело и бодро воскликнул отец Николай. - Да благословит тебя Бог, мое дитя доброе и хорошее... Мы будем видаться, и, если надо, я буду с тобою. Иди же с миром и спокойно жди...

  - Как мне светло, как мне хорошо... никогда так не бывало! - бессознательно высказала Зина наполнявшее ее чувство, приникая к руке священника.

  Она уже уходила, но он остановил ее.

  - Подожди-ка... Мне хочется задать тебе одну малую работу!

  - Что прикажете, батюшка?

  - Бог прикажет, родная!.. Царица благоволит к тебе, царица милостива и справедливость любит, можешь ли склонить на милость и справедливость ее сердце?

  И отец Николай рассказал Зине о Метлиных, прося ее похлопотать перед царицей за эту несчастную семью. Конечно, Зина с большою радостью взялась за дело и обещала, при первой же возможности, доложить обо всем Екатерине.

XVI

  Отец Николай проводил свою гостью до порога, еще раз нежно благословил ее и обернулся, полный спокойной радости. Перед ним, держась за ручку отворенной двери, стояла Настасья Селиверстовна. Был миг, когда он даже не узнал ее - такое новое, необычное выражение отразилось на ее лице. Ее щеки побледнели, глаза померкли, подернулись будто облаком печали. Все, что было в ней грубого, неженственного, - исчезло. Теперь она, несмотря на деревенский наряд, уж не казалась полумужичкой, это была серьезная, прекрасная в своей природной силе и в своей глубокой грусти женщина.

  Но вот злая усмешка искривила ее губы - и впечатление изменилось.

  - Уж ускользнула! А жаль! - воскликнула Настасья Селиверстовна, кивая головою по направлению к двери, в которую вышла Зина. - Право слово, жаль! Я бы с ней поговорила, она бы, царевна-то эта невиданная, Недотрога Кирбитьевна, может, и мне бы в грехах своих покаялась...

  - Что ты, Настя, Господь с тобою... За что ты?.. Что она тебе сделала?.. - растерянно проговорил отец Николай.

  - Что ж она могла бы мне сделать! - неестественно засмеялась Настасья Селиверстовна. - Она хоть и птица в шелку да в пуху, а я всего старая дура, деревенщина, а тронь она меня хоть пальцем - и как есть вот ничегошеньки от нее бы не осталось - пар один! Говори, кто такая? - изменяя тон, повелительно и в то же время как бы трепетно спросила она.

  - Тебе-то на что, Настя?

  - Кто такая?

  Настасья Селиверстовна уже оставила ручку двери и ближе подходила к мужу.

  - Девица благородная, Каменева, царицына камер-фрейлина.

  - Это что ж такое за слово? Как ты сказал?.. Это служанка царская, что ли?

  - Нет, слуги - те из простого звания... а это, ну как тебе сказать... ну наперсница, ближняя боярышня... Настасья Селиверстовна была озадачена.

  - Вишь ты!.. Да верно ли это? Может, Микола, ты это путаешь... Тебе-то что ни скажи, ты, простота, всему поверишь.

  - Бог с тобой, Настя, коли говорю, значит, так оно и есть.

  - Ну так я тебе, поп, вот что скажу: куда ты суешься? Твое ли дело с боярышнями да царскими наперсницами знаться... И чего тебе надо? Не в свои сани не садись, знай свой приход, свою деревню, а не то добром не кончится...

  Она вдруг притихла, голос ее упал, сделался почти ласковым, и она продолжала:

  - Нечего нам с тобою грызться, никакой свары заводить я не хочу, а лучше вот что: сядем-ка мы рядком да потолкуем ладком. Добром прошу тебя: поедем в деревню, пожил здесь, долго пожил - ну и будет, едем, что ли? А?

  Она взглянула ему в глаза.

  - Теперь об отъезде мне еще нельзя думать... Не от меня зависит...

  - От кого же... Уж не от наперсницы ли этой?

  Отец Николай добродушно усмехнулся.

  - А ведь ты это, Настя, верно сказала: так оно и выходит, что теперь мой отъезд наиболее всего от нее именно и зависит... Да, от нее...

  Огнем вспыхнули глаза Настасьи Селиверстовны.

  - Так ты еще надо мной издеваешься... Ты еще похваляешься... Где же совесть в тебе?.. Господи, только этого и недоставало!..

  Она задыхалась. Еще миг - и должна была произойти одна из тех возмутительных сцен, какими была полна домашняя жизнь отца Николая.

  Но вдруг Настасья Селиверстовна замолкла, села на стул, как бы утомленная, прислонилась к его спинке и осталась неподвижной.

  Отец Николай несколько раз прошелся по комнате. Она не шелохнулась. Необычно грустное выражение ее лица снова поразило его.

XVII

  К чему же привел великого розенкрейцера сделанный им опыт? Давно-давно, еще в далекие юные годы, он уж понял и почувствовал, что никакие блага мира, никакое земное могущество не в силах удовлетворить стремлений его духа и дать ему счастье. Это убеждение и направило его по исключительному и трудному пути, которым он бодро шел всю свою жизнь, стремясь к дивному идеалу сверхчеловеческого знания и могущества. Теперь, уже надломленный тоскою, уже смущаемый невольными сомнениями, - а эти сомнения не могли не представляться ому чудовищными и погибельными, так как они грозили обратить в ничто весь великий труд его жизни, - он дрогнул от насмешливых слов Екатерины. В нем заговорили его гигантская гордость и не "менее гигантское самолюбие...

  Он будет владыкой, еще более, несравненно более могущественным, чем она. Он испытает, узнает в действительности то, что до сих пор понимал лишь разумом... Он создал целый новый мир, владычествовал в этом мире и ушел из него по окончании опыта. Кто же прав - он или царица? Конечно, он. Земная власть, выше какой быть не может, земная красота, очаровательнее которой ничего нельзя выдумать, полная чаша земных наслаждений, доступных лишь крайне малому числу избранных смертных, - все это не только его не удовлетворило, но оказалось еще гораздо ничтожнее, обманчивее и грубее, чем он предполагал. Он стремительно ушел от всего этого и, когда почувствовал и увидел себя в иной сфере, вздохнул всей грудью, вздохом облегчения и радости.

  "Зачем это был не сон, не бред?.. Зачем я понапрасну загрязнил себя и ослабил свои силы?.." - думал он.

  Как не сон, как не бред? Разве, возвратясь к действительности, он полагал, что мраморные чертоги, волшебный сад, и Сатор, и Сильвия - все это было реально, существовало само по себе, вне его воображения? Да, он был совершенно уверен в этом, и ничто в мире не могло убедить его в противном. Он признавал одну действительность, безотносительную, полную, неизменную, - действительность жизни духа, мира духовных явлений. Но едва появляются частицы материи, видимые и осязаемые материальными органами, как тотчас же возникает пестрый, постоянно меняющийся и постоянно проходящий мир форм, создаваемых едино реальною творческою силою духа. И чем грубее, материальнее форма, тем она призрачнее. Разве видимые и осязаемые предметы производят одинаковые представления и впечатления во всех людях, животных, в насекомых? Вот человек, не дух, а плоть; его видят, осязают, слышат и чувствуют люди, животные, насекомые, и всем этим существам, видящим его, осязающим, слышащим и чувствующим, он представляется совершенно различным. Так разве он неизменен, то есть реален? Для каждого живого существа он таков, каким оно может, способно его понимать и воспринимать, - значит, он только игра форм, преходящее, призрачное явление...

  Захарьев-Овинов знал, что это так: труд и опыт целой жизни доказали ему это. Поэтому ему было ясно, естественно и просто, что та жизнь, которую он вел в чудных чертогах с Сатором и Сильвией, настолько же реальна или, вернее, настолько же нереальна, как и эта жизнь его в отцовском петербургском доме. Только эта жизнь ему "дана", а ту он сам "взял". Он мог ее "взять", потому что овладел таинствами природы, потому что долгие годы погружался в дивную лабораторию, где создаются, крепнут и торжествуют творческие силы духа...

  Как же ему признавать сном и бредом свое владычество, Сатора и Сильвию, когда он знает, что может, если захочет, ко всему этому вернуться? Ему стоит только известным способом направить свою волю и проглотить несколько капель эссенции, тайна которой открыта ему его учителем-старцем. Эссенция эта в один миг произведет различные изменения в его организме, ослабит материю, освободит дух, поможет воле сосредоточиться, проявить всю свою творческую силу, и он снова там, среди форм, вызванных им к жизни!

  Какой же это сон и бред, когда он может любого человека, обладающего некоторыми качествами, вовсе не редкими в людях, с помощью эссенции и своего желания перенести вместе с собою в мир своею владычества, в общество Сатора и Сильвии, и жить там с ними общей, видимой, слышимой, осязаемой и чувствуемой жизнью!..

  Да, он может все это, только... только вот он чувствует себя утомленным, ослабевшим и говорит себе: "Зачем я понапрасну загрязнил себя и ослабил свои силы?.." Можно "взять", "создать" себе жизнь, но даже и для великого розенкрейцера это не безопасно, ибо такое творчество легко может оказаться "превышением власти" и подлежать тяжелой ответственности, болезненно отразиться на духовном, то есть единореальном существе человека.

  А главное - поглотивший столько сил опыт оказался жалким, нестоящим и переход от "созданной" жизни к "данной" явился освобождением, радостью. Но освобождение и радость были только относительны. Прошло немного времени - и великий розенкрейцер почувствовал обычную тягость, тоску, томление и недовольство собою. Так жить нельзя... так можно задохнуться... дышать нечем! В чем же разгадка мучительной тайны, не дающейся мудрому и гордому победителю природы?

  Стук в дверь даже заставил вздрогнуть Захарьева-Овинова - так он был далек от всяких внешних проявлений жизни. Он отпер двери, и слуга подал ему письмо, пришедшее издалека. Он машинально разорвал конверт и увидел почерк отца розенкрейцеров. Более чем столетнею, но еще твердою рукою великого старца было начертано:

  "Сын мой, по получении этого письма моего немедленно соберись в путь и спеши на годичное наше собрание. Я изумлен, что должен писать себе об этом и напоминать твою обязанность, исполнение которой особенно необходимо для тебя в этом году. Чувствую и знаю, что без письма моего ты бы не явился. Но какие бы обстоятельства ни удерживали тебя, что бы ни происходило в твоей внутренней жизни - бросай все, забудь все - и приезжай. Это не совет мой, не просьба, а строгое приказание, ибо пока я, как отец, могу приказывать моему сыну".

  "Отец! - прошептал Захарьев-Овинов. - Что сын твой может сказать тебе и что ты ему ответишь?!"

  Да, великому старцу не изменило его ясновидение. Он знал, в своем далеком уединении, что надо требовать к себе сына, что без отчего строгого приказа он не явился бы на годичное собрание братьев-учителей, на то собрание, которое должно было стать его последним, высочайшим торжеством. Он завтра же соберется в путь, он явится в назначенный день и час, ибо ослушание немыслимо, он явится, как явятся и все розенкрейцеры высших степеней, рассеянные по различным странам, но лучше бы ему не являться. Смутит его появление многих, а пуще всего смутит он великого старца.

XVIII

  Время шло. Прошел час, потом другой, а Захарьев-Овинов сидел неподвижно, с закрытыми глазами, с лицом, прекрасные черты которого почти исказились от глубокого душевного страдания. Письмо выпало из рук его - и он забыл о нем. Он забыл и о самом старце, и о предстоявшем назавтра своем отъезде.

  Все яснее и яснее возникало в нем такое представление: ему казалось, что он один среди бесконечного пустого и темного пространства. Бесконечность этого пространства, его темнота не смущали его и не пугали, но сознание своего одиночества было невыносимо. Один, один! Ни души живой, нигде, никогда!.. Но разве это возможно, разве это не бессмысленно?.. И он мчался с безумной, мучительной быстротой и звал отчаянным голосом живое существо, которое бы могло его понять. Но никто не откликался, никого не было. Один, один!..

  Никогда, ни разу в жизни у него не было такого отвратительного, страшного кошмара. Но он вдруг понял, что вся его жизнь была осуществлением этого кошмара, что он в действительности, в той единственной духовной действительности, которую признавал, был всегда одиноким среди беспредельного пространства. Даже друзья-розенкрейцеры, даже сам отец-старец, даже Елена Зонненфельд ни разу не нарушили этого полного одиночества. Старца и двух-трех братьев он любил головою, Елену любил кровью, но никого из них не любил сердцем, не любил душою. Остальные же люди для него совсем не существовали. Даже брат Николай был для него призраком, на мгновение останавливавшим его внимание и затем бесследно пропадавшим.

  Как же он мог жить в этом отвратительном, ужасном одиночестве? Он мог жить в нем, потому что не замечал его. Жил - и томительно ждал, жил - и скучал, жил - и обманывал себя; наконец, во все это последнее время, жил - и страдал с каждым часом все сильнее и сильнее.

  Но, видимо, чаша его страданий переполнилась. Дальше - нельзя. Теперь он видит, понимает весь ужас своего положения, теперь он отчаянно зовет к себе живую душу и знает, Что без этой родной души он погиб, что кто бы ни был человек, каких бы высот знания и силы он ни достиг, но, оставаясь в сердечном и душевном одиночестве, он неминуемо свергнется со своей высоты и расшибется вдребезги...

  Он знает это, видит, чувствует, он уже летит вниз, с ужасающей быстротою, ощущает смертельный холод бездны под собою и, напрягая последние усилия, зовет, зовет. И нет ответа! Но вот, среди безнадежного мрака, будто какой луч света, будто чей-то шорох, чье-то приближение. Будто чье-то теплое, живое дыхание коснулось его - и разом трепет жизни пробежал по его измученным, ослабевшим членам. Он ощутил биение своего сердца, новое, отрадное биение. Будто что-то таяло в груди его. Никогда не изведанная, сладостная теплота охватила его...

  И он почувствовал, с восторженной небесной радостью, с неизъяснимым блаженством, что он не один...

  Все исчезло. Он совсем очнулся. Ясность и тонкость ощущений пропали. Не было остроты и невыносимости недавних страданий, но также не было и живительной теплоты, только что испытанной. Восторженная радость полувспомнилась, как отлетевшая, ускользнувшая греза, которую при пробуждении невозможно уловить и вспомнить...

  Голова его была тяжела. Он чувствовал себя утомленным. Его потянуло на воздух. Он оделся и вышел из дому с намерением пройтись, освежиться. Сойдя с крыльца, он подошел к воротам, ведшим во двор, и услышал близко от себя слабый, радостный возглас.

  Перед ним была Зина, она в это время, выйдя от отца Николая, высматривала свою карету, остававшуюся на улице и почему-то отъехавшую довольно далеко от ворот.

  - Вы здесь?.. Каким образом?.. - спросил он, и голос его дрогнул, и в глазах сверкнула радость, но он не дал себе отчета ни в смущении своем, ни в своей радости. - Да, к чему я спрашиваю, - продолжал он, - вы были у моего брата... Николая...

  - Брата?

  Она подняла на него изумленные глаза.

  - А вы не знали, что Николай брат мне, двоюродный, что мы с детства были вместе, вместе выросли? И он не сказал вам этого?

  - Нет, князь, он не сказал мне... Боже мой, как это хорошо, как я рада!

  Она ничего не понимала, не могла сообразить, как такое может быть, но вот оно так - и большая радость наполняет ее. Вообще Захарьев-Овинов увидел в ней большую перемену. Он мог убедиться, как послушно ее душа исполняет его приказание. Она его не боится, она глядит ему прямо в глаза своими ясными, детски-чистыми глазами. Неуловимая, покинувшая его греза, блаженство и теплота на миг вернулись в его сердце. Но это слишком долго одинокое, охладевшее сердце все еще само себя не понимало и отдаляло свое выздоровление, свое возрождение. Он все еще считал себя ее будущим путеводителем, охранителем, наставником, отцом и братом и в своей гордыне не понимал, что сам должен умолять ее поднять его, спасти и исцелить...

  - Я радуюсь нашей встрече, - сказал он, сжимая ее руку, - завтра я уезжаю за границу, и на довольно долгое время.

  Она испуганно на него взглянула, сердце ее почти перестало биться. Но это был один миг, ей вспомнились слова отца Николая - и спокойствие вернулось к ней.

  - Но я вернусь, я вернусь, - продолжал он, - мы будем встречаться, мы встретились не случайно.

  Он сказал ей то, что ей надо было от него услышать.

  - Прощайте, - серьезно и спокойно произнесла она, - когда вы будете далеко, там, куда вы едете, иногда вспоминайте обо мне... я буду за вас молиться...

  Ее карета подъехала. Миг - и она уж захлопнула за собою дверцу.

  Она уехала. Ему захотелось вернуть ее, сказать ей что-то, что-то очень важное, необходимое. Ему захотелось ослушаться старца, не уезжать... Но он отогнал от себя все это...

  На следующий день все было готово к его отъезду. Он пришел проститься с отцом и застал у него отца Николая. Старый князь был с виду спокоен и довольно бодр.

  - Куда ты едешь - не спрашиваю, - сказал он, - это не мое дело, но желал бы знать, когда вернешься.

  - Я напишу вам об этом, батюшка, теперь же сам еще определить не могу. При первой возможности приеду.

  - Я буду ждать тебя, - со вздохом произнес князь.

  - Вот и он тоже говорит, что придется мне тебя дожидаться... Дай-ка Бог, поскорее бы! - прибавил он, кивнув на отца Николая.

  Тот смотрел на брата очень внимательно, прямо в глаза, будто стараясь прочесть в них. И он прочел.

  - Может, наш князь вернется и скорее, чем сам думает, - сказал он и подошел прощаться.

  Старый князь почувствовал что-то новое, необычное, когда сын целовал его руку. Это было не прежнее холодное прикосновение. Отец Николай тоже почувствовал теплый братский поцелуй на губах своих.

  - Я бы остался, хотелось бы остаться, да ехать необходимо! - невольно вырвались эти слова у Захарьева-Овинова, когда он выходил из отцовской спальни.

  Как это было на него не похоже! Старик и священник переглянулись.

  

  

  

   Конец первой части

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

I

  Осеннее, но все еще теплое солнце заливало улицы Страсбура. По направлению к Кольскому мосту стремились толпы народа. На самом мосту и на набережной замечалось необыкновенное оживление. Из окрестных ресторанов и кабачков была вынесена, кажется, вся мебель, и каждый стул отдавался в наем за большую плату. Сразу никак нельзя было понять, что это такое происходит, только на всех лицах ясно читались возбуждение, любопытство и ожидание.

  Мужчины и женщины, собираясь в кучки, вели между собою оживленную беседу. Вслушиваясь в эти разговоры, можно было наконец мало-помалу понять, что кого-то ждут, кто-то должен въехать в город через Кельский мост.

  В одной группе собралось несколько пожилых людей, и скоро к ним подобрался старик, очень бедно, даже чересчур бедно, одетый, с трясущейся головою, с бегающим, не то пугливым, не то дерзким взглядом. Он некоторое время стоял, вслушиваясь в разговор. Важного вида человек, одетый во все черное, объяснял:

  - Проникнуть в эту тайну мудрено, но нет сомнения в том, что он делает людям столько добра, сколько давно никто не делал. Да, добро, им делаемое, так велико, что нельзя его признать иначе, как за доброго гения...

  - Что же говорят о нем? Кто он такой? - раздалось сразу несколько голосов.

  Говоривший глубокомысленно пожал плечами.

  - Кто он! Этого никто не знает. Он совершает чудеса, у него, говорят, бывают небесные видения, он беседует с ангелами...

  - Беседует с ангелами! - внезапно оживляясь и трясясь всем телом, вдруг воскликнул бедно одетый старик. - Сколько лет этому человеку? Ради Бога, сколько ему лет?

  - Сколько лет! Да, может быть, столько, сколько нашему отцу Адаму или графу Сен-Жермену! - с усмешкой отвечал ему сосед. - Чего тут спрашивать о его годах, разве для таких необычайных людей, для таких благодетелей человечества существуют метрические записи? У подобных людей нет возраста или, вернее, им столько лет, сколько они желают, чтобы казалось. Многие говорят, что графу Калиостро более трех тысяч лет, но что на вид ему нельзя никак дать более тридцати шести. Вот мы через полчаса, через час сами об этом судить будем.

  Но трясущийся старик уже не слышал и отошел от говоривших.

  - Тридцать шесть лет... тридцать шесть лет! - шамкал он про себя своим беззубым ртом. - Тому негодяю теперь должно быть столько же... И с ним беседуют ангелы... А что, если это он самый и есть? Останусь непременно, я должен его увидеть...

  Время проходило. Толпы любопытных густели. Мальчишки то и дело бегали за мост и возвращались с вестями. Вот наконец они бегут, машут платками и кричат во все горло:

  - Едут! Едут!

  Все устремились ближе к мосту, напирая друг на друга, взбираясь на стулья, ломая их. Раздались женские взвизгивания, послышалась брань, потом все стихло.

  За мостом, в залитой солнцем дали, показалось что-то. Что-то двигалось, вот ближе, ближе, теперь уже можно было различить несколько экипажей. Они въехали на мост. Потом показались всадники, целый кортеж... Кортеж приближался. Можно было подумать, что это въезжает в город король - такое множество было экипажей и всадников, прислуга в залитых золотом ливреях, экипажи, нагруженные тюками, и, наконец, богатая открытая коляска.

  Толпа крикнула в один голос и замахала шапками и платками навстречу этой открытой коляске. В ней важно, с олимпийским спокойствием восседал красивый, стройный человек с энергичным лицом и блестящими черными глазами. Одежда его поражала своим великолепием, драгоценные каменья так и сверкали на нем в солнечном блеске. Рядом с ним помещалась прелестная молодая женщина, красота которой спорила с богатством наряда.

  - Да здравствует божественный Калиостро! Да здравствует благодетель человечества! - раздавалось в толпе все восторженнее и неудержимее, и красивый, сверкающий драгоценными каменьями человек приподнимал свою маленькую треугольную шляпу, украшенную галунами и белыми страусовыми перьями, и кланялся толпе с таким величием, с такой благосклонной улыбкой, с такой торжественностью и грацией, каким мог позавидовать любой король.

  Его спутница тоже кивала направо и налево своей хорошенькой головкой и отвечала милыми улыбками на каждый букет цветов, прилетавший к ее ногам в коляску. Скоро граф Калиостро и его жена - хорошенькая Лоренца - были буквально засыпаны душистыми цветами.

  Теперь экипаж подвигался шагом: густая толпа окружала его со всех сторон. Фанатический восторг изображался на всех лицах.

  - Да здравствует божественный Калиостро! Да здравствует благодетель человечества! - повторялось все громче и громче.

  Но вот к коляске, отчаянно работая локтями, протискался бедно одетый старик с трясущейся головою, вот уже он у самой дверцы, он ухватился за нее, впился взглядом своих слезящихся глаз в лицо Калиостро и крикнул:

  - А! Это ты, Джузеппе Бальзаме! Это ты, негодяй! Отдай мне мои шестьдесят унций золота! Отдай шестьдесят унций золота, слышишь, ты украл их у меня - отдай!

  Старческий голос был полон злобы, и в нем звучала такая уверенность, такая сила правды, что вся толпа мгновенно притихла и экипаж остановился.

  Лоренца слабо вскрикнула, а Калиостро вздрогнул. Но еще миг - и то же спокойное величие было на лице знаменитого путешественника. Он будто не слышал слов старика, будто не видел эту ужасную в своей злобе, в своем безобразии фигуру, ухватившуюся за дверцу коляски. Вместе с тем над онемевшей толпою неведомо откуда, будто сверху, будто с неба, прозвучал громкий голос: "Устраните безумца, одержимого адскими духами!"

  Многие упали на колени при звуках этого голоса, пораженные величием, красотою и спокойствием графа Калиостро. Несколько сильных рук сразу протянулись к дрожавшему старику. Вот его оттащили от коляски. Он слабо бился, он силился крикнуть что-то, но ему связали руки, всунули в рот платок и увлекли подальше в сторону.

  - Да здравствует благодетель человечества! - крикнули разом сотни голосов, и новые цветы посыпались в коляску.

  Толпа начала расступаться, и коляска, сопровождаемая всадниками и другими экипажами, теперь уже свободно катилась по городским улицам. Народ бежал следом, весело крича; в окнах домов появлялись мужские и женские головы, махали платками, сыпались цветы - и так продолжалось до тех пор, пока коляска не остановилась перед большим зданием, вокруг которого уже ожидала новая народная толпа.

  Весь Страсбур знал, что это здание вот уже около месяца было нанято посланцем знаменитого графа Калиостро и устроено для помещения многочисленных больных. Теперь к его приезду здесь было собрано более двухсот человек мужчин, женщин и детей, страдавших самыми различными недугами. В толпе уже знали, что божественный Калиостро, осчастлививший Страсбур своим посещением, намеревается прожить здесь долгое время, по крайней мере, так должно было казаться, потому что для него был отделан с необыкновенным великолепием роскошный дом. Знали также, что он, прежде чем отдохнуть с дороги, желает оказать свое первое благодеяние городу Страсбуру - излечить всех больных, собравшихся в его лечебнице. Так оно и было.

  Калиостро, разбросав наполнявшие коляску цветы, поднялся во всем своем великолепии. Дверца распахнулась, он ловко соскочил со ступеньки экипажа, сам вынес из него прелестную Лоренцу и, взяв ее под руку, сопровождаемый огромной свитой и множеством любопытных, вошел в подъезд лечебницы. Здесь, в большом зале, находились все больные.

  Великолепный граф, не отпуская от себя Лоренцу, подходил к каждому, каждому глядел в глаза своими проницательными черными глазами, клал руку то на голову, то на плечи больных, говорил каждому: "Теперь вы свободны от вашей болезни, она прошла и не вернется, вы здоровы" - и шел дальше. И люди, все эти мужчины, женщины и дети, за мгновение перед тем страдавшие и жалобными стонами выражавшие свои страдания, почувствовав прикосновение знаменитого целителя, услышав его слова, объявлявшие им об их исцелении, мгновенно чувствовали себя действительно освобожденными от болезни.

  Когда Калиостро обошел всех и без всяких признаков утомления направился уже обратно к выходу из залы, все эти больные, как один человек, стеснились вокруг него, упали перед ним на колени и благодарили за свое исцеление. Все они были здоровы.

  Из числа людей, пробравшихся в залу за чудодеем, было и несколько скептиков, городских врачей и иных лиц, смеявшихся над божественным Калиостро, не веривших в него.

  Эти люди теперь решительно не знали, что думать, они были свидетелями действительного чуда. Чудо это совершилось на глазах у сотен людей, о чуде этом через час будет знать весь город, и им не останется никакой возможности опровергнуть то, чему и сами они были свидетелями. Они заранее, еще утром, собрались здесь, так как в лечебницу пускали всех и всем разрешали беседовать с больными. Из расспросов, из вида больных они хорошо знали, что это были не притворщики, что это была вовсе не комедия, что здесь собрались настоящие больные, страдавшие самыми разнообразными болезнями, - и вот они здоровы!..

  - Да здравствует божественный Калиостро! Да здравствует благодетель человечества! - снова, еще неудержимее раздаются голоса кругом и сопровождают великолепного графа и его подругу от лечебницы до его нового отеля. Здесь их ждет отдых, а затем прием именитых людей города Страсбург и богатое пиршество.

II

  Европейское общество последней четверти XVIII века совмещало в себе две крайности: с одной стороны, подготовлялось так называемое царство разума, то есть опрокидывание - кровавое, беспощадное и бессмысленное - всех издавна сложившихся устоев жизни, за ужасами которого следовал грубый материализм. С другой стороны, кажется, никогда еще, даже в самых, казалось бы, просвещенных умах, не кипело такой безумной жажды чудесного, таинственного, необычайного, - и следствием этого являлось иной раз почти детское легковерие. Эти две противоположности, две крайности уживались не только в целом обществе, но даже и в отдельных лицах, наперекор здравому рассудку, они могли совмещаться. Один и тот же человек являлся сегодня отрицателем, завтра впадал в удивительный фетишизм.

  В особенности французское общество, более, чем общество какой-либо другой страны, являло собою подобное странное зрелище. Французская натура весьма впечатлительна, сенситивна, нервна, а потому французы ранее других почувствовали в воздухе, которым дышал весь западноевропейский мир, какую-то духоту, как бы сгущение электричества, как бы приближение страшной грозы. Слепая, стихийная сила надвинулась на Европу, жизнь выходила из своей обычной колеи, воздух наполнялся чем-то вредным, раздражающим, сдавливающим дыхание; ни ум, ни чувства не находили себе исхода и метались то в одну, то в другую сторону.

  Только этим болезненным настроением и можно объяснить продолжительность и необычайность успеха такого, хотя бы и действительно исключительного, человека, как Калиостро. Положительно ни один из людей, записавших свои имена в истории последней четверти XVIII века, во пользовался такой громадной популярностью, как Калиостро. Пройдет еще немного лет со времени описываемых дней появления его в Страсбуре - его бюсты будут красоваться чуть не в каждом французском доме; весь Париж, первый центр умственного европейского движения, будет нарасхват раскупать эти бюсты и с благоговейным молитвенным трепетом читать надпись под ними: "Божественный Калиостро". Изумительному иностранцу будут воздаваться царственные почести, и сам король Франции издаст указ, по которому малейшее оскорбление, нанесенное Калиостро, будет признаваться оскорблением его величества.

  Теперь Калиостро, недавно изгнанный из Петербурга по приказу Екатерины и как бы забывший свое имя графа Феникса, иод которым он был известен в России, еще не достиг вершины своей славы, но уже быстро восходил на эту вершину.

  Задолго до его приезда в Страсбур, как мы уже видели, весь город ожидал его. Его ловкие эмиссары распустили среди населения самые разнообразные, самые невероятные о нем рассказы, и этим рассказам почти все верили.

  Первый же день его появления был первой решительной победой, одержанной им во Франции, Весть об излечении им больных молнией пролетела по городу, и вечером к его столу, в его отеле, собралась вся страсбурская знать, считая для себя за честь воспользоваться его приглашением.

  Калиостро и хорошенькая Лоренца встречали гостей среди положительно царственной обстановки. К этой обстановке приглашенные уже были приготовлены, но все же она превзошла самые смелые их ожидания. Нельзя было не восхищаться обширными залами отеля, где богатство соединялось со вкусом и где в обстановке было даже что-то сказочное. Если бы из числа страсбурцев, вступивших теперь в отель Калиостро, был кто-нибудь, знакомый с петербургским дворцом светлейшего князя Потемкина-Таврического, то этот человек понял бы, откуда у Калиостро взялся этот капризный восточный вкус, с каких чертогов при устройстве своего отеля он брал копию. Эта удивительная, таинственная и прелестная гостиная, посреди которой Калиостро и Лоренца любезно принимали приезжавших, была даже точным подражанием, во всех мельчайших подробностях, одной из гостиных потемкинского дворца.

  Но никто из жителей Страсбура не только не бывал в чертогах русского всесильного вельможи, но даже и о России имел самые смутные, фантастические представления. Никто не делал никаких сравнений, все только восхищались, и великолепие обстановки еще более содействовало тому благоговейному трепету, с которым приглашенные подходили к Калиостро. Многие из них принадлежали к старым дворянским фамилиям, занимали высокие должности, обладали значительным состоянием и по своему характеру являлись людьми независимыми, гордыми, даже чванными. Но все эти их свойства мгновенно исчезали перед Калиостро. Эти гордые, чванные господа мгновенно принижались в его присутствии, склонялись перед ним, как перед королем. Конечно, если бы Калиостро пожелал только, они стали бы целовать его руку. Все наперебой, в самых отборных выражениях объясняли знаменитому иностранцу и его хорошенькой подруге, до какой степени они счастливы, видя их в стенах старого города Страсбура, и при этом с жадным любопытством спрашивали, долго ли город Страсбур будет иметь счастие считать в числе своих жителей графа Калиостро и его супругу.

  Калиостро всем отвечал, что он приехал сюда вовсе не с тем, чтобы уехать, но что продолжительность его пребывания в городе будет зависеть от самого города. Он слишком много путешествовал, и ему пора отдохнуть, если ему будет хорошо здесь, если он увидит, что может делать действительно добро жителям, то никуда и не уедет.

  И все оставались необыкновенно довольны этим ответом.

  Один за другим гости подходили к Калиостро, сопровождаемые своими женами, сыновьями, дочерьми, почтительно представляясь, объясняя подробно свои имена, титулы и звания. Затем мужчины целовали руку у Лоренцы и отходили. Для каждого и для каждой и у Калиостро, и у Лоренцы было ласковое слово, любезная улыбка, крепкое пожатие руки.

  Но и во время этого торжественного представления все же, однако, не обошлось без нескольких комичный сцен. Так, например, один набожный страсбурский сановник, толстый и красный, с добродушным и в то же время серьезным лицом, остановился перед Калиостро и громозвучным голосом, на всю гостиную, потребовал от него, чтобы он дал ему честное слово в том, что он незнаком с дьяволом.

  Калиостро хотел было обратить это в шутку, но сердитый господин так наступал на него, а на всех лицах выразилось такое внимание, что он немедленно принял серьезный вид и дал требуемое от него слово. Тогда толстяк все еще не успокоился, он снял с себя крест и заставил Калиостро перекреститься и поцеловать крест. Когда и это было исполнено, он вздохнул полной грудью и, опять-таки на всю гостиную, проговорил:

  - Ну, теперь можно и поесть, и выпить, а то шел сюда и все думал: ну, а что, коли все это одно только дьявольское наваждение? Посадят за стол, начнешь есть, проглотишь кусок, а вдруг это не мясо, а камень; выпьешь стакан доброго вина, а вдруг это не вино, а адский пламень. Ну, а сами знаете, господа, что такое камень, облитый адским пламенем, да еще в человеческом желудке! С одним из моих предков случилось вот именно такое...

  Он уж хотел даже рассказать эту историю, но его не слушали. Дверь в обширную, в два света, столовую распахнулась, и громкий голос залитого в золото дворецкого провозгласил, что обед подан. Все устремились в столовую, и, надо сказать правду, нашлось немало гостей, как мужчин, так и женщин, которые с благодарностью глядели на толстого сановника, - те сомнения, о которых он говорил, были и у них, только они не решались, конечно, их высказать. Теперь сомнений не оставалось, таинственный хозяин перекрестился и поцеловал крест, - значит, можно пять и есть. И гости отдали полную честь роскошному хозяйскому обеду.

  Калиостро был очень оживлен и очаровывал всех своими рассказами о путешествиях по различным странам, о самых необыкновенных явлениях природы, о многом неслыханном и чудесном, чему он был свидетелем. К концу обеда он даже совсем перестал стесняться, толковал, как очевидец, о таких событиях, которые происходили за несколько сот лет перед тем, - и никому даже в голову не могло прийти изумляться этому. Если бы он объявил своим мелодическим голосом и южным неправильным акцентом о том, что он старший брат Адама, - и в этом ему теперь поверили бы.

III

  Наконец обед кончен. Гости приглашены из столовой в прекрасный зал, где было можно свободно поместить более тысячи человек. Яркий свет бесчисленных ламп наполнял эту прекрасную комнату, белые блестящие стены которой были украшены лепной работой, изображавшей таинственные предметы, очевидно имевшие оккультное значение. Вообще весь этот зал был отделан в древнеегипетском стиле, и на входивших в него со всех сторон глядели изображения сфинксов и иероглифы. Нежным и ласковым голоском Лоренца объявила гостям, что скоро начнется сеанс "голубков". Гости затаили дыхание, у многих вырвались возгласы восторга, иных пробрала дрожь панического страха.

  Дело в том, что в числе необыкновенных рассказов, всюду распространяемых эмиссарами Калиостро, на первом плане всегда стоял рассказ о чудесах, производимых "голубками". Все уже знали, что под этим именем следует понимать вовсе не птиц, а детей, мальчиков и девочек от семи- до десятилетнего возраста, посредством которых выражается необыкновенная сила графа Калиостро и происходят удивительные ясновидения, а также сношения с миром ангелов.

  В обширных печатных и письменных материалах, относящихся до Калиостро, сохранился рассказ очевидца об этом первом его сеансе "голубков" в Страсбуре. И вот что заключается в этом рассказе.

  "Голубки", посредством которых Калиостро мог сноситься с миром чистых духов, должны были обладать полнейшей детской чистотою и невинностью. Из множества приведенных к нему детей Калиостро выбрал шесть мальчиков и шесть девочек, которые показались ему особенно подходящими, и сдал их Лоренце. Она удалилась с ними из залы и через несколько минут вернулась: шесть мальчиков и шесть девочек следовали за нею, но уже совершенно преображенные. Дети были одеты в длинные белые туники, опоясанные золотыми поясками; волосы их тщательно расчесаны и надушены какой-то особой ароматичной эссенцией.

&n