Мамин-Сибиряк Д. Н. - Золото

  

  

  

   ------------------------------------------

   Книга: Д.Н.Мамин-Сибиряк. "Золото". Роман, рассказы, повесть

   Издательство "Беларусь", Минск, 1983

   Художник В.Г.Мищенко

   OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 27 апреля 2002 года

   ------------------------------------------

  

  

   Роман русского писателя Д.Н.Мамина-Сибиряка "Золото" (1892) рассказывает о жизни золотоискателей Урала в пореформенный период.

  

  

   СОДЕРЖАНИЕ

  

   Часть первая

   Часть вторая

   Часть третья

   Часть четвертая

   Часть пятая

  

  

  

  

  

  

  

   Кишкин сильно торопился и смешно шагал своими короткими ножками. Зимнее серое утро застало его уже за Балчуговским заводом, на дороге к Фотьянке. Легкий морозец бодрил старческую кровь, а падавший мягкий снежок устилал изъезженную дорогу точно ковром. Быстроту хода много умаляли разносившиеся за зиму валенки, на которые Кишкин несколько раз поглядывал с презрением и громко говорил в назидание самому себе:

   - Эх, вся кошемная музыка развалилась... да. А было времечко, Андрон, как ты с завода на Фотьянку на собственной парочке закатывал, а то верхом на иноходце. Лихо...

   Это были совсем легкомысленные слова для убеленного сединами старца и его сморщенного лица, если бы не оправдывали их маленькие, любопытные, вороватые глаза, не хотевшие стариться. За маленький рост на золотых промыслах Кишкин был известен под именем Шишки, как прежде его называли только за глаза, а теперь прямо в лицо.

   - Только бы застать Родьку... - думал Кишкин вслух, прибавляя ходу.

   Дорога от Балчуговского завода шла сначала по берегу реки Балчуговки, а затем круто забирала на лесистый Краюхин увал, с которого открывался великолепный вид на завод, на течение Балчуговки и на окружавшие селение работы. Кишкин остановился на вершине увала и оглянулся назад, где в серой зимней мгле тонули заводские постройки. Кругом все было покрыто белой снежной пеленой, исчерченной вдоль и поперек желтыми промысловыми дорожками. На Краюхином увале снежная пелена там и сям была покрыта какими-то подозрительными красновато-бурыми пятнами, точно самая земля здесь вспухла болячками: это были старательские работы. Большинство их было заброшено, как невыгодные или выработавшиеся, а около некоторых курились огоньки, - эти, следовательно, находились на полном ходу.

   - Ишь, подлецы, как землю-то изрыли, - проговорил вслух Кишкин, опытным глазом окидывая земляные опухоли. - Тоже, называется, золото ищут... ха-ха!.. Не положил - не ищи... Золото моем, а сами голосом воем.

   Кишкин подтянул опояской свою старенькую шубенку, крытую серым вытершимся сукном, и с новой быстротой засеменил с увала, точно кто его толкал в спину.

   По ту сторону Краюхина увала начинались шахты: Первинка, Угловая, Шишкаревская, Подаруевская, Рублиха и Спасо-Колчеданская. Кругом шахт тянулись высокие отвалы пустой породы, кучи ржавого кварца, штабели заготовленного леса и всевозможные постройки: сараи, казармы, сторожки и целые корпуса. Из всех этих шахт работала одна Спасо-Колчеданская, над которой дымилась громадная кирпичная труба. Где-то отпыхивала невидимая паровая машина. Заброшенные шахты имели самый жалкий вид, - трубы покосились, всякая постройка гнила и разваливалась. Кишкин оглянул эту египетскую работу прищуренными глазками и улыбнулся.

   - Одна парадная дыра осталась... - проговорил он, направляясь к работавшей шахте. - Эй, кто есть жив человек: Родион Потапыч здесь?

   Из сторожки выглянула кудластая голова, посмотрела удивленно на Кишкина и, не торопясь, ответила:

   - Был, да весь вышел...

   - Ах, чтоб ему ни дна ни покрышки! - обругался Кишкин.

   - Ступай на Фотьянку, там его застанешь, - посоветовала голова.

   - Легкое место сказать: Фотьянка... Три версты надо отмерить до Фотьянки. Ах, старый черт... Не сидится ему на одном месте.

   - На брезгу Родион Потапыч спущался в шахту и четыре взрыва диомидом сделал, а потом на Фотьянку ушел. Там старатели борта домывают, так он их зорит...

   Кишкин достал берестяную тавлинку, сделал жестокую понюшку и еще раз оглядел шахты. Ах, много тут денежек компания закопала, - тысяч триста, а то и побольше. Тепленькое местечко досталось: за триста-то тысяч и десяти фунтов золота со всех шахт не взяли. Да, веселенькая игрушка, нечего сказать... Впрочем, у денег глаз нет: закапывай, если лишних много.

   Дорога от шахт опять пошла берегом Балчуговки, едва опушенной голым ивняком. По всему течению тянулись еще "казенные работы" - громадные разрезы, громадные свалки, громадные запруды. Дарового труда не жалели, и вся земля на десять верст была изрыта, точно прошел какой-нибудь гигантский крот. Кишкин даже вздохнул, припомнив золотое казенное время, когда вот здесь кипела горячая работа, а он катался на собственных лошадях. Теперь было все пусто кругом, как у него в карманах... Кое-где только старатели подбирали крохи, оставшиеся от казенной работы.

   Сделав три версты, Кишкин почувствовал усталость. Он даже вспотел, как хорошая-ттристяжка. Лес точно расступался, открыв громадное снежное поле, заканчивавшееся земляным валом казенной плотины. Это и была знаменитая Фотьяновская россыпь, открытая им, Андроном Кишкиным, и давшая казне больше сотни пудов золота. Вдали пестрело на мысу селение Фотьянка. Но ему дорога была не туда, а к плотине. Сейчас за плотиной по обоим берегам Балчуговки были поставлены старательские работы. Старатели промывали борта, то есть невыработанные края россыпи, которые можно было взять только зимой, когда вода в забоях не так "долила". Наблюдал за этими работами Родион Потапыч Зыков, старейший штейгер на всех Балчуговских золотых промыслах. Он иногда и ночевал здесь, в землянке, которая была выкопана в насыпи плотины, - с этой высоты старику видно было все на целую версту. В Балчуговском заводе у старика Зыкова был собственный дом, но он почти никогда не жил в нем, предпочитая лесные избушки, землянки и балаганы.

   - Эге, дома лесной черт! - обругался Кишкин, завидя синенький дымок около землянки.

   Он издали узнал высокую сгорбленную фигуру Зыкова, который ходил около разведенного огонька. Старик был без шапки, в одном полушубке, запачканном желтой приисковой глиной. Окладистая седая борода покрывала всю грудь. Завидев подходившего Кишкина, старик сморщил свой громадный лоб. Над огнем в железном котелке у него варился картофель. Крохотная закопченная дымом дверь землянки была приотворена, чтобы проветрить эту кротовую нору.

   - Мир на стану! - крикнул весело Кишкин, подходя к огоньку.

   - Милости просим, - ответил Зыков, не особенно дружелюбно оглядывая нежданного гостя. - Куда поволокся спозаранку? Садись, так гость будешь...

   - А дело есть, Родион Потапыч. И не маленькое дельце. Да... А ты тут старателей зоришь? За ними, за подлецами, только не посмотри...

   - Все хороши, - угрюмо ответил Зыков. - Картошки хошь?

   - В золке бы ее испечь, так она вкуснее, чем вареная.

   - Ишь, лакомый какой... Привык к баловству-то, когда на казенных харчах жир нагуливал.

   - Ох, не осталось этого казенного жиру ни капельки. Родион Потапыч!.. Весь тут, а дома ничего не оставил...

   - Не ври. Не люблю... Рассказывай сказки-то другим, а не мне.

   Кишкин как-то укоризненно посмотрел на сурового старика и поник головой. Да, хорошо ему теперь бахвалиться над ним, потому что и место имеет, и жалованье, и дом - полная чаша. Зыков молча взял деревянной спицей горячую картошку и передал ее гостю. Незавидное кушанье дома, а в лесу первый сорт: картошка так аппетитно дымилась, и Кишкин порядком-таки промялся. Облупив картошку и круто посолив, он проглотил ее почти разом. Зыков так же молча подал вторую.

   - А ведь отлично у тебя здесь, Родион Потапыч, - восторгался Кишкин, оглядывая расстилавшуюся перед ним картину. - Много старателей-то?

   - Десятка с три наберется...

   Работы начинались саженях в пятидесяти от землянки. Берег Балчуговки точно проржавел от разрытой глины и песков. Работа происходила в двух ямах, в которых, пользуясь зимним временем, золотоносный пласт добывался забоем. Над каждой ямой стоял небольшой деревянный ворот, которым "выхаживали" деревянную бадью с песком или пустой породой двое "воротников" или "вертелов". Тут же откатчики наваливали добытые пески в ручные тачки и по деревянным доскам, уложенным в дорожку, свозили на лед, где стоял ряд деревянных вашгердов. Мужики работали на забое, у воротов и на откатке, а бабы и девки промывали пески. Издали картина была пестрая и для зимнего времени оригинальная.

   - Ишь, ледяной водой моют, - заметил Кишкин тоном опытного приискового человека. - Что бы казарму поставить да тепленькой водицей промывку сделать, а то пески теперь смерзлись...

   - Ничего ты не понимаешь! - оборвал его Зыков. - Первое дело, пески на второй сажени берут, а там земля талая; а второе дело - по Фотьянке пески не мясниковатые, а разрушистые... На него плесни водой - он и рассыпался, как крупа. И пески здесь крупные, чуть их сполосни... Ничего ты не понимаешь, Шишка!..

   - Да ведь я к слову сказал, а ты сейчас на стену полез.

   - А не болтай глупостев, особливо чего не знаешь. Ну, зачем пришел-то? Говори, а то мне некогда с тобой балясы точить...

   - Есть дельце, Родион Потапыч. Слышал, поди, как толковали про казенную Кедровскую дачу?

   - Ну?

   - Вырешили ее вконец... Первого мая срок: всем она будет открыта. Кто хочет, тот и работает. Конечно, нужно заявки сделать и протчее. Я сам был в горном правлении и читал бумагу.

   В первое мгновение Зыков не поверил и только посмотрел удивленными глазами на Кишкина, не врет ли старая конторская крыса, но тот говорил с такой уверенностью, что сомнений не могло быть. Эта весть поразила старика, и он смущенно пробормотал:

   - Как же это так... гм... А Балчуговские промысла при чем останутся?

   - Балчуговские сами по себе: ведь у них площадь в пятьдесят квадратных верст. На сто лет хватит... Жирно будет, ежели бы им еще и Кедровскую дачу захватить: там четыреста тысяч десятин... А какие места: по Суходойке-реке, по Ипатихе, по Малиновке - везде золото. Все россыпи от Каленой горы пошли, значит, в ней жилы объявляются... Там еще казенные разведки были под Маяковой сланью, на Филькиной гари, на Колпаковом поле, у Кедрового ключика. Одним словом, Палестина необъятная...

   - Известно, золота в Кедровской даче неочерпаемо, а только ты опять зря болтаешь: кедровское золото мудреное, - кругом болота, вода долит, а внизу камень. Надо еще взять кедровское-то золото. Не об этом речь. А дело такое, что в Кедровскую дачу кинутся промышленники из города и с Балчуговских промыслов народ будут сбивать. Теперь у нас весь народ, как в чашке каша, а тогда и расползутся... Их только помани. Народ отпетый.

   - Я-то и хотел поговорить с тобой, Родион Потапыч, - заговорил Кишкин искательным тоном. - Дело видишь в чем. Я ведь тогда на казенных ширфовках был, так одно местечко заприметил: Пронькина вышка называется. Хорошие знаки оказывались... Вот бы заявку там хлопотнуть!

   - Ну?

   - Так я насчет компании... Может, и ты согласишься. За этим и шел к тебе... Верное золото.

   Зыков даже поднялся и посмотрел на соблазнителя уничтожающим взором.

   - Да ты в уме ли, Шишка? Я пойду искать золото, чтобы сбивать народ с Балчуговских промыслов?.. Да еще с тобой?.. Ха-ха...

   - Не ты, так другие пойдут... Я тебе же добра желал, Родион Потапыч. А что касается Балчуговских промыслов, так они о нас с тобой плакать не будут... Ты вот говоришь, что я ничего не понимаю, а я, может, побольше твоего-то смыслю в этом деле. Балчуговская-то дача рядом прошла с Кедровской, - ну, назаявляют приисков на самой грани, да и будут скупать ваше балчуговское золото, а запишут в свои книги. Тут не разбери-бери... Вот это какое дело!

   - А ведь ты верно, - уныло согласился Зыков. - Потащат наше золото старателишки. Это уж как пить дадут. Ты их только помани... Теперь за ними не уследишь днем с огнем, а тогда и подавно! Только, я думаю, - прибавил он, - врешь ты все...

   - А вот увидишь, как я вру.

   Наступила неловкая пауза. Котелок с картофелем был пуст. Кишкин несколько раз взглядывал на Зыкова своими рысьими глазками, точно что хотел сказать, и только жевал губами.

   - Прежде-то что было, Родион Потапыч! - как-то особенно угнетенно проговорил он наконец, втягивая в себя воздух. - Иногда раздумаешься про себя, так точно во сне... Разве нынче промысла? Разве работы?

   - Что старое-то вспоминать, как баба о прошлогоднем молоке.

   - Нет, всегда вспомню!.. Кто Фотьяновскую россыпь открыл?.. Я... да. На полтора миллиона рублей золота в ней добыто, а вот я наг и сир...

   Кишкин ударил себя кулаком в грудь, и мелкие старческие слезинки покатились у него по лицу. Это было так неожиданно, что Зыков как-то смущенно пробормотал:

   - Ну, будет тебе... Эк, что вздумал вспоминать!

   - Да!.. - уже со слезами в голосе повторял Кишкин. - Да... Легко это говорить: перестань!.. А никто не спросит, как мне живется... да. Может, я кулаком слезы-то вытираю, а другие радуются... Тех же горных инженеров взять: свои дома имеют, на рысаках катаются, а я вот на своих на двоих вышагиваю. А отчего, Родион Потапыч? Воровать я вовремя не умел... да.

   - Было и твое дело, что тут греха таить!

   - Да что было-то? Дадут три сторублевых бумажки, а сами десять тысяч украдут. Я же их и покрывал: моих рук дело... В те поры отсечь бы мне руки, да и то мало. Дурак я был... В глаза мне надо за это самое наплевать, в воде утопить, потому кругом дурак. Когда я Фотьяновскую россыпь открыл, содержание в песках полтора золотника на сто пудов, значит, с работой обошелся он казне много-много шесть гривен, а управитель Фролов по три рубля золотник ставил. Это от каждого золотника по два рубля сорок копеек за здорово живешь в карман к себе клали. А фальши-то что было... Ведь я разносил по книгам-то все расходы: где десять рабочих - писал сто, где сто кубических сажен земли вынуто - писал тысячу... Жалованье я же сочинял таким служащим, каких и на свете не бывало. А Фролов мне все твердит: "Погоди, Андрон Евстратыч, поделимся потом: рука, слышь, руку моет..." Умыл он меня. Сам-то сахаром теперь поживает, а я вон в каком образе щеголяю. Только-только копеечку не подают...

   - А дом где? А всякое обзаведенье? А деньги? - накинулся на него Зыков с ожесточением. - Тебе руки-то отрубить надо было, когда ты в карты стал играть, да мадеру стал лакать, да пустяками стал заниматься... В чьем дому сейчас Ермошка-кабатчик как клоп раздулся? Ну-ка, скажи, а?..

   - Было и это, - согласился Кишкин. - Тысяч с пять в карты проиграл и мадеру пил... Было, А Фролов-то по двадцати тысяч в один вечер проигрывал. Помнишь старый разрез в Выломках, его еще рекрута работали, - так мы его за новый списали, а ведь за это, говорят, голеньких сорок тысяч рубликов казна заплатила. Ревизор приехал, а мы дно раскопали да старые свалки сверху песочком посыпали - и сошло все. Положим, ревизор-то тоже уехал от нас, как мышь из ларя с мукой, - и к лапкам пристало, и к хвостику, и к усам. Эх, да что тут говорить...

   - Кто старое помянет - тому глаз вон. Было, да сплыло...

  

  

  

   Зыков чувствовал, что недаром Кишкин распинается перед ним и про старину болтает "неподобное", а поэтому молчал, плотно сжав губы. Крепкий старик не любил пустых разговоров.

   - Ну, брат, мне некогда, - остановил он гостя, поднимаясь. - У нас сейчас смывка... Вот объездной с кружкой едет.

   На правом берегу Балчуговки тянулся каменистый увал, известный под именем Ульянова кряжа. Через него змейкой вилась дорога в Балчуговскую дачу. Сейчас за Ульяновым кряжем шли тоже старательские работы. По этой дороге и ехал верхом объездной с кружкой, в которую ссыпали старательское золото. Зыков расстегнул свой полушубок, чтобы перепоясаться, и Кишкин заметил, что у него за ситцевой рубахой что-то отдувается.

   - Это у тебя что за рубахой-то покладено, Родион Потапыч?

   - А диомид... Я его по зимам на себе ношу, потому как холоду этот самый диомид не любит.

   - А ежели грешным делом да того...

   - Взорвет? Божья воля... Только ведь наше дело привычное. Я когда и сплю, так диомид под постель к себе кладу.

   Кишкин все-таки посторонился от начиненного динамитом старика. "Этакой безголовый черт", - подумал он, глядя на отдувавшуюся пазуху.

   - Так ты как насчет Пронькиной вышки скажешь? - спрашивал Кишкин, когда они от землянки пошли к старательским работам.

   - Не нашего ума дело, вот и весь сказ, - сурово ответил старик, шагая по размятому грязному снегу. - Без нас найдутся охотники до твоего золота... Ступай к Ермошке.

   - Ермошке будет и того, что он в моем собственном доме сейчас живет.

   Приближение сурового штейгера заставило старателей подтянуться, хотя они и были вольными людьми, работавшими в свою голову.

   - Эх вы, свинорои! - ворчал Зыков, заглядывая на первую дудку. - Еще задавит кого: наотвечаешься за вас.

   По горному уставу каждая шахта должна укрепляться в предупреждение несчастных случаев деревянным срубом, вроде того, какой спускают в колодцы; но зимой, когда земля мерзлая, на промыслах почти везде допускаются круглые шахты, без крепи, - это и есть "дудки". Рабочие, конечно, рискуют, но таков уж русский человек, что везде подставляет голову, только бы не сделать лишнего шага. Так было и здесь. Собственно Зыков мог заставить рабочих сделать крепи, но все они были такие оборванные и голодные, что даже у него рука не поднималась. Старик ограничился только ворчанием. Зимнее время на промыслах всех подтягивает: работ нет, а есть нужно, как и летом.

   От забоев Зыков перешел к вашгердам и велел сделать промывку. Вашгерды были заперты на замок и, кроме того, запечатаны восковыми печатями, - все это делалось в тех видах, чтобы старатели не воровали компанейского золота. Бабы кончили промывку, а мужики принялись за доводку. Продолжали работать только бабы, накачивавшие насосом воду на вашгерды. Зыков стоял и зорко следил за доводчиками, которые на деревянных шлюзах сначала споласкивали пески деревянными лопатками, а потом начали отделять пустой песок от "шлихов" небольшими щетками. Шлихи - черный песок, образовавшийся из железняка; при промывке он осаждается в "головке" вашгерда вместе с золотом.

   Кишкин смотрел на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь глядела из каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.

   - Здорово, Турка... Аль не узнал?

   Турка посмотрел на Кишкина слезившимися потухшими глазами и равнодушно пожевал сухими губами.

   - Кто тебя не знает, Андрон Евстратыч... Прежде-то шапку ломали перед тобой, как перед барином. Светленько, говорю, прежде-то жил...

   - Турка, ты ходил в штегерях при Фролове, когда старый разрез работали в Выломках? - спрашивал Кишкин, понижая голос.

   - Запамятовал как будто, Андрон Евстратыч... На Фотьянке ходил в штегерях, это точно, а на старом разрезе как будто и не упомню.

   - Ну, а других помнишь, кто там работал?

   - Как не помнить... И наши фотьяновские и балчуговские. Бывало дело, Андрон Евстратыч...

   Старый Турка сразу повеселел, припомнив старинку, но Кишкин глазами указал ему на Зыкова: дескать, не в пору язык развязываешь, старина... Старый штейгер собрал промытое золото на железную лопаточку, взвесил на руке и заметил:

   - Золотник с четью будет...

   Затем он ссыпал золото в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще раз, побрел к себе в землянку. С Кишкиным старик или забыл проститься, или не захотел.

   - Сиротское ваше золото, - заметил Кишкин, когда Зыков отошел сажен десять. - Из-за хлеба на воду робите...

   Все разом загалдели. Особенно волновались бабы, успевшие высчитать, что на три артели придется получить из конторы меньше двух рублей, - это на двадцать-то душ!.. По гривеннику не заработали.

   - Почем в контору сдаете? - спрашивал Кишкин.

   - По рублю шести гривен, Андрон Евстратыч. Обидная наша работа. На харчи не заробишь, а что одежи износим, что обуя, это уж свое. Прямо - крохи...

   Объездной спешился и, свертывая цигарку из серой бумаги, болтал с рябой и курносой девкой, которая при артели стеснялась любезничать с чужим человеком, а только лукаво скалила белые зубы. Когда объездной хотел ее обнять, от забоя послышался резкий окрик:

   - Ты, компанейский пес, не балуй, а то медали все оборву...

   - А ты что лаешься? - огрызнулся объездной. - Чужое жалеешь...

   Ругавшийся с объездным мужик в красной рубахе только что вылез из дудки. Он был в одной красной рубахе, запачканной свежей ярко-желтой глиной, и в заплатанных плисовых шароварах. Сдвинутая на затылок кожаная фуражка придавала ему вызывающий вид.

   - А, это ты, Матюшка... - вступился Кишкин. - Что больно сердит?

   - Псов не люблю, Андрон Евстратыч... Мало стало в Балчуговском заводе девок, - ну, и пусть жирует с ними, а наших, фотьянских, не тронь.

   - И в самом-то деле, чего привязался! - пристали бабы. - Ступай к своим балчуговским девкам: они у вас просты... Строгаль!..

   - Ах вы, варнаки! - ругался объездной, усаживаясь в седле. - Плачет об вас острог-то, клейменые... Право, клейменые!.. Ужо вот я скажу в конторе, как вы дудки-то крепите.

   - Скажи, а мы вот такими строгалями, как ты, и будем дудки крепить, - ответил за всех Матюшка. - Отваливай, Михей Павлыч, да кланяйся своим, как наших увидишь.

   Между балчуговскими строгалями и Фотьянкой была старинная вражда, переходившая из поколения в поколение. Затем поводом к размолвке служила органическая ненависть вольных рабочих ко всякому начальству вообще, а к компании - в частности. Когда объездной уехал, Кишкин укоризненно заметил:

   - Чего ты зубы-то показываешь прежде времени, Матюшка? Не больно велик в перьях-то...

   - Скоро вода тронется, Андрон Евстратыч, так не больно страшно, - ответил Матюшка. - Сказывают, Кедровская дача на волю выходит... Вот делай заявку, а я местечко тебе укажу.

   - Молоко на губах не обсохло учить-то меня, - ответил Кишкин. - Не сказывай, а спрашивай...

   - Это верно, - подтвердил Турка. - У Андрона Евстратыча на золото рука легкая. Про Кедровскую-то ничего не слыхать, Андрон Евстратыч?

   - Не знаю ничего... А что?

   - Да так... Мало ли что здря болтают. Намедни в кабаке городские хвалились...

   Кишкин подсел на свалку и с час наблюдал, как работали старатели. Жаль было смотреть, как даром время убивали... Какое это золото, когда и пятнадцать долей со ста пудов песку не падает. Так, бьется народ, потому что деваться некуда, а пить-есть надо. Выждав минутку, Кишкин поманил старого Турку и сделал ему таинственный знак. Старик отвернулся, для видимости покопался и пошабашил.

   - Ты куда наклался? - спрашивал его Кишкин самым невинным образом.

   - А в Фотьянку, домой... Поясницу разломило, да и дело по домашности тоже есть, а здесь и без меня управятся.

   - Ну, так возьми меня с собой: мне тоже надо на Фотьянку, - проговорил Кишкин, поднимаясь. - Прощайте, братцы...

   Дорога шла сначала бортом россыпи, а потом мелким лесом. Фотьянка залегла двумя сотнями своих почерневших избенок на низменном левом берегу Балчуговки, прижатой здесь Ульяновым кряжем. Кругом деревни рос сплошной лес, - ни пашен, ни выгона. Издали Фотьянка производила невеселое впечатление, которое усиливалось вблизи. Старинная постройка сказывалась тем, что дома были расставлены как попало, как строились по лесным дебрям. К реке выдвигался песчаный мысок, и на нем красовался, конечно, кабак. Турка и Кишкин, по молчаливому соглашению, повернули прямо к нему. У кабацкого крыльца сидели те особенные люди, которые лучше кабака не находят места. Двое или трое узнали Кишкина и сняли рваные шапки.

   - Кабак подпираете, молодцы, чтобы не упал грешным делом? - пошутил Кишкин.

   Сидельцем на Фотьянке был молодой румяный парень Фрол. Кабак держал балчуговский Ермошка, а Фрол был уже от него. Кишкин присел на окно и спросил косушку водки. Турка как-то сразу ослабел при одном виде заветной посудины и взял налитый стакан дрожавшей рукой.

   - Будь здоров на сто годов, Евстратыч, - проговорил Турка, с жадностью опрокидывая стакан водки.

   - Давненько я здесь не бывал... - задумчиво ответил Кишкин, поглядывая на румяного сидельца. - Каково торгуешь, Фрол?

   - У нас не торговля, а кот наплакал, Андрон Евстратыч. Кому здесь и пить-то... Вот вода тронется, так тогда поправляться будем. С голого, что со святого, - немного возьмешь.

   - Дай-ка нам пожевать что-нибудь...

   Как политичный человек, Фрол подал закуску и отошел к другому концу стойки: он понимал, что Кишкину о чем-то нужно переговорить с Туркой.

   - Вот что, друг, - заговорил Кишкин, положив руку на плечо Турке, - кто из фотьянских стариков жив, которые работали при казне?.. Значит, сейчас после воли?

   - Есть живые, как же... - старался припомнить Турка. - Много перемерло, а есть и живые.

   - Мне штейгеров нужно, главное, а потом, кто в сторожах ходил.

   - Есть и такие: Никифор Лужоный, Петр Васильич, Головешка, потом Лучок, Лекандра...

   - Вот и отлично! - обрадовался Кишкин. - Мне бы с ними надо со всеми переговорить.

   - Можно и это... А на что тебе, Андрон Евстратыч?

   - Дело есть... С первого тебя начну. Ежели, например, тебя будут допрашивать, покажешь все, как работал?

   - Да что показывать-то?

   - А что следователь будет спрашивать...

   Корявая рука Турки, тянувшаяся к налитому стакану, точно оборвалась. Одно имя следователя нагнало на него оторопь.

   - Да ты что испугался-то? - смеялся Кишкин. - Ведь не под суд отдаю тебя, а только в свидетели...

   - А ежели, например, следователь гумагу заставит подписывать?! Нет, неладное ты удумал, Андрон Евстратыч... Меня ровно кто под коленки ударил.

   - Ах, дура-голова!.. Вот и толкуй с тобой...

   Как ни бился Кишкин, но так ничего и не мог добиться: Турка точно одеревянел и только отрицательно качал головой. В промысловом отпетом населении еще сохранился какой-то органический страх ко всякой форменной пуговице: это было тяжелое наследство, оставленное еще "казенным временем".

   - Нет, с тобой, видно, не сговоришь! - решил огорченный Кишкин.

   - Ты уж лучше с Петром Васильичем поговори! Он у нас грамотный. А мы - темные люди, каждого пня боимся...

   Из кабака Кишкин отправился к Петру Васильичу, который сегодня случился дома. Это был испитой мужик, кривой на один глаз. На сходках он был первый крикун. На Фотьянке у него был лучший дом, единственный новый дом и даже с новыми воротами. Он принял гостя честь честью и все поглядывал на него своим уцелевшим оком. Когда Кишкин объяснил, что ему было нужно, Петр Васильевич сразу смекнул, в чем дело.

   - Да сделай милость, хоша сейчас к следователю! - повторял он с азартом. - Все покажу, как было дело. И все другие покажут. Я ведь смекаю, для чего тебе это надобно... Ох, смекаю!..

   - А смекаешь, так молчи. Наболело у меня... ох, как наболело!..

   - Сердце хочешь сорвать, Андрон Евстратыч?

   - А уж это, как бог пошлет: либо сена клок, либо вилы в бок.

   Петр Васильич выдержал характер до конца и особенно не расспрашивал Кишкина: его воз - его и песенки. Чтобы задобрить политичного мужика, Кишкин рассказал ему новость относительно Кедровской дачи. Это известие заставило Петра Васильича перекреститься.

   - Неужто правда, андел мой? А? Ах, божже мой... да, кажется, только бы вот дыхануть одинова дали, а то ведь эта наша канпания - могила. Заживо все помираем... Ах, друг ты мой, какое ты словечко выговорил! Сам, говоришь, и гумагу читал? Правильная совсем гумага? С орлом?..

   - Да уж правильнее не бывает...

   - И что только будет? В том роде, как огромадный пожар... Верно тебе говорю... Изморился народ под канпанией-то, а тут на, работай, где хошь.

   - Только смотри: секрет.

   - Да я... как гвоздь в стену заколотил: вот я какой человек. А что касаемо казенных работ, Андрон Евстратыч, так будь без сумления: хоша к самому министру веди, - все, как на ладонке, покажем. Уж это верно... У меня двух слов не бывает. И других сговорю. Кажется, глупый народ, всего боится и своей пользы не понимает, а я всех подобью: и Лужоного, и Лучка, и Турку. Ах, какое ты слово сказал... Вот наш-то змей Родивон узнает, то-то на стену полезет.

   - Да уж он знает! Я к нему заходил по пути.

   - Ну, что он? Поди, из лица весь выступил? А? Ведь ему это без смерти смерть. Как другая цепная собака: ни во двор, ни со двора не пущает. Не поглянулось ему? А?.. Еще сродни мне приходится по мамыньке, - ну, да мне-то это все едино. Это уж мамынькино дело: она с ним дружит. Ха-ха... Ах, андел ты мой, Андрон Евстратыч! Пряменько тебе скажу: вдругорядь нашу Фотьянку с праздником делаешь, - впервой, когда россыпь открыл, а теперь - словечком своим озолотил.

   Они расстались большими друзьями. Петр Васильич выскочил провожать дорогого гостя на улицу и долго стоял за воротами, - стоял и крестился, охваченный радостным чувством. Что же, в самом-то деле, достаточно всякого горя та же Фотьянка напринималась: пора и отдохнуть. Одна казенная работа чего стоит, а тут компания насела и всем дух заперла. Подшибся народ вконец...

   В свою очередь Кишкин возвращался домой тоже радостный и счастливый, хотя переживал совершенно другой порядок чувств.

  

  

  

   Течением реки Балчуговки завод Балчуговский делился на две неравные части, - правая Нагорная и левая Низменная - Низы. Название завода сохранилось здесь от стародавних времен, когда в Нагорной стоял казенный винокуренный завод, на котором все работы производились каторжными. Впоследствии, когда открылось золото, Балчуговка была запружена, а при запруде поставлена так называемая золотопромывальная мельница, в течение времени превратившаяся в фабрику. Другая золотопромывальная мельница была устроена в Фотьянке - месте поселения отбывших каторжные работы. Самое селение поэтому долгое время было известно под именем Фотьянской мельницы.

   Нагорная сторона Балчуговского завода служила настоящим каторжным гнездом и всегда сторонилась Низов, где с открытием золота были посажены три рекрутских набора. Промысловые работы, как и каторжное винокурение, велись военной рукой - с выслугой лет, палочьем и солдатской муштрой. Тогда все горное ведомство было поставлено на военную ногу. Поселившиеся в Нагорной каторжане, согнанные сюда со всех концов крепостной России, долго чуждались "некрутов", набранных из трех уральских губерний. Эта рознь сохранилась главным образом в кличках: нагорные "варнаки", а низовые "строгали" и "швали". От прежних времен на месте бывшей каторги остались еще "пьяный двор", где был завод, развалины каменного острога, "пьяная контора" и каменная церковь, выстроенная каторжными во вкусе Растрелли. Нагорные особенно гордились этой церковью, так как на Низах своей не было и швали должны были ходить молиться в Нагорную. Населения в Балчуговском заводе считалось за десять тысяч.

   Зыковский дом стоял недалеко от церкви. Это была большая деревянная изба с высоким коньком, тремя небольшими оконцами, до которых от земли не достанешь рукой, и старинными шатровыми воротами с вычурной резьбой. Ставилась эта изба на расейскую руку, потому что и сам старик Зыков был расейский выходец. Когда и за что попал он на каторгу - никто не знал, а сам старик не любил разговаривать о прошлом, как и другие старики-каторжане. Да и всего-то их оставалось в Балчуговском заводе человек двадцать, да на Фотьянке около того же. Гораздо живучее оказывались женщины-каторжанки, которых насчитывалось в Нагорной до полусотни, - все это были, конечно, уже старухи и все до одной семейные женщины. Мужчинам каторга давалась тяжелее, да и попадали они в нее редко молодыми, - а бабы главным образом были молодые. Первая жена Зыкова тоже была каторжанка. Она умерла рано, оставив после себя сына Якова, которому сейчас было уже под шестьдесят. Свою избу Зыков ставил при первой жене, которую вспоминал с особенным уважением.

   Вторая жена была взята в своей же Нагорной стороне; она была уже дочерью каторжанки. Зыков лет на двадцать был старше ее, но она сейчас уже выглядела развалиной, а он все еще был молодцом. Старик почему-то недолюбливал этой второй жены и при каждом удобном случае вспоминал про первую: "это еще при Марфе Тимофеевне было", или "покойница Марфа Тимофеевна была большая охотница до заказных блинов". В первое время вторая жена, Устинья Марковна, очень обижалась этими воспоминаниями и раз отрезала мужу:

   - А не сказывала тебе твоя-то Марфа Тимофеевна, как из острога ее водили в пьяную контору к смотрителю Антону Лазаричу?

   Зыков весь побелел, затрясся и чуть не убил жену, - да и убил бы, если бы не помешали. Этого он никогда не мог простить Устинье Марковне и обращался с ней довольно сурово. Отношения с жениной родней тоже были довольно натянуты, и Зыков делал исключение только для одной тещи, в которой, кажется, уважал подругу своей жены по каторге. Дома старик бывал редко, как мы уже говорили. Он выходил домой в субботу вечером, когда шабашили все работы и когда нужно было идти в баню. Он ночевал на воскресенье дома, а затем в воскресенье же вечером уходил на свой пост, потому что утро понедельника для него было самым боевым временем: нужно было все работы пускать в ход на целую неделю, а рабочие не все выходили, справляя "узенькое воскресенье", как на промыслах называли понедельник.

   Вечер субботы в зыковском доме всегда был временем самого тяжелого ожидания. Вся семья подтягивалась, а семья была не маленькая: сын Яков с женой и детьми, две незамужних дочери и зять, взятый в дом. Сам старик жил в передней избе, обставленной с известным комфортом: на полу домотканые половики из ветоши, стены оклеены дешевенькими обоями, русская печь завешена ситцевой занавеской, у одной стены своей, балчуговской, работы березовый диван и такие же стулья, а на стене лубочные картины. В уголке стоял таинственный деревянный шкаф, всегда запертый на замок. В нем, по глубокому убеждению всей семьи и всех соседей, заключались несметные сокровища, потому что Родион Потапыч "ходил в штейгерах близко сорок лет", а другие наживали на таких местах состояние в два-три года.

   Собственно ответственными лицами в семье являлись Устинья Марковна и старший сын Яков. Еще поднимаясь по лесенке на крыльцо, Зыков обыкновенно спрашивал:

   - А где малый?

   Яков Родионыч под этой кличкой успел поседеть, облысеть и нажить внучат. Весь завод называл его Яшей Малым. Это был безобидный человек и вместе упрямый, как резина. Жена у него давно умерла, оставив девочку Наташу и мальчика Петю. У себя дома Яша Малый не мог распорядиться даже собственными детьми, потому что все зависело от дедушки, а дедушка относился к сыну с большим подозрением, как и к Устинье Марковне. Из всей семьи Родион Потапыч любил только младшую дочь Федосью, которой уже было под двадцать, что по-балчуговски считалось уже девичьей старостью: как стукнет двадцать годков, так и перестарок. С первой дочерью Марьей, которая была на пять лет старше Федосьи, так и случилось: до двадцати лет все женихи сватались, а Родион Потапыч все разбирал женихов, - этот нехорош, другой нехорош, третий и совсем плох. Сама Марья уже записала себя в незамужницы.

   Была еще одна дочь, самая старшая, Татьяна, которая в счет не клалась, потому что ушла замуж убегом за строгаля в Низах по фамилии Мыльникова. Это был настоящий mesalliance*, навсегда выкинувший непокорную дочь из родной семьи. Вот уже прошло целых двадцать лет, а Родион Потапыч еще ни разу не вспомнил про нее, да и никто в доме не смел при нем слова пикнуть про Татьяну. Болело за непокорную дочь только материнское сердце. Устинья Марковна под строжайшим секретом от мужа раза два в год навещала Татьяну, хотя это и самой ей было в тягость, потому что плохо жилось непокорной дочери, - муж попался "карахтерный", под пьяную руку совсем буян, да и зашибал он водкой все чаще и чаще. У Татьяны почти каждый год рождался ребенок, но, на ее счастье, дети больше умирали, и в живых оставалось всего шесть человек, причем дочь старшая, Окся, заневестилась давно. Выпивши, Мыльников не упускал случая потравить "дорогого тестюшку" и систематически устраивал скандалы Родиону Потапычу раз десять в год. Взятый в дом зять Прокопий был смирный и работящий мужик, который умел оставаться в тестевом доме совершенно незаметным. Его связывала быстро прибывавшая семья, - детей было уже трое. Работал Прокопий на золотопромывальной фабрике в доводчиках и получал всего двенадцать рублей. Родион Потапыч почему-то делал такой вид, что совсем не замечает этого покорного зятя, а тот в свою очередь всячески старался не попадаться старику на глаза. Собственно, вся семья Родиона Потапыча жалась в одной задней избе, походившей на муравьище. Преобладание женского элемента придавало семье особенный характер: сестры вечно вздорили между собой, а Устинья Марковна вечно их мирила, плакалась на свою несчастную судьбу и в крайних случаях грозилась, что пожалуется "самому". До последнего, положим, дело не доходило, но эта угроза производила желанное действие. Главным несчастьем всей своей жизни Устинья Марковна считала то, что у нее родились все девки и ни одного сына. Этим она объясняла и нелюбовь мужа. Вон "варначка" Марфа Тимофеевна родила всего одного, да и тот сын...

   ______________

   * Неравный брак. - Ред.

  

   В последнюю неделю в зыковской семье случилось такое событие, которое сделало субботу роковым днем. Дело в том, что любимая дочь Федосья бежала из дому, как это сделала в свое время Татьяна, - с той разницей, что Татьяна венчалась, а Федосья ушла в раскольничью семью сводом. Верстах в шести от Балчуговского завода разлилось довольно большое озеро Тайбола, а на нем осело раскольничье селение, одноименное с озером. По соседству балчуговцы и тайболовцы хотя и дружили, но в более близкие отношения не вступали, а число браков было наперечет. Замечательной особенностью тайболовцев было еще и то, что, живя в золотоносной полосе, они совсем не "занимались золотом". С последним для раскольников органически связывалось понятие о каторге, "некрутчине" и вообще неволе.

   Федосья убежала в зажиточную сравнительно семью; но, кроме самовольства, здесь было еще уклонение в раскол, потому что брак был сводный. Все это так поразило Устинью Марковну, что она вместо того, чтобы дать сейчас же знать мужу на Фотьянку, задумала вернуть Федосью домашними средствами, чтобы не делать лишней огласки и чтобы не огорчить старика вконец. Устинья Марковна сама отправилась в Тайболу, но ее даже не допустили к дочери, несмотря ни на ее слезы, ни на угрозы.

   Это обстоятельство точно оглушило Устинью Марковну. Она ходила по дому и повторяла:

   - Вот ужо воротится отец с промыслов и голову снимет!.. Разразит он всех... Ох, смертынька пришла!..

   Да и все остальные растерялись. Дело выходило самое скверное, главное, потому, что вовремя не оповестили старика. А суббота быстро близилась... В пятницу был собран экстренный семейный совет. Зять Прокопий даже не вышел на работу по этому случаю.

   - Что уж, матушка, убиваться-то без пути, - утешала замужняя дочь Анна. - Наше с тобой дело бабье. Много ли с бабы возьмешь? А пусть мужики отвечают...