Мамин-Сибиряк Д. Н. - Золото

в холодных сенях.

   - Они теперь совсем одурели... - коротко объяснила она, уплетая соленую рыбу за обе щеки. - А тятенька прямо на стену лезет...

   - Да разве на одной Мутяшке золото-то? - выкрикивал Мыльников, качаясь на ногах. - Да сколько его хошь, золота: по Худенькой, по Малиновке, по Генералке, а там Свистунья, Ледянка, Миляев мыс, Суходойка, Маякова слань. Бугры золота...

   Увлекшись, Мыльников совсем забыл, что этими местами обманывал городских промышленников, и теперь уверял всех, что везде был сам и везде находил верные знаки.

   - Перестань врать, непутевая голова! - оборвал его Петр Васильич.

   Пьяный Мина Клейменый давно уже лежал под столом. Его там нашли только утром, когда Окся принялась за свою работу. Разбуженный старик долго не мог ничего понять, как он очутился здесь, и только беззвучно жевал своим беззубым ртом. Голова у него трещала с похмелья, как худой колокол.

  

  

  

   Тронувшаяся вешняя вода не произвела обычного эффекта на промыслах. Рабочие ждали с нетерпением первого мая, когда открывалась Кедровская дача. Крупные золотопромышленники организовали приисковые партии через своих поверенных, а мелкота толкалась в Балчуговском заводе самолично. Цены на рабочие руки поднялись сразу, потому что везде было нужно настоящих приисковых рабочих. Пока балчуговские мужики проживали полученные задатки, на компанейские работы выходила только отчаянная голытьба и приисковая рвань. Да и на эту рабочую силу был плохой расчет, потому что и эти отбросы ждали только первого мая. Родион Потапыч рвал на себе волосы в отчаянии.

   - Ничего, пусть поволнуются... - успокаивал Карачунский. - По крайней мере, теперь не будет на нас жалоб, что мы тесним работами, мало платим и обижаем. К нам-то придут, поверь...

   - А время-то какое?.. - жаловался Родион Потапыч. - Ведь в прошлом году у нас стоном стон стоял... Одних старателишек неочерпаемое множество, а теперь они и губу на локоть. Только и разговору: Кедровская дача, Кедровская дача. Без рабочих совсем останемся, Степан Романыч.

   - Вздор... Попробуют и бросят, поверь мне. Во всяком случае я ничего страшного пока еще не вижу...

   Чтобы развеселить старика, Карачунский прибавил:

   - Старатели будут, конечно, воровать золото на новых промыслах, а мы будем его скупать... Новые золотопромышленники закопают лишние деньги в Кедровской даче, а рабочие к нам же и придут. Уцелеет один Ястребов и будет скупать наше золото, как скупал его и раньше.

   - Уж этот уцелеет... Повесить его мало... Теперь у него с Ермошкой кабатчиком такая дружба завелась - водой не разольешь. Рука руку моет... А что на Фотьянке делается: совсем сбесился народ. С Балчуговского все на Фотьянку кинулись... Смута такая пошла, что не слушай теплая хороминка. И этот Кишкин тут впутался, и Ястребов наезжал раза три... Живым мясом хотят разорвать Кедровскую-то дачу. Гляжу я на них и дивлюсь про себя: вот до чего привел господь дожить. Не глядели бы глаза.

   - Ну, а что твоя Феня?

   Родион Потапыч не любил подобных расспросов и каждый раз хмурился. Карачунский наблюдал его улыбающимися глазами и тоже молчал.

   - Устроил... - коротко ответил он, опуская глаза. - К себе-то в дом совестно было ее привезти, так я ее на Фотьянку, к сродственнице определил. Баушка Лукерья... Она мне по первой жене своячиной приходится. Ну, я к ней и опеределил Феню пока что...

   - А потом?

   - А потом уж что господь пошлет.

   После длинной паузы старик прибавил:

   - Своячина-то, значит, баушка Лукерья, совсем правильная женщина, а вот сын у ней...

   - Петр Васильич? - подсказал Карачунский, обладавший изумительной памятью на имена.

   - Он самый... Сродственник он мне, а прямо скажу: змей подколодный. Первое дело - с Кишкиным канпанию завел, потом Ястребова к себе на фатеру пустил... У них теперь на Фотьянке черт кашу варит.

   Чтобы добыть Феню из Тайболы, была употреблена военная хитрость. Во-первых, к Кожиным отправилась сама баушка Лукерья Тимофеевна и заявила, что Родион Потапыч согласен простить дочь, буде она явится с повинной.

   - Конечно, построжит старик для видимости, - объясняла она старухе Маремьяне, - сорвет сердце... Может, и побьет. А только родительское сердце отходчиво. Сама, поди, знаешь по своим детям.

   - А как он ее запрет дома-то? - сомневалась старая раскольница, пристально вглядываясь в хитрого посла.

   - Запре-от? - удивилась баушка Лукерья. - Да ему-то какая теперь в ней корысть? Была девка, не умели беречь, так теперь ветра в поле искать... Да еще и то сказать, в Балчугах народ балованный, как раз еще и ворота дегтем вымажут... Парни-то нынче ножовые. Скажут: нами брезговала, а за кержака убежала. У них свое на уме...

   - Это ты правильно, баушка Лукерья... - туго соглашалась Маремьяна. - Хошь до кого доведись.

   - Я-то ведь не неволю, а приехала вас же жалеючи... И Фене-то не сладко жить, когда родители хуже чужих стали. А ведь Феня-то все-таки своя кровь, из роду-племени не выкинешь.

   - Уж ты-то помоги нам, баушка...

   Уластила старуха кержанку и уехала. С неделю думали Кожины, как быть. Акинфий Назарыч был против того, чтобы отпускать жену одну, но не мог он устоять перед жениными слезами. Нечего делать, заложил он лошадь и под вечерок, чтобы не видели добрые люди, сам повез жену на мировую. Выбрана была нарочно суббота, чтобы застать дома самого Родиона Потапыча. Высадил Кожин жену около церкви, поцеловал ее в последний раз и отпустил, а сам остался дожидаться. Он даже прослезился, когда Феня торопливо пошла от него и скрылась в темноте, точно чуяло его сердце беду.

   Родион Потапыч действительно был дома и сам отворил дочери дверь. Он ни слова не проронил, пока Феня с причитаньями и слезами ползала у его ног, а только велел Прокопию запрячь лошадь. Когда все было Готово, он вывел дочь во двор, усадил с собой в пошевни и выехал со двора, но повернул не направо, где дожидался Акинфий, а влево. Встрепенулась было Феня, как птица, попавшая в западню, но старик грозно прикрикнул на нее и погнал лошадь. Он догадался, что Кожин ждет ее где-нибудь поблизости, объехал засаду другой улицей, а там мелькнула "пьяная контора", Ермошкин кабак и последние избушки Нагорной.

   - Тятенька, родимый, куда ты везешь меня? - взмолилась Феня.

   - А вот узнаешь, куда...

   Феня вся похолодела от ужаса, так что даже не сопротивлялась и не плакала. Вот и Краюхин увал, и шахты, и казенный громадный разрез, и молодой лесок, выросший по свалкам и отвалам. Когда уже мелькнули впереди огоньки Фотьянки, Феня догадалась, куда отец везет ее, и внутренне обрадовалась: баушку Лукерью она видала редко, но привыкла ее уважать. Пошевни переехали реку Балчуговку по ветхому мостику, поднялись на мысок, где стоял кабак Фролки, и остановились у дома Петра Васильича. На топот лошади в волоковом оконце показалась голова самой баушки Лукерьи. Старуха сама вышла на крыльцо встречать дорогих гостей и проводила Феню прямо в заднюю избу, где жила сама.

   - Ты посиди здесь, жар-птица, а я пока потолкую с отцом, - сказала она, припирая дверь на всякий случай железной задвижкой.

   Родион Потапыч сидел в передней избе, которая делилась капитальной стеной на две комнаты - в первой была русская печь, а вторая оставалась чистой горницей.

   - Ну, гостенек дорогой, проходи в горницу, - приглашала баушка Лукерья. - Сядем рядком да поговорим ладком...

   - О чем говорить-то? Весь тут. Дома ничего не осталось... А где у тебя змей-то кривой?

   - Ох, не спрашивай... Канпанятся они теперь в кабаке вот уж близко месяца, и конца-краю нету. Только что и будет... Сегодня зятек-то твой, Тарас Матвеич, пришел с Кишкиным и сейчас к Фролке: у них одно заведенье. Ну, так ты насчет Фени не сумлевайся: отвожусь как-нибудь...

   - Ты с нее одежу-то ихнюю сыми первым делом... Нож мне это вострый. А ежели нагонят из Тайболы да будут приставать, так ты мне дай знать на шахты или на плотину: я их живой рукой поверну.

   - Всяк кулик на своем болоте велик, Родион Потапыч... Управимся и без тебя. Чем я тебя угощать-то буду, своячок?.. Водочку не потребляешь?

   - Отроду не пивал, не знаю, чем она и пахнет, а теперь уж поздно начинать... Ну так, своячинушка, направляй ты нашу заблудящую девку, как тебе бог на душу положит, а там, может, и сочтемся. Что тебе понадобится, то и сделаю. А теперь, значит, прощай...

   Баушка Лукерья не задерживала гостя, потому что догадалась чего он боится, именно встречи с Петром Васильичем и Кишкиным. Она проводила его за ворота.

   - Приеду как-нибудь в другой раз... - глухо проговорил старик, усаживаясь в свои пошевни. - А теперь мутит меня... Говорить-то об ней даже не могу. Ну, прощай...

   Так Феня и осталась на Фотьянке. Баушка Лукерья несколько дней точно не замечала ее: придет в избу, делает какое-нибудь свое старушечье дело, а на Феню и не взглянет.

   - Баушка, родненькая, мне страшно... - несколько раз повторяла Феня, когда старуха собиралась уходить.

   - Страшнее того, что сама наделала, не будет...

   Горько расплакалась Феня всего один раз, когда брат Яша привез ей из Балчугова ее девичье приданое. Снимая с себя раскольничий косоклинный сарафан, подаренный богоданной матушкой Маремьяной, она точно навеки прощалась со своей тайболовской жизнью. Ах, как было ей горько и тошно, особенно вспоминаючи любовные речи Акинфия Назарыча... Где-то он теперь, мил-сердечный друг? Принесут ему ее дареное платье, как с утопленницы. Баушка Лукерья поняла девичье горе, нахмурилась и сурово сказала:

   - Не о себе ревешь, непутевая... Перестань дурить. То-то ваша девичья совесть... Недаром слово молвится: до порога.

   - Хошь бы я словечко одно ему сказала... - плакала Феня. - За привет, да за ласку, да за его любовь...

   - Очень уж просты на любовь-то мужики эти самые, - ворчала старуха, свертывая дареное платье. Им ведь чужого-то века не жаль, только бы свое получить. Не бойся, утешится твой-то с какой-нибудь кержанкой. Не стало вашего брата, девок... А ты у меня пореви, на поклоны поставлю.

   Хотела Феня повидать Яшу, чтобы с ним послать Акинфию Назарычу поклончик, да баушка Лукерья не пустила, а опять затворила в задней избе. Горько убивалась Феня, точно ее живую похоронили на Фотьянке.

   Баушка Лукерья жила в задней избе одна, и, когда легли спать, она, чтобы утешить чем-нибудь Феню, начала рассказывать про прежнюю "казенную жизнь": как она с сестрой Марфой Тимофеевной жила "за помещиком", как помещик обижал своих дворовых девушек, как сестра Марфа Тимофеевна не стерпела поруганья и подожгла барский дом.

   - А стыда-то, стыда сколько напринимались мы в девичьей, - рассказывал в темноте баушкин голос. - Сегодня одна, завтра другая... Конечно, подневольное наше девичье дело было, а пригнали нас на каторгу в Балчуги, тут покойничек Антон Лазарич лакомство свое тешил. Так это все грех подневольный, за который и взыску нет: чего с каторжанок взять. А и тут, как вышли на поселенье, посмотри-ка, какие бабы вышли: ни про одну худого слова не молвят. И ни одной такой-то не нашлось, чтобы польстилась в другую веру уйти... Терпеть - терпели всячину, а этого не было. И бога не забывали и в свою православную церковь ходили... Только и радости было, что одна церковь, когда каторгу отбывали. Родная мать наша была церковь-то православная: сколько, бывало, поплачем да помолимся, столько и поживем. Вот это какое дело... расейский народ крепкий, не то, что здешние.

   Феня внимательно слушала неторопливую баушкину речь и проникалась прошлым страшным горем, какое баушка принесла из далекой Расеи сюда, на каторгу. С детства она слышала все эти рассказы, но сейчас баушка Лукерья гнула свое, стороной обвиняя Феню в измене православию. Последнее испугало Феню, особенно когда баушка Лукерья сказала:

   - А ты того не подумала, Феня, что родился бы у тебя младенец, и потащила бы Маремьяна к старикам да к своим старухам крестить? Разве ихнее крещенье правильное: загубила бы Маремьяна ангельскую душеньку - только и всего. Какой бы ты грех на свою душу приняла?.. Другая девушка не сохранит себя, - вон какой у нас народ на промыслах! - разродится младенцем, а все-таки младенец крещеный будет... Стыд-то свой девичий сама износит, а младенческую душеньку ухранит. А того ты не подумала, что у тебя народилось бы человек пять ребят, тогда как?..

   - Баушка, миленькая, я думала, что... Очень уж любит меня Акинфий-то Назарыч, может, он и повернулся бы в нашу православную веру. Думала я об этом и день и ночь...

   - А Маремьяна?.. Нет, голубушка, при живности старухи нечего было тебе и думать. Пустое это дело, закостенела она в своей старой вере...

   - А ежели Маремьяна умрет, баушка? Не два века она будет жить...

   - Тогда другой разговор... Только старые люди сказывали, что свинья не родит бобра. Понадеялась ты на любовные речи своего Акинфия Назарыча прежде времени...

   Каждый вечер происходили эти тихие любовные речи, и Феня все больше проникалась сознанием правоты баушки Лукерьи. А с другой стороны, ее тянуло в Тайболу мертвой тягой: свернулась бы птицей и полетела... Хоть бы один раз взглянуть, что там делается!

   Ровно через неделю Кожин разыскал, где была спрятана Феня, и верхом приехал в Фотьянку. Сначала, для отвода глаз, он завернул в кабак, будто собирается золото искать в Кедровской даче. Поговорил он кое с кем из мужиков, а потом послал за Петром Васильичем. Тот не заставил себя ждать и, как увидел Кожина, сразу смекнул, в чем дело. Чтобы не выдать себя, Петр Васильич с час ломал комедию и сговаривался с Кожиным о золоте.

   - Пойдем-ка ко мне, Акинфий Назарыч, - пригласил он наконец смущенного Кожина, - может, дома-то лучше сговоримся...

   Свою лошадь Кожин оставил у кабака, а сам пошел пешком.

   - Вот что, друг милый, - заговорил Петр Васильич, - зачем ты приехал - твое дело, а только смотри, чтобы тихо и смирно. Все от матушки будет: допустит тебя или не допустит. Так и знай...

   - Тише воды, ниже травы буду, Петр Васильич, а твоей услуги не забуду...

   - То-то, уговор на берегу. Другое тебе слово скажу: напрасно ты приехал. Я так мекаю, что матушка повернула Феню на свою руку... Бабы это умеют делать: тихими словами как примется наговаривать да как слезами учнет донимать - хуже обуха.

   Сначала Петр Васильич пошел и предупредил мать. Баушка Лукерья встрепенулась вся, но раскинула умом и велела позвать Кожина в избу. Тот вошел такой убитый да смиренный, что ей вчуже сделалось его жаль. Он поздоровался, присел на лавку и заговорил, будто приехал в Фотьянку нанимать рабочих для заявки.

   - Вот что, Акинфий Назарыч, золото-то ты свое уж оставь, - обрезала баушка Лукерья. - Захотел Феню повидать? Так и говори... Прямое дерево ветру не боится. Я ее сейчас позову.

   У Кожина захолонуло на душе: он не ожидал, что все обойдется так просто. Пока баушка Лукерья ходила в заднюю избу за Феней, прошла целая вечность. Петр Васильич стоял неподвижно у печи, а Кожин сидел на лавке, низко опустив голову. Когда скрипнула дверь, он весь вздрогнул. Феня остановилась в дверях и не шла дальше.

   - Феня... - зашептал Акинфий Назарыч, делая шаг к ней.

   - Не подходи, Акинфий Назарыч... - остановила она. - Что тебе нужно от меня?

   Кожин остановился, посмотрел на Феню и проговорил:

   - Одно я хотел спросить тебя, Федосья Родионовна: своей ты волей попала сюда или неволей?

   - Попала неволей, а теперь живу своей волей, Акинфий Назарыч... Спасибо за любовь да за ласку, а в Тайболу я не поеду, ежели...

   Она остановилась, перевела дух и тихо прибавила:

   - Хочу, чтобы все по нашей вере было...

   Эти слова точно пошатнули Кожина. Он сел на лавку, закрыл лицо руками и заплакал. Петр Васильич крякнул, баушка Лукерья стояла в уголке, опустив глаза. Феня вся побелела, но не сделала шагу. В избе раздавались только глухие рыдания Кожина. Еще бы одно мгновение, и она бросилась бы к нему, но Кожин в этот момент поднялся с лавки, выпрямился и проговорил:

   - Бог тебе судья, Федосья Родионовна... Не так у меня было удумано, не так было сложено, душу ты во мне повернула.

   - Зачем ты ее сомущаешь? - остановила его баушка Лукерья. - Она про свою голову промышляет...

   Кожин посмотрел на старуху, ударил себя кулаком в грудь и как-то простонал:

   - Баушка, не мне тебя учить, а только большой ответ ты принимаешь на себя...

   - Ладно, я еще сама с тобой поговорю... Феня, ступай к себе.

   Разговор оказался короче воробьиного носа: баушка Лукерья говорила свое, Кожин свое. Он не стыдился своих слез и только смотрел на старуху такими страшными глазами.

   - Не о чем, видно, нам разговаривать-то, - решил он, прощаясь. - Пропадай, голова, ни за грош, ни за копеечку!

   Когда Кожин вышел из избы, баушка Лукерья тяжело вздохнула и проговорила:

   - Хорош мужик, кабы не старуха Маремьяна.

  

  

  

   Кишкин не терял времени даром и делал два дела зараз. Во-первых, он закончил громадный донос на бывшее казенное управление Балчуговских промыслов, над которым работал года три самым тщательным образом. Нужно было собрать фактический материал, обставить его цифровыми данными, иллюстрировать свидетельскими показаниями и вывести заключения, - все это он исполнил с добросовестностью озлобленного человека. Во-вторых, нужно было подготовить все к заявке прииска в Кедровой даче, а это требовало и времени и уменья.

   Когда-то у Кишкина был свой дом и полное хозяйство, а теперь ему приходилось жаться на квартире, в одной каморке, заваленной всевозможным хламом. Стяжатель по натуре, Кишкин тащил в свою каморку решительно все, что мог достать тем или другим путем, - старую газету, которую выпрашивал почитать у кого-нибудь из компанейских служащих, железный крюк, найденный на дороге, образцы разных горных пород и т.д. В одном уголке стоял заветный деревянный шкапик, занятый материалами для доноса. По ночам долго горела жестяная лампочка в этой каморке, и Кишкин строчил свою роковую повесть о "казенном времени". В этом доносе сосредоточивалась вся его жизнь. Он переписывал его несколько месяцев, выводя старческим убористым почерком одну строку за другой, как паук ткет свою паутину. Когда работа была кончена, Кишкин набожно перекрестился: он вылил всю свою душу, все, чем наболел в дни своего захудания.

   - Всем сестрам по серьгам! - говорил он вслух и ехидно хихикал, закрывая рот рукой. - Что такое теперь Кишкин: ничтожность! пыль!.. последний человек!.. Хи-хи-хи!.. И вдруг вот этот самый Кишкин всех и достигнет... всех!.. Э, голубчики, будет: пожили, порадовались - надо и честь знать. Поди, думают, что все уж умерло и быльем поросло, а тут вдруг сюрпризец... Пожалуйте, на цугундер, имярек! Хи-хи... Вы в колясках катаетесь, а Кишкин пешком ходит. Вы в палатах поживаете, а Кишкин в норе гниет... Погодите, всех выведу на свежую воду! Будете помнить Кишкина.

   Целую ночь не спал старый ябедник и все ходил по комнате, разговаривая вслух и хихикая так, что вдова-хозяйка решила про себя, что жилец свихнулся.

   Захватив свое произведение, свернутое трубочкой, Кишкин пешком отправился в город, до которого от Балчуговского завода считалось около двенадцати верст. Дорога проходила через Тайболу. Кишкин шел такой радостный, точно помолодел лет на двадцать, и все улыбался, прижимая рукопись к сердцу. Вот она, голубушка... Тепленькое дельце заварится. Дорого бы дали вот за эту бумажку те самые, которые сейчас не подозревают даже о его существовании. "Какой Кишкин?.." Х-ха, вот вам и какой: добренький, старенький, бедненький... Пешочком идет Кишкин и несет вам гостинец.

   В городе Кишкин знал всех и поэтому прямо отправился в квартиру прокурора. Его заставили подождать в передней. Прокурор, пожилой важный господин, отнесся к нему совсем равнодушно и, сунув жалобу на письменный стол, сказал, что рассмотрит ее.

   - Ничего, я подожду, ваше высокоблагородие, - смиренно отвечал Кишкин, предвкушая в недалеком будущем иные отношения вот со стороны этого важного чина. - Маленький человек... Подожду.

   От прокурора Кишкин прошел в горное правление, в так называемый "золотой стол", за которым в свое время вершились большие дела. Когда-то заветной мечтой Кишкина было попасть в это обетованное место, но так и не удалось: "золотой стол" находился в ведении одной горной фамилии вот уже пятьдесят лет, и чужому человеку здесь делать было нечего. А тепленькое местечко... В горных делах царила фамилия Каблуковых: старший брат, Илья Федотыч, служил секретарем при канцелярии горного начальника, а младший, Андрей Федотыч, столоначальником "золотого отряда". Около них ютилась бесчисленная родня. Собственно, братья Каблуковы были близнецы, и разница в рождении заключалась всего в нескольких часах. В них была вся сила, а горные инженеры и разное начальство служили только для декорации.

   - Ну что, Андрон Евстратыч? - спрашивал младший Каблуков, с которым в богатое время Кишкин был даже в дружбе и чуть не женился на его родной сестре, конечно, с тайной целью хотя этим путем проникнуть в роковой круг. - Каково прыгаешь?

   - Да вот думаю золотишко искать в Кедровской даче.

   - Разве лишние деньги есть?

   - На мои сиротские слезы, может, бог и пошлет счастья...

   - Что же, давай бог нашему теляти волка поймати. Подавай заявку, а отвод сейчас будет готов. По старой дружбе все устроим...

   - Знаю я вашу дружбу...

   Андрей Федотыч был добродушный и веселый человек и любил пошутить, вызывая скрытую зависть Кишкина: хорошо шутить, когда в банке тысяч пятьдесят лежит. Старший брат, Илья Федотыч, наоборот, был очень мрачный субъект и не любил болтать напрасно. Он являлся главной силой, как старый делец, знавший все ходы и выходы сложного горного хозяйства. Кишкина он принимал всегда сухо, но на этот раз отвел его в соседнюю комнату и строго спросил:

   - Ты это что, сбесился, Андрошка?

   - А что?

   - А вот это самое... Думаешь, мы и не знаем? Все знаем, не беспокойся. Кляузы-то свои пора тебе оставить.

   - Не поглянулось?..

   - Да ты чему радуешься-то, Андрошка? Знаешь поговорку: взвыла собака на свою голову. Так и твое дело. Ты еще не успел подумать, а я уж все знаю. Пустой ты человек, и больше ничего.

   Кишкин смотрел на Илью Федотыча и только ухмылялся: вот этот вперед всех догадался... Его не проведешь.

   - Вот что, Илья Федотыч, - заговорил Кишкин деловым тоном, - теперь уж поздно нам с тобой разговаривать. Сейчас только от прокурора.

   - Ах, пес!..

   - Вот тебе и пес... Такой уж уродился. Раньше-то я за вами ходил, а теперь уж вы за мной походите. И походите, даже очень походите... А пока что, думаю заявочку в Кедровской даче сделать.

   - Не дадим, - коротко отрезал Илья Федотыч.

   - Нет, дашь... - так же коротко ответил Кишкин и ухмыльнулся. - В некоторое время еще могу пригодиться. Не пошел бы я к тебе, кабы не моя сила. Давно бы мне так-то догадаться...

   Илья Федотыч с изумлением посмотрел на Кишкина: перед ним действительно был совсем другой человек. Великий горный делец подумал, пожал плечами и решил:

   - Ну, черт с тобой, делай заявку...

   Эта ничтожная по своим размерам победа для Кишкина являлась предвестником его возрождения: сам Илья Федотыч трухнул перед ним, а это что-нибудь значит.

   Вернувшись в Балчуговский завод, Кишкин принялся за дело.

   Конец апреля выдался теплый и ясный. Компанейские работы уже шли полным ходом, главным образом за Фотьянкой, где по обоим берегам Балчуговки залегали богатейшие россыпи. Ввиду наступления первого мая поисковые партии сосредоточивались в Фотьянке, потому что отсюда до грани Кедровской дачи было рукой подать, то есть всего верст двенадцать. Первым на Фотьянку явился знаменитый скупщик Ястребов и занял квартиру в лучшем доме, именно у Петра Васильича. Баушка Лукерья не хотела его пускать из страха перед Родионом Потапычем, но Петр Васильич, жадный до денег, так взъелся на мать, что старуха не устояла.

   - Что мы разве невольники какие для твоего Родиона-то Потапыча? - выкрикивал Петр Васильич. - Ему хорошо, так и другим тоже надо... Как собака лежит на сене: сам не ест и другим не дает. Продался канпании и знать ничего не хочет... Захудал народ вконец, взять хоть нашу Фотьянку, а кто цены-то ставит? У него лишнего гроша никто еще не заработал...

   - По кабакам бы меньше пропивали!

   - Кабак тут не причина, маменька... Подшибся народ вконец, вот из последних и канпанятся по кабакам. Все одно за канпанией-то пропадом пропадать... И наше дело взять: какая нам такая печаль до Родиона Потапыча, когда с Ястребова ты в месяц цалковых пятнадцать получишь. Такого случая не скоро дождешься... В другой раз Кедровскую дачу не будем открывать.

   Старуха сдалась, потому что на Фотьянке деньги стоили дорого. Ястребов действительно дал пятнадцать рублей в месяц да еще сказал, что будет жить только наездом. Приехал Ястребов на тройке в своем тарантасе и произвел на всю Фотьянку большое впечатление, точно этим приездом открывалась в истории кондового варнацкого гнезда новая эра. Держал себя Ястребов настоящим барином и сыпал деньгами направо и налево.

   - Ну, баушка, будем жить-поживать да добра наживать, - весело говорил он, располагая свои пожитки в чистой горнице.

   - А я тебе вот что скажу, Никита Яковлевич, - ответила старуха, - жить живи себе на здоровье, а только боюсь я...

   - Чего испугалась-то прежде времени, баушка?

   - Да как же, начнешь золото скупать... И нас засудят.

   Ястребов засмеялся.

   - Ну, этого у меня заведенья не полагается, баушка, - успокоил он, - у меня один закон для всех: кто из рабочих только нос покажет с краденым золотом - шабаш. Чтобы и духу его не было... У меня строго, баушка.

   - То-то, миленький, смотри...

   - В оба глядим, баушка, где плохо лежит, - пошутил Ястребов и даже похлопал старуху по плечу. - Не бойся, а только живи веселее, - скорее повесят...

   - С тобой, с разговором, и то повесят...

   Веселый характер опасного жильца понравился старухе, и она махнула на Родиона Потапыча.

   Появлением Ястребова в доме Петра Васильича больше всех был огорчен Кишкин. Он рассчитывал устроить в избе главную резиденцию, а теперь пришлось занять просто баню, потому что в задней избе жила сама баушка Лукерья с Феней.

   - Ну, это не фасон, Петр Васильич, - ворчал Кишкин. - Ты что раньше-то говорил: "У меня в избе живите, как дома", "у меня вольготно", а сам пустил Ястребова.

   - Ах, Андрон Евстратыч, не я пустил, а мамынька, - отпирался Петр Васильич самым бессовестным образом.

   - Не ври уж в глаза-то, а то еще как раз подавишься...

   Таким образом баня сделалась главным сборным пунктом будущих миллионеров, и сюда же натащили разную приисковую снасть, необходимую для разведки: ручной вашгерд, насос, скребки, лопаты, кайлы, пробный ковш и т.д. Кишкин отобрал заблаговременно паспорта у своей партии и предъявил в волость, что требовалось по закону. Все остальные слепо повиновались Кишкину, как главному коноводу.

   Канун первого мая для Фотьянки прошел в каком-то чаду. Вся деревня поднялась на ноги с раннего утра, а из Балчуговского завода так и подваливала одна партия за другой. Золотопромышленники ехали отдельно в своих экипажах парами. Около обеда вокруг кабака Фролки вырос целый табор. Кишкин толкался на народе и прислушивался, о чем галдят.

   - Это твоя работа, анафема!.. - корил Кишкин Мыльникова, которого брали на разрыв. - Вот сколько народу обоврал...

   - Был такой грех, Андрон Евстратыч, в городу деньги легкие... Пусть потешатся.

   К обеду пригнал сам Ермошка, повернулся в кабаке, а потом отправился к Ястребову и долго о чем-то толковал с ним, плотно притворив дверь. К вечеру вся Фотьянка сразу опустела, потому что партий тридцать выступили по единственной дороге в Кедровскую дачу, которая из Фотьянки вела на Мелединский кордон. Это был настоящий поход, точно двигалась какая-нибудь армия. Золотопромышленники ехали верхом, потому что в весеннюю распутицу на колесах здесь не было хода, а рабочие шли пешком. Партия Кишкина выступила одной из последних. Задержал Мыльников, пропавший в самую критическую минуту, - его едва разыскали. Он вообще что-то хитрил.

   - Ты у меня, оборотень, смотри!.. - пригрозил Кишкин, вошедший в роль заправилы. - В лесу-то один Никола бог: расчет мелкими дадим.

   Партия составлена была из следующих лиц: Кишкин, Петр Васильич, Мыльников, Яша, Мина Клейменый, Турка и Матюшка. Настоящим работником был один Матюшка да разве Петр Васильич с Мыльниковым, а остальные больше для счета. Впрочем, приисковая работа требовала большой сноровки, и старики могли ответить за молодых. Собственно вожаком служил Мина Клейменый, а другие только проверяли его. В хвосте партии плелась Окся, взятая по общему соглашению для счастья. Это была единственная баба на все поисковые партии, что заметно шокировало настоящих мужиков, как Матюшка, делавший вид, что совсем не замечает Окси.

   - Ты, дедушка, не ошибись, - упрашивал Кишкин. - Тоже не молодое твое место... Может, и запамятовал место-то?

   - Чего его запамятовать-то? - обижался Мина. - Как перейдем Ледянку, сейчас тебе вправо выпадет дорога на Мелединский кордон, а мы повернем влево, к Каленой горе...

   - Да ведь ты про Миляев мыс сказывал-то?

   - Ах, какой же ты, братец мой, непонятный! Ну, тут тебе и есть Миляев мыс, потому как Мутяшка упала в Меледу под самой Каленой горой.

   - Смотри, старый, не ошибись...

   Кишкин ужасно волновался и подозрительно оглядывал каждого встречного.

   - А где же Ястребов-то? - спохватился он. - Ах, батюшка... Как раз он нагонит нас, да по нашим следам и пойдет.

   - Чай остался пить с Ермошкой... - объяснил уклончиво Петр Васильич.

   Кедровская дача занимала громадную площадь в четыреста тысяч десятин и из одного угла в другой была перерезана рекой Меледой, впадавшей в Балчуговку верстах в двадцати ниже Фотьянки. Вся дача состояла из непроходимых болот и дремучего леса. Единственным живым пунктом был кордон на Меледе, где зиму и лето жил лесник. В Меледу впадал целый ряд болотных речек, как Мутяшка, Генералка, Ледянка, Свистунья и Суходойка. Застоявшаяся болотная вода этими речонками выливалась в Меледу. Места были все глухие, куда выезжали только осенью "шишковать", то есть собирать шишки по кедровникам. Дорога в верхотинах Суходойки и Ледянки была еще в казенное время правлена и получила название Маяковой слани, - это была сейчас самая скверная часть пути, потому что мостовины давно сгнили и приходилось людям и лошадям брести по вязкой грязи, в которой плавали гнилые мостовины. Про Маякову слань рассказывали нехорошие вещи: блазнило здесь и глаза отводило, если кто оробеет. Перед Маяковой сланью партии делали первую передышку, а часть отправилась на заявки вниз по Суходойке.

   - Это твоя работа... - шутил Кишкин, показывая Мыльникову на пробитую по берегу Суходойки сакму. - Спасибо тебе скажут.

   На Маяковой слани партия Кишкина "затемнала", и пришлось брести в темноте по страшному месту. Особенно доставалось несчастной Оксе, которая постоянно спотыкалась в темноте и несколько раз чуть не растянулась в грязь. Мыльников брел по грязи за ней и в критических местах толкал ее в спину чернем лопаты.

   - Ну ты, скотинка богова... - ворчал он. - Ведь уродится же этакая тварина!

   У конца Маяковой слани, где шла повертка на кордон, партия остановилась для совещания. Отсюда к Каленой горе приходилось идти прямо лесом.

   - Мина, смотри, не ошибись! - кричали голоса. - Кабы на Малиновку не изгадать...

   Река Малиновка была правым притоком Мутяшки, о ней тоже ходили нехорошие слухи. Когда партия двинулась в лес, произошло некоторое обстоятельство, невольно смутившее всех.

   - Тятька, кто-то на вершной проехал, - заявила Окся, показывая на повертку к кордону. - Остановился, поглядел и поехал...

   - Да куда поехал-то, чучело гороховое?

   - А за вами...

   Кишкину тоже показалось, что кто-то "следит" за партией на известном расстоянии.

  

  

  

   Ночь на первое мая была единственной в летописях золотопромышленности: Кедровскую дачу брали приступом, точно клад. Всех партий по течению Меледы и ее притоков сошлось больше сотни, и стоном стон стоял. Ровно в двенадцать часов начали копать заявочные ямы и ставить столбы. Главная работа загорелась под Каленой горой, где сошлось несколько поисковых партий, кроме партии Кишкина; очутился здесь и Ястребов, и кабатчик Ермошка, и мещанин Затыкин, и еще какие-то никому неведомые люди, нагнавшие из города. Всем хотелось захватить получше местечко на Мутяшке, о которой Мыльников распустил самые невероятные слухи. На Миляевом мысу, где Кишкин предполагал сделать заявку, произошла настоящая битва. Когда Кишкин пришел с партией на место, то на Миляевом мысу уже стояли заявочные столбы мещанина Затыкина, успевшего предупредить всех остальных.

   - Руби столбы, ребята! - командовал Кишкин, размахивая руками. - До двенадцати часов поставлены... Не по закону!

   - Врешь, у тебя часы переведены! - кричал Затыкин, показывая свои серебряные часы. - Не тронь мои столбы...

   Поднялся шум и гвалт... Матюшка без разговоров выворотил затыкинский столб и поставил на его место свой. Рабочие Затыкина бросились на Матюшку. Произошла настоящая свалка, причем громче всех раздавался голос Мыльникова:

   - Батюшки, убили!.. Родимые, пустите душу на покаяние!..

   Темнота увеличивала суматоху. Свои не узнавали своих, а лесная тишь огласилась неистовыми криками, руганью и ревом. В заключение появился Ястребов, приехавший верхом.

   - Что за драка? - крикнул он. - Убирайтесь вон с моего места, дураки!..

   - Давно ли оно твоим-то стало? - огрызался Кишкин охрипшим от крика и ругани голосом. - Проваливай в палевом, приходи в голубом...

   Ястребов замахнулся на Кишкина нагайкой, но вовремя остановился.

   - Ну, ударь?!. - ревел Кишкин, наступая. - Ну?.. Не испугались... Да. Ударь!.. Не смеешь при свидетелях-то безобразие свое показать...

   - Не хочу! - отрезал Ястребов. - Вы в моей заявке столбы-то ставите... Вот я вас и уважу...

   - Но-но-о?

   - Да уж видно так... Я зачертил Миляев мыс от самой Каленой горы: как раз пять верст вышло, как по закону для отвода назначено.

   - Андрон Евстратыч, надо полагать, Ермошка бросился с заявкой на Фотьянку, а Ястребов для отвода глаз смутьянит, - шепотом сообщил Мыльников. - Верно говорю... Должон он быть здесь, а его нет.

   Кишкин остолбенел: конечно, Ястребов перехитрил и заслал Ермошку вперед, чтобы записать свою заявку раньше всех. Вот так дали маху, нечего сказать...

   - Вот что, Мыльников, валяй и ты в Фотьянку, - шепнул Кишкин, - может, скорее придешь... Да не заплутайся на Маяковой слани, где повертка на кордон.

   - Уж и не знаю, как мне быть... Боязно одному-то. Кабы Матюшка...

   - Я вот покажу тебе Матюшку, оборотню! - пригрозил Кишкин. - Лупи во все лопатки...

   - А как же, например, Окся?

   - Ну тебя к черту вместе и с твоей Оксей...

   Когда взошло солнце, оно осветило собравшиеся на Миляевом мысу партии. Они сбились кучками, каждая у своего огонька. Все устали после ночной схватки. Рабочие улеглись спать, а бодрствовали одни хозяева, которым было не до сна. Они зорко следили друг за другом, как слетевшиеся на добычу хищные птицы. Кишкин сидел у своего огня и вполголоса беседовал с Миной Клейменым.

   - Так где казенные-то ширпы были? - допытывался он.

   - А вон туда, к самой горе...

   - И старец там лежал под елочкой?..

   - Там... Теперь места-то и не узнаешь. Ужо казенные ширпы разыщем...

   - Ну, а как насчет свиньи полагаешь? - уже совсем шепотом спрашивал Кишкин. - Где ее старец-то обозначил?..

   - Да прямо он ничего не сказал, а только этак махнул рукою на Мутяшку...

   - На Мутяшку?.. И через девицу, говорит, ищите?

   - Это он вообще насчет золота...

   - Значит, и о свинье тоже, потому как она золотая?..

   - Может статься... Болотинка тут есть, за Каленой горой, так не там ли это самое дело вышло.

   - Да ведь ты говорил, что мужик в лесу закопал свинью-то?

   - Разве говорил? Ну, значит, в лесу...

   Окся еще спала, свернувшись клубочком у огонька. Кишкин едва ее разбудил.

   - Вставай ты, барышня... Возьму вот орясину, да как примусь тебя обихаживать.

   - Отстань!.. - ворчала Окся, толкая Кишкина ногой. - Умереть не дадут...

   Кишкину стоило невероятных усилий поднять на ноги эту невежливую девицу. Окся решительно ничего не понимала и глядела на своего мучителя совсем дикими глазами. Кишкин схватил ее за руку и потащил за собой. Мина Клейменый пошел за ними. Никто из партии не слыхал, как они ушли, за исключением Петра Васильича, который притворился спящим. Он вообще держал себя как то странно и во время ночной схватки даже голосу не подал, точно воды в рот набрал. Фотьянский дипломат убедился в одном, что из их предприятия решительно ничего не выйдет. С другой стороны, он не верил ни одному слову Кишкина и, когда тот увел Оксю, потихоньку отправился за ними, чтобы выследить все дело.

   - Один, видно, заполучить свинью захотел, - возмущался Петр Васильич, продираясь сквозь чащу. - То-то прохирь: хлебцем вместе, а табачком врозь... Нет, погоди, брат, не на таковских напал.

   С другой стороны, его смешило, как Кишкин тащил Оксю по лесу, точно свинью за ухо. А Мина Клейменый привел Кишкина сначала к обвалившимся и заросшим лесом казенным разведкам, потом показал место, где лежал под елкой старец, и наконец повел к Мутяшке.

   - Ну, народец!.. - ругался Петр Васильич. - Все один сграбастать хочет...

   Ему приходилось делать большие обходы, чтобы не попасть на глаза Шишке, а Мина Клейменый вел все вперед и вперед своим ровным старческим шагом. Петр Васильич быстро утомился и даже вспотел. Наконец Мина остановился на краю круглого болотца, которое выливалось ржавым ручейком в Мутяшку.

   - Ну, ищи!.. - толкал Кишкин ничего не понимавшую Оксю. - Ну, чего уперлась-то, как пень?..

   - Да я тебе разве собака далась?! - огрызнулась Окся, закрывая широкий рот рукой. - Ищи сам...

   - Ах, дура точеная... Добром тебе говорят! - наступал Кишкин, размахивая короткими ручками. - А то у меня, смотри, разговор короткий будет...

   Окся неожиданно захохотала прямо в лицо Кишкину, а когда он замахнулся на нее, так толкнула его в грудь, что старик кубарем полетел на траву. Петр Васильич зажал рот, чтобы не расхохотаться во все горло, но в этот момент за его спиной раздался громкий смех. Он оглянулся и остолбенел: за ним стоял Ястребов и хохотал, схватившись руками за живот.

   - Ах, дураки, дураки!.. - заливался Ястребов, качая головой. - То-то дураки-то... Друг друга обманывают и друг друга ловят. Ну, не дураки ли вы после этого?..

   - А ты проходи своей дорогой, Никита Яковлич, - ответил Петр Васильич с важностью, - дураки мы про себя, а ты, умный, не ввязывайся.

   - Боишься, что вашу свинью найду?

   - Это уж не твоего ума дело...

   Хохот Ястребова заставил Кишкина опять схватить Оксю за руку и утащить ее в чащу. Мина Клейменый стоял на одном месте и крестился.

   - С нами крестная сила! - шептал он, закрывая глаза.

   Когда они сошлись опять вместе, Кишкин шепотом спросил старика: