Соловьев Всеволод Сергеевич - Великий Розенкрейцер

ительны, но в то же время исчезли как быстрый, мимолетный сон, как и все в этом мире. Три года прожил "благодетель человечества" в Страсбуре, по временам исчезая, но скоро возвращаясь и продолжая все так же щедро раздавать бедным деньги и вылечивать больных. Калиостро достиг своего - Париж, жадный до всякой новизны и наполненный всевозможными рассказами и сказками о чудесах этого необыкновенного человека, все громче и громче звал его. Но Калиостро медлил и решился на отъезд из Страсбург только тогда, когда уж окончательно убедился, "что в "новейшем Вавилоне" его ожидают все, начиная с самого короля. Для успехов при дворе у него оказался верный друг и союзник в лице знаменитого кардинала Рогана...

  Наконец, после долгих, томительных ожиданий, Париж узнал, что Калиостро в стенах его - и было забыто все, все интересы отодвинулись на задний план, парижане думали и говорили только о Калиостро. Весь город "обожал" его, и фанатизм этого обожания рос с каждым днем. Портрет "божественного" сделался величайшей драгоценностью, которую каждый и каждая хотели иметь не только у себя, но и на себе, как талисман. Художники, делавшие миниатюры Калиостро на табакерках, кольцах и веерах, быстро обогащались и едва успевали исполнять заказы. По всем улицам на стенах были расклеены афиши, в которых объявлялось, что король Людовик XVI признает виновным в оскорблении величества всякого, кто осмелится оскорбить Калиостро. Под его бюстами из бронзы и мрамора и под гравированными его портретами помещалось такое четверостишие:

   De l'ami des humains reconnaissez les traits,

   Tous ses jours sont marques par de nouveaux bienfaits.

   Il prolonge la vie, il secourt l'indigence;

   Le plaisir d'etre utile est seul sa recompense. {*}

   {* Вот черты друга человечества,

   Все дни которого запечатлены новыми благодеяниями.

   Он удлиняет жизнь, помогает нищете,

   И его единственная награда - сознание своей полезности. (Фр.)}

  Однако что же делал он в Париже? Его помощь нищете не могла быть особенно заметной в таком огромном городе. От лечения больных он почти отказывался теперь, быть может не желая ставить себя в явно враждебные отношения с факультетом. Он творил только чудеса. И что это были за чудеса!.. Сохранился, например, подробный рассказ об устроенном им ужине, на котором половина гостей были современные знаменитости, а другая половина - тоже знаменитости, но - уже умершие: герцог Шуазель, Вольтер, д'Аламбер, Дидро, аббат Вуазенон и Монтескье. Затем он учреждал свои таинственные, масонские египетские ложи и собирал со всех сторон обильные приношения. Лоренца оставалась его послушной помощницей. Золото сыпалось на них, и казалось - ему счету не будет. В свободные часы Калиостро предавался своим кабалистическим, астрологическим и алхимическим занятиям, и существуют многие свидетельства, что он делал удивительные предсказания и открывал самые сокровенные тайны.

  Ждать опасности было неоткуда. Поклонниками великого Копта оказывались все, начиная с короля, а враги были ничтожны и совсем бессильны... И вдруг - все рушилось. Случилось нечто неуловимое, неподдающееся никакому определению - и удача уступила место неудачам, бедам, несчастию. Началось в Париже знаменитое дело об "ожерельи королевы".

  Дело это слишком известно. Суть его можно передать несколькими словами. Мрачная судьба уже наложила свою руку на Францию и на королевскую семью. Стали твориться такие ошибки, в которых были виновны все и - никто. Маловажные причины производили, по-видимому, совсем несообразные с логикой следствия. Умные люди превращались в слепых безумцев... Королева Мария-Антуанетта, как бы по какому-то предчувствию, ненавидела кардинала Рогана, одного из первейших и знатнейших сановников Франции. Кардинал Роган во что бы то ни стало стремился получить благосклонность королевы. Придворный бриллиантщик Бемер собрал удивительной красоты бриллианты и, сделав из них чудное ожерелье, предложил королеве купить эту драгоценность. Но цена была слишком велика, и Мария-Антуанетта, несмотря на свою страсть к бриллиантам, решила, что лучше на эти деньги построить новый корабль, который нужнее для государства, чем для нее наряды. Бемер остался ни с чем, и ему грозило разорение, так как никому не было по средствам такое ожерелье.

  Обо всем этом проведала ловкая и смелая авантюристка, графиня Ла-Мотт, и явилась к кардиналу Рогану, уверяя его, что если он выплатит Бемеру все деньги за ожерелье, о котором бредит королева, то она будет ему благодарна и представит все доказательства своей к нему милости. Легкомысленный кардинал поверил обманщице, стал выплачивать Бемеру огромные суммы, а графиня Ла-Мотт завладела ожерельем. Наконец эта проделка открылась. Началось дело - король допустил до этого, - Ла-Мотт и кардинала Рогана судили, королева должна была "оправдываться". Кем-то было произнесено имя Калиостро - и вчерашнего кумира схватили и заперли в Бастилию.

  На суде выяснились все обстоятельства. Ла-Мотт понесла должное наказание. Кардинал Роган был оправдан, но лишился королевских милостей за свое легкомыслие, за то, что осмелился поверить таким поступкам королевы, на которые она не была и не могла быть способна. Все дело велось гласно и оказалось первым страшным ударом, нанесенным величию и престижу Марии-Антуанетты.

  Но можно читать и перечитывать все документы, исследования и рассказы, относящиеся до этого дела, и все же невозможно понять, в чем заключалась роль Калиостро, на каком основании его засадили в Бастилию. Это было фатальное недоразумение, это была судьба. Его освободили, ни в чем не обвинив, и заставили немедленно покинуть Францию. Звезда удачи и счастья начинала меркнуть.

  Калиостро и Лоренца оказались в Англии. Отсюда великий Копт послал свое знаменитое "письмо к французскому народу". Это письмо было тогда же переведено на все языки и распространено по всей Европе. В нем, между прочим, заключается такое предсказание: "Бастилия будет разрушена до основания, и место, на котором она стоит, сделается местом для прогулок". Затем он так же верно предсказал и многие другие события.

  В Лондоне ему жилось хорошо, но судьба его подстерегала. Он отправился с Лоренцей в Италию и там подал в руки инквизиции. Лоренца испугалась пыток - и ее показания окончательно погубили Калиостро. Ей удалось освободиться, и она вернулась в свой родительский дом, где стала скрываться под вымышленным именем. Дальнейшая судьба ее совсем неизвестна.

  Великий Копт мужественно вынес все пытки. Он отрицал свою виновность в чем-либо. Он объявил себя католиком, признающим высшее главенство папы в церковной иерархии. Когда его спрашивали о тайных науках, он говорил очень темно, загадочно. Судьи долго слушали со вниманием, но наконец остановили его, сказав ему, что его ответы нелепы и всем им непонятны.

  - Каким же образом можете вы знать, что они нелепы, - воскликнул он вне себя, - когда вы их не понимаете?

  Судьи очень рассердились, и один из них закричал:

  - Назовите сейчас все смертные грехи!

  Калиостро назвал: скупость, зависть, любострастие, обжорство и леность.

  - Вы забыли гордость и гнев, - сказал ему судья.

  - Извините, - спокойно ответил он, - я не забыл ни гордости, ни гнева, но не хотел называть их из уважения к вам и боясь вас обидеть.

  Говоря это, он имел такой величественный вид, что казался совсем не осужденным, а обвинителем.

  Его приговорили сначала к смертной казни, но, так как он не выказал при этом ни малейшего смущения, судьи решили, что пожизненное заключение в душной темнице замка Святого Ангела будет ему лучшим наказанием.

  Для того чтобы отвратить от него народные симпатии, - а он и в Италии пользовался большой популярностью - стали распускать слух, что он, подобно Нерону, собирался сжечь Рим. Потом рассказывали, что он сошел с ума и страдает припадками бешенства.

II

  Тайный суд над Калиостро тянулся полтора года, и во все это время несчастного подвергали самым ужасным и разнообразным пыткам, на какие только оказалось способным воображение католических монахов. Он все вынес, ни разу не ослабел духом, не выдал себя ни одним словом и только смертельно бледнел каждый раз, когда на допросе ему читали показания Лоренцы, подписанные ею. В показаниях этих была смесь правды с ложью - обезумевшая от страха Лоренца наговорила на своего недавнего властелина все, что ей подсказывали инквизиторы.

  Суд кончен. Двери душной темницы, пропустив истерзанного Калиостро, заперлись за ним навсегда. Два года прожил он в тюрьме - и его тюремщики никогда не слыхали его жалоб, не видели признаков его отчаяния. Могучий организм узника вынес все - пытки, тоску, любовь и ненависть к Лоренце, все лишения тела и духа. В это время Калиостро еще лучше, чем когда-либо, доказал, какие великие силы вложила в него природа, как далеко он мог бы пойти, как высоко мог бы подняться, если бы с юности не избрал себе ложную дорогу.

  Но что же делал он в эти бесконечные дни, в эти бесконечные ночи? У него не было ни книг, ни бумаги, ничего для умственной работы, а между тем он только и жил теперь ею. Он производил ее без всяких внешних орудий, с помощью одной своей памяти. Шаг за шагом проверял он в уме все свои знания и шел дальше. Это была необычайно трудная работа, однако она давала ему возможность убивать время. Он старался читать дальнейшую судьбу свою, мысленно делая различные астрологические вычисления.

  На сырых плитах пола своей темницы с помощью соломы он устраивал свой гороскоп - и вот, мало-помалу к нему явилась уверенность в том, что он не умрет в этой тюрьме, что для него настанет освобождение. Кто-то придет и спасет его. Его еще ожидает великое торжество, новые блестящие успехи. Луч надежды закрался в его душу. Надежда росла, росла - он считал минуты, часы, дни и ждал своего освобождения.

  Но прошли два ужасных года, а освобождения все нет. Вокруг него все тот же мрак, те же сырые каменные стены, тот же молчаливый, подозрительный тюремщик, по два раза в день приносящий ему скудную пищу.

  Единственным разнообразием в его жизни были те редкие случаи, когда три-четыре раза в год приходили к нему тюремщики, налагали ему на ноги и на руки оковы, выводили из подвала и вели в капеллу, находившуюся тут же, недалеко, в конце длинного темного коридора. Здесь он присутствовал при божественной службе, здесь он видел нескольких монахов и выбирал себе из них духовника. В числе этих монахов был один, по имени брат Иннокентий, который поразил его некоторым сходством с ним, Калиостро. У этого монаха была такая же точно фигура, как у него, тот же самый рост, в общем, даже лицо было несколько похоже.

  В последнее время, совсем незаметно для самого Калиостро, стал в уме его созревать ужасный, отчаянный план. Он видел, что освобождение не приходит извне, никто не является спасти его. А между тем оставаться долее в тюрьме он уже не мог. Силы его слабели. Он чувствовал, как жизнь мало-помалу уходит из его тела, его ноги трясутся, голова то и дело кружится. Еще несколько месяцев этой невыносимой жизни - и он умрет...

  Но ведь гороскоп, все тайны которого он постиг, не может обмануть его. Его ждет спасение, и торжество, и успехи. Он еще изумит мир своими знаниями, своими чудесами. Он еще много пользы принесет человечеству и восторжествует над всеми своими врагами. Ему предстоит только один шаг, тяжелый, трудный шаг... но ради всей будущности надо решиться! Он решился...

  И вот он, как зверь, мечется по своей тесной тюрьме, отгоняя от себя последние сомнения, последние колебания... Пришло время, когда тюремщик приносит ему пищу. Калиостро лег на свое соломенное ложе и стал жадно прислушиваться. За железной дверью в коридоре слышны шаги. Дверные засовы скрипят... Перед ним тюремщик. Калиостро стонет.

  - Что с тобой? - грубо и равнодушно спрашивает тюремщик, ставя на пол посуду с пищей.

  - Я болен... умираю... - слабым голосом произносит Калиостро.

  - Давно пора! - замечает тюремщик.

  - Но ведь... не могу же я так умереть!.. Без покаяния, без исповеди... позови скорей духовника...

  - Какого же духовника тебе надо?

  - Брата Иннокентия...

  - Ну, это я могу, - решает тюремщик, - кстати, брат Иннокентий будет сегодня вечером, наверно, в капелле... так я и приведу его.

  - Ах, только бы дожить мне до вечера!

  - Доживешь, еще и до завтра доживешь, - ворчит тюремщик, уходя и запирая за собою дверь.

  Как лев вскочил Калиостро, оставшись один. Глаза его метали искры. Он почуял приближение свободы - и одна эта мысль уничтожила всю его слабость. Он едва дождался вечера и, заслыша приближавшиеся шаги, лег на солому и принялся стонать. Тяжелая дверь отперлась и заперлась снова. Перед ним брат Иннокентий с маленькой лампой в руке. Эта лампа озарила мрачные, сырые стены, низкие своды, всю грязь, весь ужас смрадной тюрьмы.

  "Вон отсюда! Вон!" - звучало в душе Калиостро, и он забыл все остальное. Монах присел на его солому, наклонился над ним и сказал:

  - Что с тобою? Ты очень страдаешь?

  - Да, я ужасно страдаю! - воскликнул Калиостро, и, прежде чем монах успел шевельнуться, он обхватил его горло руками. Его пальцы, будто железные, все больше и больше сжимались, не выпуская свою жертву.

  Миг - и он почувствовал слабую, предсмертную судорогу монаха. Еще миг, - и монах недвижим, бездыханен. При свете лампы, с лихорадочной быстротой, он раздел еще теплый труп, разделся сам, потом одел монаха в свои лохмотья, а сам оказался в одежде брата Иннокентия. Он уложил труп на солому и затем, найдя в кармане монашеского платья небольшой складной нож, быстро, недрогнувшей рукой, изрезал все лицо мертвеца до неузнаваемости.

  Сделав все это, он надел себе на голову капюшон, искусно прикрылся им и взял в руки лампу, стал стучать в дверь. Тюремщик, находившийся недалеко в коридоре, услыша этот стук, отворил ему. Когда дверь отворилась, будто струя воздуха затушила лампу, и Калиостро с тюремщиком оказались почти в полном мраке.

  - Запирай двери... он заснул... проживет еще день-другой! - шепнул Калиостро голосом брата Иннокентия.

  Тюремщик запер двери. Калиостро неспешным шагом пошел по коридору и вошел в капеллу. Там было два монаха; но они не обратили на него внимания, приняв его за брата Иннокентия. Он вышел из капеллы и через несколько минут без особого труда, без всяких препятствий оказался вне замка Святого Ангела.

  Он шел дальше, и, чем дальше шел, тем быстрее становились шаги его. Свежий воздух опьянял его, голова кружилась, во всем теле чувствовалась слабость. Но он превозмогал себя и все шел, спешил скорее из Рима, на свободу... Теперь надо быть как можно дальше отсюда!..

  И вот уже за ним остались последние жилища Вечного города. Он на воле, среди простора. Тут только почувствовал он всю свою усталость, всю боль, с каждой минутой усиливавшуюся в его сердце. Он не мог идти дальше и почти упал на землю.

  Невозмутимая тишина стояла кругом. Темная ночь глядела на него бесчисленными звездами. Куда же дальше? Что теперь делать? Но он не мог об этом думать, мысли его путались... Что совершил он? Убийство!.. Но ведь оно было вынуждено обстоятельствами. Сама судьба, ясно им прочитанная, приказывала ему это неизбежное убийство... А вдруг он ошибся? Вдруг спасение его было близко и пришло бы помимо этого преступления... Вдруг то, что он сделал, было совсем не нужно?..

  Но что с ним? Как кружится голова, как трудно дышать! Все темнеет в глазах, а в ушах откуда-то, отовсюду повторяется одно только слово: "Убийца! Убийца!" Невыносимый, отчаянный страх охватил его, такой страх, какого он не испытывал ни разу в жизни. Ему чудится, будто его преследуют, гонятся за ним какие-то страшные призраки...

  Он с трудом поднялся на ноги и, собрав последние, силы, побежал. Но не успел он пробежать и сотни шагов, как в груди его будто оборвалось что-то. Он слабо вскрикнул, потом захрипел и упал на землю бездыханный...

  Немного времени прошло с тех пор, и французские войска заняли Рим. Французы обступили замок Святого Ангела и ворвались в него с целью освободить Калиостро. Предполагалось с большим торжеством вывести из темницы "благодетеля человечества" и устроить в его честь всякие празднества. Не только у каждого офицера, но и у каждого солдата были в памяти исполнившиеся теперь предсказания знаменитого чародея, обращенные им к французскому народу.

  Но Калиостро не нашли. Его тюрьма была пуста, и никто не мог сказать победителям, где тот, кого они ищут.

  Он не дождался обещанного ему судьбою спасения, совершил тяжкое преступление - и погиб.

III

  Дикая горная местность в окрестностях Небельштейна. Такой же ясный, холодный вечер, какой был в этот самый день десять лет тому назад, когда Захарьев-Овинов спешил к древнему замку на последнее собрание великих учителей розенкрейцеров, где его должны были провозгласить главою братства. Солнце уже зашло, как и тогда, и точно так же быстро сгущаются ночные тени. Горный ветер свищет в лесу, и от его порывов качаются и шуршат друг о друга ветви вековых елей. По заросшей дороге к замку, как и тогда, спешит всадник... И всадник этот тот же - это Захарьев-Овинов.

  Прошло десять лет; незаметными они кажутся в явлениях неподвижной, для поверхностного взгляда, природы; но великую перемену произвели эти десять лет в человеке, который спешит к развалинам старого замка. Ничего общего нет в его душе с тем настроением, какое в ней было десять лет назад.

  Ночь совсем стемнела, когда Захарьев-Овинов остановил своего коня у маленькой, едва выглядывавшей из кустов, железной двери замка. Он вынул из кармана свисток, и, как в былые годы, раздался среди скал и развалин призывной пронзительный звук. Потом звук замер... все было тихо. Захарьев-Овинов свистнул еще раз и ждал - ответа не было.

  Тогда он быстро спрыгнул на землю, крепко привязал коня к большому кусту и застучал в дверь. Полное молчание было ему ответом. Ему стало жутко.

  "Неужели? - подумал он, и дрожь пробежала по его членам. - Нет, я бы знал, так или иначе он известил бы меня!.. А может быть... может быть, я уж и не мог получить от него известий иначе как обычным для всех людей путем? Или он не успел, или не хотел написать мне... Неужели здесь смерть, и я не знал об этом!"

  Он схватился за ручку двери и увидел, что она не заперта изнутри. Не зная - радоваться этому или смущаться, он поспешно отпер дверь, запер ее за собою и очутился в знакомом, темном коридоре.

  В то же мгновение он почувствовал, что великий старец его жив. Сознание это сразу его успокоило, и он твердым шагом пошел вперед, ощупал в конце коридора дверь и отворил ее.

  Он в заветной древней комнате собраний. Как десять лет тому назад, на столе горит лампа, всюду разложены фолианты и у стола, в старом высоком кресле, человеческая фигура. Это он - древний мудрец!

  С сильно забившимся сердцем Захарьев-Овинов кинулся к нему. Глядит - он неподвижен. Глаза закрыты... Неужели?! Он наклонился!.. Нет, он жив, жив, он только спит!..

  Старец открыл глаза, глаза эти совсем почти потухли, в них едва теплилась искра жизни.

  - Сын мой... - прошептали бледные старческие губы.

  - Отец! - воскликнул Захарьев-Овинов, чувствуя и радость, и грусть, и подступавшие к сердцу слезы.

  Он обнял старца, радуясь, что застал его живым, и невольно ужасаясь происшедшей в нем перемене.

  - Я знал, что ты придешь ко мне сегодня. Я звал и ждал тебя и чувствовал твое приближение... а вот заснул! - между тем говорил глухим голосом Ганс фон Небельштейн. - Слаб я теперь... заснул и не слышал твоего свистка... Впрочем, ведь дверь не заперта... она не запирается с тех пор, как я простился с моим добрым Бергманом и похоронил его, тому назад два года...

  - Бедный друг, бедный Бергман! - произнес Захарьев-Овинов, вспоминая доброе лицо старого, верного слуги и друга далеких дней.

  - Скажи: счастливый Бергман! - шепнул фон Небельштейн, дрожащей рукою вынимая из кармана маленький ящичек и кладя себе в рот кусочек таинственного вещества, способного поддерживать человеческие силы.

  Через две-три минуты древний старец заметно оживился. В глазах прибавилось жизни. Старые исхудалые руки уже не так тряслись, сгорбленная спина выпрямилась. Захарьев-Овинов не отрываясь глядел на него.

  - Отец! - невольно воскликнул он. - Отчего в тебе такая перемена? Зачем допустил ты ее?

  - Перемена произведена временем, - сказал старец, - время делает свою законную работу. И не во мне одном перемена, она и в тебе, сын мой. И я с большим правом могу спросить тебя: ты-то зачем допустил ее, зачем ты расстался со своею молодостью? Зачем в эти десять лет пропала нежность твоих щек, а на лбу появились морщнны?

  - Я не думал об этом, - ответил Захарьев-Овннов. - Я никогда, как тебе известно, не употреблял никаких средств для того, чтобы сохранить свое тело и поддержать свою молодость до сорокалетнего моего возраста. Ведь молодость во мне поддерживала та жизнь, какую я вел. Я слишком мало, несмотря на свои большие знания, расходовал свою жизненную силу, во мне работал один мозг, работал привычно, правильно и постоянно. А сердце мое оставалось без всякой жизни. Ну, а тебе известно, отец, что жизнь сердца помогает разрушению материи. Да, наверно, во мне большая перемена, но перемена эта не важна...

  - Как не важна? - перебил его старец. - Ты добровольно сокращаешь дни свои?!

  Захарьев-Овинов улыбнулся.

  - Во всяком случае, не тебе упрекать меня в этом! Сам ты что сделал с собою?

  - Я? Я другое дело, я вот уже прожил на свете сто двадцать лет и рад уйти. Да, с тех пор, с самого дня нашего последнего свидания, когда ты причинил мне такое горе, против которого я все же не мог ничего и за которое не могу винить тебя, я перестал поддерживать жизнь моего тела и предоставил ему разрушаться. Два года тому назад я не помешал Бергману умереть, потому что он желал этого, - и я понимал это желание. Теперь и я умираю. Я ждал тебя только для того, чтобы проститься с тобою и чтобы ты похоронил меня по правилам нашего братства, рядом с моими предшественниками. Вот зачем ты здесь. Вот зачем звал я тебя.

  Захарьев-Овинов опустил голову и несколько мгновений продолжалось молчание. Но вот он заговорил.

  - Отец, - сказал он, - мне тяжело и грустно слышать слова твои; но я понимаю твою усталость, твое желание смерти.

  - Смерти! - усмехнулся Ганс фон Небельштейн. - Какое дикое, отвратительное слово... Смерть! И нечто невыразимо ужасное представляется, по привычке, человеческому воображению. А между тем ведь это покой, это блаженство! О, если бы знал ты, сын мой, как я в эти последние годы стремлюсь к светлой минуте, которую люди называют смертью! Больше столетия неустанно шел я вперед, собирая сокровище знаний. Собрал все, что мог, - и этого мало! И вот, еще ранее того дня, когда ты нам здесь десять лет тому назад сказал горькую правду, я понял, хотя и тяжко было признаться в этой перед собою, как ничтожно мое сокровище... Понял я и то, что не могу уже ничем его дополнить, что ничего уже не найду нового. А между тем ведь мне мало того, что у меня есть, мне нужно еще, нужно так много!.. Ну, так пора, давно пора узнать больше... О, как я боялся, что ты не почувствуешь моего зова, что ты потерял силу меня чувствовать!..

  - Отец, - перебил его Захарьев-Овинов, - не знаю, быть может, я и потерял эту силу. Я здесь не потому, что ты звал меня.

  Старец поднял на него изумленный взгляд.

  - Я здесь во исполнение того условия, которое было заключено между нами десять лет тому назад, - продолжал Захарьев-Овинов. - Ведь каждый из нас должен был сюда возвратиться в годовщину прежних наших собраний, если почувствует и убедится в том, что достиг того блага, которого нам недоставало, то есть счастья. Отец, ты видел здесь кого-нибудь из нас за это время?

  Старик покачал головою.

  - Никого, сын мой. Вот уже десять лет, как ничья нога не переступила за порог замка.

  - Я почти был уверен в этом, - сказал Захарьев-Овинов. - Но я здесь, и мог бы явиться даже гораздо раньше, если бы не назначил себе этого последнего срока. Отец, перемена, которую ты видишь во мне, мои морщины, все признаки лет - только свидетели того, что я живу, что я счастлив!

  Старец недоверчиво покачал головою.

  - Ты заблуждаешься, сын мой, - уверенно произнес он. - Здесь счастья нет, в этой материальной оболочке мы его не достигнем.

  - Абсолютного счастья, да, - ответил великий розенкрейцер, - и за эти десять лет у меня было немало горя, немало черных дней я пережил, и все же я счастлив, и все же, в сравнении с этими десятью последними годами моей жизни, вся предшествовавшая жизнь моя мне кажется страшной и душной тюрьмой. До тех пор пока я жил одним только разумом и не понимал, что у меня есть сердце и что истинная жизнь исходит только из него, из его постоянного развития, - я задыхался. С того мига, как проснулось мое сердце и наполнилось любовью, я живу, я страдаю, я радуюсь, я могу смеяться, я могу плакать. Любовь и добро, которое неизбежно является ее следствием, дают мне минуты таких наслаждений, такого тепла, такой благодати, что каждая из них искупает долгие дни страданий!..

  Старец слушал его, сдвинув брови, слушал напряженно, собирая последние силы своего слабевшего разума, чтобы постигнуть все значение слов его. Слова эти казались ему только словами. А между тем ведь он знал, кто перед ним. Он знал, что этот человек, им же самим доведенный до вершины знаний, человек и теперь еще полный ими, не может же произносить слова без значения, не может так жестоко ошибаться... Если он считает себя счастливым, если он полон бодрости духа, доволен жизнью, - значит, что-нибудь нашел он?..

  - Но то благо, которое далось тебе, - прошептал старец, - ведь оно должно было уничтожить все твои высшие способности, все твои тайные силы! Ты мог сохранить свои знания, но силу свою сохранить не мог, и ты теперь так же ничтожен, как тот слабый и темный искатель истины, который в первый раз подходит к храму мудрости и собирается постучаться в его двери!..

  - Может быть, - сверкнув глазами, воскликнул Захарьев-Овинов, - может быть, но я об этом никогда не думаю, да и незачем мне думать, у меня есть все, что необходимо для возможного на земле счастья, и до сих пор я не нуждался в проверке моих оккультных сил. Я ни разу не напрягал их.

  - А между тем я вижу, что в близком будущем... да, скоро, очень скоро, может быть, через несколько дней, тебя ожидает большая опасность, которую предотвратить ты можешь именно только твоими оккультными силами. Их в тебе нет - опасность велика! И я не знаю, вернешься ли ты туда, откуда теперь приехал...

  - Отец, будущее не страшит меня, - спокойно ответил Захарьев-Овинов.

  Долго они еще беседовали. Захарьев-Овинов ясно видел, как старец все слабеет. Он даже хотел испробовать свою прежнюю силу, для того чтобы поддержать в нем жизнь. Но Ганс фон Небельштейн запретил ему это.

  - Не вмешивайся в действия природы, - сказал он ему, - и не противься моей воле. Я хочу расстаться с этим, давно уже надоевшим мне и тяжким для меня, телом. Час мой пришел. Солнце еще не успеет взойти, как я покину бренную мою оболочку, которая начнет предаваться обычному разрушению. Сын мой, завтра утром ты меня похоронишь в готовой уже для меня могиле, в известном тебе подземелье этого замка, в склепе, куда я не раз тебя водил в прежние годы, где покоится прах великих розенкрейцеров... Там и для тебя есть место...

  - Я лягу там, где придется, - тихо произнес Захарьев-Овинов.

  - А теперь, - слабеющим голосом сказал старец, - теперь возьми книгу, в которой я вписал великие двадцать два правила, переданные от древности посвященным... перечти мне их... мои глаза уже почти ничего не видят...

IV

  Великий розенкрейцер исполнил желание старца и начал читать ему двадцать два правила развития воли, постигнув и исполнив которые человек делается победителем и владыкой природы. Эти двадцать два правила, преподанные от древности легендарным Гермесом Тотом и затем разъясненные и дополненные величайшими адептами оккультизма, составляли драгоценное сокровище розенкрейцеров. В них действительно заключалась глубокая человеческая мудрость.

  Хотел ли умиравший старец в последний час своей земной жизни еще раз окунуться в ту холодную глубину, откуда он черпал все свои силы. Или, быть может, надеялся он, что погибший, заблудившийся, как ему казалось, разум великого розенкрейцера, увидя себя вновь в знакомой, полной очарований и соблазнов сфере, почувствует свою ошибку и вернется на тог путь, по которому когда-то шел он так победоносно?..

  Как бы то ни было - он слушал чтение, весь превратясь во внимание и не спуская глаз с Захарьева-Овинова. Но через несколько минут всевозраставшая слабость охватила его, голова стала кружиться, сердце все медленнее и медленнее билось, кровь в жилах начинала останавливаться. Он понял, что умирает.

  - Сын мой, - прошептал он едва слышным голосом, - прощай!..

  Захарьев-Овинов сложил книгу, кинулся к старцу. Тот хотел приподнять руку - и не мог, хотел сказать что-то, но язык уже не слушался. Да и мысли остановились. Когда Захарьев-Овинов приложил ухо у груди старца - сердце уже не билось. Тогда он закрыл глаза почившего, поцеловал его холодный лоб и долго стоял, печально глядя на черты того, кто имел такое значение в его жизни.

  Было время, когда он почитал этого старца высочайшим существом в мире, когда каждое его слово было для него истиной и законом, Он и теперь знал, что в этот час на земле не стало человека, обладавшего истинными, высшими познаниями сил и действий природы. Человек этот "имел дар пророчества, и знал все тайны, и имел всякое познание и всю веру, так что мог и горы переставлять...". Но этот человек "не имел любви", прожил всю свою долгую жизнь, питаясь только своим разумом, вдали от жизни и презирая ее, а потому "он был - ничто". Он умер утомленным, неудовлетворенным, с сознанием, что все его силы и знания не принесли и не могли принести ему счастья. Эти силы и знания убили в нем все чувства, сделали его до того ко всему безучастным, что он не испытывал даже потребности пользоваться ими. Они лежали в нем, как никому не нужный клад. Подобно безумному скряге, он не употреблял их ни для себя, ни для других и теперь унес их с собою в могилу. Все эти чудные силы и знания только скудно питали его гордость и оказались бесполезными, а потому он, их владелец, был - ничто. В течение столетия он достигал знания, почел себя на его вершине, и, умирая, не знал, что ждет его за той дверью, которая теперь перед ним открылась...

  Всю ночь просидел Захарьев-Овинов перед трупом старца, погруженный в свои мысли и будто снова переживая все свое прошлое. Когда настал день, он приступил к исполнению своего долга перед почившим учителем. Он омыл его тело и, принеся из лаборатории все необходимые предметы, посредством семи легких уколов и вспрыскивания некоторой известной ему эссенции превратил труп в мумию, уже неспособную подвергнуться разложению.

  Затем он снес останки учителя в склеп и похоронил его там с соблюдением всех правил, похоронил его именно так, как, с основания братства, каждый новый глава розенкрейцеров хоронил своего предшественника...

  Весь день провел Захарьев-Овинов в этой печальной работе и к вечеру почувствовал большое утомление. Но прием оставленного старцем вещества быстро восстановил его силы. Он сидел теперь в знаменитой розенкрейцерской лаборатории и был единственным ее хозяином, единственным законным наследником развалин Небельштейна в всех заключенных в нем сокровищ. Только он один понимал сущность всех работ старца и был в состоянии продолжать их. Почти все высшие химические открытия, над которыми еще долго будет бесплодно трудиться человечество, были ему известны. Остальное заключалось в рукописи старца, лежавшей теперь перед ним и написанной условными знаками, значение которых было ему понятно...

  Но он знал теперь, что у него есть такое сокровище, при блеске которого бледнеют все эти открытия. Он знал также, что человечество не достигнет счастья, получив все эти знания, а потому незачем до времени, упреждая ход общего развития, открывать их ему. Он знал, что если бы решился теперь открыть всем и каждому двери этой таинственной лаборатории, то результатом явилось бы относительное благо в положительное зло. И зла было бы столько, что все благо оказалось бы ничтожным. В этой случае адепты тайных наук были всегда правы, тщательно охраняя свои тайны. В неразумных или недобросовестных руках эти тайны способны породить только самое ужасное зло и самые неслыханные преступления...

  Осмотрев всю лабораторию, он надавил в известном ему месте в стене невидимую пружину - и стена раскрылась. В ней оказался ряд поместительных полок, куда великан розенкрейцер и уложил все инструменты и все содержание лаборатории. Часа через два стена снова закрылась, лаборатория была пуста.

  Еще сутки работы - и Захарьев-Овинов мог покинуть развалины Небельштейна с полной уверенностью, что никто, забравшись сюда когда-либо, не найдет здесь ничего, кроме старых, покрывающихся плесенью и мохом стен да рассыпающейся прахом древней мебели.

  Но кто же мог сюда забраться? Только великие учителя-розенкрейцеры знали сюда дорогу. Из них двое уже умерли: граф Хоростовский и барон фон Мелленбург. Рожэ Левек покинул Париж, находится в Америке, и уже три года, как о нем нет никаких известий. Один Абельзон смущал Захарьева-Овинова. Он знал, что этот бывший великий учитель после прекращения деятельности братства и его распадения дал волю всем своим инстинктам и страстям, что все свои знания, отрешась от розенкрейцерской клятвы, он обратил на зло. Он, палач братства, настаивавший на казни изменников, теперь сам превратился в изменника...

  "Абельзон! Абельзон!" - повторялось в мыслях великого розенкрейцера, и вместе с этим именем вспоминалось ему предсмертное предсказание старца. И он понял, что опасность грозит ему со стороны Абельзона.

  Он был теперь в комнате заседаний, в той комнате, где умер Ганс фон Небельштейн. Он разбирал оставшиеся манускрипты и книги, готовился спрятать их в потайное помещение в стене и затем уехать отсюда. Среди полной тишины он вдруг услышал шаги в коридоре. Ему не трудно было догадаться, кто это. Действительно, через несколько мгновений дверь отворилась, и он увидел перед собою Абельзона. Он невольно вздрогнул, - так ужасно показалось ему лицо маленького человека, так страшно горели глаза его.

  Они обменялись обычным в братстве приветствием: но при этом великий учитель не выразил главе братства должного иерархического поклонения.

  - Я знаю все, - прямо начал Абельзон, - я еще не лишен моих сил и знаний, а потому мне своевременно стало известно, что ты направляешься в Небельштейн. Я поспешил за тобою. Подъезжая сюда, я понял, что опоздал, что нашего отца уже нет между живущими.

  - Да, все это так, - сказал Захарьев-Овинов. - Чего же тебе надо, Albus?

  - Если ты уже потерял способность читать мои мысли, - с презрительной насмешкой ответил Абельзон, - так я тебе прямо и скажу, чего мне надо. Десять лет тому назад мы признали тебя главой братства розенкрейцеров. Но ты в этот же день уничтожил своей властью братство. Затем ты перестал быть не только главою розенкрейцеров, но ты уж и не розенкрейцер первых посвящений. Ты пал чересчур низко. Мне известно, что ты, как последний из безумцев, отказался от всего, чем владел, предался самым жалким похотям и пал глубоко. Я встретил тебя братским приветствием, но это только по привычке. Наследником и преемником нашего отца ты быть не можешь, потому что сам отказался от этого. У тебя, конечно, остались твои знания, но нет никаких сил. А без сил что такое знание? Двух из учителей нет на свете, третий скрывается: значит, один я - законный преемник великого старца! Поэтому я прошу тебя удалиться и оставить меня в замке. Я здесь у себя, на своем месте... ты же, по безумию своему, здесь чужой!

  - Ты заблуждаешься, - спокойно сказал Захарьев-Овинов. - Ты хочешь взять даром то, что покупается дорогой ценою. Преемник великого старца или я, или никто. Ты же ни в каком случае не можешь быть его преемником... Я вовсе не желаю входить с тобою в спор, беседа между нами излишня, и я прошу тебя оставить меня и удалиться...

  Глаза Абельзона загорелись, и на лице изобразилась адская злоба.

  - Жалкий безумец! - воскликнул он. - Когда-то ты, может быть, и имел право так говорить со мною, но теперь это праздные слова с твоей стороны, и только. Я хотел пощадить тебя и предоставить твоей печальной участи, но вижу, что необходимо наказать тебя, как изменника... Погибни!

  Это было одно только мгновение, но в это малое мгновение целый мир проявил свою жизнь и действие в душе Захарьева-Овинова. "Так вот где опасность!" - пронеслось в его мыслях, и, поняв это, он вдруг соединился посредством могучих, неразрывных нитей со всем, что было ему близко теперь, дорого, чем существовал он. Он почувствовал себя не одиноким, к нему на помощь явилась и жена, со всей своей любовью и душевной чистотою, и отец Николай с могучим оружием, на котором дивно светились слова: "Сим победиши", и сотни, тысячи тех людей, которым он сделал сознательное добро; которых спас своей живой, деятельной любовью в эти десять лет, протекших со времени его возрождения. Все, что было теперь в нем свету и тепла, светлых мыслей и горячих чувств, относившихся не к себе, а к другим, - все это сразу поднялось в нем и наполнило его такою силой, какой он никогда еще не ощущал в себе.

  - Погибни! - страшным, нечеловеческим голосом повторил Абельзон. Он не шевельнулся, произнося это слово, не кинулся на Захарьева-Овинова с кинжалом или пистолетом, он только протянул по направлению к нему руки и устремил на него взгляд своих ужасных глаз. Но если бы кто-нибудь мог видеть его в эту минуту, тот, несмотря на какой угодно скептицизм, понял бы, что этот человек или, вернее, это чудовище в образе человека владеет оружием более страшным, чем кинжалы и пистолеты, и носит это оружие в себе самом, во взгляде своих горячих глаз. Эти глаза жгли, обессиливали, уничтожали. В них заключалась та ядовитая, обезволивающая и зачаровывающая сила, которою змея останавливает и парализует свою намеченную жертву.

  Но сила змеи бессознательна, инстинктивна, а здесь свободный разум человека, неустанно работавший над изучением природы, сознательно развил в себе эту силу путем укрепления вола. Абелзон хорошо знал, что он может; в это последнее время он произвел несколько ужасных опытов,

  Слабый трепет своей совести и прежних розенкрейцерских понятий он успокаивал необходимостью проверки Знаний и сил. Теперь он был уверен в себе, он знал, что при более или менее упорном напряжении и сосредоточении воли он может завладеть душою всякого человека, превратить его в бессильного раба своего, может наконец мгновенно умертвить его, направив на него смертоносную силу своей злой воли.

  Он "испытал" это. Он видел, как под действием его взгляда человек падал и в страшных судорогах внезапно умирал. Абельзон сосредоточивал в себе огромное количество электромагнитной силы - и мгновенно передавал ее всецело другому живому организму. Никакой живой организм не был в состоянии выдержать подобного удара, переполнялся электромагнитным током - и погибал.

  Неизбежно должен был бы погибнуть и Захарьев-Овинов, если бы он не был защищен тем высоким подъемом духа, который всегда торжествует над силами материи и ослабляет их... Он нашел защиту в иных, более могущественных силах, наполнявших его безмятежным спокойствием. Он вовремя отрешил себя от каких-либо внешних влияний и остался "свободным", вошел в такое состояние, когда организм человека оказывается нерушимой скалою, которую нельзя ни сжечь, ни взорвать, о которую притупляется всякое оружие природы, кроме высшей духовной силы, силы Творца всяческой жизни.

  - Несчастный! - воскликнул он, отвертываясь от Абельзона. - Что ты сделал?! Разве забыл ты, что "такая" сила, не найдя себе исхода, неизбежно возвратится к тебе же... что ты сделал?!

  - Спаси! - в ужасе, задыхаясь и падая на землю, прохрипел Абельзон.

  - Ты знаешь, что я не в состоянии спасти тебя.

  Но Абельзон уже не слышал. Когда Захарьев-Овино наклонился к нему, то мог уловить лишь последнее содрогание отлетавшей жизни. Все было кончено. Исполнился неизбежный закон природы, хорошо известный розенкрейцерам из "правил" Гермеса Тота: "Хотеть зла - значит покоряться смерти. Злая воля есть начала самоубийства. "Свет" есть электрический огонь, предоставленный природой в распоряжение "воли"; он просвещает в озаряет тех, кто умеет владеть им, и поражает, подобно молнии, тех, кто им злоупотребляет..."

  ...Исполнив человеческий долг свой - вырыв могилу близ развалив замка и похоронив в ней Абельзона, Захарьев-Овинов запер древним ключом железную дверь, за которою скрылось все таинственное и холодное прошлое его жизни, а поспешил вернуться в Россию, где его ждала новая жизнь.

  Чувство глубокой и светлой радости охватило его, когда в дымке ясного морозного утра разглядел он покрытые серебряным инеем деревья своего старого сада, где провел он детство. Его встретила жена - бодрая и светлая, встретили дети, встретили самые близкие, дорогие люди - отец Николай со своею счастливой, преображенной Настей. Он очутился в мире любви и счастья - и снова потекла жизнь его, отданная навеки всем, кому он был нужен. А нужен он был многим, и много было в нем сил для всякой помощи ближним...

  

  

  

  

  ---

  Годы проходят, люди умирают, имена их забываются. Но дела людей никогда не проходят, не умирают, а плоды добрых дел вечно, вечно питают человечество. Этими плодами живы народы... Никому не приходит на мысль, вкушая сочный, душистый плод, утоляющий голод и жажду, допытываться, кто был садовник, кинувший доброе зерно в добрую почву, берегший и холивший первые ростки его и следивший за развитием дерева, плоды которого должны были увидеть лишь последующие поколения. Так и с добрым делом человека. Далеко не всегда, конечно, но часто, гораздо чаще, чем это может сразу казаться, истинные благодетели человечества, сеятели того вечного добра, которым живы народы, остаются неизвестными. Да они и не ищут преходящей земной славы, ибо нет в них гордости.

  Герои моего рассказа были такими людьми. Прошли годы, они умерли, имена их забылись. Но дела их живой любви вечно живы... На смену этим забытым людям приходи