Мамин-Сибиряк Д. Н. - Золото

такие: наша сестра сиди да посиди, а они везде пошли да поехали... Небось, найдет себе утеху, коли уж не нашел.

   Между прочим, сестра Марья подвела ловко разговор к деньгам, которые получала теперь баушка Лукерья.

   - Пали и до нас слухи, как она огребает деньги-то, - завистливо говорила Марья, испытующе глядя на сестру. - Тоже, подумаешь, счастье людям... Мы вон за богатых слывем, а в другой раз гроша расколотого в дому нет. Тятенька-то не расщедрится... В обрез купит всего сам, а денег ни-ни. Так бьемся, так бьемся... Иголки не на что купить.

   - Знаю ведь я, как вы живете. Сладкого не много.

   - Ну, сказывали, что и тебе тоже перепадает... Мыльников как-то завернул и говорит: "Фене деньги повалили, - тот двугривенный даст, другой полтину..." Побожился, что не врет.

   - Я баушке Лукерье все отдаю, Марья... На что мне деньги?..

   - Вот уж это ты совсем глупая... Баушка Лукерья свое возьмет, не беспокойся, обжаднела она, сказывают, а ты ей всего-то не отдавай. Себе оставляй... Пригодятся как-нибудь. Не век тебе жить с баушкой Лукерьей...

   Эти речи не понравились Фене. Она даже пристыдила сестру, позавидовавшую чужому счастью.

   - Я баушку Лукерью ввек не забуду, - говорила Феня. - Она меня призрела, приголубила... Не наше дело считать ее-то деньги.

   Сестры расстались, благодаря этому разговору, довольно холодно. У Фени все-таки возникло какое-то недоверие к баушке Лукерье, и она стала замечать за ней многое, чего раньше не замечала, точно совсем другая стала баушка И даже из лица похудела.

   А баушка Лукерья все откладывала серебро и бумажки и смотрела на господ такими жадными глазами, точно хотела их съесть. Раз, когда к избе подкатил дорожный экипаж главного управляющего и из него вышел сам Карачунский, старуха ужасно переполошилась, куда ей поместить этого самого главного барина. Карачунский был вызван свидетелем в качестве эксперта по делу Кишкина. Обе комнаты передней избы были набиты народом, и Карачунский не знал, где ему сесть.

   - Пойдем, касатик, в заднюю избу... - предложила баушка Лукерья. - Здесь-то негде тебе и присесть, а там пока посидишь.

   - Спасибо, бабушка, - охотно согласился Карачунский.

   - Может, самоварчик поставить? А то молочка али яишенку... - говорила заученным тоном старуха. - Жарко теперь летним делом, а следователь-то еще когда позовет.

   Карачунский приехал раньше, чем следовало, и ему, действительно, приходилось подождать. Отворив дверь в заднюю избу, он на дороге столкнулся с Феней и даже как будто смутился, до того это было неожиданно. Феня тоже потупилась и вся вспыхнула.

   - Вы какими судьбами попали сюда, Федосья Родионовна? - спрашивал удивленный Карачунский. - Вот приятная неожиданность...

   - Я уж давно здесь... у баушки Лукерьи...

   - Ага... - протянул Карачунский, пристально поглядев на наблюдавшую его старуху. - Так... Что же, дело прекрасное! Отлично... Я даже что-то такое слышал. Бабушка, так вы похлопочите относительно самоварчика.

   - С-сею минуту, касатик...

   Старуха, по-видимому, что-то заподозрила и вышла из избы с большой неохотой. Феня тоже испытывала большое смущение и не знала, что ей делать. Карачунский прошелся по избе, поскрипывая лакированными ботфортами, а потом быстро остановился и проговорил:

   - Послушайте, Федосья Родионовна, вы так похорошели за последнее время, что я даже не узнал вас с первого взгляда.

   Феня еще больше потупилась и раскраснелась.

   - Вы смеетесь, Степан Романыч... - тихо прошептала она со слезами на глазах. - Не до красоты мне.

   - Да, да... Догадываюсь. Ну, я пошутил, вы забудьте на время о своей молодости и красоте, и поговорим, как хорошие старые друзья. Если я не ошибаюсь, ваше замужество расстроилось?.. Да? Ну, что же делать... В жизни приходится со многим мириться. Гм...

   Он присел к столу и своим душевным голосом начал расспрашивать Феню, давно ли она здесь, как ей живется вообще, не скучает ли и т.д. Никто еще с ней не говорил так, а пред ее глазами пронеслась сцена поездки с мужем в Балчуговский завод, когда Степан Романыч уговаривал их помириться с отцом. Да, это был почти родной человек, который смотрел на нее так участливо и ласково, а главное, так просто, что Феня почувствовала себя легко именно с ним. Она подробно рассказала, как баушка Лукерья выманила ее из Тайболы и увезла сюда, как приезжал несколько раз Акинфий Назарыч и как она сама истомилась в этой неволе.

   - Бедненькая... - еще ласковее проговорил Карачунский и потрепал ее по заалевшей щеке. - Надо как-нибудь устраивать дело. Я переговорю с Акинфием Назарычем и даже могу заехать к нему по пути в город.

   Феня отрицательно покачала головой и тяжело вздохнула. Карачунский понял совершавшийся в ее душе перелом и не стал больше расспрашивать. Баушка Лукерья втащила самовар.

   - Ну, бабуся, как вы тут поживаете?

   - Ничего, касатик... Пока бог грехам терпит. Феня, ты уж тут собери чайку, а я в той избе управляться пойду.

   Карачунский выпил стакан чаю, а когда его пригласили к следователю, сунул Фене скомканную ассигнацию.

   - Что вы, Степан Романыч...

   - За хлопоты: я ничего даром не люблю брать...

   Из-за этих денег чуть не вышел целый скандал. Приходил звать к следователю Петр Васильич и видел, как Карачунский сунул Фене ассигнацию. Когда дверь затворилась, Петр Васильич орлом налетел на Феню.

   - Ну-ка, кажи, что он тебе дал?..

   Феня инстинктивно сжала деньги в кулаке и не знала, что ей делать, но к ней на выручку прибежала баушка Лукерья и оттолкнула сына.

   - Мамынька, хоть издали покажи, сколько он дал!.. - упрашивал Петр Васильич, заинтригованный бабьей жадностью.

   Баушка Лукерья сделала непростительную ошибку, в которой сейчас же раскаялась - она развернула скомканную ассигнацию при всех.

   - Пять цалковых!.. - изумленно прошептал Петр Васильич, делая шаг к матери. - Мамынька, что же это такое? Ежели, напримерно, ты все деньги будешь загробаздывать...

   - Не твое дело!.. - зыкнула старуха. - Разве я твои деньги считаю?..

   - Однако это даже весьма мне удивительно, мамынька... Кто у нас, напримерно, хозяин в дому?.. Феня, в другой раз ты мне деньги отдавай, а то я с живой кожу сниму.

   - Нет, нет! - сказала старуха с искаженным лицом. - Мне!.. Мне!..

   - Мамынька, побойся ты бога!

   - Уйди от греха, а то прокляну!..

   Феня ужасно перепугалась возникшей из-за нее ссоры, но все дело так же быстро потухло, как и вспыхнуло. Карачунский уезжал, что было слышно по топоту сопровождавших его людей... Петр Васильич опрометью кинулся из избы и догнал Карачунского только у экипажа, когда тот садился.

   - Степан Романыч, напредки милости просим!.. - бормотал он, цепляясь за кучерское сиденье. - На Дерниху поедешь, так в другой раз чайку напиться... молочка... Я, значит, здешней хозяин, а Феня моя сестра. Мы завсегда...

   Карачунский с удивлением взглянул через плечо на "здешнего хозяина", ничего не ответил и только сделал головой знак кучеру. Экипаж рванулся с места и укатил, заливаясь настоящими валдайскими колокольчиками. Собравшиеся у избы мужики подняли Петра Васильича на смех.

   - А ты собачкой за ним побеги, Петр Васильич... Ах, прокурат!.. Глаз-то кривой у него как заиграл...

  

  

  

  

  

   Зыковский дом запустел как-то сразу. Родион Потапыч живмя жил на своей шахте и домой выходил очень редко, недели через две. Яша "старался" на Мутяшке в партии Кишкина, а дома из мужиков оставался один безответный зять Прокопий. Прежде было людно, теперь хоть мышей лови, как в пустом амбаре. Сама Устинья Марковна что-то все недомогалась, замужняя дочь Анна возилась со своими ребятишками, а правила домом одна вековушка Марья с подраставшей Наташкой, - последнюю отец совсем забыл, оставив в полное распоряжение баушки. Скучно было в зыковском доме, точно после покойника, а тут еще Марья на всех взъедается.

   - Да что это с тобой попритчилось? - недоумевала Устинья Марковна, удивляясь сварливости дочери. - Какой бес поехал на тебе?..

   - Чему радоваться-то у нас? - грубила Марья... - Хуже каторжных живем. Ни свету, ни радости!.. Вон на Фотьянке... Баушка Лукерья совсем осатанела от денег-то. Вторую избу ставят... Фене баушка-то уж второй полушалок обещала купить да ботинки козловые.

   - А тебе завидно стало? Нашла тоже кому и позавидовать... - корила ее мать. - Достаточно натерпелась всего Феня-то.

   - Чего она натерпелась-то? Живет да радуется. Румяная такая стала да веселая. Ужо, вот как замуж выскочит... У них на Фотьянке-то народу теперь нетолченая труба... Как-то целовальник Ермошка наезжал, увидел Феню и говорит: "Ужо, вот моя-то Дарья подохнет, так я к тебе сватов зашлю..."

   - Ну, Ермошкины-то слова, как худой забор: всякая собака пролезет... С пьяных глаз через чего-нибудь городил. Да и Дарья-то еще переживет его десять раз... Такие ледащие бабенки живучи.

   - Не Ермошка, так другой выищется... На Фотьянке теперь народу видимо-невидимо, точно праздник. Все фотьянские бабы лопатами деньги гребут: и постой держат, и харчи продают, и обшивают приисковых. За одно лето сколько новых изб поставили. Всех вольное-то золото поднимает. А по вечерам такое веселье поднимается... Наши приисковые гуляют.

   - Эк тебе далась эта Фотьянка, - ворчала Устинья Марковна, отмахиваясь рукой от пустых слов. - Набежала дикая копейка - вот и радуются. Только к дому легкие-то деньги не больно льнут, Марьюшка, а еще уведут за собой и старые, у кого велись.

   - Много денег на Фотьянке было раньше-то... - смеялась Марья. - Богачи все жили, у всех-то вместе одна дыра в горсти... Бабы фотьянские теперь в кумачи разрядились, да в ботинки, да в полушалки, а сами ступить не умеют по-настоящему. Смешно на них и глядеть-то: кувалды кувалдами супротив наших балчуговских.

   - Петр Васильич, сказывают, больно что-то форсит!..

   - Сапоги со скрипом завел, пуховую шляпу, - так петухом и расхаживает. Я как-то была, так он на меня, мамынька, и глядеть не хочет. А с баушкой Лукерьей у них из-за денег дело до драки доходит: та себе тянет, а Петр Васильич себе. Фенька, конечно, круглая дура, потому что все им отдает...

   - И то дура... - невольно соглашалась Устинья Марковна, в которой шевельнулся инстинкт бабьего стяжательства. - Вот нам и делить нечего... Что отец даст, тем и сыты.

   - Весь народ из Балчугов бежит на Фотьянку... - со вздохом прибавила Марья.

   Анна редко принимала участие в этих разговорах, занятая своими ребятишками. Ей было до себя. Да и вообще это была смирная и безответная бабенка, характером вся в мать. Подраставшая Наташка была у тетки "в няньках" и без утыху возилась с ребятами. Эта бойкая девочка в тяжелой обстановке дедовского дома томилась больше всех и жадно вслушивалась в наговоры вечно роптавшей Марьи. До детских ушей долетал далекий гул Фотьянки, и Наташка представляла себе что-то необыкновенное, совсем сказочное. История тетки Фени в ее голове тоже была окружена поэтическими подробностями и сейчас сливалась неразрывно с бойкой жизнью на промыслах. Теперь везде говорили про Фотьянку. Отец, Яша, в целое лето показывался дома всего раза два, чтобы повидать ребятишек и захватить одежи и харчей. Он сильно исхудал в лесу и еще больше облысел.

   - Ну, показывай золото... - приставала к нему Устинья Марковна. - Хоть бы поглядеть, какое оно бывает.

   - Погоди, мамынька, будет и золото, - коротко отвечал Яша, таинственно улыбаясь. - Тогда сама увидишь...

   - Вот затощал ты, Яшенька, это-то я вижу... Ох, и прокляненное ваше золото, ежели разобрать. А где Мыльников-то?

   - Робит с нами на Мутяшке, только плохая у нас на него надежда: и ленив, и вороват.

   - Отца-то ты давно не видал? Зашел бы на шахту, по пути ведь...

   - Нет, мамынька, достаточно с меня... Обругает, как увидит. Хоть и тяжело на промыслах, а все-таки своя воля... Сам большой, сам маленький...

   Появление отца для Наташки было настоящим праздником. Яша Малый любил свое гнездо какой-то болезненной любовью и ужасно скучал о детях. Чтобы повидать их, он должен был сделать пешком верст шестьдесят, но все это выкупалось радостью свиданья. И Наташка и маленький Петрунька так и повисли на отцовской шее. Особенно ластилась Наташка, скучавшая по отце более сознательно. Но Яша точно стеснялся радоваться открыто и потихоньку уходил с ребятишками куда-нибудь в огород и там пестовал их со слезами на глазах.

   - Тятенька, золотой, возьми меня с собой! - каждый раз просила Наташка. - Тошнехонько мне здесь...

   - Погоди, возьму... Куда тебя в лес-то, глупая, я возьму?..

   - Я обшивать бы тебя стала, рубахи мыть, стряпать, - я все умею.

   - А Петрунька как?

   - И Петруньку с собой возьмем...

   - Погоди, говорю.

   - Да, тебе-то хорошо, - корила Наташка, надувая губы. - А здесь-то каково: баушка Устинья ворчит, тетка Марья ворчит... Все меня чужим хлебом попрекают. Я и то уж бежать думала... Уйду в город, да в горничные наймусь. Мне пятнадцатый год в спажинки пойдет.

   - Вот ты и вышла глупая, Наташка: а Петрунька куды без тебя?

   Только с отцом и отводила Наташка свою детскую душу и провожала его каждый раз горькими слезами. Яша и сам плакал, когда прощался со своим гнездом. Каждое утро и каждый вечер Наташка горячо молилась, чтобы бог поскорее послал тятеньке золота.

  

   Последнее появление Яши сопровождалось большой неприятностью. Забунтовала, к общему удивлению, безответная Анна. Она заметила, что Яша уже не в первый раз все о чем-то шептался с Прокопием, и заподозрила его в дурных замыслах: как раз сомустит смирного мужика и уведет за собой в лес. Долго ли до греха. И то весь народ точно белены объелся...

   - Что вы, сестрица Анна Родионовна! - уговаривал ее Яша. - Неужто и словом перемолвиться нам нельзя с Прокопием?.. Сказали, не укусили никого...

   - Знаю я, о чем вы шепчетесь! - выкрикивала Анна. - Трое ребятишек на руках: куды я с ними деваюсь? Ты вот своих-то бросил дедушке на шею, да еще Прокопия смущаешь...

   - Ах, сестрица, какие вы слова выражаете!.. Денно-ночно я думаю об ребятишках-то, а вы: бросил...

   Как на грех, Прокопий прикрикнул на жену, и это подняло целую бурю. Анна так заголосила, так запричитала, что вступились и Устинья Марковна и Марья. Одним словом, все бабы ополчились в одно причитавшее и ревевшее целое.

   - Да перестаньте вы, бабы! - уговаривал Прокопий. - Без вас тошно...

   - Я тебе, сомустителю, зенки выцарапаю! - ругала Яшу сестрица Анна. - Сам-то с голоду подохнешь, да и нас уморить хочешь...

   В сущности, бабы были правы, потому что у Прокопия с Яшей, действительно, велись любовные тайные переговоры о вольном золоте. У безответного зыковского зятя все сильнее въедалась в голову мысль о том, как бы уйти с фабрики на вольную работу. Он вынашивал свою мечту с упорством всех мягких натур и затаился даже от жены. Вся сцена закончилась тем, что мужики бежали с поля битвы самым постыдным образом и как-то сами собой очутились в кабаке Ермошки.

   - Жизнь треклятая! - проговорил Прокопий, бросая свою шапку о пол. - Очумел я с бабами, Яша...

   - Погоди, зять, устроимся, - утешал Яша покровительственным тоном. - Дай срок, утвердимся... Только бы одинова дыхнуть. А на баб ты не гляди: известно, бабы. Они, брат, нашему брату в том роде, как лошади железные путы... Знаю по себе, Проня... А в лесу-то мы с тобой зажили бы припеваючи... Надоела, поди, фабрика-то?

   - Хуже смерти... Как цепной пес у конуры хожу. Ежели бы не тятенька Родивон Потапыч, одного часу не остался бы.

   Этот вольный порыв, впрочем, сменился у Прокопия на другой же день молчаливым унынием, и Анна точила его все время, как ржавчина.

   - Туда же расхрабрился, ворона! - выкрикивала она. - Вот тятенька узнает, так он тебе покажет.

   Устинья Марковна поддакивала дочери своим молчанием и вздохами, и только заступилась одна Марья:

   - Будет тебе, Анна... Надоело слушать-то.

   Не успели проводить Яшу на промысла, как накатилась новая беда. Раз вечером кто-то осторожно постучал в окно. Устинья Марковна выглянула в окно и даже ахнула: перед воротами стояла чья-то "долгушка", заложенная парой, а под окном расхаживал Мыльников с кнутиком.

   - В гости приехал, тещенька... - объяснил он. - Пусти-ка в избу, дельце есть маленькое.

   - Да ты бы днем, Тарас, а то на ночь глядя лезешь.

   - Говорю, дело...

   Когда Марья выскочила отворить ворота, она была изумлена еще больше: с Мыльниковым приехал Кожин. Марья инстинктивно загородила дорогу, но Кожин прошел мимо, как сонный.

   - Не тронь его... - объяснил Мыльников, оттаскивая Марью. - Не бойсь, не потронет.

   От Мыльникова по обыкновению пахнуло перегорелой водкой, как из винной бочки. Наклонившись, он удушливо прошептал:

   - А новость слышала, Марьюшка?

   - Какую новость?..

   - А такую... Все будешь знать, скоро состаришься.

   Устинья Марковна стояла посреди избы, когда вошел Кожин. Она в изумлении раскрыла рот, замахала руками и бессильно опустилась на ближайшую лавку, точно перед ней появилось привидение. От охватившего ее ужаса старуха не могла произнести ни одного слова, а Кожин стоял у порога и смотрел на нее ничего не видевшим взглядом. Эта немая сцена была прервана только появлением Марьи и Мыльникова.

   - Устинье Марковне, любезной нашей теще, многая лета... - заговорил Мыльников с пьяной развязностью. - А слышала новость?

   - Не подходи ты ко мне близко-то, Тарас... - причитала Устинья Марковна. - Не до новостей нам... Как увидела тебя в окошко-то, точно у меня что оборвалось в середке. До смерти я тебя боюсь... С добром ты к нам не приходишь.

   - Это уж не моя причина, тещенька...

   - Да говори толком-то! - понукала его Марья, сгоравшая от нетерпенья. - Ну, чего принес?

   - А ты вот его спрашивай, - указал Мыльников на Кожина. - Мое дело сторона... Да сперва пригласи садиться, сестрица. Честь завсегда лучше бесчестья...

   - Да ну тебя, болтушка... Садитесь.

   Кожин, пошатываясь, прошел к столу, сел на лавку и с удивлением посмотрел кругом, как человек, который хочет и не может проснуться. Марья заметила, как у него тряслись губы. Ей сделалось страшно, как матери. Или пьян Кожин, или не в своем уме.

   - Окся-то моя определилась к баушке Лукерье, - проговорил наконец Мыльников, удушливо хихикая. - Сама, стерва, пришла к ней...

   - А как же Феня? - зараз спросили Устинья Марковна и Марья.

   - Приказала долго жить... тьфу!.. То бишь, жива она, а только тово...

   Имя Фени заставило очнуться Кожина, точно по нему выстрелили. Он хотел что-то сказать, пошевелил губами и махнул рукой.

   - Да говори ты толком... - приставал к нему Мыльников. - Убегла, значит, наша Федосья Родивоновна. Ну, так и говори... И с собой ничего не взяла, все бросила. Вот какое вышло дело!

   - У Карачунского она... - прошептал наконец Кожин. - Своими глазами видел. В горничные нанялась...

   Он ударил кулаком по стулу и застонал, как раненый человек, которого неосторожно задели за больное место. Марья смотрела на Устинью Марковну, которая бессмысленно повторяла:

   - У Карачунского? Зачем ей быть у Карачунского? Как же баушка-то Лукерья не доглядела? Что-нибудь да не так...

   - Нет, так!.. - ответил Кожин. - Известно, какие горничные у Карачунского... Днем горничная, а ночью сударка. А кто ее довел до этого? Вы довели... вы!.. Феня, моя голубка... родная... Что ты сделала над собой?..

   - Убьет он Карачунского, - спокойно заметил Мыльников. - Это хоть до кого доведись...

   Опомнилась первой Марья и проговорила:

   - Да ведь ты женился, сказывают, Акинфий Назарыч? Какое тебе дело до нашей Фени?.. Ты сам по себе, она сама по себе.

   - А ежели она у меня с ума нейдет?.. Как живая стоит... Не могу я позабыть ее, а жену не люблю. Мамынька женила меня, не своей волей... Чужая мне жена. Видеть ее не могу... День и ночь думаю о Фене. Какой я теперь человек стал: в яму бросить - вся мне цена. Как я узнал, что она ушла к Карачунскому, - у меня свет из глаз вон. Ничего не понимаю... Запряг долгушку, бросился сюда, еду мимо господского дома, а она в окно смотрит. Что тут со мной было - и не помню, а вот, спасибо, Тарас меня из кабака вытащил.

   - Да когда это было-то, Акинфий Назарыч?

   - Не упомню, не то сегодня, не то вчера... Горюшко лютое, беда моя смертная пришла, Устинья Марковна. Разделились мы верами, а во мне душа полымем горит... Погляжу кругом, а все красное. Ах, тоска смертная... Фенюшка, родная, что ты сделала над своей головой?.. Лучше бы ты померла...

   Заголосили бабы от привезенной Тарасом новости, как не голосят над покойниками, а Кожин уронил голову на стол, как зарезанный.

   - Ну, пошли!.. - удивлялся Мыльников. - Да я сам пойду к Карачунскому и два раза его выворочу наоборот... Приведу сюда Феню, вот вам и весь сказ!.. Перестань, Акинфий Назарыч... От живой жены о чужих бабах не горюют...

   - Отстань... убью!.. - шептал Кожин, глядя на него дикими глазами.

   - А что Родион-то Потапыч скажет, когда узнает? - повторяла Устинья Марковна. - Лучше уж Фене оставаться было в Тайболе: хоть не настоящая, а все же как будто и жена. А теперь на улицу глаза нельзя будет показать... У всех на виду наше-то горе!

  

  

  

   Мыльников, действительно, отправился от Зыковых прямо к Карачунскому. Его подвез до господского дома Кожин, который остался у ворот дожидаться, чем кончится все дело.

   - Ты меня тут подожди, - уговаривался Мыльников. - Я и Феню к тебе приведу... Мне только одно слово ей сказать. Как из ружья выстрелю...

   Карачунский был дома. В передней Мыльникова встретил лакей Ганька и, по своему холуйскому обычаю, хотел сейчас же заворотить гостя.

   - Мне Федосью Родивоновну повидать, своячину... - упирался Мыльников в дверях. - Одно словечко молвить...

   - Ступай, ступай! - напирал Ганька. - Я вот покажу тебе словечко... Не велено пущать.

   Такое поведение лакея Ганьки возмутило Мыльникова, и он без лишних слов вступил с холуйским отродьем в рукопашную. На крик Ганьки в дверях гостиной мелькнуло испуганное лицо Фени, а потом показался сам Карачунский.

   - Ваше благородие, Степан Романыч... - взмолился Мыльников, изнемогавший в борьбе с Ганькой. - Одно словечушко молвить.

   - Ну, говори... - коротко ответил Карачунский, узнавший Мыльникова. - Что тебе нужно, Тарас?

   - Прикажите Ганьке уйти... Имею до тебя, Степан Романыч, особенное дельце.

   Ганька был удален, и Мыльников, оправив потерпевший в схватке костюм, проговорил удушливым шепотом:

   - Кожин меня за воротами ждет, Степан Романыч... Очертел он окончательно и дурак дураком. Я с ним теперь отваживаюсь вторые сутки... А Фене я сродственник: моя-то жена родная ейная сестра, значит, Татьяна. Ну, значит, я и пришел объявиться, потому как дело это особенное. Дома ревут у Фени, Кожин грозится зарезать тебя, а я с емя со всеми отваживаюсь... Вот какое дельце, Степан Романыч. Силушки моей не стало...

   - Я Кожина не боюсь, - спокойно ответил Карачунский. - И даже готов объясниться с ним.

   - Что ты, Степан Романыч: очертел человек, а ты разговаривать с ним. Мне впору с ним отваживаться... Ежели бы ты, Степан Романыч, отвел мне деляночку на Ульяновом кряже, - прибавил он совершенно другим тоном, - уж так и быть, постарался бы для тебя... Гора-то велика, что тебе стоит махонькую деляночку отвести мне?

   Этот шантаж возмутил Карачунского, и он сморщился.

   - Нет, не могу... - решил Карачунский после короткой паузы. - Отвести тебе деляночку, - и другим тоже надо отводить.

   - Ах, андел ты мой, да ведь то другие, а я не чужой человек, - с нахальством объяснял Мыльников. - Уж я бы постарался для тебя.

   - Нет, не могу... - еще решительнее ответил Карачунский, повернулся в дверях и ушел.

   У Карачунского слово было законом, и Мыльников ушел бы ни с чем, но когда Карачунский проходил к себе в кабинет, его остановила Феня.

   - Степан Романыч, дозвольте мне переговорить с зятем?

   - Нет, это лишнее, - ласково отговаривал Карачунский. - Я уже сказал все... Он требует невозможного, да и вообще для меня это подозрительный человек.

   Но Феня так ласково посмотрела на него, что Карачунский только махнул рукой. О, женщины... Везде они одинаковы со своими просьбами, слезами и ласками!.. Карачунский еще лишний раз убедился в этом и почувствовал вперед, что ему придется изменить своему слову для нового "родственника". Последнее слово кольнуло его, но он опять видел одни ласковые глаза Фени и ее просящую улыбку. Разве можно отказать женщине? Феня в это время уже была в передней и умоляла Мыльникова, чтобы он увез куда-нибудь от греха дожидавшегося у ворот Кожина.

   - И увезу, а ты мне сруководствуй деляночку на Краюхином увале, - просил в свою очередь Мыльников. - Кедровскую-то дачу бросил я, Фенюшка... Ну ее к черту! И канпания у нас была: пришей хвост кобыле. Все врозь, а главный заводчик Петр Васильич. Такая кривая ерахта!.. С Ястребовым снюхался и золото для него скупает... Да ведь ты знаешь, чего я тебе-то рассказываю. А ты деляночку-то приспособь... В некоторое время пригожусь, Фенюшка. Без меня, как без поганого ведра, не обойдешься...

   - Дома-то у нас ты был, Тарас?

   - Сейчас оттуда... Вместе с Кожиным были. Ну, там Мамай воевал: как учали бабы реветь, как учали причитать - святых вон понеси. Ну, да ты не сумлевайся, Фенюшка... И не такая беда изнашивается. А главное, оборудуй мне деляночку...

   - А что мамынька? - спрашивала Феня свое. - Ах, изболелось мое сердечушко, Тарас... Не увижу я их, видно, больше, пропала моя головушка...

   - Перестань печалиться, глупая, - утешал Мыльников. - Москва нашим-то слезам не верит... А ты мне деляночку-то охлопочи. Изнищал я вконец...

   - Ах, какой ты, Тарас, непонятный! Я про свою голову, а он про делянку. Как я раздумаюсь под вечер, так впору руки на себя наложить. Увидишь мамыньку, кланяйся ей... Пусть не печалится и меня не винит: такая уж, видно, выпала мне судьба злосчастная...

   - Ничего, привыкнешь. Ужо погляди, какая гладкая да сытая на господских хлебах будешь. А главное, мне деляночку... Ведь мы не чужие, слава богу, со Степаном-то Романычем теперь...

   При последних словах Мыльников подмигнул и прищелкнул языком, заставив Феню покраснеть, как огонь. Она убежала, не простившись, а Мыльников стоял и ухмылялся.

   "Эх, бабы, всех-то вас взять да сложить вместе - один грех выйдет".

   - Эй ты, галман, отворяй дверь! - вслух обратился Мыльников к появившемуся лакею Ганьке. - Без очков-то не узнал Тараса Мыльникова?.. Я вас всех научу, как на свете жить!

   Выйдя на крыльцо, Мыльников еще постоял, покрутил своей беспутной головой и зашагал к воротам.

   - Ну, твое дело табак, Акинфий Назарыч, - объявил он Кожину с приличной торжественностью. - Совсем ведь Феня-то оболоклась было, да тот змей-то не пустил... Как уцепился в нее, ну, известно, женское дело. Знаешь, что я придумал: надо беспременно на Фотьянку гнать, к баушке Лукерье; без баушки Лукерьи невозможно...

   Последнее придумал Мыльников, стоя на крыльце. Ему не хотелось шагать до Фотьянки пешком, а Кожин на своей парочке лихо довезет. Он вообще повиновался теперь Мыльникову во всем, как ребенок. По пути они заехали еще к Ермошке раздавить полштоф, и Мыльников шепнул кабатчику:

   - Битый небитого везет, Ермолай Семеныч...

   - Скоро ли тебя повесят, Тарас? - ответил Ермошка в тон. - Я веревку пожертвую на свой счет..."

   - Еще осина не выросла, на которой нас с тобой повесят...

   Кожин все время молчал и пил. Даже Ермошка его пожалел: совсем замотался мужик.

   Всю дорогу до Фотьянки Мыльников болтал без утыху и даже рассказал, как он пил чай с Карачунским сегодня, пока Кожин ждал его у ворот господского дома.

   - Мне, главная причина, выманить Феню-то надо было... Ну, выпил стакашик господского чаю, потому как зачем же я буду обижать барина напрасно? А теперь приедем на Фотьянку: первым делом самовар... Я как домой к баушке Лукерье, потому моя Окся утвердилась там заместо Фени. Ведь поглядеть, так дура набитая, а тут ловко подвернулась... Она уж во второй раз с нашего прииску убежала да прямо к баушке, а та без Фени, как без рук. Ну, Окся и соответствует по всем частям...

   На Фотьянку они приехали уже совсем поздно, хотя в избе Петра Васильича еще и светился огонек, - это сидел Ястребов и вел тайную беседу с хозяином.

   - Ты куда прешь-то ни свет ни заря? - накинулась баушка Лукерья на Мыльникова. - Дня-то тебе мало, шатущему?

   - Об Оксе больно соскучился, баушка... - врал Мыльников, не моргнув глазом. - Трудно, поди, ей управляться одной-то. Непривычное дело, вот главная причина...

   - Воду на твоей Оксе возить - вот это в самый раз, - ворчала старуха. - В два-то дня она у меня всю посуду перебила... Да ты, Тарас, никак с ночевкой приехал? Ну нет, брат, ты эту моду оставь... Вон Петр Васильич поедом съел меня за твою-то Оксю. "Ее, - говорит, - корми, да еще родня-шаромыжники навяжутся..." Так напрямки и отрезал.

   - Вот так уважил... Что же это такое, баушка Лукерья? На печи проезду не стало мне от родственников... Ежели такие ваши речи, так я возьму Оксю-то назад.

   - Сделай милость, бери... Не заплачем. Говорю, всю посуду расколотила. А ты не накладывайся ночевать у нас: без тебя тесно.

   - Ах, боже мой... Вот так роденьку бог дал!.. - удивлялся Мыльников, распоясываясь. - Я сломя голову к тебе из Балчугов гоню, а она меня вон каким шампанским встретила...

   - Да ты с какой радости разгонялся-то?

   - А я с Кожиным цельных три дня путался. Он за воротами остался... Скажи ему, баушка, чтобы ехал домой. Нечего ему здесь делать... Я для родни в ниточку вытягиваюсь, а мне вон какая от вас честь. Надоело, признаться сказать...

   Баушка Лукерья сама вышла за ворота и уговорила Кожина ехать домой. Он молча ее выслушал, повернул лошадей и пропал в темноте. Старуха постояла, вздохнула и побрела в избу. Мыльников уже спал, как зарезанный, растянувшись на лавке.

   - Этакие бесстыжие глаза... - подивилась на него старуха, качая головой. - То-то путаник-мужичонка!.. И сон у них у всех один: Окся-то так же дрыхнет, как колода. Присунулась до места и спит... Ох, согрешила я! Не нажить, видно, мне другой-то Фени... Ах, грехи, грехи!..

   Баушка Лукерья, снедаемая недугом своей старческой жадности, ужасно тосковала о Фене, являвшейся для нее той сказочной курицей, которая несла золотые яйца. Приветливая была бабенка, обходительная, и всякое дело у ней в руках горело. А как ушла Феня, точно все ножом обрезало... Где же одной старухе управиться, да и не умела она потрафить постояльцам, как Феня. Баушка Лукерья не раз даже всплакнула по Фене, проклиная Карачунского, ухватившего ласковую бабенку. Польстилась Феня на сладкое господское житье и позабыла про свою девичью честь.

   Мыльников с намерением оставил до следующего дня рассказ о том, как был у Зыковых и Карачунского, - он рассчитывал опохмелиться на счет этих новостей и не ошибся. Баушка Лукерья сама послала Оксю в кабак за полштофом и с жадным вниманием прослушала всю болтовню Мыльникова, напрасно стараясь отличить, где он говорит правду и где врет.

   - Кланяться наказывала тебе, баушка, Феня-то, - врал Мыльников, хлопая одну рюмку за другой. - "Скажи, говорит, что скучаю, а промежду прочим весьма довольна, потому как Степан Романыч барин добрый и всякое уважение от него вижу..."

   - Пес он, Степан-то Романыч. Не стало ему других девок? Из городу привез бы...

   - Значит, Феня ему по самому скусу пришлась... хе-хе!.. Харч, а не девка: ломтями режь да ешь. Ну, а что было, баушка, как я к теще любезной приехал да объявил им про Феню, что, мол, так и так... Как взвыли бабы, как запричитали, как заголосили истошными голосами - ложись помирай. И тебе, баушка, досталось на орехи. "Захвалилась, - говорят, - старая крымза, а Феню не уберегла..." Родня-то, баушка, по нынешним временам везде так разговаривает. Так отзолотили тебя, что лучше и не бывает, вровень с грязью сделали.

   Слушал эти рассказы и Петр Васильич, но относился к ним совершенно равнодушно. Он отступился от матери, предоставив ей пользоваться всеми доходами от постояльцев. Будет Окся или другая девка - ему было все равно. Вранье Мыльникова просто забавляло вороватого домовладыку. Да и маменька пусть покипятится за свою жадность... У Петра Васильича было теперь свое дело, в которое он ушел весь.

   Опохмелившись Мыльников соврал еще что-то и отправился в кабак к Фролке, чтобы послушать, о чем народ галдит. У кабака всегда народ сбивался в кучу, и все новости собирались здесь, как в узле. Когда Мыльников уже подходил к кабаку, его чуть не сшибла с ног бойко катившаяся телега. Он хотел обругаться, но оглянулся и узнал любезную сестрицу Марью Родивоновну.

   - Куды ускорилась, сестрица?

   - А баушку проведать поехала, - нехотя отвечала Марья, понукая лошадь.

   - Так-с... Настоящее уважение старушке делаете.

   Когда телега повернула за угол, Мыльников раскинул умом и живо сообразил, зачем ехала проведать баушку любезная сестрица. Ухмыльнувшись, он подумал вслух:

   - Поздно-с, Марья Родивоновна... Местечко-то занято.

   На этот раз Мыльников ошибся. Пока он прохлаждался в кабаке, судьба Окси была решена: ее место заняла сама любезная сестрица Марья Родивоновна.

   - Ты теперь ступай, голубка, домой, - объяснила баушка Лукерья ничего не понимавшей Оксе. - Спасибо, всю посуду переколотила...

   - Не пойду... - упрямо повторяла Окся, которой нравилось жить у баушки.

   Произошла комическая сцена, в которой должен был принять участие даже Петр Васильич.

   - Как же ты, милая, не пойдешь, ежели тебе сказано? - разъяснял он Оксе. - Надо и честь знать...

   - Да что ты ко мне привязался, кривой черт? - озлилась наконец Окся, перенеся все свое неудовольствие на Петра Васильича. - Сказала, не пойду...

   - Мамынька, что же это такое? - взмолился Петр Васильич. - Я ведь, пожалуй, и шею искостыляю, коли на то пошло. Кто у нас в дому хозяин?..

   Баушка Лукерья сунула Оксе за ее службу двугривенный и вытолкала за дверь. Это были первые деньги, которые получила Окся в свое полное распоряжение. Она зажала их в кулак и так шла все время до Балчуговского завода, а дома спрятала деньги в сенях, в расщелившемся бревне. Оксю тоже охватила жадность, с той разницей от баушки Лукерьи, что Окся знала, куда ей нужны деньги.

   Мысль о бегстве из отцовского дома явилась у Марьи в тот же роковой вечер, когда она узнала о новой судьбе сестры Фени. Она не спала всю ночь, раздумывая, как устроить ей все дело. Что ей ждать в отцовском доме? Из-за отца и в девках осталась, а когда старик умрет, тогда и деваться будет некуда. Дом зятю Прокопию достанется "на детей", как обещал Родион Потапыч, не рассчитывавший на своего Яшу как на достойного наследника. Жаль было Марье старухи-матери, да жить-то ведь ей, Марье, а мать свой век изжила. Девушка со слезами простилась с родным гнездом, сама запрягла лошадь и отправилась на Фотьянку.

  

  

  

   Компания Кишкина и существовала и как будто не существовала. Дело в том, что Мыльников сбежал окончательно, обругав всех на чем свет стоит, а затем Петр Васильич бывал только "находом", - придет, повернется денек и был таков. Настоящими рабочими оставались сам Кишкин, Яша Малый, Матюшка, Турка и Мина Клейменый, - последний в артели отвечал за кашевара. Миляев мыс так и остался спорным, а работа шла на отводах вверх по реке Мутяшке. Маякова слань была исправлена лучше, чем в казенное время, и дорога не стояла часу, - шли и ехали рабочие на новые промысла и с промыслов. В одно лето все течение Меледы с притоками сделалось неузнаваемым: лес везде вырублен, земля изрыта, а вода текла взмученная и желтая, унося с собой последние следы горячей промысловой работы.

   Дела у Кишкина шли ни шатко, ни валко. Он много выиграл тем, что получил отвод прииска раньше других и, следовательно, раньше мог начать работу. Прииск получил название Сиротки - по логу, который выходил на Мутяшку с правой стороны. Для работы "сильной рукой" не хватало средств, а поэтому дело велось наполовину старательскими работами, наполовину иждивением самого Кишкина, раздобывшегося деньгами к общему удивлению. Никто и не подозревал, что эти таинственные деньги были ему даны знаменитым секретарем Ильей Федотычем. Это была своего рода взятка, чтобы Кишкин не запутал знаменитого дельца в проклятое дело о Балчуговских промыслах.

   - Ты у меня смотри... - погрозил Илья Федотыч, выдавая деньги. - Знаешь поговорку: клоп клопа ест - последний сам себя съест...

   По-настоящему работы на Сиротке нужно было начать с генеральной разведки всей Площади прииска, то есть пробить несколько шурфов в шахматном порядке, чтобы проследить простирание золотоносного пласта, его мощность и все условия залегания. Но подобная разведка стоила бы около тысячи рублей, а таких денег не было и в помине. Еще больше стоила бы "вскрышка россыпи", то есть снятие верхнего пласта пустой породы, что делается на больших хозяйских работах. Это и выгодно, и вперед можно рассчитать содержание золота. Но пришлось вести работы старательским способом: взяли угол россыпи и пошли вверх по логу "ортами". Зараз производились и вскрышка верховика и промывка песков. Содержание золота оказалось порядочное, хотя и не везде одинаковое.

   - Какая это работа: как мыши краюшку хлеба грызем, - жаловался Кишкин. - Все равно, как лестницу мести с нижней ступеньки.

   В "забое", где добывались пески, работали Матюшка с Туркой, откатывал на тачке пески Яша Малый, а Мина Клейменый стоял на промывке с Кишкиным. Собственно промывка - бабья, легкая работа. Дело все-таки шло очень недурно и "оправдывало себя". На пятерых в день намывали до двух золотников золота, что составляло поденщину рубля в полтора. Одно смущало Кишкина, что золото шло неровное - то убавится, то прибавится. Другая беда была в том, что близилась зима, а зимой или ставь теплую казарму, или бросай все дело до следующей весны. Пока все жили в одной избушке, кое-как защищавшей от дождя. Мысль о зиме не давала Кишкину покоя: партия разбредется, а потом начинай все сызнова.

   Если бы не эти заботы, совсем было бы хорошо. Проведенное в лесу лето точно размягчило Кишкина, и он даже начинал жалеть о заваренной каше. Недавняя озлобленность, вызванная многолетними неудачами, нуждой и одиночеством, сменилась бодрым, хорошим настроением. Да и хорошо жить в лесу... Какие ночи выпадали, какие ясные горячие деньки: двадцать лет с плеч долой. День за работой, а вечером такой здоровый отдых около своего огонька в приятной беседе о разных разностях. С других приисков народ заходил, и вся Мутяшка была на вестях: у кого какое золото идет, где новые работы ставят и т.д. Вся Мутяшка представляла одно громадное целое, жившее одними интересами и надеждами.

   - Эх, нету у нас, Андрон Евстратыч, первое дело, лошади, - повторял каждый день Матюшка, - а второе дело, надо нам беспременно завести бабу... На других приисках везде свои бабы полагаются.

   - Окся, подлая, убежала... - оправдывался Кишкин.

   Было несколько попыток приобрести бабу, но все они закончились полнейшей н