Мамин-Сибиряк Д. Н. - Золото

ги повыдергаю. А денег он тебе не отдаст...

   - Не твоя печаль... Ты сходи к Ястребову в острог, да и спроси про свои-то капиталы, а о моих деньгах и собаки не лают.

   - Ах, мамынька...

   - Два года ходил с уздой своей по промыслам, да сразу все и профукал... А еще мужик называешься! Не тебе, видно, мои-то деньги считать...

   Эти ядовитые обидные разговоры повторялись при каждой встрече, причем ожесточение обеих сторон доходило до ругани, а раз баушка Лукерья бегала даже в волость жаловаться на непокорного сына. Волостные старички опять призвали Петра Васильича и сделали ему внушение.

   - Ты смотри, кривой черт... Тогда на Ястребова лез собакой, а теперь мать донимаешь, изъедуга. Мы тебя выучим, как родителев почитать должон... Будет тебе богатого показывать!..

   Петр Васильич сгоряча нагрубил старикам и попал в холодную... Он здесь только опомнился, что опять свалял дурака. Дело было совсем не в том, что он ссорился с матерью, - за это много-много поворчали бы старики. А ему теперь косвенно мстили за Ястребова... Вся Фотьянка знала, из-за кого попал в острог знаменитый скупщик, и кляла Петра Васильича на чем свет стоит, потому что в лице Ястребова все старатели лишились главного покупателя. Смелый был человек и принимал золото со всех сторон, а после него остались скупщики-мелкота: купят золотник и обжигаются. Одним словом, благодетель был Никита Яковлич, всех кормил... Общественное мнение было против Петра Васильича, который из-за своей глупости подвел всех. Зачем отдавал золото Ястребову дуром, кривая собака? Умеючи каждое дело надо делать... Теперь вся Фотьянка бедует из-за кривого черта. Посаженный в холодную, Петр Васильич понял, что попался, как кур во щи, и что старички его достигнут своим волостным средствием. И действительно, старички охулки на руку не положили. Сначала выдержали в холодной три дня, а потом вынесли резолюцию:

   - Ты в жилетке ноне щеголяешь, Петр Васильич, так мы тебе рукава наладим к жилетке-то...

   Действительно, Петр Васильич незадолго до катастрофы с Ястребовым купил себе жилетку и щеголял в ней по всей Фотьянке, не обращая внимания на насмешки. Он сразу понял угрозу старичков и весь побелел от стыда и страха.

   - Старички, есть ли на вас крест? - взмолился он. - Ежели пальцем тронете, так всю Фотьянку выжгу.

   - А, так ты вот какие слова разговариваешь... Снимай-ка жилетку-то, мил-сердечный друг, а рукава мы тебе на обчественный счет приставим. Будешь родителев уважать...

   Без дальних разговоров Петра Васильича высекли... Это было до того неожиданно, что несчастный превратился в дикого зверя: рычал, кусался, плакал и все-таки был высечен. Когда экзекуция кончилась, Петр Васильич не хотел подниматься с позорной скамьи и некоторое время лежал, как мертвый.

   - Перестань дурака-то валять, а ступай да помирись с матерью, - посоветовали старички.

   - Куды я теперь пойду? - застонал Петр Васильич.

   - А уж это твое дело, милаш...

   Петр Васильич сел, посмотрел на своих судей своим единственным оком и заскрежетал зубами от бессильной ярости. Что бы он теперь ни сделал, а бесчестья не поправить...

   - Выжгу... зарежу... - бормотал он, сжимая кулаки. - Будете меня помнить, ироды...

   - А ты с миром не ссорься, голова. Лучше бы выставил четвертную бутылочку старичкам да поблагодарил за науку.

   Первой мыслью, когда Петр Васильич вышел из волости, было броситься в первую шахту, удавиться, - до того тошно ни душе. Теперь глаз показать никуда нельзя... Худая-то слава везде пробежит. Свои, фотьянские, проходу не дадут. Его взяло такое горе, стыд, отчаяние, что он присел на волостное крылечко и заплакал какими-то ребячьими слезами. Вся жизнь была погублена... Куда теперь идти?.. Что делать?.. А главное, он понимал, что все против него, и волостные старички только выполнили волю "мира". Прохожие останавливались, смотрели на него, качали головами и шли дальше. Несколько раз раздавалось проклятое слово "жилетка", которое приводило Петра Васильича в отчаяние: в нем вылилась тяжелая мужицкая ирония, пригвоздившая его именно этим ничего не значащим словом к позорному столбу. Потом Петр Васильич поднялся и, как говорили очевидцы, погрозил кулаком всей Фотьянке. Домой он не зашел, а его встретили старатели около Маяковой слани.

   Вечером этого рокового дня у баушки Лукерьи сидел в гостях Кишкин и удушливо хихикал, потирая руки от удовольствия. Он узнал проездом о науке Петра Васильича и нарочно завернул к старухе.

   - Давно бы тебе догадаться, баушка, - повторял Кишкин. - Шелковый будет... хе-хе!.. Ловко налетел с кривого-то глаза. В лучшем виде отполировали...

   - А ты-то чему обрадовался? - напустилась на него старуха. - От чужого безвременья тебе лучше не будет...

   - А не скупай чужого золота! Вперед наука... Теперь куда денется твой-то Петр Васильич?

   - И то, слышь, грозится выжечь всю Фотьянку... Ох, и не рада я, что заварила кашу. Постращать думала, а оно вон что случилось... Жаль мне.

   - Да ведь не за тебя его драли-то, а за Ястребова. Не беспокойся... Зуб на него грызли, ну, а он подвернулся.

   Старуха всплакнула с горя: ей именно теперь стало жаль Петра Васильича, когда Кишкин поднял его на смех. Большой мужик, теперь показаться на людях будет нельзя. Чтобы чем-нибудь досадить Кишкину, она пристала к нему с требованием своих денег.

   - Отдай, Андрон Евстратыч... Покорыстовался ты моей простотой, пора и честь знать. Смертный час на носу...

   - Тебя жалеючи не отдаю, глупая... У меня сохраннее твои деньги: лежат в железном сундуке за пятью замками. Да... А у тебя еще украдут, или сама потеряешь.

   - Ты мне зубов не заговаривай, а подавай деньги.

   - А где у тебя расписка?

   - На совесть даваны...

   - Ха-ха... Тоже и сказала: на совесть. Ступай-ка расскажи, никто тебе не поверит... Разве такие нынче времена?

   Когда остервенившаяся старуха пристала с ножом к горлу, Кишкин достал бумажник, отсчитал свой долг и положил деньги на стол.

   - Вот твои деньги, коли не понимаешь своей пользы...

   - Да ведь я так... У тебя все хи-хи да ха-ха, а мне и полсмеха нет.

   - Ко мне же придешь, поклонишься своими деньгами, да я-то не возьму... - бахвалился Кишкин. - Так будут у тебя лежать, а я тебе процент заплатил бы. Не пито, не едено огребала бы с меня денежки.

   Баушка бережно взяла деньги, пересчитала их и унесла к себе в заднюю избу, а Кишкин сидел у стола и посмеивался. Когда старуха вернулась, он подал ей десятирублевую ассигнацию.

   - Это твой процент, получай...

   Руки у старухи дрожали, когда она брала несчитанные деньги, - ей казалось, что Кишкин смеется над ней, как над дурой.

   - Бери, баушка, не поминай меня лихом... Найди другого такого-то дурака.

   - Да ведь я так, Андрон Евстратыч... по бабьей своей глупости. Петр Васильич уж больно меня сомущал... Не отдаст, грит, тебе Кишкин денег!

   - Ты ему отдай, так он тебе и спасибо не скажет, Петр-то Васильич, а теперь ему деньги-то в самый раз...

   - Старая я стала... глупа...

   - Ну, ладно, будет нам с тобой делиться. Посылай-ка помоложе себя, чтобы мне веселее было, а то нагнала тоску... Где Наташка?

   - А куды ей деваться?.. Эй, Наташка... А ты вот что, Андрон Евстратыч, не балуй с ней: девчонка еще не в разуме, а ты какие ей слова говоришь. У ней еще ребячье на уме, а у тебя седой волос... Не пригожее дело.

   - А у меня характер веселый, баушка... Люблю с молоденькими пошутить.

   - Шути с Марьей, коли такая охота напала...

   - У Марьи свой шутник есть. Погоди, вот женюсь, возьму богатую купчиху в городе, тогда и остепенюсь.

   - В годы еще не вошел жениться-то, - пошутила старуха. - А Наташку оставь: стыдливая она, не то, что Марья. Ты и то нынче наряжаешься в том роде, как жених... Форсить начал.

   - Недавно на триста рублей всякого платья заказал, - хвастался Кишкин. - Не все оборвышем ходить... Вот часы золотые купил, потом перстень...

   - Ох, мотыга, мотыга...

   С Кишкиным действительно случилась большая перемена. Первое время своего богатства он ходил в своем старом рваном пальто и ни за что не хотел менять на новое. Знакомые даже стыдили его. А потом вдруг поехал в город и вернулся оттуда щеголем, во всем новом, и первым делом к баушке Лукерье.

   - Сватать Наташку приехал, - шутил он. - Наташка, пойдешь за меня замуж? Одними пряниками кормить буду...

   Наташка, живя на Фотьянке, выравнялась с изумительной быстротой, как растение, поставленное на окно. Она и выросла, и пополнела, и зарумянилась - совсем невеста. А глазами вся в Феню: такие же упрямо-ласковые и спокойно-покорные. Кишкина она терпеть не могла и пряталась от него. Она даже плакала, когда баушка посылала ее прислуживать Кишкину.

   - Ну, недотрога-царевна, пойдешь за меня? - повторял Кишкин. - Лучше меня жениха не найдешь... Всего-то я поживу года три, а потом ты богатой вдовой останешься. Все деньги на тебя в духовной запишу... С деньгами-то потом любого да лучшего жениха выбирай.

   Девушка только отрицательно качала головой и смотрела на жениха исподлобья. Впрочем, потом она стала смелее и даже потихоньку начала подсмеиваться над смешным стариком. Всего больше Кишкину нравилась наташкина коса, тяжелая да толстая. У крестьянских девок никогда таких кос не бывает. Кишкин часто любовался красавицей и начинал говорить глупости, совсем не гармонировавшие с его сединами. В сущности, он серьезно влюбился в эту дикарку и думал о ней день и ночь. Эта старческая запоздалая страсть делала его и смешным и жалким. Баушка Лукерья раньше других сметила, в чем дело, и по-своему эксплуатировала стариковское увлечение, подсылая Наташку за подарками. Только Кишкин не любил давать деньги, потому что знал, куда они пойдут, а привозил разные сласти, дешевенькие бусы, лежалого ситцу.

   - Ты ей приданое сделай, - советовала старуха. - Сирота не сирота, а в том роде. Помрешь - поминать будет.

   - Эх, баушка, баушка... Помереть все помрем, а лиха беда в том, что мысли-то у меня молодые. Пусть меня уважит Наташка, и приданое сделаю... Всего-то в гости ко мне на Богоданку приехать.

   - Ишь чего захотел, старый пес... Да за такие слова я тебя и в дом к себе пущать не буду. Охальничать-то не пристало тебе...

   - Шутки шучу...

   Странные дела творились в дому у баушки Лукерьи. Наташкой она была довольна, но целый ряд недоразумений выходил из-за маленького Петруньки и отца, Яши Малого. Старуха видеть не могла ни того, ни другого, а Наташка убивалась по ним, как большая женщина. Дело кончилось тем, что она перетащила к себе Петруньку и в свободное время пестовала братишку где-нибудь в укромном уголке. Старуха выходила из себя и поедом ела Наташку. Она возненавидела ребенка какой-то слепой ненавистью и преследовала его на каждом шагу. Много слез пролила Наташка из-за этой ненависти и сама возненавидела старуху.

   - Объедаете меня... - корила баушка каждым куском. - Не напасешься на вас!.. Жил бы Петрунька у дедушки: старик побогаче нас всех.

   - Баушка, да ведь у дедушки и Анна с ребятишками и Татьяна тоже. А мне ничего не надо: только Петрунька бы со мной.

   - А ты поразговаривай... Самоё кормят, так говори спасибо. Вон какую рожу наела на чужих-то хлебах...

   Петрунька чувствовал себя очень скверно и целые дни прятался от сердитой баушки, как пойманный зверек. Он только и ждал того времени, когда Наташка укладывала его спать с собой. Наташка целый день летала по всему дому стрелой, так что ног под собой не слышала, а тут находила и ласковые слова, и сказку, и какие-то бабьи наговоры, только бы Петрунька не скучал.

   - Большим мужиком будешь, тогда меня кормить станешь, - говорила Наташка. - Зубов у меня не будет, ходить я буду с костылем...

   - Я старателем буду, как тятька... - говорил Петрунька.

   Настоящим праздником для этих заброшенных детей были редкие появления отца. Яша Малый прямо не смел появиться, а тайком пробирался куда-нибудь в огород и здесь выжидал. Наташка точно чувствовала присутствие отца и птицей летела к нему. Тайн между ними не было, и Яша рассказывал про все свои дела, как Наташка про свои.

   - Боюсь я, тятенька, этого старичонки Кишкина, - жаловалась Наташка. - Больно нехорошо глядит он... Уставится, инда совестно сделается.

   - Наплюй на него, Наташка... Это он от денег озорничать стал. Погоди, вот мы с Тарасом обыщем золото... Мы сейчас у Кожина в огороде робим. Золото нашли... Вся Тайбола ума решилась, и все кержаки по своим огородам роются, а конторе это обидно. Оников-то штейгеров своих послал в Тайболу: наша, слышь, дача. Что греха у них, и не расхлебать... До драки дело доходило.

   - Это все Тарас... - говорила серьезно Наташка. - Он везде смутьянит. В Тайболе-то и слыхом не слыхать, чтобы золотом занимались. Отстать бы и тебе, тятька, от Тараса, потому совсем он пропащий человек... Вон жену Татьяну дедушке на шею посадил с ребятишками, а сам шатуном шатается.

   - И то брошу, - соглашался уныло Яша. - Только чуточку бы поправиться...

  

  

  

   Петр Васильич прошел прямо на Сиротку. Там еще ничего не знали о его позоре, и он мог хоть отдохнуть, чтобы опомниться и очувствоваться. Он был своим человеком здесь, и никто не обращал внимания на его таинственные исчезновения и неожиданные появления. После истории с Ястребовым он вообще сделался рассеянным и разговаривал только с Матюшкой. Добравшись до прииска, Петр Васильич залег в землянку, да и не вылезал из нее целых два дня. Чего только он ни передумал, а выходило все скверно, как ни поверни. Ясно было только одно: на Фотьянке ему больше не жить. Мальчишки задразнят: драный! драный!.. И перед своими тоже совестно. Нужно было уходить, куда глаза глядят. Мало ли золотых промыслов на севере, на Южном Урале, в "оренбургских казаках" - везде с уздой можно походить. Эта мысль засела у него гвоздем, и Петр Васильич лежал и думал:

   "Ах, и жаль только свое родное место бросать, насиженное..."

   - Да ты что лежишь-то? - спросил наконец Матюшка. - Аль неможется?..

   - Весь немогу... - глухо отвечал Петр Васильич.

   О своих планах и намерениях он, конечно, не желал говорить никому, а всех меньше Матюшке.

   На Сиротке догадывались, что с Петром Васильичем опять что-то вышло, и решили, что или он попался с краденым золотом, или его вздули старатели за провес. С такими-то делами все равно головы не сносить. Впрочем, Матюшке было не до мудреного гостя: дела на Сиротке шли хуже и хуже, а оксины деньги таяли в кармане, как снег...

   Главной ошибкой было то, что Матюшка не довольствовался малым и затрачивал деньги на разведки. Ведь один раз найти золото-то, так думают все, а так же думал и Матюшка. Он сильно похудел от забот и неудач, а главное, от зависти: каких-нибудь десять верст податься по Мутяшке до Богоданки, а там золото так и валит. В хорошую погоду ясно можно было слышать свисток паровой машины, работавшей на Богоданке, и Матюшка каждый раз вздрагивал. Да, там богатство, а здесь разорение, нищета... Петр Васильич тогда подтолкнул взять Сиротку, теперь с ней и не расхлебаешься. Бывший лакей Ганька, "подводивший" приисковые книги, еще больше расстраивал Матюшку разными наговорами - там богатое золото объявилось, а в другом месте еще богаче, а в третьем уж прямо "фунтит", то есть со ста пудов песку дает по фунту золота. Положим такого дикого золота еще никто не видал, но чем нелепее слух, тем охотнее ему верят в таком азартном и рискованном деле, как промысловое.

   - И чего ты привязался к Мутяшке, - наговаривал Ганька. - Вон по Свистунье, сказывают, какое золото, по Суходойке тоже... На одну смывку с вашгерда по десяти золотников собирают. Это на Свистунье, а на Суходойке опять самородки... Ледянка тоже в славу входит...

   - Везде золота много, только домой не носят. Супротив Богоданки все протчие места наплевать... Тем и живут, что друг у дружки золото воруют.

   Между прочим Петр Васильич заманил на Сиротку и тем, что здесь удобно было скупать всякое золото - и с Богоданки и компанейское. Но и это не выгорело, потому что Петр Васильич влетел в историю с Ястребовым и остался без гроша денег, а на скупку нужны наличные. До поры до времени Матюшка ничего не говорил Петру Васильичу, принимая во внимание его злоключение, а теперь хотел все выяснить, потому что денег оставалось совсем мало. Рассчитывать рабочих приходилось в обрез. Хорошо, что свой брат, - потерпят, если и "недостача" случится. Даже даром будут робить, ежели в пай принять. Все промысловые на одну колодку: ничего не жаль.

   Выждав время, когда никого не было около избушки, Матюшка приступил к Петру Васильичу с серьезным разговором.

   - Нету денег-то, Петр Васильич... - начал Матюшка издали.

   - Ненастье перед вёдром бывает.

   - Людей рассчитывать нечем. Кабы ты тогда не захвалился, так я ни в жисть бы не стал робить на Сиротке...

   - За волосы тебя никто не тащил! Свои глаза были... Да ты что пристал-то ко мне, смола? Своего ума к чужой коже не пришьешь... Кабы у тебя ум... что я тебе наказывал-то, оболтусу? Сам знаешь, что мне на Богоданку дорога заказана...

   Матюшка привык слышать, как ругается Петр Васильич, и не обратил никакого внимания на его слова, а только подсел ближе и рассказал подробно о своих подходах.

   - Захаживал я не одинова на Богоданку-то, Петр Васильич... Заделье прикину, да и заверну. Ну, конечно, к Марье - тоже не чужая, значит, мне будет, тетка Оксе-то.

   - Вся сила в Марье...

   - Дура она, вот что надо сказать! Имела и силу над Кишкиным, да толку не хватило... Известно, баба-дура. Старичонка-то подсыпался к ней и так и этак, а она тут себя и оказала дурой вполне. Ну много ли старику нужно? Одно любопытство осталось, а вреда никакого... Так нет, Марья сейчас на дыбы: да у меня муж, да я в законе, а не какая-нибудь приисковая гулеванка.

   - Да уж речистая баба: точно стреляет словами-то. Только и ты, Матюшка, дурак, ежели разобрать: Марья свое толмит, а ты ей свое. Этакому мужику да не обломать бабенки?.. Семеныч-то у машины ходит, а ты ходил бы около Марьи... Поломается для порядку, а потом вся чужая и сделается: известная бабья вера.

   - Было и это... - сумрачно ответил Матюшка, а потом рассмеялся. - Моя-то Оксюха ведь учуяла, что я около Марьи обихаживаю, и тоже на дыбы. Да ведь какую прыть оказала: чуть-чуть не зашибла меня. Вот как расстервенилась, окаянная!.. Ну, я ее поучил малым делом, а она ночью-то на Богоданку как стрелит, да прямо к Семенычу... Тот на дыбы, Марью сейчас избил, а меня пообещал застрелить, как только я нос покажу на Богоданку.

   - Ну, теперь твоя вся Марья, - решил Петр Васильич. - Тоже умеючи надо и баб учить. Марья-то со злости что хошь сделает.

   - И то сделает... Подсылала уж ко мне, - тихо проговорил Матюшка, оглядываясь. - А только мне она, Марья-то, совсем не надобна, окромя того, чтобы вызнать, где ключи прячет Шишка... Каждый день, слышь, на новом месте. Потом Марья же сказывала мне, что он теперь зачастил больше к баушке Лукерье и Наташку сватает.

   - Так, дурит... Комариное-то сало, разыгралось.

   - Марья и говорит, что иначе нельзя, как через Наташку...

   После короткой паузы Матюшка опять засмеялся и прибавил:

   - Окся ужо до тебя доберется, Петр Васильич... Она и то обещает рассчитаться с тобой мелкими. "Это, грит, он, кривой черт, настроил тебя". То-то дура... Я и боялся к тебе подойти все время: пожалуй, как раз вцепится... Ей бы только в башку попало. Тебя да Марью хочет руками задавить.

   Дальше разговор пошел уже совсем шепотом. Матюшка сидел, опустив в раздумьи свою кудрявую голову, а Петр Васильич говорил:

   - Чего ждать-то?.. Все одно пропадать... а старичонке много ли надо: двинул одинова, и не дыхнет...

   Голова Матюшки сделала отрицательное движение, а его могучее громадное тело отодвинулось от змея-искусителя. Землянка почти зашевелилась. "Ну нет, брат, я на это не согласен", - без слов ответила голова Матюшки новым, еще более энергичным движением. Петр Васильич тяжело дышал. Он сейчас ненавидел этого дурака Матюшку всей душой. Так бы и ударил его по пустой башке чем попадя...

   - Эй, кто жив человек в землянке? - послышался веселый голос.

   Петр Васильич вздрогнул, узнав по голосу Мыльникова. Матюшка отскочил от него и сделал вид, что поправляет каменку. А Мыльников был не один: с ним рядом стоял Ганька.

   - Здесь... - шептал Ганька, показывая головой на землянку. - Третий день пластом лежит.

   Ганька только что узнал от Мыльникова пикантную новость и сгорал от нетерпения видеть своими глазами драного Петра Васильича. Это было жадное лакейское любопытство. Мыльников тоже был счастлив, что первым принес на Сиротку любопытную весточку.

   - Кого там черт принес? - отозвался Матюшка с деланной грубостью.

   - Так богоданных родителев принимают? - обиделся Мыльников, просовывая свою голову в дверь. - В гости пришел, зятек...

   - Милости просим... Проходите почаще мимо-то, тестюшка...

   Мыльников уставился на Петра Васильича, который лежал неподвижно на нарах.

   - Чего ощерился, как свинья на мерзлую кочку? - предупредил его Петр Васильич с глухой злобой. - Я самый и есть... Ты ведь за тридцать верст прибежал, чтобы рассказать, как меня в волости драли. Ну, драли! Вот и гляди: я самый... Ты ведь за этим пришел?

   Петр Васильич дико захохотал, а голова Мыльникова мгновенно скрылась. Матюшка торопливо вышел из землянки и накинулся на незваного гостя.

   - Что тебе здесь понадобилось, Тарас? Уходи добром, пока цел...

   - Мне бы Оксю повидать... - бормотал виновато Мыльников. - Больно я по ней соскучился... Сказывают, брюхатая она.

   - Не твое дело... Проваливай. А ты, Ганька, тоже с ним можешь идти, коли глянется.

   К общему удивлению, показался Петр Васильич и проговорил:

   - Матюшка, не тронь, в сам деле, Тараса... Его причины тут нет. Так он, по своему малодушеству...

   - Да я тебя-то жалеючи, Петр Васильич! - заговорил Мыльников, набираясь храбрости. - Какое такое полное право волостные старики имеют, напримерно, драть тебя?.. Да я их вот как распатроню... Прямо губернатору бумагу подать, а то в правительственный синод. Найдем дорогу, не беспокойся...

   Эта болтовня не встретила никакого ответа. Матюшка упорно отворачивался от дорогого тестюшки, Ганька шмыгал глазами, подыскивая предлог, чтобы удрать, а Петр Васильич вызывающе смотрел на Мыльникова своим единственным оком, точно хотел его съесть.

   - Что же, я и уйду, - решил вдруг Мыльников. - Нахлебался у зятя щей через забор шляпой... эх роденька!..

   Он прошел на прииск и разыскал Оксю, которая действительно находилась в интересном положении. Она, видимо, обрадовалась отцу, чем и удивила и тронула его. Грядущее материнство сгладило прежнюю мужиковатость Окси, хотя красивей она не сделалась. Усадив отца на пустые вымостки, Окся расспрашивала про мать, про родных, а потом спокойно проговорила:

   - Помру скоро, тятя...

   - Перестань молоть!.. Это для первого разу страшно, а бабы живущи...

   - Нет, помру... Кланяйся мамыньке. Так и скажи ей...

   Петр Васильич и Матюшка ушли с Сиротки вместе и так шли до самой Богоданки. В виду самого прииска Петр Васильич остановился и тяжело вздохнул.

   - Вот как поворачивает Кишкин, братец ты мой!.. Красота... Помирать не надо. А прежнего места и званья не осталось...

   Промысловые волки долго любовались работавшим богатым прииском, как настоящие артисты. Эти громадные отвалы и свалка верховика и перемывок, правильные квадраты глубоких выемок, где добывался золотоносный песок, бутара, приводимая в движение паровой машиной, новенькая контора на взгорье, а там, в глубине, дымки старательских огней, кучи свежего хвороста и движущиеся тачки рабочих - все это было до того близкое, родное, кровное, что от немого восторга дух захватывало. Это настоящая работа, настоящее золото, недосягаемая мечта, высший идеал, до которого только в состоянии подняться промысловое воображение. Дух захватывает, глядя на такую работу, не то, что на Сиротке, где копнуто там, копнуто в другом месте, копнуто в третьем, а настоящего ничего.

   Петр Васильич остался, а Матюшка пошел к конторе. Он шел медленно, развалистым мужицким шагом, приглядывая новые работы. Семеныч теперь у своей машины руководствует, а Марья управляется в конторе бабьим делом одна. Самое подходящее время, если бы еще старый черт не вернулся. Под новеньким навесом у самой конторы стоял новенький тарантас, в котором ездил Кишкин в город сдавать золото, рядом новенькие конюшни, новенький амбар - все с иголочки, все как только что облупленное яичко.

   А Марья уже завидела гостя, и ее улыбающееся лицо мелькает в окне.

   - Наше вам, Марья Родивоновна... Легко ли прыгаете?..

   - Не до прыганья, Матюшка; извелась вконец.

   - Какая такая причина случилась?

   - По одном подлом человеке сохну... Я-то сохну, а ему, кудрявому, и горюшка мало.

   - Тоже навяжется лихо...

   Марья болтает, а сама смеется и глазами в Матюшку так упирается, что ему даже жутко делается. Впрочем, он встряхивает своими кудрями и подсаживается на завалинку, чтобы выкурить цигарку, а потом уж идет в Марьину горенку; Марья вдруг стихает, мешается и смотрит на Матюшку какими-то радостно-испуганными глазами. Какой он большой в этой горенке, - Семеныч перед ним цыпленок.

   - Ну так как же, Марья Родивоновна?

   - Да все то же, Матюшка... Давно не видались, а пришел - и сказать нечего. Я уж за упокой собиралась тебя поминать... Жена у тебя, сказывают, на тех порах, так об ней заботишься?..

   - Экий у тебя язык, Марья...

   Марья наклонилась, чтобы достать какое-то угощенье из-за лавки, как две сильных волосатых руки схватили ее и подняли, как перышко. Она только жалобно пискнула и замерла.

   - Черт, отстань...

   - Выходи ужо в лес... Выйдешь?..

   - Да ты ошалел никак? Ступай к своей-то Оксе и спроси ее, куда мне приходить... Отпусти, медведь!

   Марья плохо помнила, как ушел Матюшка. У нее сладко кружилась голова, дрожали ноги, опускались руки... Хотела плакать и смеяться, а тут еще свой бабий страх. Вот сейчас она честная мужняя жена, а выйдет в лес - и пропала... Вспомнив про объятия Матюшки, она сердито отплюнулась. Вот охальник! Потом Марья вдруг расплакалась. Присела к окну, облокотилась и залилась рекой. Семеныч, завернувший вечерком напиться чаю, нашел жену с заплаканным лицом.

   - Ты это что? - спросил он участливо.

   - Да так... голова болит... скучно.

   Семеныч был добрый и обходительный муж. Никогда слова поперечного не скажет. Марье сделалось ужасно стыдно, и она чуть удержалась, чтобы не рассказать про охальство Матюшки. Но, взглянув на Семеныча и мысленно сравнивая его с могучим Матюшкой, она промолчала: зачем напрасно тревожить мужа? Полезет он на Матюшку с дракой, а Матюшка его одним пальцем раздавит. Сама виновата, ежели разобрать. Доигралась... Нет, вперед этого уж не будет. "Выходи в лес", говорит. Тоже нашел дуру! Так и побежала, как собачка... Да как он смеет, вахлак, такие речи говорить?..

   До самого вечера Марья проходила в каком-то тумане, и все ее злость разбирала сильнее. То-то охальник: и место назначил - на росстани, где от дороги в Фотьянку отделяется тропа на Сиротку. Семеныч улегся спать рано, потому что за день у машины намаялся, да и встать утром на брезгу. Лежит Марья рядом с мужем, а мысли бегут по дороге в Фотьянку, к росстани.

   "Поди, думает леший, что я его испугалась, - подумала она и улыбнулась. - Ах, дурак, дурак... Нет, я еще ему покажу, как мужнюю жену своими граблями царапать!.. Небо с овчинку покажется... Не на таковскую напал. Испугал... ха-ха!.."

   Марья поднялась, прислушалась к тяжелому дыханию мужа и тихонько скользнула с постели. Накинув сарафан и старое пальтишко, она, как тень, вышла из горенки, постояла на крылечке, прислушалась и торопливо пошла к лесу.

  

  

  

   Раз вечером баушка Лукерья была до того удивлена, что даже не могла слова сказать, а только отмахивалась обеими руками, точно перед ней явилось привидение. Она только что вывернулась из передней избы в погребушку, пересчитала там утренний удой по кринкам, поднялась на крылечко и остановилась, как вкопанная; перед ней стоял Родион Потапыч.

   - Да ты давно онемела, что ли? - сердито проговорил старик и, повернувшись, пошел в переднюю избу.

   Наташка, завидевшая сердитого деда в окно, спряталась куда-то, как мышь. Да и сама баушка Лукерья трухнула: ничего худого не сделала, а страшно. "Пожалуй, за дочерей пришел отчитывать", - мелькнуло у ней в голове. По дороге она даже подумала, какой ответ дать. Родион Потапыч зашел в избу, помолился в передний угол и присел на лавку.

   - Случай вышел к тебе... - заговорил старик, добывая из кармана окровавленный платок. - Вот погляди, старуха.

   В платке лежали бережно завернутые четыре передних зуба. Баушка Лукерья "ужахнулась" бабьим делом, но ничего не могла понять.

   - Где взял-то? - спросила она, чувствуя, что говорит совсем не то.

   - Не украл, а свои собственные...

   В подтверждение своих слов старик раскрыл рот и показал окровавленные десны. Теперь баушка ахнула уже от чистого сердца.

   - Где это тебя угораздило-то?

   - В шахте... Заложил четыре патрона, поджег фитиля: раз ударило, два ударило, три, а четвертого нет. Что такое, думаю, случилось?.. Выждал с минуту и пошел поглядеть. Фитиль-то догорел, почитай до самого патрона, да и заглох, ну, я добыл спичку, подпалил его, а он опять гаснет. Ну, я наклонился и начал раздувать, а тут ка-ак чебурахнет... Опомнился я уже наверху, куда меня замертво выволокли. Сам цел остался, а зубы повредило, сам их добыл...

   - Ах, батюшки... да как это тебя угораздило-то?

   - Вот и пришел... Нет ли у тебя какого средствия кровь унять да против опуха: щеку дует. К фершалу стыдно ехать, а вы, бабы, все знаете... Может, и зубы на старое место можно будет вставить?

   - Нет, этого нельзя, а кровь уймем... Есть такая травка.

   К особенностям Родиона Потапыча принадлежало и то, что он сам никогда не хворал и в других не признавал болезней, считая их притворством, то есть такие болезни, как головная боль, лихоманка, горячка, "сердце схватило", "весь немогу" и т.д. Всякая болезнь в его глазах являлась только предлогом не работать. Из-за этого происходили часто трагикомические случаи. Еще при покойном Карачунском одному рабочему придавило в шахте ногу. Его отправили в больницу. Это до того возмутило старика, что он сейчас же заявился к Карачунскому с формальной жалобой:

   - Это он нарочно, Степан Романыч.

   - Как нарочно? Фельдшер говорит, что кости повреждены и, может быть, придется даже отнять ногу...

   - Нарочно, Степан Романыч, ногу подставил, чтобы в больнице полежать, а потом пенсию будет клянчить... Известно, какой наш народ.

   В восемьдесят лет у Родиона Потапыча сохранились все зубы до одного, и он теперь искренне удивлялся, как это могло случиться, что вышибло "диомидом" сразу четыре зуба. На лице не было ни одной царапины. Другого разнесло бы в крохи, а старик поплатился только передними зубами. "Все на счастливого", как говорили рабочие.

   Старуха сбегала в заднюю избу, порылась в сундуках и натащила разного старушечьего снадобья: и коренья, и травы, и наговоренной соли, и еще какого-то мудреного зелья, завернутого в тряпочку. Родион Потапыч принимал все с какой-то детской покорностью, точно удивился самому себе, что дошел до такого ничтожества.

   - А вот это к ночи прими, - наставительно повторяла старуха, - кровь разбивает... Хорошее пособие от бессонницы, али кто нехорошо задумываться начинает.

   Родион Потапыч улыбнулся.

   - И то меня за сумасшедшего принимают, - заговорил он, покачав головой. - Еще покойничек Степан Романыч так-то надумал... Для него-то я и был, пожалуй, сумасшедший с этой Рублихой, а для Оникова и за умного сойду. Одним словом, пустой колос кверху голову носит... Тошно смотреть-то.

   - Все жалятся на него... - заметила баушка Лукерья. - Затеснил совсем старателей-то... Тоже ведь живые люди: пить-есть хотят...

   - И старателей зря теснит и своего поведения не понимает.

   Оглядевшись и понизив тон, старик прибавил:

   - А у меня уж скоро Рублиха-то подастся... да. Легкое место сказать, два года около нее бьемся, и больших тысяч это самое дело стоит. Как подумаю, что при Оникове все дело оправдается, так даже жутко сделается. Не для его глупой головы удумана штука... Он-то теперь льнет ко мне, да мне-то его даром не надо.

   Еще более понизив голос, старик прошептал на ухо баушке Лукерье:

   - Приходил ведь ко мне Степан-то Романыч...

   - С нами крестная сила!..

   - Верно тебе говорю... Спустился я ночью в шахту, пошел посмотреть штольню и слышу, как он идет за мной. Уж я ли его шаги не знал!..

   - А-ах, ба-атюшки... Да я бы на месте померла.

   - Ну, раньше смерти не помрешь. Только не надо оборачиваться в таких делах... Ну, иду я, он за мной, повернул я в штрек, и он в штрек. В одном месте надо на четвереньках проползти, чтобы в рассечку выйти, - я прополз и слушаю. И он за мной ползет... Слышно, как по хрящу шуршит и как под ним хрящ-то осыпается. Ну, тут уж, признаться, и я струхнул. Главная причина, что без покаяния кончился Степан-то Романыч, ну, и бродит теперь...

   - Почему же около шахты ему бродить?

   - А почему он порешил себя около шахты?.. Неприкаянная кровь пролилась в землю.

   - Ну, так что дальше-то было? - спрашивала баушка Лукерья, сгорая от любопытства. - Слушать-то страсти...

   - Дальше-то вот и было... Повернулся я, а он из штрека-то и вылезает на меня.

   - Батюшки!.. Угодники... Ой, смертынька!

   - А я опять знаю, что двигаться нельзя в таких делах. Стою и не шевелюсь. Вылез он и прямо на меня... бледный такой... глаза опущены, будто что по земле ищет. Признаться тебе сказать, у меня по спине мурашки побежали, когда он мимо прошел совсем близко, чуть локтем не задел.

   Родион Потапыч перевел дух. Баушка Лукерья вся дрожала со страху и даже перекрестилась несколько раз.

   - Ну и бесстрашный ты человек, Родион Потапыч!

   - Ты слушай дальше-то: он от меня, а я за ним... Страшновато, а я уж пошел на отчаянность: что будет. Завел он меня в одну рассечку да прямо в стену и ушел в забой. Теперь понимаешь?

   - Ничего я не понимаю, голубчик. Обмерла, слушавши-то тебя...

   - А я понял: он мне показал, где жила спряталась.

   - А ведь и то... Ах, глупая я какая!..

   - Ну, я тут на другой день и поставил работы, а мне по первому разу зубы и вышибло, потому как не совсем чистое дело-то...

   - А что ты думаешь, ведь правильно!.. Надо бы попа позвать да отчитать хорошенько...

   В этот момент под окнами загремел колокольчик, и остановилась взмыленная тройка. Баушка Лукерья даже вздрогнула, а потом проговорила:

   - Погляди-ка, как наш Кишкин отличается... Прежде Ястребов так-то ездил, голубчик наш.

   Родион Потапыч только нахмурился, но не двинулся с места. Старуха всполошилась: как бы еще чего не вышло. Кишкин вошел в избу совсем веселый. Он ехал с обеда от горного секретаря.

   - Передохнуть завернул, баушка, - весело говорил он, не снимая картуза. - Да и лошадям надо подобрать мыло. Запозднился малым делом... Дорога лесная, пожалуй, засветло не доберусь до своей Богоданки.

   - Здравствуй, Андрон Евстратыч... Разбогател, так и узнавать не хочешь, - заговорил Зыков, поднимаясь с лавки.

   - Ах, Родион Потапыч! - обрадовался Кишкин. - А я-то и не узнал тебя. Давненько не видались... Когда в последний-то раз мы с тобой встретились? Ах, да, вот здесь же у следователя. Еще ты меня страмил...

   - Мало страмил-то, Андрон Евстратыч, потому как по твоему малодушеству не так бы следовало...

   - Правильно, Родион Потапыч, кабы знал да ведал, разе бы довел себя до этого, а теперь уже поздно... Голодный-то и архирей украдет.

   - Претит, значит, совесть-то? Ах, Андрон Евстратыч, Андрон Евстратыч...

   - От бедноты это приключилось, - объяснила баушка Лукерья, чтобы прекратить неприятный разговор. - Все мы так-то: в чужом рту кусок велик...

   - Через тебя в землю-то ушел Степан Романыч, - наступал старый штейгер. - Истинно через тебя... Метил ты в других, а попал в него.

   - Так уж случилось... - смущенно повторял Кишкин. - Разе я теперь рад этому?.. И то он, Степан-то Романыч, как-то привиделся мне во сне, так я напринялся страху. Панихиду отслужил по нем, так будто полегче стало...

   Родион Потапыч и баушка Лукерья переглянулись, а потом старик проговорил:

   - Старинные люди, Андрон Евстратыч, так сказывали: покойник у ворот не стоит, а свое возьмет... А между прочим, твое дело - тебе ближе знать.

   Наступило неловкое молчание. Кишкин жалел, что не вовремя попал к баушке Лукерье, и тянул время отъезда, - пожалуй, подумают, что он бежит.

   - Ты бы переночевал? - предлагала баушка Лукерья. - Куда, на ночь глядя, поедешь-то?

   - А мне пора, в сам деле!.. - поднялся Кишкин. - Только-только успею засветло-то... Баушка, посылай поклончик любезному сынку Петру Васильичу. Он на Сиротке теперь околачивается... Шабаш, брат: и узду забыл и весы - все ремесло.

   - Ох, и не говори, - застонала баушка Лукерья. - Домой-то и глаз не кажет. Не знаю, что уж теперь и будет.

   - Ничего, обмякнет, дай время, - успокаивал Кишкин. - До свежих веников не забудет...

   - А ты напрасно, баушка, острамила своего Петра Васильича, - вступился Родион Потапыч. - Поучить следовало, это верно, а только опять не на людях... В сам-то деле, мужику теперь ни взад ни вперед ходу нет. За рукомесло за его похвалить тоже нельзя, да ведь все вы тут ополоумели и последнего ума решились... Нет, не ладно. Хоть бы со мной посоветовались: вместе бы и поучили.

   Когда Кишкин вышел за ворота, то увидел на завалинке Наташку, которая сидела здесь вместе с братишкой, - она выжидала, когда сердитый дедушка уйдет.

   - Ты это что, птаха, по заугольям прячешься? - спрашивал Кишкин, усаживаясь в тарантас.

   - Дедушки боюсь... - откровенно призналась Наташка, краснея детским румянцем.

   - Ну, страшен сон, да милостив бог... Поедем ко мне в гости!..

   Когда лошади тронулись и дрогнули колокольчики под дугой, торопливо выскочила за ворота баушка Лукерья.

   - Постой-ка, Андрон Евстратыч!.. - кричала она задыхавшимся голосом. - Возьми ужо деньги-то от меня...

   - Ага... a где ты раньше-то была? Нет, теперь ты походи за мной, а мне твоих денег не надо...

   Тарантас укатил, заливаясь колокольчиками, а баушка Лукерья осталась со своими деньгами, завязанными в старенький платок. Она постояла на месте, что-то пробормотала и, пошатываясь, побрела назад. Заметив Наташку, она ее обругала и дала тычка.

   - Вот дармоеды навязались!.. - ворчала раздосадованная старуха. - Богадельня у меня, что ли?..

   Родион Потапыч против обыкновения засиделся у баушки Лукерьи. Это даже удивило старуху: не таков