Крестовский Всеволод Владимирович - Тьма египетская

привести в чувство жену: ей прыскали на лицо водой, смачивали голову, подносили к носу спирт, растирали им виски, терли под ложечкой, но никакие усилия не могли пока преодолеть глубокого обморока.

   "Тамара... Она сказала Тамара", думалось в то же время рабби Соломону;

   - Что такое Тамара? В чем дело?... Из-за чего все это у вас там случилось? - спросил он родственницу-приживалку.

   - После, рабби, после... Некогда! - скороговоркой и как бы мимоходом отвечала та, явно желая отделаться от подобных расспросов.

   - Да где Тамара? - не унимался старик. - Отчего ее нет здесь? Позовите ее... Где она?

   - Н... не знаю, - смущенно пробормотала служанка, стараясь не глядеть на хозяина.

   - Трите!.. Я сам пойду за ней.

   И Бендавид быстрым движением поднялся с места. Предчувствие чего-то недоброго все сильней и сильней хватало его за сердце, и поэтому, все росла, все усиливалась в нем нетерпеливость узнать наконец, в чем дело, которое от него очевидно скрывают.

   - Не ходите, рабби, - проворно предупредила его приживалка. - Не ходите, ее там нет.

   - Но где ж она наконец?! Ступайте, сбегайте за нею!.. Где она?

   - Не знаем, рабби... потом... потом все узнаете...

   - Да что там у вас вышло?.. Отчего этот обморок с женою?

   - Потом... потом, рабби, - смущенно лепетали обе женщины, кидая на него умоляющие взгляды. - Ничего особенного...[121]

   Верьте, ничего!.. Трите, Бога ради, помогайте нам... Некогда теперь...

   Бендавид только досадливо пожал плечами. "С вами, видно, ничего не поделаешь толком!" - и усевшись подле жены на край постели, послушно принялся снова за растирание.

   - Это глупо, наконец! - с неудовольствием говорил он в то же время; - глупо, что вы от меня скрываете... Все равно, я же ведь узнаю... Кажись, пока еще, слава Богу, мужчина, в обморок не упаду и не расплачусь, как ребенок. Говорите! - прибавил он строго и настойчиво. - Говорите, я вам приказываю!

   - Что ж делать, рабби! - слезливо завздыхала приживалка. - На все воля Божья... Всевышний знал, что творил, когда и многострадальному Иову посылал испытания... Мы должны следовать великим примерам Танаха...[122].

   - Не учите меня об Иове! Я и без вас знаю! - перебил её старик. - Я вас спрашиваю, что такое у нас случилось?

   - Ах, рабби, в этом-то и дело... Я, по правде, и сама не знаю еще хорошенько, что именно случилось и насколько все это правда; но... так слыхала я... так посторонние говорили... Чужие люди забежали к нам на кухню справляться, правда" ли... Мы в то время еще только с постели поднялись, как они уже прибежали и спрашивают, точно ли? - А мы и не подозревали еще ничего, даже в толк себе взять не могли... И чужие-то - никто, просто, верить не хочет, хотя, кажись, весь город уже знает и кричит об этом...

   - О, Боже мой! Что за бестолковая! - теряя терпение и как бы обессилев от досады, опустил руки Бендавид. - Да объясните же толком, о чем кричит, чему верить не хочет?

   - Я же и объясняю, рабби... Я все как есть, по порядку объясняю... Но только вы-то сами, раоби, Бога ради, будьте поспокойнее.

   - Да не мучьте же!.. Чего вы душу из меня тянете!

   - Хас вешолаум, рабби! - Сохрани Боже!.. Как это можно!.. Я только хочу предварить, приготовить вас, моего благодетеля, к тяжкому удару и рассказать по порядку.

   - О, мучительница! - воскликнул старик в досаде отчаяния, воздев кверху глаза и плечи. - Ну, говорите по порядку - пусть так! Но только скорее!

   - Вот, я же и говорю, рабби. Они, говорю вам, спрашивают, точно ли, а мы не верим, не можем верить... Да и как поверить, чтобы девица такого благородного дома, отрасль такой благочестивой, знаменитой фамилии... А тут, вдруг входит сама балбоста и спрашивает, где Тамара? - Это балбоста, значит, вставши с постели, по обыкновению, к ней в комнату прошла. Мы ей на это и объясняем, что так и так, мол, а тут сейчас с ней и обморок этот сделался... При нас, впрочем, только вскрикнула, а уж обмороку вы сами, рабби, свидетель были... Мы ведь уж потом прибежали на ваш же зов... Мы этому не свидетели.

   - Да говорите толком! - вскипел наконец выведенный из терпения Бендавид. - Умерла она, что ли?

   - О, рабби!.. Если б умерла, это бы еще ничего... Но нет, к несчастью... хуже, гораздо хуже этого...

   Старик побледнел и, опустив руки, впился в приживалку неотступно вопрошающим взглядом.

   - Что же хуже?., говорите... говорите все... Я готов, - с трудом переводя дух, пролепетал он почти шепотом.

   - Увы, рабби!.. Она убежала.

   - Как убежала?!.. Куда? - сорвавшись с места, - вскочил вдруг на ноги Бендавид.

   - Не знаю в точности, но говорят... Только, Бога ради, не пугайтесь, достопочтенный рабби.

   - Куда, черт возьми?! - гневно крикнул на нее Бендавид.

   - В монастырь, рабби, в женский монастырь, принимать авойде зурс[123].

   Старик на минуту остолбенел, но потом очнулся и, словно бы пробуждаясь от тяжелого кошмара, медленно провел по лицу рукой.

   - Какой вздор! - сказал он тихо и, по-видимому, спокойным голосом. - И как не стыдно болтать такие пустяки!

   Разве это статочное дело, ну подумайте сами! Кто это выдумал такую глупость? Кому пришло в голову?

   - Мы тоже не верим, рабби, - робко заметила служанка, - но посторонние болтают... посторонние пришли и первые сказали нам... Мы не поверили.

   - Кто эти посторонние? - нахмурил брови Бендавид. - Гойи какие-нибудь, прощелыги, смутители... Над честным семейством надругаться захотелось! Кто они?

   - Да все наши же, все евреи... И с таким участием прибегали... Возмущены все ужасно...

   - Я не верю этому, - твердо и решительно заявил Бендавид.

   - Я и сама так думаю, что тут какое-нибудь недоразумение, - поспешила ввернуть слово родственница-приживалка.

   В это время вошла другая служанка и доложила, что доктор Зельман уже приехал и ожидает в зале.

   Рабби Соломон вышел навстречу.

   - Бога ради, доктор, - простер он к нему руки. - Бога ради!.. Спасите ее... Помогите... Умирает... Может, и умерла уже...

   Зельман, медлительно потирая себе ладонь об ладонь, думал было сначала методически расспросить в чем дело, что за болезнь, с чего началась и прочее; но рабби Соломон, ухватив его за руку, так быстро и энергически повлек его в спальню, что тому уже не до методики стало.

   - Давно это с ней? - спросил он, щупая пульс у бесчувственной старухи.

   - Идесяти минут еще нет... Но, Бога ради, что это? Обморок? Смерть?.. Ни вода, ни спирт, ни растирания - ничто не берет!.. Что это, доктор, что? Не томите!

   - М-м... так, маленький удар, - объявил Зельман. - Это ничего, пройдет, надо только легкое кровопускание сделать. Пустяки, успокойтесь!

   И достав из бокового кармана мягкий сафьянный футляр с хирургическим набором, он спешно и толково, как мастер своего дела, отдал прислуге приказание насчет всех необходимых ему приспособлении к операции.

   Пока из разных мест появлялись на сцену то губка, то полоскательная чашка, то полотенце и горячая вода, доктор Зельман обратился к Бендавиду.

   - Без сомнения, - сказал он с видом грустного участия, - это последствие нынешнего случая? Это так подействовало на почтенную даму сегодняшнее печальное происшествие?

   Рабби Соломон вздрогнул.

   - Какое происшествие? - почти невольно сорвалось у него с языка, и почти невольно же выпучил он свои недоуменные глаза на доктора.

   "Неужели и он, и он знает уже... Неужели и он подтвердит, что это правда?" буравила его мозг убийственная мысль, - и рабби Соломон одновременно и желал, и боялся услышать из уст постороннего человека подтверждение страшного факта. Он сам еще не вполне верил, не хотел верить этому "вздору". Его вопрос: "какое происшествие"? в упор брошенный доктору вместо ответа, и это выпучение глаз были хотя и притворны, но внутреннее движение, их вызвавшее, мгновенно явилось каким-то совсем невольным, даже искренним образом, непосредственно, само собой.

   - Разве у вас в доме ничего такого... особенного не случилось? - возразил доктор.

   - У меня в доме?.. А что такое?

   Теперь уже и доктор, в свой черед, выпучил недоумевающие глаза на Бендавида.

   - Н-нет, ничего, - пробормотал он. - Я так думал только, полагая, что должна же быть какая-нибудь причина.

   Рабби Соломон ничего на это не ответил и только глаза свои отвел куда-то в сторону.

   Оба несколько сконфузились, обоим стало как-то неловко друг перед другом. Доктор, чтобы замять как-нибудь это положение, с усиленной хлопотливостью обратился к своим приготовлениям и стал засучивать себе рукава.

   - Я не могу видеть крови, доктор, - сказал меж тем Бендавид. - Можно мне пока удалиться?

   - О, разумеется! Вас позовут, если понадобится, - охотно отпустил его Зельман.

   Рабби Соломон нарочно сослался на кровь - это для него был первый пришедший на ум предлог, чтобы выйти из спальни и иметь возможность пройти наконец в комнату Тамары. Его томило жгучее нетерпеливое чувство - убедиться самому своими глазами - правда ли то, что ему сказали? Но в то же самое время он боялся окончательно убедиться в этом и потому в последнее мгновение остановился перед дверью внучкиной комнаты в какой-то странной даже для себя самого нерешительности.

   "Да что же я, мужчина, наконец, или тряпка?" подбодрил он себя и с достаточной твердостью переступил порог.

   Увы!.. Вид этих выдвинутых ящиков и разбросанных пещей не оставлял больше места сомнениям - "ушла... убежала... опозорила..."

   Никаким внешним движением не проявил Бендавид того, что произошло в его душе в эту минуту. Он остался, по-видимому, спокоен и тихими шагами удалился из комнаты, плотно притворив за собой дверь, как бы для того, чтобы посторонний глаз как-нибудь, даже случайным образом, не проник туда и не увидел бы в беспорядке этой комнаты немых свидетельств бегства Тамары. Он прошел к себе в кабинет и сосредоточенно погрузился в свое глубокое кресло. Но лицо его не выражало ничего - ни скорби, ни гнева, - скорее в нем можно было подметить выражение тупой апатии, пришибленности и недоумения, словно бы он там где-то, в недрах своей души, вопрошал кого-то: "за что?., за что мне все это?"

   В таком положении, некоторое время спустя, застал его вошедший в кабинет доктор.

   - Слава Богу, привели в чувство, - сказал он с довольным видом специалиста, которому удалось хорошо исполнить свое дело. - Теперь ничего, все хорошо; надо только полное спокойствие и не говорить, даже намеком не напоминать ей ни о чем неприятном... понимаете?.. Позвольте присесть, я напишу рецепт. Через несколько дней, даст Бог, она поправится.

   - Зачем? - как-то странно, не то с укором, не то с недоумением проронил слово Бендавид.

   Доктор, прежде чем ответить, с некоторым внутренним беспокойством окинул его взглядом.

   - Как, "зачем", говорите вы? - сказал он. - Затем, разумеется, чтобы быть здоровой.

   - Зачем? - повторил Бендавид. - Для чего быть здоровой?.. Теперь это лишнее.

   - Однако, как же так лишнее?

   - Лишнее, доктор. Теперь умереть бы скорее. Если уж такие молодые умирают, так нам-то, старикам... Что же нам жить теперь!..

   - М-м... н-да, конечно... ваше горе велико, я понимаю, - говорил сквозь зубы доктор, наскоро прописывая рецепт. - Н-но!.. Что же делать!.. Божья воля - надо покоряться...

   - То-то, что Божья... Я и покоряюсь, - горько усмехнулся старик. - Бедная девочка, - прибавил он в раздумье. - Умереть так рано... Это... ужасно... Ужасно, доктор.

   - О ком говорите вы, рабби? - с недоумением спросил Зельман, пытливо оглядывая старика все с большим и большим беспокойством.

   - О ней... О внучке нашей... Разве вы не слыхали?

   - Н... нет... то есть... я слышал уже... мне сказывали, - проговорил доктор как бы нехотя и нарочно потупясь, чтобы не глядеть на старика.

   - Да, умерла, к несчастью... Бедное дитя... Мы все так ее любили...

   И вдруг поднявшись с места, он как-то решительно подал Зельману руку:

   - Прощайте, добрый доктор... Благодарю вас.

   Зельман между тем продолжал стоять в явной нерешительности. Опасливое сомнение о самом Бендавиде начинало его беспокоить не на шутку. "Уж не спятил ли ты, чего доброго?" читалось на его лице.

   Бендавид, казалось, понял его мысль и принужденно улыбнулся.

   - Я здоров, доктор... Я совершенно здоров и, к несчастью, умру, кажись, еще не особенно скоро. До свидания, дорогой мой... Извините, но... мне очень тяжело на душе и хочется остаться одному... Вы меня понимаете...

   И еще раз горячо пожав руку Зельмана, рабби Соломон выпроводил его из своего кабинета.

   Зельман однако же не ушел, а отправился опять к больной Сарре, справедливо рассчитывая, что в такие острые минуты помощь его может еще пригодиться и ей, и самому Бендавиду.

   Снова оставшись наедине, старик наконец дал волю своему горю. В тоске стыда и отчаяния, изнемогая и задыхаясь от подступа глухих рыданий, он порывисто разодрал на себе от ворота до самого края сорочку, сбросил с ног башмаки и, забившись в темный угол своего кабинета, сел там на голом полу, как садится обыкновенно каждый добрый еврей, находящийся в шиве[124]. С той минуты как он убедился, что Тамары нет, он сказал себе в сердце своем, что она умерла - умерла для него, для родных, для еврейства. Но сердце его все же не могло примириться сразу с этой ужасной мыслью; голос родной крови, естественный голос любви, жалости и сострадания к заблудшей вопиял в нем не менее сильно, чем и чувство негодования к ней за ее поступок и за тот позор, что навлекла она на себя и на его седую голову и на весь род Бендавидов, в котором до сих пор не бывало еще мимеров и мешумедов[125]. И он чувствовал все свое бессилие спасти ее. Упершись локтями в колена и глубоко запустив пальцы с висков во всклоченные волосы своей понурой головы, старик долго сидел в полной неподвижности. Отяжелевший и отупевший взор его из-под мрачно сведенных бровей уставился в одну клетку крашеного пола и как бы застыл на ней. Казалось, вся жизнь этого человека сосредоточилась теперь где-то далеко, внутри тайников души, все же внешнее точно бы перестало существовать для него, точно бы он вдруг потерял способность восприятия каких бы то ни было внешних впечатлений и ощущений.

   Доктор Зельман осторожно заглянул в кабинет и очень удивился, что не видит там рабби Соломона.

   - Хозяин не выходил никуда? - повернувшись в дверях лицом в залу, спросил он стоявшую за ним служанку.

   - Никуда, рабби.

   - Странно, где ж это он?

   И лишь внимательно осмотревшись во всей комнате, наконец-то заметил Зельман в углу удрученно скорчившуюся фигуру босоногого и гологрудого Бендавида.

   Зельман назвал его по имени.

   Старик не откликнулся, не поднял глаз и не шелохнулся, точно бы и не видел и не слышал его. Тот повторил свой призыв - и опять никакого отклика. Тогда встревоженный доктор бросился к нему и энергично схватил его за руку, пытаясь поднять его с полу.

   - Полноте, рабби! - авторитетно говорил он, слегка тормоша старика, чтобы вывести его из этого оцепенения. - Встряхнитесь!.. Стыдно так!.. Ведь вы же мужчина... Горе ваше велико, но нельзя так падать духом, грех!..

   Бендавид, как бы очнувшись, уставился на него сначала недоуменными глазами, потом сделал над собой усилие, чтобы собрать свои мысли и, слегка шатаясь, поднялся с его помощью на ноги. Видимо смущенный своим положением и костюмом, он только взглянул на Зельмана извиняющимся взором, попытавшись при этом слабо и как-то сконфуженно улыбнуться, и тихо проговорил:

   - Прошу вас, дорогой мой, оставьте меня.

   - Нельзя вас оставить, рабби, в таком положении, - с участием возразил ему доктор. - Теперь надо, напротив, мужаться как можно более. Я пришел сказать вам, - продолжал он, - что вас дожидается в прихожей шульклепер из кагала. Весь кагал собрался в полном составе и просит вас сейчас же пожаловать в собрание.

   - Нет, нет, не надо... Бога ради, не надо... Зачем! - испуганно забормотал старик, отмахиваясь руками. - Зачем это!.. Что им!..

   - Кагал, вероятно, желает обсудить, - начал было доктор, но старик с нервной нетерпеливостью и решительно перебил его:

   - Не надо... ничего не надо, слышите!.. О, Боже мой, что это еще за мука! - вырвалось у него из души со вздохом отчаяния, и он растерянно и тоскливо заметался глазами по комнате, как бы ища и не находя чего-то.

   - Вот что... прошу вас, - заговорил он умоляющим голосом, держа в обеих руках руку доктора. - Прошу вас, передайте им, что я не буду... не могу быть... что я так расстроен и болен... и прошу у них снисхождения... Словом, избавьте меня от лишнего позора... И без того уже!..

   И он удрученно закрыл глаза рукой.

   Почтительно снисходя к столь великому горю, доктор тихо вышел передать шульклеперу ответ рабби Соломона, присовокупив к нему и от себя, что, по его мнению, действительно лучше бы кагалу оставить пока старика в покое.

   Но не прошло и получаса, как явились новые посланцы. На этот раз прибыла от кагала целая депутация из трех человек, с ламданом рабби Ионафаном во главе. В числе депутатов были один рош[126] и один из тубов, что долженствовало знаменовать особый почет, оказываемый Бендавиду со стороны кагала. Не принять такое посольство было нельзя, даже и в положении рабби Соломона.

   - Скажите, раббосай! - собрав все свои силы, обратился к посланцам старик, когда они переступили порог его кабинета. - Скажите, разве я подсудимый какой и в чем провинился так пред кагалом, что мне не желают дать снисхождения даже в такие ужасные минуты?!.. Не могу я теперь давать никаких объяснений. Я прошу оставить меня хоть на несколько дней в покое. Не я - само горе мое, великое горе требует к себе уважения. Поймите вы это и пощадите меня.

   - Горе ваше, рабби, есть общее наше горе, - почтительно и тихо начал ламдан, - потому-то вот мы и посланы к вам, чтобы просить вас рассудить сообща со всеми нашими почтеннейшими старейшинами, как помочь этому горю.

   - Мертвым, рабби, нет помощи. Кто умер, тот не воскреснет, - грустно проговорил, качая головой, Бендавид.

   - О каких мертвых говорите вы? Пока еще, слава Богу, никто, кажись, не умер, - с недоумением заметил ламдаи.

   - О тех, кто умер для семьи, для Израиля, для Бога...

   - А, да, я понимаю вас, но погодите их оплакивать! - с живостью воскликнул рабби Ионафан. - Я вижу, вы приготовились к шиве, но это рано еще. Дорогое вам существо еще живо, оно еще наше, оно обманом завлечено во вражеские сети - поймите вы, обманом! Оно не осквернено еще махинациями авойдес-элылым[127]. Не плакать надо, а торопиться спасать живую еврейскую душу.

   - Как?!.. Обманом, говорите вы? - как орел встрепенулся Бендавид, схватив выше кисти руку Ионафана. - Обманом?.. И это точно?.. Она, значит, не сама ушла?.. Ее увели, украли?..

   - Да, да, обманом! - с силой полного убеждения, настойчиво подтвердил ему ламдан. - Обманом же, говорю вам! Поэтому энергии, почтеннейший рабби, как можно более энергии! Ободритесь! Нельзя терять и минуты лишней. Пресветлый и праведный кагал наш убедительнейше просит вас сделать ему честь пожаловать в собрание. Надо сейчас же принять меры, но без вас нельзя обсудить их. Торопитесь! При супруге вашей останется пока доктор Зельман.

   - О, я, сейчас... сейчас... сию минуту, - заторопился вдруг Бендавид. - Прошу вас, господа, на минутку в другую комнату - я только переоденусь.

   И он в сильном волнении торопливо стал надевать на себя дрожащими руками свежую сорочку и все остальные принадлежности обычного еврейского костюма.

   Несколько минут спустя, депутация; вместе с рабби Соломоном уже быстрыми шагами направлялась к бейс-гамидрашу.

  

   Главный бейс-гамидраш города Украинска помещался в центре старых еврейских кварталов, в этом, своего рода, гетто, уцелевшем от времен польского господства, где сохранилось еще с XVII столетия несколько дряхлых, неуклюже оригинальной архитектуры, каменных домов (по местному камениц), наследственно переходивших во всей своей неприкосновенности из поколения в поколение пяти-шести еврейских родов. Впрочем большинство построек этого украинского гетто состояло из жалких, косых и кривых лачуг да глинобитных мазанок, с убогими, безграмотными вывесками разных ремесленников, из кабаков и корчем, с устойчивым запахом сивушного масла, "заездных" домов с зияющими широкими воротами, ведущими непосредственно в пасть внутреннего крытого и пропитанного миазмами двора (он же сарай и конюшня) и наконец, из несчастных тесных лавчонок со всевозможным товаром, стоимость коего в каждой лавочке едва ли превышала несколько рублей; но бедный еврейский торгаш за большим и не гонится: ему "абы гаидель был!" Все эти тесно скученные постройки образовали собой убого-пестрое, облупленное и заплатанное ожерелье узких улиц и кривых переулков, с вечно царящей на них вонью гниющих луж и острым запахом чернушки, чеснока, цибули и селедки, что в совокупности составляет специфический букет, известный под названием характерного "жидовского запаха". Бедность, нечистоплотность, израильская плодливость с детскими паршами и, вместе с тем, какая-то неугомонно юркая, лихорадочно алчная и внутренним огнем сгорающая жизнь, полная вечной борьбы за существование и вечно неудовлетворнмой жаждой наживы, сказывалась на каждом шагу и в этих улицах, и во дворах, и за стенами домишек.

   Самое здание бейс-гамидраша помещалось внутри большого двора, окруженного давно уже пришедшим в ветхость, высоким, кирпичным забором, к которому с наружной стороны, словно ласточкины гнезда, вплотную прилепились несколько строений, лачуг и лавчонок. Здание было деревянное, двухэтажное, очень старой постройки, с высокой гонтовой крышей, давно почерневшей от времени. Основание этой крыши было приподнято от венца верхних балок в виде выступа, высоким, полукругло изогнутым карнизом, в том роде как у китайских киосков. На досчатом фронтоне замечались остатки узорчатой деревянной резьбы и токарных орнаментов. Широкая веранда с навесом служила крыльцом и папертью и, кроме того, охватывала собой с двух продольных сторон наружные стены здания. В общем типе постройки сказывалось что- то восточное, азиатское. - Здесь помещалась главная городская синагога, служившая местом не только богомолений, но и всех вообще чрезвычайных собраний по вопросам религиозным и делам общественным. Довольно обширный двор более чем наполовину был застроен разными сараями и общественными домами, где помещались кладовые, отдаваемые кагалом внаймы под склад разных товаров, эшебот (высшее училище), талмуд-тора (начальная школа), странноприимный приют и богадельня, а также еврейские библиотеки, заключавшие в себе фолианты и книги на языках древнееврейском, халдейском и на современном еврейском жаргоне. Одна из этих библиотек была общественная, остальные же принадлежали ученому братству "Хабура Шac", учрежденному для чтения и толкования Талмуда. Союзу Странноприимства - "Хабура Гахнасат Охрим" и Украинскому Отделению Общества распространения просвещения между евреями в России - "Хабура Марбе Гагаскала Ливне Изроэль". При всех этих учреждениях и около них жило и кормилось, на счет общественной благотворительности, немалое число дармоедов, которым без того, по совершенной их бесполезности для всякого иного труда, было бы решительно не к чему приткнуться и некуда деваться; здесь же все они находились как бы при богоугодном деле, под крыльями гашкино, то есть величия Господня.

   Двор синагоги был наполнен большой толпой исключительно еврейского люда, когда в воротах его появилась почетная депутация, вместе с Соломоном Бендавидом. Главная масса этой толпы теснилась на крыльце, где к одному из столбов, поддерживавших навес, было прибито свеженаписанное объявление. Вся эта толпа жадно слушала, как один из грамотеев читал ей во всеуслышание:

   - "Следующею скорбью да опечалится всякий! Пред нами открылась пропасть!" - и затем следовало краткое извещение о том, что внучка знатнейшего и ученейшего рабби Соломона Бендавида, девица Тамара, по обольщению гойя- нечестивца графа Каржоля и других его соумышленников, столь же бесчестных, совращена на путь погибели и идолопоклонства.

   Впечатление этой новости на толпу было громадное и выражалось общим удивлением и негодованием; но в то время как одни негодовали против "нечестивцев" и "обольстителей", другие, по человеческой слабости, злорадствовали и насчет семейства Бендавида.

   - Ага! - слышались в толпе замечания и толки. - Дочь знатного, внучка гвира и пожелала вдруг стать свиным мясом, хазир! Хе, хе, хе! Поучительно!..

   - Вот вам и знатный род!

   - Ой-вай, грехи наши тяжкие!

   - Хорошие нравы пошли, нечего сказать!

   - Тамара?! Фрейлен Тамара? Возможно ли?!.. Да это гафле фефеле, чудеснее всяких чудес!

   - Э, недаром мудрецы наши сказали, "кто дочь свою обучает наукам, тот научает ее бесстыдству".

   - Вот, вот именно! А она у них была такая цаца, ученая, с нашими дочками и знаться не хотела - все с генеральскими, все с дворянами и господами.

   - И поделом ей! Пускай подохнет без покаяния как гадина!

   - Да и дедушке богачу поделом! Утучнел Иешуруп и стал лягаться, вот и его лягнули!

   - Старый дуралей, до чего распустил девчонку! А большого ума человек, говорят!

   - Ну, да и бобе Сорре хороша тоже...

   - Сострадание, рабоосай, сострадание, господа.

   - Ой-вай, Бендавид, злополучный человек!..

   - Однако, раббосай, ведь это же грех великий, смертный грех, и этот грех один способен задержать геула[128].

   - Еще бы. За это прямо ей карет.

   - Нидуй.

   - Нидуй и карет![129]

   - Не ей, а им, совратителям, карет, а она что!..

   - Ну, там уж рассудят кому! Об этом сегодня будет сделан газерот[130] в кагале.

   - Слава Богу, чем скорей, тем лучше.

   - Ш-ша, Изроэль! Ш-ша!.. Бендавид вдет... Сам идет, сам! Глядите, глядите, вот он, вот!..

   - Дорогу!.. Дороге достопочтенному рабби Соломону Бендавиду и достойнейшей депутации! - энергично раздвигая на обе стороны толпу, громко возглашали кагальные мешоресы[131].

   Толпа раздвинулась, притихла, и сотни глаз устремились с наглым и жадным любопытством на Бендавида, как точно бы они до этого раза никогда его ни видали. Он чувствовал на себе эти пронизывавшие его взгляды и торопливо шел сквозь толпу, с глубоко потупленными глазами, весь бледный, как бы пришибленный. Вид его невольно вызывал жалость и сострадание.

   - Некомаус, рабби! - сочувственно крикнул ему из народа чей-то фанатический голос, - и вдруг вся толпа, наэлектризованная этим возгласом, как один человек подхватила:

   - Некомаус!.. Мщение!.. Мщение искусителю-нечестивцу! Мщение во все дни живота его! Пусть праведный кагал решает и да помогут ему все наши святые угодники.

   Так кричали и взывали все: и те, что сочувствовали старику, и те, что сейчас только поносили и ругали его. У сангвинических, быстро увлекающихся семитов такие резкие переходы, под влиянием случайного впечатления минуты, являются совершенно нормальной чертой национального их характера.

   Двери бейс-гамидраша распахнулись - и толпа, вслед за Бендавидом, широкой волной стремительно хлынула в синагогу. В дверях началась давка и свалка. Шум, гам, визг и крики наполнили всю молитвенную залу, где и без того уже было тесно и душно от множества заранее набравшегося народа. Из-за решеток особых женских галерей выглядывали любопытные лица разных "мадам" Хаек, Ривок, Басск и Цирок. На обширной эстраде, известной под именем альмеморы, или бимы, и возвышавшейся посреди залы, между четырьмя подпирающими потолок столбами, восседали за длинным столом, покрытым синим сукном, все представители местного кагала: роши, шофты и даионы, менаглы, тубы и икоры, а за ними, во втором ряду, вдоль точеной балюстрады, теснились на длинных деревянных скамьях лемалоты, габаи разных братств и союзов и весь кели-кодеш, священнослужительский причт синагоги[132]. Сбоку, на той же эстраде, за особым столиком заседал шамеш-гакагал[133], со своим толстым, раскрытым на белой странице пинкесом[134] готовый вписывать туда все протоколы и постановления пресветлого собора. На большом столе, против председательского места ав-бейс-дина, лежали рядом пергаментный свиток священной Торы и треххвостая ременная плетка, как символы закона и власти. Внизу же, у подножия бимы, стали катальные шамеши, шотры и мешоресы[135], стремительно готовые тотчас же исполнить "во славу Божию", малейшую волю и распоряжение "праведного" кагала. Все роши, тубы и икоры сидели на креслах и буковых стульях, покрытые своими белыми саванами-талес с темно-синими каймами и священными кистями цицыса. Собрание имело вид вполне торжественный.

   При усиленных стараниях двух шатров, усердно пролагавших Бендавиду путь в толпе собственными локтями и кулаками, старик с трудом добрался наконец до своего всегдашнего, ежегодно откупаемого им места на мизрах[136] и смиренно стал на нем, в ожидании своего вызова к столу, опершись обеими руками и подбородком на высокий посох. Депутация между тем поднялась на биму, и ламдан Ионафан тихо заявил авбейс-дину[137] просьбу рабби Соломона - не признает ли кагал справедливым и возможным удалить предварительно из бейс- гамидраша всю эту шумную толпу, которую влечет сюда одно лишь праздное любопытство и пред которой старику будет слишком тяжело выставлять напоказ, как на базаре, всю язву постигшего его стыда и горя. Ав-бейс-дин охотно согласился на эту просьбу, тем более, что утренние часы общественного богомоления уже окончились, и шум толпы мешал бы ходу самого совещания. Тотчас же подозвав к себе старшего шотра, он отдал ему приказ удалить из залы всю публику. Но это не так-то легко было исполнить. Тщетно ударяли кожаной хлопушкой по особой доске на бимс, чтобы ее резкими звуками, подобными пистолетным выстрелам, заставить толпу притихнуть и обратить внимание на заявление шамеш-гакагала о том, что заседание будет закрытое; тщетно наседали на толпу шотры и шамеши, выкрикивая во всю глотку приглашение публике очистить залу, - еврейский шум и толкотня не унимались, и толпа сзади все более и более напирала вперед, к биме. Поневоле пришлось наконец, не взирая на день субботний, пустить в дело вещественные атрибуты кагальнои власти, - и шотровские треххвостки, купно с "жезлами Аароновыми", попросту палками, без церемонии загуляли куда ни попадя, по головам, плечам и спинам неподатливого Израиля. Поднялся невообразимый гвалт и галлас, посыпались либеральные протесты, горячие ссоры и ругань, пошла всеобщая сумятица, местами завязались драки с шотрами, но тем не менее, героическое средство мало-помалу подействовало, и публика, частью в синяках, частью со вздутой щекой или расквашенным носом, с помятыми боками и оборванными фалдами, очистила наконец залу. Вслед за последними, выпертыми на крыльцо любителями общественных дел и сильных ощущений, кагальные мешоресы заперли на замок двери, и в зале водворились надлежащая тишина и спокойствие. Кроме членов совета и служащих лиц (минуим), там не осталось никого постороннего, все заняли присвоенные им места, по порядку: в центре - ав-бейс-дин, на председательском кресле, по обе стороны от него - роши, по старшинству, затем тубы и далее икоры. Бендавид продолжал уединенно и сосредоточенно стоять на своем месте, не развлекая ничем потупленные взоры. Наступила минута торжественного молчания, среди которого раздался вдруг старчески тихий, но явственный голос ав-бейс-дина:

   - Да приблизится к пречистому катальному столу достопочтеннейший, достойнейший, достославнейший во Израиле морейне, реб Соломон Бендавид!

   Тот встрепенулся и с покорно степенным видом поднялся на биму и стал пред столом, как призванный к ответу.

   - Кресло достопочтенному реб Соломону! - распорядился председатель, обратясь к ближайшему шамешу. - Мужу столь высокочтимому не подобает стоять пред Советом, он сам член сего высокого собрания и призван не к допросу, а лишь для братского совещания.

   Бендавиду принесли и поставили против председателя кресло, в которое он опустился, предварительно повернув его несколько в сторону, чтобы не сидеть спиной к орн-гакодешу.

   - Прежде всего, приглашаю почтенное Собрание к молитве, - начал ав-бейс-дин. - Встанем и помолимся, да даст нам Господь Бог благоприятное решение в предстоящем нам деле.

   И все встали и тише чем вполголоса повторили вслед за старцем-председателем надлежащую молитву и славословие. Затем, когда все снова уселись, ав-бейс-дин, обращаясь к Бендавиду, произнес подобающее случаю раввинское увещание, где напомнил ему, что Талмуд и другие древние еврейские трактаты вменяют народу Израильскому в особую и великую заслугу то, что, при откровении на Синае, он дал обет покорности прежде чем еще услышал законы Бога.

   - Чувствуете ли вы себя в состоянии, - спросил он Бендавида, - подчиниться с покорностью тому общему решению, которое, с Божьей помощью, в духе наших священных законов и отеческих преданий, по всестороннем обсуждении дела, произнесет вам Совет кагала, как надеюсь, единогласно?

   После некоторого сосредоточенного раздумья, Бендавид, склоняя голову, тихо, но твердо произнес:

   - Покоряюсь.

   - Итак, раббосай, в час добрый! Приступаем к делу. Достойнейшему собранию рошей, тубов и икоров нашего города реб Ионафан, известный своей ученостью и богобоязнью, краса науки и светило мудрости, высокоученая знаменитость, соединяющая в себе науку и славу, сегодня утром, до вашего, рабби Соломон, прихода, заявил, что ваш достоуважаемый, честнейший и в Боге пребывающий дом неожиданно посетило великое горе, покрывшее душу вашу пеплом неописуемой скорби. Для обсуждения, как помочь этому горю, и собрались сюда в полном составе члены нашего богохранимого кагала, которых очи ваши видят пред собой. Рабби Соломон, можете вы рассказать и объяснить нам все, что вам известно по сему прискорбному делу?

   Тяжелое внутреннее волнение заметно сказалось на лице Бендавида.

   - Я знаю менее всех... Я почти ничего не знаю, как и что, - начал он прерывающимся, пересохшим голосом. - Знаю только то, что единственная внучка моя сегодня умерла для Израиля. Так мне сказали.

   И он угоюмо опустил на грудь голову.

   - Рабби Ионафан, - обратился председатель к ламдану, - можете вы доложить Собранию, как было дело?

   - С вашего позволения, рабби, - почтительно поднялся тот с места. - Я полагал бы, что самым обстоятельным образом мог бы познакомить высокий Совет с этим делом его ближайший свидетель. Это родственник достопочтенного реб Соломона, гимназист Айзик Шацкер. Шамеши, по моей просьбе, уже успели разыскать его в городе и доставить. Он здесь, если потребуется.

   - Прекрасно. Да предстанет к пречистому кагальному столу гимназист Айзик Шацкер.

   Двое шамешей тотчас же ввели в залу бледного, взволнованного и отчасти перетрусившего Айзика. Поставленный пред "пречистый стол", при виде столь торжественной обстановки и столь высокого собрания, он окончательно смутился и растерялся. Но председатель ободрил его несколькими ласковыми словами, и юноша начал свое показание, сначала неровно, с запинками и недомолвками, но затем, видя всеобщее к себе внимание и одобрительное покачивание головой со стороны председателя и ламдана, он приободрился и рассказал обстоятельно и подробно все, что ему было известно, с начала и до конца.

   Во время его рассказа, на ресницы Бендавида раза два навертывалась слеза, которую он старался незаметно смахивать рукой. Странное чувство испытывал старик в душе в эти минуты. Когда привели Айзика, ему стало как-то жутко и неловко, даже совестно смотреть на него, и совестно не за себя, а за этого самого Айзика. - "Зачем он здесь! Лучше бы его не было"! Он точно бы боялся этого облагодетельствованного им мальчика, боялся, предчувствуя, что этот Айзик своим рассказом должен нанести ему страшный, неотвратимый удар в самое сердце, что он отнимет от него лучшую, драгоценнейшую часть этого сердца, его единственную в жизни радость и надежду, какой до сего дня была для него Тамара, - отнимет и не оставит в душе на ее счет ни малейшей иллюзии, никакого сомнения. Он страшился при мысли, что из этого рассказа увидит свою Тамару, облитую грязью такого черного поступка, какого нет хуже во Израиле. - "О, лучше бы не слышать, лучше бы прямо умереть на месте!" Несколько раз, во время показания Айзика, Бендавиду хотелось крикнуть ему. "Замолчи, несчастный! Ты лжешь! Этого не может быть! Это неправда" - но увы! Айзик рассказывал так просто и чистосердечно, что никаким сомнениям не оставалось места. И чем дальше говорил и объяснял он, тем все больше замечал в себе старик, что начинает испытывать к нему какое-то странное, неприязненное чувство досады, злобы и даже ненависти за этот самый его рассказ, за эту его обстоятельность и правдивость. Ему казалось, как будто Айзик пред его глазами живьем режет связанную Тамару на части, постепенно отхватывая ножом один за другим, все ее суставы и члены, и он, Бендавид, не может, не смеет остановить его. Это было смутное и тяжелое ощущение, похожее на кошмар. Но в то же время рассудок, вопреки гневу сердца, говорил ему, что за что же досадовать и негодовать на бедного мальчишку, который так искренен, который очевидно любит и его, и Тамару - все действия его бесспорно доказывают это - и который, сверх всего, является во всем этом деле таким примерно добрым евреем. За что же его ненавидеть? В чем виноват он?..

   Когда же юноша кончил, среди общего молчания, явившегося следствием общего подавленного чувства, Бендавид встал с места и, положив ему руку на плечо, проговорил надорванным голосом:

   - Спасибо, Айзик, ты сказал правду, но... ты убил меня ею. Что же спасать ее, раббосай! - обратился он к собранию, - что же тут спасать, если, вы слышали, она сама... сама, своей доброй волей ушла к этому негодяю и так легко отреклась от еврейства!.. Меня казните... Не она, а я виноват... Я, моя глупая седая голова, которая ничего не видела и своим потворством довела ее до такого конца... Судите меня, я один достоин кары!..

   И он, с прорвавшимся наконец рыданием, пред всем собором упал на колени.

   Собрание разом всполошилось и встало с мест. Никто не ожидал такого исхода. Некоторые заботливо бросились к Бендавиду помогать ему подняться на ноги; кто-то из шамешей побежал за стаканом воды; со всех сторон раздались восклицания и слова сочувствия, утешения и дружеские протесты против такого самообвинения со стороны рабби Соломона, которого-де все так любят, так уважают и прочее. Один лишь Аизик остался, как стоял, на своем месте, по-видимому, спокойнее и даже безучастнее остальных; но это быть может потому, что он был ошеломлен и смущен последними, обращенными к нему, словами Бендавида "ты убил меня".

   Ламдан Ионафан с председателем и некоторыми друзьями успели наконец успокоить несколько старика и уговорили его удалиться на время в канцелярию, отдохнуть там и успокоиться вполне, пока Совет, знающий теперь хорошо все дело, успеет обсудить надлежащие меры, - тогда-де мы снова попросим вас сюда и окончательно решим все, как следует, с вашего одобрения.

   Двое шамешей увели старика под руки в смежную комнату, где помещалась кагальная канцелярия, и оставались при нем все время, пока шло заседание, ухаживая и предупреждая малейшее его желание. Айзика тоже выслали из залы, приказав ему дожидаться в сенях, на случай, если еще окажется в нем надобность для каких-либо дополнительных разъяснений.

   Спустя часа полтора, Бендавида опять пригласили в Совет и снова усадили с почетом в то же кресло.

   - Достопочтеннейший рабби Соломон! - обратился к нему председатель. - По соображении всех подходящих правил, законов и установлений наших великих мудрецов и на основании оных, высокий Совет нашего кагала единогласно постановляет...

   При этих последних словах, все члены Совета торжественно и в полном молчании поднялись с места и как бы замерли в немом благоговейном чувстве. Приостановившийся на минуту председатель продолжал: