Мамин-Сибиряк Д. Н. - Золото

div align="justify">   - Ишь, выискалась?! - ругался Яша. - Бабы должны за девками глядеть, чтобы все сохранно было... Так ведь, Прокопий?

   Прокопий по обыкновению больше отмалчивался. У него всегда выходило как-то так, что и да и нет. Это поведение взорвало Яшу. Что, в самом-то деле, за все про все отдувайся он один, а сами, чуть что, и в кусты. Он напал на зятя с особенной энергией.

   - Вот вы все такие, зятья! - ругался Яша. - Вам хоть трава не расти в дому, лишь бы самих не трогали...

   - Я, что же я?.. - удивлялся Прокопий. - Мое дело самое маленькое в дому: пока держит Родион Потапыч, и спасибо. Ты - сын, Яков Родионыч: тебе много поближее... Конечно, не всякий подступится к Родиону Потапычу, ежели он в сердцах...

   Это была хитрая уловка со стороны тишайшего зятя, знавшего самое слабое место Яши. Он, конечно, сейчас же вскипел, обругал всех и довольно откровенно заявил:

   - Дураки вы все, вот что... Небось, прижали хвосты, а я вот нисколько не боюсь родителя... На волос не боюсь и все приму на себя. И Федосьино дело тоже надо рассудить: один жених не жених, другой жених не жених, - ну, и не стерпела девка. По человечеству надо рассудить... Вон Марья из-за родителя в перестарки попала, а Феня это и обмозговала: живой человек о живом и думает. Так прямо и объясню родителю... Мне что, я его вот на эстолько не боюсь!..

   - Ты бы сперва съездил еще в Тайболу-то, - нерешительно советовала Устинья Марковна. - Может, и уговоришь... Не чужая тебе Феня-то: родная сестра по отцу-то.

   - И в Тайболу съезжу! - горячился Яша, размахивая руками. - Я этих кержаков в бараний рог согну... "Отдавайте Федосью назад!" Вот и весь сказ... У меня, брат, не отвертишься.

   Напустив на себя храбрости, Яша к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша спал очень скверно и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил:

   - Ну, мамушка, Устинья Марковна, благословляй... Сейчас еду в Тайболу выручать Феню.

   - Дай тебе бог, Яша... Смотри, отец выворотится сейчас после свистка.

   В критических случаях Яша принимал самый торжественный вид, а сейчас трудность миссии сопряжена была с вопросом о собственной безопасности. Ввиду всего этого Яша заседлал лошадь и отправился на подвиг верхом. Устинья Марковна выскочила за ворота и благословила его вслед.

   Дорога в Тайболу проходила Низами, так что Яше пришлось ехать мимо избушки Мыльникова, стоявшей на тракту, как называли дорогу в город. Было еще раннее утро, но Мыльников стоял за воротами и смотрел, как ехал Яша. Это был среднего роста мужик с растрепанными волосами, клочковатой рыжей бороденкой и какими-то "ядовитыми" глазами. Яша не любил встречаться с зятем, который обыкновенно поднимал его на смех, но теперь неловко было проехать мимо.

   - Куда такую рань наклался, дорогой деверек? - спрашивал Мыльников, здороваясь.

   В окне проваленной избушки мелькнуло испитое лицо Татьяны, а затем показались ребячьи головы.

   - Да так... в город по делу надо съездить, - соврал Яша и так неловко, что сам смутился.

   - Ну, ну, не ври, коли не умеешь! - оборвал его Мыльников. - Небось, в гости к богоданному зятю поехал?.. Ха-ха... Эх вы, раздуй вас горой: завели зятя. Только родню срамите... А что, дорогой тестюшка каково прыгает?..

   - И не говори! Беда... Объявить не знаем как, а сегодня выйдет домой к вечеру. Мамушка уж ездила в Тайболу, да ни с чем выворотилась, а теперь меня заслала... Может, и оборочу Феню.

   - Хо-хо!.. Нашел дураков... Девка мак, так ее кержаки и отпустили. Да и тебе не обмозговать этого самого дела... да. Вон у меня дерево стоеросовое растет, Окся; с руками бы и ногами отдал куда-нибудь на мясо, - да никто не берет. А вы плачете, что Феня своим умом устроилась...

   - Да это бог бы с ней, что убегом, Тарас Матвеич, а вот вера-то ихняя стариковская.

   Мыльников подумал, почесал в затылке и проговорил:

   - А это ты правильно, Яша... Ни баба, ни девка, ни солдатка наша Феня... Ах, раздуй их горой, кержаков!.. Да ты вот что, Яша, подвинься немного в Седле...

   Не дожидаясь приглашения, Мыльников сам отодвинул Яшу вместе с седлом к гриве, подскочил, навалился животом на лошадиный круп, а затем уселся за Яшей.

   - Да ты куда это? - изумлялся Яша.

   - Как куда? Поедем в Тайболу... Тебе одному не управиться, а уж я, брат, из горла добуду. Эй, Окся, волоки мне картуз...

   На этот крик показалась среднего роста девка с рябым скуластым лицом. Это и была Окся. Она как-то исподлобья посмотрела на Яшу и подала картуз.

   - Ну ты, дерево, смотри у меня! - пригрозил ей отец. - Чтобы к вечеру работа была кончена...

   Окся только широко улыбнулась, показав два ряда белых зубов. Чадолюбивый родитель, отъехав шагов двадцать, оглянулся, погрозил Оксе кулаком и проговорил:

   - Уродится же этакое дерево... а?..

  

  

  

   До Тайболы считали верст пять, и дорога все время шла столетним сосновым бором, сохранившимся здесь еще от "казенной каторги", как говорил Мыльников, потому что золотые промысла раскинулись по ту сторону Балчуговского завода. Дорога здесь была бойкая, по ней в город и из города шли и ехали "без утыху", а теперь в особенности, потому что зимний путь был на исходе, и в город без конца тянулись транспорты с дровами, сеном и разным деревенским продуктом. Мыльников знал почти всех, кто встречался, и не упускал случая побалагурить.

   - Ну, Яшенька, и зададим мы кержакам горячего до слез!.. - хвастливо повторял он, ерзая по лошадиной спине. - Всю ихнюю стариковскую веру вверх дном поставим... Уважим в лучшем виде! Хорошо, что ты на меня натакался, Яша, а то одному-то тебе где бы сладить... Э-э, мотри: ведь это наш Шишка пехтурой в город копотит! Он...

   Они нагнали шагавшего по дороге Кишкина уже в виду Тайболы, где сосновый бор точно расступался, открывая широкий вид на озеро. Кишкин остановился и подождал ехавших верхом родственников.

   - Андрону Евстратычу! - крикнул Мыльников еще издали, взмахивая своим картузом. - Погляди-ка, как Тарас Мыльников на тестевых лошадях покатывается...

   - Али на свадьбу собрались? - пошутил Кишкин, осклабившись. Он уже знал об убеге Фени.

   - Горе наше лютое, а не свадьба, Андрон Евстратыч, - пожаловался Яша, качая головой. - Родитель сегодня к вечеру выворотится с Фотьянки и всех нас распатронит...

   - Бог не без милости, Яша, - утешал Кишкин. - Уж такое их девичье положенье: сколь девку ни корми, а все чужая... Вот что, други, надо мне с вами переговорить по тайности: большое есть дело. Я тоже до Тайболы, а оттуда домой и к тебе, Тарас, по пути заверну.

   - Милости просим, Андрон Евстратыч... Ты это не насчет ли Пронькиной вышки промышляешь?..

   - А ты пасть-то свою раствори, Тарас! - огрызнулся Кишкин. - О Пронькиной вышке своя речь... Ах, ботало коровье!.. С тобой пива не сваришь...

   - Только припасай денег, Андрон Евстратыч, а уж я тебе богачество предоставлю! - хвастался Мыльников. - Я в третьем году шишковал в Кедровской, так завернул на Пронькину-то вышку... И местечко только!

   У самого въезда в Тайболу, на левой стороне дороги, зеленой шапкой виднелся старый раскольничий могильник. Дорога здесь двоилась: тракт отделял влево узенькую дорожку, по которой и нужно было ехать Яше. На росстани они попрощались с Кишкиным, и Мыльников презрительно проговорил ему вслед.

   - Шишка и есть: ни конца ни краю не найдешь. Одним словом, двухорловый!.. Туда же, золота захотел!.. Ха-ха... Так я ему и сказал, где оно спрятано. А у меня есть местечко... Ох, какое местечко, Яша!.. Гляди-ка, ведь это кабатчик Ермошка на своем виноходце закопачивает? Он... Ловко. В город погнал с краденым золотом...

   Раскольничье "жило" начиналось сейчас за могильником. Третий от края дом принадлежал скорнякам Кожиным. Старая высокая изба, поставленная из кондового леса, выходила огородом на озеро. На самом берегу стояла и скорняжная - каменное низкое здание, распространявшее зловоние на весь квартал. Верст на пять берег озера был обложен раскольничьей стройкой, разорванной в самой середине двумя пустырями: здесь красовались два больших раскольничьих скита, мужской и женский, построенные в тридцатых годах нынешнего столетия. Вид на озеро от могильника летом был очень красив, и тайбольцы ничего лучшего не могли и представить.

   - Подворачивай! - крикнул Мыльников, когда они поровнялись с кожинской избой. - Дорогие гости приехали.

   Ворота у Кожиных всегда были, по раскольничьему обычаю, на запоре, и гостям пришлось стучаться в окно. Показалось строгое старушечье лицо.

   - Летела жар-птица, уронила золотое перо, а мы по следу и приехали к тебе, баушка Маремьяна, - заговорил Мыльников, когда отодвинулось волоковое окно.

   - Заходите, гости будете, - пригласила старуха, дергая шнурок, проведенный к воротной щеколде. - Коли с добром, так милости просим...

   Двор был крыт наглухо, и здесь царила такая чистота, какой не увидишь у православных в избах. Яша молча привязал лошадь к столбу, оправил шубу и пошел на крыльцо. Мыльников уже был в избе. Яша по привычке хотел перекреститься на образ в переднем углу, но Маремьяна его оговорила:

   - У себя дома молись, родимый, я наши образа оставь... Садитесь, гостеньки дорогие.

   Изба была оклеена обоями на городскую руку; на полу везде половики; русская печь закрыта ситцевым пологом. Окна и двери были выкрашены, а вместо лавок стояли стулья. Из передней избы небольшая дверка вела в заднюю маленьким теплым коридорчиком.

   - Ну, начинай, чего молчишь, как пень? - подталкивал Яшу Мыльников. - За делом приехали...

   Яша моргал глазами, гладил свою лысину и не смел взглянуть на стоявшую посреди избы старуху.

   - Нам бы сестрицу Федосью Родивоновну повидать... - проговорил наконец Яша, чувствуя, как его начинает пробивать пот.

   - Не чужие будем, баушка Маремьяна, - вставил Мыльников.

   - А на какую причину она вам понадобилась? - ответила старуха.

   Старуха была одета по-старинному, в кубовый косоклинный сарафан и в белую холщевую рубашку. Темный старушечий платок покрывал голову.

   - Мы с добром приехали, баушка Маремьяна, - отвечал Мыльников, размахивая рукой. - Одним словом, сродственники... Не съедим сестрицу Федосью Родивоновну.

   - Ладно, коли с добром, - согласилась старуха и вышла в маленькую дверку.

   - Медведица... - проговорил Мыльников, указывая глазами на дверь, в которую вышла старуха. - Погоди, вот я разговорюсь с ней по-настоящему... Такого холоду напущу, что не обрадуется.

   Вошла Феня, высокая и стройная девушка, конфузившаяся теперь своего красного кумачного платка, повязанного по-бабьи. Она заметно похудела за эти дни и пугливо смотрела на брата и на зятя своими большими серыми глазами, опушенными такими длинными ресницами.

   - Здравствуйте, братец Яков Родивоныч, - покорным тоном проговорила она, кланяясь. - И вы, Тарас Матвеич, здравствуйте...

   - Вот что, Феня, - заговорил Яша, - сегодня родитель с Фотьянки выворотится, и всем нам из-за тебя без смерти смерть... Вот какая оказия, сестрица любезная. Мамушка слезьми изошла... Наказала кланяться.

   - Крутенек тестюшка-то Родивон Потапыч, - прибавил Мыльников. - Таку резолюцию наведет...

   - Что же я, братец Яков Родивоныч... - прошептала Феня со слезами на глазах. - Один мой грех и тот на виду, а там уж как батюшка рассудит... Муж за меня ответит, Акинфий Назарыч. Жаль мне матушку до смерти...

   Она всхлипнула и закрыла лицо руками. В коридоре за дверью слышалось осторожное шушуканье, а потом показался сам Акинфий Назарыч, плотный и красивый молодец, одетый по-городски в суконный пиджак и брюки навыпуск.

   - Вот что, господа, - заговорил он, прикрывая жену собой, - не женское дело разговоры разговаривать... У Федосьи Родионовны есть муж, он и в ответе. Так скажите и батюшке Родиону Потапычу... Мы от ответа не прячемся... Наш грех...

   - Вот ты поговори с ним, с тестем-то, малиновая голова! - заметил Мыльников и засмеялся. - Он тебе покажет...

   - И поговорим и даже очень поговорим, - уверенно ответил Акинфий Назарыч. - Не первая Федосья Родионовна и не последняя.

   - Да про убег нет слова, Акинфий Назарыч, - вступился Яша, - дело житейское... А вот как насчет веры? Не стерпит тятенька.

   - Что же вера? Все одному богу молимся, все грешны да божьи... И опять не первая Федосья Родионовна по древнему благочестию выдалась: у Мятелевых жена православная по городу взята, у Никоновых ваша же балчуговская... Да мало ли!.. А, между прочим, что это мы разговариваем, как на окружном суде... Маменька, Феня, обряжайте закусочку да чего-нибудь потеплее для родственников. Честь лучше бесчестья завсегда!.. Так ведь, Тарас?

   - Ах, и хитер ты, Акинфий Назарыч! - блаженно изумлялся Мыльников. - В самое то есть живое место попал... Семь бед - один ответ. Когда я Татьяну свою уволок у Родивона Потапыча, было тоже греха, а только я свою линию строго повел. Нет, брат, шалишь... Не тронь!..

   Закуска и выпивка явились как по щучьему веленью: и водка, и настойка, и тенериф, и капуста, и грибочки, и огурчики.

   - Господа, пожалуйте! - приглашал Акинфий Назарыч. - Сухая ложка рот дерет... Вкусим по единой, аще же не претит, то и по другой.

   Яша тяжело вздохнул, принимая первую рюмку, точно он продавал себя. Эх, и достанется же от родителя... Ну, да все равно: семь бед - один ответ... И Фени жаль и родительской грозы не избежать. Зато Мыльников торжествовал, попав на даровое угощение... Любил он выпить в хорошей компании...

   - А где баушка Маремьяна? - пристал он. - Хочу беспременно с ней выпить, потому люблю... Феня, тащи баушку!..

   Старуха для приличия поломалась, а потом вышла и даже "пригубила" какой-то настойки.

   - Как же теперь нам быть? - спрашивал Яша после третьей рюмки. - Без ножа зарезала нас Феня...

   - Чему быть, того не миновать! - весело ответил Акинфий Назарыч. - Ну, пошумит старик, покажет пыль - и весь тут... Не всякое лыко в строку. Мало ли наши кержанки за православных убегом идут? Тут, брат, силой ничего не поделаешь. Не те времена, Яков Родионыч. Рассудите вы сами...

   - Оно конечно, - соглашался пьяневший Яша. - Я ведь тоже с родителем на перекосых... Очень уж он канпании нашей подвержен, а я наоборот: до старости у родителя в недоносках состою... Тоже в другой раз и обидно.

   - А ты выдела требуй, Яша, - советовал Мыльников. - Слава богу, своим умом пора жить... Я бы так давно наплевал: сам большой - сам маленький, и знать ничего не хочу. Вот каков Тарас Мыльников!

   - Перестань молоть! - оговаривала его старая Маремьяна. - Не везде в задор да волчьим зубом, а мирком да ладком, пожалуй, лучше... Так ведь я говорю, сват - большая родня?

   - Какой я сват, баушка Маремьяна, когда Родивон Потапыч считает меня в том роде, как троюродное наплевать. А мне бог с ним... Я бы его не обидел. А выпить мы можем завсегда... Ну, Яша, которую не жаль, та и наша.

   С каждой новой рюмкой гости делались все разговорчивее. У Яши начали сладко слипаться глаза, и он чувствовал себя уже совсем хорошо.

   - Что же, ну, пусть родитель выворачивается с Фотьянки... - рассуждал он, делая соответствующий жест. - Ну, выворотится, я ему напрямки и отрежу: так и так, был у Кожиных, видел сестрицу Федосью Родивоновну и всякое протчее... А там хоть на части режь...

   - Он за баб примется, - говорил Мыльников, удушливо хихикая. - И достанется бабам... ах, как достанется! А ты, Яша, ко мне ночевать, к Тарасу Мыльникову. Никто пальцем не смеет тронуть... Вот это какое дело, Яша!

   Когда гости нагрузились в достаточной мере, баушка Маремьяна выпроводила их довольно бесцеремонно. Что же, будет, посидели, выпили - надо и честь знать, да и дома ждут. Яша с трудом уселся в седло, а Мыльников занес уже половину своего пьяного тела на лошадиный круп, но вернулся, отвел в сторону Акинфия Назарыча и таинственно проговорил:

   - Уж я все устрою, шурин... все!.. У меня, брат, Родивон Потапыч не отвертится... Я его приструню. А ты, Акинфий Назарыч, соблаговоли мне как-нибудь выросточек: у тебя их много, а я сапожки сошью. Ух, у меня ловко моя Окся орудует...

   - Хорошо, хорошо... - соглашался "молодой". - Две кожи подарю. Сам привезу.

   Гостей едва выпроводили. Феня горько плакала. Что-то там будет, когда воротится домой грозный тятенька?.. А эти пьянчуги только ее срамят... И зачем приезжали, подумаешь: у обоих умок-то ребячий.

   - Перестань убиваться-то, - ласково уговаривал жену Акинфий Назарыч. - Москва слезам не верит... Хорошая-то родня по хорошим, а наше уж такое с тобой счастье.

   Яша и Мыльников возвращались домой в самом праздничном настроении и, миновав могильник, затянули даже песню:

  

   Как сибирский енерал

   Да станового обучал...

  

   На тракту их опять обогнал целовальник Ермошка, возвращавшийся из города. С ним вместе ехал приисковый доводчик Ераков. Оба были немного навеселе.

   - Ох, два голубя, два сизых! - крикнул Ермошка, поровнявшись с верховыми. - Откедова бог несет?.. Подмокли малым делом...

   - А тебе завидно? - огрызнулся Мыльников. - Кабацкая затычка и больше ничего.

   Ермошка любил, когда его ругали, а чтобы потешиться, подстегнул лошадь веселых родственников, и они чуть не свалились вместе с седлом. Этот маленький эпизод несколько освежил их, и они опять запели во все горло про сибирского генерала. Только подъезжая к Балчуговскому заводу, Яша начал приходить в себя: хмель сразу вышибло. Он все чаще и чаще стал пробовать свой затылок...

   - Который теперь час? - спрашивал он.

   - А скоро, видно, три... Гляди, уж господа теперь чай пьют. А ты, друг, заедем наперво ко мне, а от меня... Знаешь, я тебя провожу. Боишься родителя-то?

   - А ну его... Побьет еще, пожалуй.

   - Н-но-о?..

   - Верно тебе говорю.

   Яшей овладело опять такое малодушие, что он рад был хоть на час отсрочить неизбежную судьбу. У него сохранился к деспоту-отцу какой-то панический страх... А вот и Балчуговский завод и широкая улица, на которой стояла проваленная избенка Тараса.

   - Гли-ко, гли, Яша! - крикнул Мыльников, выглядывая из-за его спины. - У моих-то ворот кто сидит?

   - И то как будто сидит.

   - Да ведь это Шишка... Верное слово!.. Ах, раздуй его горой...

   У ворот избы Тараса действительно сидел Кишкин, а рядом с ним Окся. Старик что-то расшутился и довольно галантно подталкивал свою даму локтем в бок. Окся сначала ухмылялась, показывая два ряда белых зубов, а потом, когда Кишкин попал локтем в непоказанное место, с быстротой обезьяны наотмашь ударила его кулаком в живот. Старик громко вскрикнул от этой любезности, схватившись за живот обеими руками, а развеселившаяся Окся треснула его еще раз по затылку и убежала.

   - Ох-хо-хо! - заливался Мыльников, подъезжавший в этот трагический момент к своему пепелищу. - Вот так Окся: уважила Андрона Евстратыча... Ишь, разыгралась к ненастью! Ах, курва Окся, ловко она саданула...

  

  

  

   Ожидание возвращения с Фотьянки "самого" в зыковском доме было ужасно. Сама Устинья Марковна чувствовала только одно, что у нее вперед и язык немеет и ноги подкашиваются. Что она будет говорить взбешенному мужу, когда сама кругом виновата и вовремя не досмотрела за дочерью? Понадеялась на девичью совесть... "Вековушка" Марья и замужняя Анна, конечно, останутся в стороне. Последняя, хотя и слабая, надежда у старухи была на мужиков - на пасынка Яшу и на зятя Прокопия. Она все поглядывала в окошко, не едет ли Яша. Вот уже стало и темнеться, значит, близко шести часов, а в семь свисток на фабрике, а к восьми выворотится Родион Потапыч и первым делом хватится своей Фени. Каждый стук на улице заставлял ее вздрагивать.

   - Хоть бы Прокопий-то поскорее пришел, - вслух думала старушка, начинавшая сомневаться в благополучном исходе Яшиной засылки.

   Вот загудел и свисток на фабрике. Под окнами затопали торопливо шагавшие с фабрики рабочие, - все торопились по домам, чтобы поскорее попасть в баню. Вот и зять Прокопий пришел.

   - Нету ведь Яши-то, - шепотом сообщила ему Устинья Марковна. - С самого утра уехал... Что ему делать-то в Тайболе столько время?.. Думаю, не завернул ли Яша в кабак к Ермошке...

   Прокопий ничего не ответил. Он закусил у печки вчерашнего пирога с капустой и пошел из избы.

   - Ты куда, Прокопий? - окликнула его в ужасе Устинья Марковна.

   - Я пойду Яшу искать, - ответил он, глядя в угол. - Куды мы без него? Некуда ему деться, окромя кабака.

   И теща и жена отлично понимали, что Прокопий хочет скрыться от греха, пока Родион Потапыч будет производить над бабами суд и расправу, но ничего не сказали: что же, известное дело, зять... Всякому до себя.

   - А что же в баню-то сегодня не пойдешь, что ли? - окликнула Прокопия уже на пороге вековушка Марья.

   - Успеется и баня, - ответил Прокопий. - Пусть батюшка первым идет...

   "Банный день" справлялся у Зыковых по старине: прежде, когда не было зятя, первыми шли в баню старики, чтобы воспользоваться самым дорогим первым паром, за стариками шел Яша с женой, а после всех остальная чадь, то есть девки, которые вообще за людей не считались. С выходом Анны замуж "первый пар" был уступлен зятю, а потом шли старики. Убегавший теперь от первого пара Прокопий показывал свою полную нравственную несостоятельность, что и подчеркнула своим вопросом вековушка Марья. Она горько улыбнулась, когда захлопнулась дверь за Прокопием, и проворчала:

   - Тоже, мужик называется... Оставил одних баб. Разве так настоящие-то мужики делают?..

   - Молчи, Марья! - окликнула ее мать. - Ты бы вот завела своего мужика да и мудрила над ним... Не больно-то много ноне с зятя возьмешь, а наш Прокопий воды не замутит.

   - У тебя нет лучше Прокопья, - ворчала Марья.

   - Ты у меня поворчи! - крикнула мать. - Зубы-то долги стали...

   За убегом Фени с Марьей точно что сделалось, и она постоянно приставала к матери, чего раньше и в помине не было.

   Время летело быстро, и Устинья Марковна совсем упала духом: спасенья не было. В другой бы день, может, кто-нибудь вечером завернул, а на людях Родион Потапыч и укротился бы, но теперь об этом нечего было и думать: кто же пойдет в банный день по чужим дворам. На всякий случай затеплила она лампадку пред скорбящей и положила перед образом три земных поклона.

   Родион Потапыч явился на целых полчаса раньше, чем его ожидали. Его подвез какой-то попутний из Фотьянки.

   - А где Феня? - спросил он по обыкновению, поднимаясь на крыльцо.

   - В соседи увернулась, - ответила Устинья Марковна, ни живая ни мертвая от страху.

   - Не нашла время...

   Старик вошел в избу, снял с себя шубу, поставил в передний угол железную кружку с золотом, добыл из-за пазухи завернутый в бумагу динамит и потом уже помолился.

   - Это на какую причину лампадка теплится? - спросил он.

   - А воскресенье завтра, Родивон Потапыч... Банька готова, хоть сейчас можно идти.

   - А Прокопий когда успел в баню сходить?

   - Да он потом, Родивон Потапыч, он тоже увернулся по делу.

   - Порядков не знаете?! - крикнул старик и топнул ногой. - Ты у меня смотри, потатчица...

   Он сразу почуял что-то неладное и грозно посмотрел на трепетавшую старуху, потом хотел что-то сказать, но в этот критический момент под самым окном раздалась пьяная песня:

  

   Как сибирский енерал

   Да ста-анового о-бучал!..

  

   Устинья Марковна так и обомлела: она сразу узнала голос пьяного Яши... Не успела она опомниться, как пьяные голоса уже послышались во дворе, а потом грузный топот шарашавшихся ног на крыльце.

   - Батюшки, да никак и Тарас с ним! - охнула Устинья Марковна, опрометью бросаясь из избы, чтобы прогнать пьяниц.

   Но было уже поздно. Тарас и Яша входили в избу, подталкивая друг друга и придерживаясь за косяки.

   - Родителю... многая лета... - бормотал Мыльников, как-то сдирая шапку с головы. - А мы вот с Яшей, значит, тово... Да ты говори, Яша!

   Родион Потапыч точно онемел: он не ожидал такой отчаянной дерзости ни от Яши, ни от зятя. Пьяные, как стельки, и лезут с мокрым рылом прямо в избу... Предчувствие чего-то дурного остановило Родиона Потапыча от надлежащей меры, хотя он уже и приготовил руки.

   - Так мы, значит, из Тайболы... - объяснил Мыльников, тыкая шапкой вперед. - От Федосьи Родивоновны поклончик привезли.

   - От какой Федосьи Родивоновны? - повторил старик, чувствуя, как у него волосы поднимаются дыбом. - Да вы сбесились, оглашенные?.. Да я...

   - А ты не больно, родитель, тово... - неожиданно заявил насмелившийся Яша. - Не наша причина с Тарасом, ежели Феня тово... убежала, значит, в Тайболу. Мы ее как домой тащили, а она свое... Одним словом, дура.

   Тут уже Устинья Марковна не вытерпела и комом повалилась в ноги грозному мужу, причитая:

   - Уж и что мы наделали!.. Феня-то сбежала в Тайболу... за кержака, за Акиньку Кожина... Третий день пошел...

   Зыков зашатался на месте, рванул себя за седую бороду и рухнул на деревянный диван. Старуха подползла к нему и с причитаньями ухватилась за ногу, но он грубо оттолкнул ее.

   - Да вы... вы одурели тут все без меня? - хрипло крикнул он, все еще не веря собственным ушам. - Да я вас... Яшка, вон!.. Чтобы и духу твоего не осталось!

   - А ты не больно, родитель, тово... - дерзко ответил Яша.

   - Что-о?!.

   - А вот это самое... Будет тебе надо мной измываться. Вполне даже достаточно... Пора мне и своим умом жить... Выдели меня, и конец тому делу. Купи мне избу, лошадь, коровенку, ну обзаведение, а там я сам...

   - Правильно, Яша! - поощрял Мыльников. - У меня в суседях место продается, первый сорт. Я его сам для себя берег, а тебе, уж так и быть, уступаю...

   Старик рванулся с места, схватил Яшу левой рукой, зятя правой и вытолкнул их за дверь.

   - Да ты не больно!.. - кричал Мыльников уже в сенях. - Ишь какой выискался... Мы тоже и сами с усами!.. Айда, Яша, со мной...

   В этот момент выскочила из задней избы Наташа и ухватила отца за руку, да так и повисла.

   - Тятя, родимый!.. Я боюсь!.. Тятя!..

   - Ну, вот... - проговорил Яша таким покорным тоном, как человек, который попал в капкан. - Ну что я теперь буду делать, Тарас? Наташка, отцепись, глупая...

   - Тятенька, миленький...

   Яша сразу обессилел: он совсем забыл про существование Наташки и сынишки Пети. Куда он с ними денется, ежели родитель выгонит на улицу?.. Пока большие бабы судили да рядили, Наташка не принимала в этом никакого участия. Она пестовала своего братишку смирненько где-нибудь в уголке, как и следует сироте, и все ждала, когда вернется отец. Когда в передней избе поднялся крик, у ней тряслись руки и ноги.

   - Наташка, перестань... Брось... - уговаривал ее Мыльников. - Не смущай свово родителя... Вишь, как он сразу укротился. Яша, что же это ты в самом-то деле?.. По первому разу и испугался родителей...

   - И ты тоже хорош, - корил Яша своего сообщника. - Только языком здря болтаешь... Ступай-ка вот, поговори с тестем-то.

   Мыльников презрительно фыркнул на малодушного Яшу и смело отворил дверь в переднюю избу. Там шел суд. Родион Потапыч сидел по-прежнему на диване, а Устинья Марковна, стоя на коленях, во всех подробностях рассказывала, как все вышло. Когда она начинала всхлипывать, старик грозно сдвигал брови и топал на нее ногой. Появление Мыльникова нарушило это супружеское объяснение.

   - Ты... ты зачем? - грозно спрашивал его старик.

   - А дело есть, Родивон Потапыч... Ты вот Тараса Мыльникова в шею, а Тарас Мыльников к тебе же с добром, с хорошим словом.

   - Говори скорее, коли дело есть, а то проваливай, кабацкая затычка...

   - И не маленькое дельце, Родивон Потапыч, только пусть любезная наша теща Устинья Марковна как быдто выдет из избы. Женскому полу это не следствует и понимать...

   Зыков сделал знак глазами, и любезная теща уплелась из избы, благославляя на этот раз заблудящего и отпетого зятя.

   - Дело-то самое короткое, Родивон Потапыч... Шишка-то был у тебя на Фотьянке?

   - Ну, был...

   - Опрашивал он тебя касаемо допрежних времен и казенной работы?

   - Пустой он человек. Болтал разное...

   - Ну, так слушай... Ты вот Тараса за дурака считал и на порог не пускал...

   - Да не болтай глупостев, шалая голова!.. Не люблю...

   - Донос Шишка пишет, вот что! - точно выстрелил Тарас. - О казенной работе, как золото воровали на промыслах. Все пишет. Сегодня меня подговаривал... Значит, как я в те поры на Фотьянке в шорниках состоял, ну, так он и меня записал. Анжинеров Шишка хочет под суд упечь, потому как очень ему теперь обидно, что они живут да радуются, а он дыра в горсти. Слышь, и тебя в главные свидетели запятил, и фотьянских штегеров, и балчуговских, всех в один узел хочет завязать. Вот он каков человек есть, значит, Шишка. Прямо так и говорит: "Всех в Сибирь упеку".

   - Не пойму я тебя, Тарас, - сурово проговорил старик. - А ты садись, да и рассказывай толком...

   Мыльников с важностью присел к столу и рассказал все по порядку: как они поехали в Тайболу, как по дороге нагнали Кишкина, как потом Кишкин дожидался их у его избушки.

   - Сперва-то он издалека речь завел, - рассказывал Мыльников. - Насчет Кедровской казенной дачи, что она выходит на волю и что всякий там может работать... Известно, соблазнял, а потом и подсыпался: "Ты, Тарас Матвеич, ходил в шорниках на Фотьянке? Можешь себя обозначить, ежели я в свидетели поставлю, как анжинеры золото воровали?.." И пошел. Золото, грит, у старателей скупали по одному рублю двадцати копеек за золотник, а в казну его записывали по четыре да по пяти цалковых. И пошел, и пошел... И нынешнюю, грит, кампанию заодно подведу, потому, грит, мне заодно пропадать. Вот он каков человек есть, Шишка этот. Самый зловредный выходит...

   - Ну, а еще-то что?

   - Да все тут... А ежели относительно сестрицы Федосьи Родивоновны, то могу тоже соответствовать вполне.

   - Ну, это не твоего ума дело! Убирайся...

   - Только и всего?

   - Достаточно по твоему великому уму... И Шишка дурак, что с таким худым решетом, как ты, связывается!..

   - Ну и дал бог родню! - ругался Мыльников, хлопая дверью.

   Выгнав из избы дорогого зятя, старик долго ходил из угла в угол, а потом велел позвать Якова. Тот сидел в задней избе рядом с Наташей, которая держала отца за руку.

   - Ты это что за модель выдумал... а?! - грозно встретил Родион Потапыч непокорное детище. - Кто в дому хозяин?.. Какие ты слова сейчас выражал отцу? С кем связался-то?.. Ну, чего березовым пнем уставился?

   - Из твоей воли, тятенька, я не выхожу, - упрямо заявил Яша, сторонясь, когда отец подходил слишком близко. - А желаю выдел получить...

   - Какой тебе выдел, полоумная башка?.. Выгоню на улицу, в чем мать родила, вот и выдел тебе. По миру пойдешь с ребятами...

   - А уж что бог даст... Получше нас с тобой, может, с сумой в другой раз ходят. А что касаемо выдела, так уж как волостные старички рассудят, так тому и быть.

   Родион Потапыч с ужасом посмотрел на строптивца, хотел что-то сказать, но только махнул рукой и бессильно опустился на диван.

   - Пора мне и свой угол завести, - продолжал Яша. - Вот по весне выйдет на волю Кедровская дача, так надо не упустить случая... Все кинутся туда, ну и мы сговорились.

   - Что-о?..

   - Сговорились, говорю. Своя у нас канпания: значит, зять Тарас Матвеич, я, Кишкин...

   - Вот так канпания! - охнул Родион Потапыч. - Всех вас, дураков, на одно лыко связать да в воду... Ха-ха!..

   Старик редко даже улыбался, а как он хохочет - Яша слышал в первый раз. Ему вдруг сделалось так страшно, так страшно, как еще никогда не было, а ноги сами подкашивались. Родион Потапыч смотрел на него и продолжал хохотать. Спрятавшаяся за печь Устинья Марковна торопливо крестилась: трехнулся старик...

   - Так канпания? А? - спрашивал Родион Потапыч, делая передышку. - Кедровская дача на волю выйдет? Богачами захотели сделаться... а?..

   - Уж это кому какие бог счастки пошлет...

   - Хорошо, я тебе покажу Кедровскую дачу. Ступай, оболокайся...

   Когда Яша с привычной покорностью вышел, из-за печи показалось испуганное лицо Устиньи Марковны.

   - Как же насчет Фени-то?.. - шептала она побелевшими от страха губами. - Слезьми, слышь, изошла...

   Старик посмотрел на жену, повернулся к образу и, подняв руку, проговорил:

   - Будь она от меня проклята...

   Устинья Марковна так и замерла на месте. Она всего ожидала от рассерженного мужа, но только не проклятия. В первую минуту она даже не сообразила, что случилось, а когда Родион Потапыч надел шубу и пошел из избы, бросилась за ним.

   - Родион Потапыч, опомнись!.. Родной...

   Но он уже спускался по лесенке, а за ним покорно шел Яша.

  

  

  

   Родион Потапыч вышел на улицу и повернул вправо, к церкви. Яша покорно следовал за ним на приличном расстоянии. От церкви старик спустился под горку на плотину, под которой горбился деревянный корпус толчеи и промывальни. Сейчас за плотиной направо стоял ярко освещенный господский дом, к которому Родион Потапыч и повернул. Было уже поздно, часов девять вечера, но дело было неотложное, и старик смело вошел в настежь открытые ворота на широкий господский двор.

   - Степан Романыч дома? - сурово спросил он стоявшего на крыльце лакея Ганьку.

   - У них гости... - с лакейской дерзостью ответил Ганька и даже заслонил дверь своей лакейской особой. - К нам нельзя-с...

   - Дурак! - обругал старик, отталкивая Ганьку. - А ты, Яшка, подождешь меня здесь!..

   Господский дом на Низах был построен еще в казенное время, по общему типу построек времен Аракчеева: с фронтоном, белыми колоннами, мезонином, галереей и подъездом во дворе. Кругом шли пристройки: кухня, людская, кучерская и т.д. Построек было много, а еще больше неудобств, хотя главный управляющий Балчуговских золотых промыслов Станислав Раймундович Карачунский и жил старым холостяком. Рабочие перекрестили его в Степана Романыча. Он служил на промыслах уже лет двенадцать и давно был своим человеком.

   В большой передней всех гостей встречали охотничьи собаки, и Родион Потапыч каждый раз морщился, потому что питал какое-то органическое отвращение к псу вообще. На его счастье вышла смазливая горничная в кокетливом белом переднике и отогнала обнюхивавших гостя собак.

   - У них гости... - шепотом заявила она, как и Ганька. - Анжинер Оников да лесничий Штамм...

   Доносившийся из кабинета молодой хохот не говорил о серьезных занятиях, и Зыков велел доложить о себе.

   - Сурьезное дело есть... Так и скажи, - наказывал он с обычной внушительностью. - Не задержу...

   Горничная посмотрела на позднего гостя еще раз и, приподняв плечи, вошла в кабинет. Скоро послышались легкие и быстрые шаги самого хозяина. Это был высокий, бодрый и очень красивый старик, ходивший танцующим шагом, как ходят щеголи-поляки. Волнистые волосы снежной белизны были откинуты назад, а великолепная седая борода, закрывавшая всю грудь, эффектно выделялась на черном бархатном жакете. Карачунский был отчаянный франт, настоящий идол замужних женщин и необыкновенно веселый человек. Он всегда улыбался, всегда шутил и шутя прожил всю жизнь. Таких счастливцев остается немного.

   - Ну что, дедушка? - весело проговорил Карачунский, хлопая Зыкова по плечу. - Шахту, видно, опустил?..

   - С нами крестная сила! - охнул Родион Потапыч и даже перекрестился. - Уж только и скажешь словечко, Степан Романыч...

   - Что же, этого нужно ждать: на Спасо-Колчеданской шахте красик пошел, значит, и вода близко... Помнишь, как Шишкаревскую шахту опустили? Ну, и с этой то же будет...

   - Может, и будет, да говорить-то об этом не след, Степан Романыч, - нравоучительно заметил старик. - Не таковское это дело...

   - А что?

   - Да так... Не любит она, шахта, когда здря про нее начнут говорить. Уж я замечал... Вот когда приезжают посмотреть работы, да особливо который гость похвалит - нет того хуже.

   - Сглазить шахту можно?.. - засмеялся Карачунский. - Ну, бог с ней...

   Зыков переминался с ноги на ногу, косясь на стоявшую в зале горничную. Карачунский сделал ей знак уйти.

   - Что, разве чай будем пить, дедушка? - весело проговорил он. - Что мы будем в передней-то стоять... Проходи.

   - Ох, не до чаю мне, Степан Романыч...

   Оглядевшись еще раз, старик проговорил упавшим голосом, в котором слышались слезы:

   - К твоей милости пришел, Степан Романыч... Не откажи, будь отцом родным! На тебя вся надежа...

   С последними словами он повалился в ноги. Неожиданность этого маневра заставила растеряться даже Карачунского.

   - Дедушка, что ты... Дедушка, нехорошо!.. - бормотал он, стараясь поднять Родиона Потапыча на ноги. - Разве можно так?..

   - Парня я к тебе привел, Степан Романыч... Совсем от рук отбился малый: сладу не стало. Так я тово... Будь отцом родным...

   - Какого парня, дедушка?

   - Да Яшку моего беспутного...

   - Ах, да... Ну, так что же я могу сделать?

   - Окажи божецкую милость, Степан Романыч, прикажи его, варнака, на конюшне отодрать... Он на дворе ждет.

   Карачунский даже отступил, стараясь припомнить, нет ли у Зыкова другого сына.

   - Да ведь он уже седой, твой-то парень? Ему уж под шестьдесят?

   - Вот то-то и горе, что седой, а дурит... Надо из него вышибить эту самую дурь. Прикажи отправить его на конюшню...

   Зыков опять повалился в ноги, а Карачунский не мог удержаться и звонко расхохотался. Что же это такое? "Парнишке" шестьдесят лет, и вдруг его драть... На хохот из кабинета показались горный инженер