Крестовский Всеволод Владимирович - Тьма египетская

йзик принимает все эти почести и фимиамы довольно благосклонно, как должную законную дань, однако ему на них просто наплевать, потому что он, в сущности, новый Лассаль, потому что он мир переустраивает по- своему и всем равно благодетельствует (одна уже "Всемирная Гласная Касса" чего стоит!) и всех равно презирает. - "Черт с вами! Все вы не стоите моих о вас забот и попечений, тем не менее я, по великодушию своему, согласен быть вашим благодетелем. Получите и убирайтесь!" А свадебная музыка между тем гремит в честь его куранты (концерты), батхан провозглашает тост за тостом, экспромт за экспромтом. И вот, пред тем, как отправиться на свою брачную постель, приготовленную как бы ручками самой соблазнительной богини Лилис, Айзик в башмаках и белых чулках подает своей раббецене Тамаре руку, деликатно берется, как и она, кончиками пальцев за кончик ее носового платка и, по обычаю, начинают они вдвоем последний официальный полонез, амицватанц - благочестивый, кашерный танец... И тут уже наступает момент ореола. Айзика и Тамару окружает величие и слава, как бы самого Ротшильда или Бениямина дИзраэли, с их законными подругами жизни. Но что ж это такое? "Ф-фе! Каково паскудство!" - Сквозь лучи ореола начинает вдруг прорисовываться статная, изящная, но крайне для него неприятная фигура, с огромной датской собакой на цепочке... Айзик узнает знакомые черты и приходит в бешенство, хочет броситься на этого проклятого человека, и не может, собственные руки и ноги его не слушаются, словно бы какая-то посторонняя невидимая сила приковывает его к месту и парализует малейшее движение. - "Ай, ду шейгец!" через силу вскрикивает он диким голосом и просыпается.

   Сон этот, впрочем, не оставил в нем надолго неприятного впечатления, потому что действительность, после примирения с Тамарой, улыбалась ему в самых розовых красках. Айзик около часу проворочался с боку на бок, однако уже более не заснул. Вскоре первый солнечный луч заглянул к нему на сеновал сквозь щели дощатой стены; со двора слышалось гоготанье молодых гусей, из сада доносился щебет всякой мелкой пташки; утро вступило уже в свои права, и Айзик потягиваясь поднялся со своего ложа.

   Каждый сын Израиля обязан прямо с постели приступить к омовению рук, без чего не смеет прикоснуться ни до рта, чтобы не сделаться немым, ни до глаз, чтобы не ослепнуть, ни до ушей, чтобы не оглохнуть, ни до носа, чтобы не получить насморк, ни даже до воды, приготовленной для умывания, потому что иначе она уже будет нечистой. Айзик знал по Талмуду, что прежде омовения нельзя сделать по комнате и четырех шагов, не рискуя смертной казнью свыше, потому что оставшаяся в его руках нечистая сила, шед, оскорбляет святость Бога, господствующего над ним, но так как он ночевал не в комнате, а на сеновале, насчет которого в Талмуде он не помнит, чтобы имелись прямые указания, то потому и счел себя вправе сделать не только четыре шага, а и сойти вниз, во двор, к колодцу, где у него еще с вечера был приготовлен наполненный водой кувшин, специально на случаи утреннего омовения. И Айзик, по обрядовой привычке, взял эту посудину в правую руку и передал в левую, после чего облил водой сперва правую кисть, потом левую, потом опять правую, потом опять левую; и так до трех раз, пока нечистая сила не удалилась. Не то чтоб Айзик верил в нее, - "сын века", он скорее ни во что не верил, но он исполнил обряд по привычке, унаследованной и вкоренившейся с детства, равно как по привычке же тотчас после омовения перешел и к другому обряду тфилин, для чего надел себе на лоб шел-рош, а на левую руку шел-яд[112] обмотав себе идущим от него ремешком семь раз запястье и три средние пальца, после чего приступил к утренней молитве, взывая между прочим: "Боже отмщений, Боже отмщений, явися! Возвысься Судия земли, отмерь возмездие надменным!" Не то чтоб он чувствовал потребность в молитве, - в Бога Айзик тоже не совсем-то верил или по крайней мере сильно сомневался в Его бытии, - но будучи большим еврейским патриотом, он полагал свою гордость и долг, как еврея, в неуклонном исполнении всех обрядов религии, столь резко отличающей избранную расу от остальной мирской нечисти, называемой человечеством. Он, по учению своих ламданов новейшего покроя, твердо придерживался этой обрядовой стороны собственно потому, что, веря в великое земное призвание всепокоряющего еврейства, смотрел на обряд как на цемент, как на силу, скрепляющую и объединяющую людей его расы. Притом же его самолюбию было и лестно, и приятно, когда посторонние, видя, сколь пунктуально исполняет он обряды, с похвалой называли его добрым, истинным евреем. Это, конечно, было своего рода фарисейство; но Айзик находил, что и фарисейство не только не лишнее, а напротив, очень хорошее, вполне необходимое дело для практических житейских целей. Рассеянно пробормотав положенные молитвы, он наконец покончил с утренними обрядами, убрал в карман свои шел-рош и шел-яд и отправился помечтать да погулять по саду.

   Утро было великолепное. Длинные тени от деревьев и кустарников бежали и пятнами рассыпались по свежей зелени еще нескошенных лужаек, ярко озаренных солнцем и словно бы омытых росой. При взгляде на эти лужайки просто в глазах рябило от массы одуванчиков, рассыпанных в светло-зеленой траве, из которых одни уж отцвели и торчали белопуховыми шапками, а другие только что распускались и махровились ярко-желтыми, золотистыми звездочками. "Точно червонцы рассыпаны!" невольно и с удовольствием подумалось Айзику. По клумбам, окаймленным резедой, маргаритками и гвоздичкой, рдели роскошные пионы, высились оранжево- красные лилии, лиловые колокольчики, а по краям дорожек сирень благоухала изобильными гроздьями лиловых и белых цветов. Весенний аромат всех этих цветущих растений и трав, только что пригретых солнышком, носился тонкими струями в утреннем воздухе. Черный дрозд, малиновки и пеночки где-то в ближних ветвях оглашали сад своими мелодическими высвистами..; Поэтически хорошо и привольно почувствовал себя влюбленный бохер в эту пору в запущенном вековом саду Бендавида. "Вот тут-то любить и быть любимым, - о, какое счастье!" мечталось ему, когда, сорвав мимоходом лиловую ветку сирени, он с наслаждением упивался ее ароматом. Вот и то место, где давеча ночью в слезах он упал пред Тамарой на колени, где она сказала ему первое ласковое слово и протянула руку. - Ах, если бы удалось ему наконец победить ее гордое сердце!.. Какое счастье и какие богатые перспективы открылись бы тогда ему в будущем! Какая широкая финансовая деятельность!..

   А вот и беседка, вот и тот самый куст, у которого он стоял и подслушивал... О, проклятый, ненавистный человек!.. Лучше не вспоминать о нем... Зачем не он, Айзик, на его месте!.. Но ведь она сама же сказала, что все это только так; пустяки, легкая шалость... Роман, вишь, свой маленький иметь захотелось...

   - Эге!.. Однако, что ж это такое?!

   И Айзик, незаметно дойдя до конца сада, в крайнем изумлении остановился пред калиткой, той самой, в которую Тамара выпустила Каржоля.

   Калитка стояла растворенной настежь.

   Что это значит? Как и чем объяснить себе такое странное обстоятельство? Ведь он сам, насколько было возможно в сумраке ночи, очень хорошо видел, как Тамара вслед за Каржолем затворила ее и даже замкнула на железную замычку. Скрип ржавых петель и звяк этой замычки он слышал ясно, отчетливо, в этом нет сомнения; он точно слышал его и ошибиться не может.

   - Боже мой, неужели же?!..

   И страшное подозрение, как змея, невольно заползло в душу Айзика.

   Почти бегом пустился он назад, к дому, и, раздвинув сиреневые кусты, очутился пред раскрытым настежь окном Тамары. Заглянул в ее комнату, - пусто... Постель не смята, лампа не потушена, шкаф раскрыт и ящики комода наполовину выдвинуты; некоторые вещи, выброшенные из них, валяются кое-как на полу, на столе, на кресле. Очевидно, все это вынуто было второпях да так и покинуто.

   Побледневший Айзик в отчаянии только хлопнул себя о полы бессильно повисшими руками. Сомнений для него уже не осталось, все иллюзии рассеялись разом, и страшная действительность безмолвно, но убедительно свидетельствовала лишь один ужасающий факт: Тамары нет, Тамара убежала.

   Первой мыслью Айзика было броситься будить стариков, чтоб им первым сообщить ужасную весть. Он побежал было к крыльцу, но тут нашло на него внезапное раздумье: поразишь их ударом, а пользы из того никакой не будет. Надо прежде всего, пока еще не поздно, вырвать Тамару из рук Каржоля. Если силу придется для того употребить, то брать и силой. Но что и как сделать, об этом лучше всего посоветоваться с армер-ламданом, рабби Ионафаном; он, конечно, живейшим образом примет к сердцу все дело и даст самый разумный совет. И Айзик бросился в ахсание.

   - Цорес грейсе! Великие беды! - восклицал он, влетая в нумер ламдана, который еще покоился сладким сном и, пробужденный Айзиком, сразу никак не мог взять себе в толк, чего надо бохеру и в чем собственно эти его "цорес" да еще и "грейсе", но наконец понял.

   - Старики знают? - было его первым вопросом..

   - Сохрани Боже! - поднял Айзик к вискам ладони. - Зачем прежде времени!.. Может, еще все и так устроится... Никто не знает, - заявил он, - никто!.. К вам первому прихожу за советом и помощью.

   - И хорошо сделал, - похвалил ламдан. - Оно и точно, что незачем пугать их до времени. А где эта Тамара? - спросил он, подумав. - Как ты полагаешь, куда именно могла она скрыться.

   Айзик объяснил, что больше некуда как к Каржолю.

   - Хорошо. В таком случае, - присоветовал ламдан тоном приказания, - сию же минуту, сын мой, собери десятка полтора-два наших молодцов и окружи с ними дом этого бездельника, чтоб он никуда не успел увезти ее. А я сейчас же даю знать старшинам и тубам...[113] Надо собрать бейс-дин...[114] О, такое дело... Это все равно, что смертельная опасность, тут можно и шаббос по боку!.. Живее, друг, живее!

   Айзик в ту же минуту побежал на общественную ученическую квартиру, поднял там несколько знакомых бохеров-гиборров, силачей из старшего курса, да забежал по пути к трем своим приятелям, приказчикам из галантерейного магазина рабби Соломона, и со всей этой компанией осадил квартиру Каржоля.

   С одной стороны, благодаря Айзику, с другой - рабби Ионафану, слух о побеге Тамары и об экспедиции Айзика Шацкера к дому графа очень быстро распостранился в еврейской среде, так что к семи часам утра большая часть Украинского Израиля уже знала в чем дело и всполошилась и заволновалась, принимая эту историю очень близко к сердцу. Пред квартирой графа к этому времени собралось уже достаточное количество никем незваных и несланых добровольцев, готовых принять участие в отбитии Тамары.

   В это-то время и подъехал Каржоль к воротам своего дома.

  

   - Что вам здесь надобно? - далеко не любезным образом спросил он всю эту компанию.

   Жидки переглянулись между собой.

   - Ми до вас дело имеем, - заявил один из наиболее бойких, который поэтому и взял на себя почин переговоров.

   Айзик, весь бледный, с исказившимся от злобы лицом, сверкая на Каржоля полными ненависти глазами, рванулся было вперед, но двое приятелей-приказчиков успели вовремя удержать его за руки, уговаривая вполголоса быть как можно спокойнее и благоразумнее.

   Каржоль, при этом вызывающем движении Айзика, только крепче сжал в руке свою палку с кастетом.

   - Какое дело? - нахмурился он, изображая якобы недоумение.

   - Извините, здесь неудобно объясняться, - вежливо, но значительным тоном заметил переговорщик. - Для вас же самих неудобно будет. Ми лучше войдем у ваша квартира.

   - Это вздор. У меня с жидами никаких дел нет, если вы не подрядчики, - довольно резко возразил Каржоль. - Коли нужно что, говори здесь.

   - Здесь неловко.

   - А неловко, так можешь и убираться.

   - Однако, ваше сиятельство, позвольте!.. Что такова?.. Зачиво?.. Зачем? - зароптали вдруг голоса в еврейской кучке.

   - К черту!.. Дайте мне дорогу!

   - Нет, извините, так не можно!.. Позвольте пожалуйста без скандал!.. Для вас самих же лучше!

   - Какой скандал и что такое лучше? В чем объясняться мне?

   Переговорщик опять решительно выступил вперед.

   - Извините, - сказал он. - У вас скрывается одна наша девица.

   Каржоль принял в высшей степени удивленный вид.

   - Девица?.. У меня?.. Ваша девица? Что за вздор такой!

   - Так. То же не вздор... Одна благородная еврейская девица. Ми знаем наверно.

   - Да вы с ума сошли!

   - Зачем с ума! Отдайте нам наша девица и кончим без скандалов.

   - Но уверяю вас честью, у меня никого нет.

   - Пфэ!.. Зачем честь, когда ми знаем что есть!.. Ми знаем!.. Ви эта девица хочете на православье навертать... Н-ну, отдайте лучше без скандал... Оставьте это дело... С такой штука кепськи интерес выйдет, вам же хуже будет.

   - Однако мне это надоело. Проваливайте! - порешил с ними Каржоль и сделал попытку решительного движения к крыльцу. Но жидки снова преградили ему дорогу и снова загалдели что-то все разом.

   - К черту! - гневно возвысил граф голос, замахнувшись палкой. - Прочь!..

   Жидки мгновенно расступились.

   Пользуясь этой минутой, он взбежал на крыльцо и сильно, обычной своей хозяйской манерой, дважды дернул ручку звонка. Но жидки столь же мгновенно обступили его снова.

   В это время камердинер, узнав хозяйский звонок, поспешно отворил дверь, и не успел граф переступить порог, как человек шесть евреев вместе с ним насильно ворвались в прихожую.

   - Это что такое?!.. Гони их вон, - крикнул он лакею.

   - Но-но!.. Зачем вон... Не пойдем ми вон... Отдайте нам наша девица!

   Между тем в прихожую один за другим набиралось все больше и больше евреев.

   - Вон, говорю, гони!.. В шею!..

   - В шея?.. Го-го! - загалдели жидки все разом. - Извините, нонче нельзя в шея! Не то время!.. Ми объясниться с вам желаем, ми в своем праве!

   Шум и гомон еврейской кучки разрастался все больше, становясь и громче, и резче, и настойчивее.

   - Вон, мерзавцы! - топнул на них Каржоль, опять замахнувшись палкой.

   Но на этот раз такая угроза уже не подействовала.

   - Извините, не пойдем ми вон!.. И вы не замахивайтесь на нас из ваших палков!.. Ми не испугаемся!.. Отдайте нашу девицу!

   - Я наконец пошлю за полицией, черт возьми! - пригрозился граф.

   - За полиция? Очень даже хорошо! Ми и сами пойшлем за полиция! Пускай приходит, будем дожидаться.

   В эту самую минуту изнутри кабинета раздался энергичный стук в дверь и сильно задергалась замочная ручка.

   Каржоль побледнел и выразительно взглянул на своего человека.

   - Разве там еще? - с беспокойством спросил он его вполголоса.

   - Там-с. Я, как вы приказать изволили, не пустил их, и даже стеклянную дверь с террасы нарочно колом подпер, что- бы не вышли... Очень плакали и стучались.

   - Болван! - в бессильно-бешеной досаде прохрипел ему граф.

   "Господи! Что ж это будет теперь? что это будет!?" думалось ему. "Увидит вся эта сволочь, - скандал на целый город"...

   А стук из кабинета между тем продолжается порывисто, нервно, не прерываясь ни на мгновение.

   - Отворите!.. Отворите мне двери! - отчаянно кричал оттуда вне себя до исступления раздраженный женский голос.

   Евреи всполошились еше более.

   - Ага!.. Это она!.. Она самая и есть!.. Она! - завопили они на все лады уже заранее торжествуя свою победу. - А что, не наша правда?.. Это так-то честью клянусь, что никого нет?"... Ха-ха!.. Хорошо честю!.. Н-ну, теперь и ми пошлем за полиция, пускай она сама отворяет!..

   Этого только бы и не доставало в довершение всей прелести и без того уже великого скандала. Допустить, чтобы полиция открыла здесь Ольгу, Каржоль, разумеется, не мог и потому поспешил остановить одного нз наиболее юных и юрких жидков, который уже собрался было бежать к полицеймейстеру.

   - Не надо. Я сам отворю, - сказал он евреям, - и вы сейчас увидите, та ли.

   Ключ повернулся в замке но пред изумленной кучкой в распахнутой двери предстала бледная, негодующая, глубоко потрясенная дочь генерала Ухова, столь хорошо знакомая в лицо всему Украинску.

   Для евреев это было до того неожиданно и такое постигло их разочарование, что они сразу смутились и даже сконфузились до последней степени, как только можно себе представить.

   - Не та!.. Что же это такое? - в полном недоумении переглядывались они между собой.

   - Теперь вы убедились?.. Довольно с вас? - обратился к ним граф. - Довольно? Ну, так вон, сию же минуту!

   - Что вон!.. Зачем вон, когда, может быть, там еще есть наша девица? - наконец-то очнувшись заговорили в кучке, но уже далеко не с прежней бойкостью и уверенностью. - Может-быть, она запрятана в другую комнату?.. Что мы знаем!.. Надо обиск на поверка сделать...

   Но тут, к крайнему удивлению графа, к евреям выступила вдруг сама Ольга.

   - Здесь нет никакой вашей девицы, - сказала она голосом, дрожащим от волнения, - теперь по крайней мере нет больше... Но ночью был кто-то... Это наверное... Я слышала женский голос... И этот человек, - указала Ольга на графа, - ночью же увел ее куда-то.

   - Шма Изроэль!.. О, значит она в манаштнре!.. Ваймир!.. Она в манаштире вже! - в смятении всполошились и загалдели евреи.

   - Бохерим! - горестно воскликнул Айзик, с мольбой обращаясь к товарищам и в отчаянии ломая себе руки.

   И кучка вслед за Айзиком опрометью кинулась вон из прихожей, а через минуту уже ни души еврейской не осталось не только во дворе, но и у ворот на улице. Все это гурьбой хлынуло к монастырю, в самом тревожном и злобном возбуждении.

  

   Даже и не взглянув больше на графа, Ольга пошла было вслед за евреями вон из его дома.

   Но Каржоль не мог отпустить ее не объяснившись. По его расчетам, для него теперь нужнее всего было примириться с Ольгой, для того чтобы сейчас же, что называется, втереть ей розовые очки, обезоружить ее гнев, обмануть подозрительность, усыпить на известное время ревность и вернуть к себе ее доверие, - нет! мало доверие, прежнюю веру в него, пока не обработается окончательно то дело. Поэтому он тотчас же бросился вслед за ней и, нагнав ее уже на последней ступеньке крыльца, успел выше кисти схватить ее руку и насильно не ввел, а почти втащил ее обратно в кабинет.

   - Не сумасшествуйте!.. Вам невозможно идти в таком виде! - заговорил он твердо и строго, постаравшись придать себе возможно больше спокойствия.

   Граф понимал, что в предстоящем объяснении ему прежде всего необходимо вполне владеть собой.

   Между тем Ольга молча и мрачно глядела на него мало что с ненавистью, а даже с каким-то отвращением.

   - Сейчас запрягут мою карету и отвезут вас, - продолжал он. - Сядьте... Успокойтесь прежде.

   Вместо всякого ответа девушка лишь сделала попытку вырвать от него свою руку.

   - Напрасно, Ольга: я не пущу вас. Пока не успокоитесь, вы не выйдете отсюда.

   - Пустите руку! - повелительно крикнула она, сделав новое порывистое движение. - Не держите меня!.. Вы мне гадки!

   - Извольте, - согласился Каржоль, освобождая ее руку. - Но из этой комнаты вы все-таки не выйдете. - Прикажи сейчас же запрягать карету, запри подъезд и никого не впускать сюда! - крикнул он человеку.

   - Не к чему! - отозвалась Ольга. - Не удерживайте меня. Я пойду.

   - Нет, Ольга... Бога ради...

   - Я пойду, говорю вам!

   - Но ведь вас увидят...

   - Так что же?.. Меня уже видели, мне все равно теперь.

   - Не делайте глупостей, Ольга! Не компрометируйте себя еще более!

   - Я уже скомпрометирована... Все равно!

   - Нет, не все равно!.. Не все равно, Ольга!.. Во всяком случае, я не пущу вас так.

   - Ах, да поймите же, - раздраженно крикнула она с нервными слезами в голосе, - поймите вы, что после такого гнусного вашего поступка, мне мерзко оставаться с вами, мерзко глядеть на вас, мерзко дышать одним воздухом... Не могу я больше!.. Не могу!

   - Если уж кого винить, то вините себя, - пожал Каржоль плечами. - Вы сами пожелали этого. Я предупреждал вас, я предлагал вам уходить тогда же.

   - Да, для того чтобы самому остаться с другой женщиной, - язвительно сказала девушка, обдав его презрительной усмешкой.

   - Поберегите вашу ревность, Ольга, до другого случая, - спокойно заметил граф, - здесь она ни при чем и ни с какой женщиной я не оставался.

   - Как!.. Вы отпираетесь?.. Вы еще лгать хотите? Лгать предо мной! - яростно накинулась она на Каржоля, потеряв уже последнее терпение. - И вы смеете мне говорить это! Вы можете еще смотреть мне прямо в глаза!.. Мне?!.. Гнусный, бессовестный, бесчестный вы человек после этого!

   - Перестаньте, Ольга. Брань вам вовсе не к лицу, и тем более что лгать пред вами мне нет никакой надобности.

   - Так у вас не было никакой женщины?.. Не было?.. Отвечайте же!.. Я вас спрашиваю, никакой?.. Вы чисты и невинны? И стало быть это я лгу?

   - Нет, женщина приходила, - спокойно и даже апатично как-то возразил граф. - И что она была здесь, доказательство вам эти евреи. Но не имел же я возможности объяснять вам все это дело тогда же!.. Ведь я обещал, что после все скажу. Да и наконец, это была чужая тайна... Открывать ее раньше времени я не имел даже права. Теперь другое дело, она в монастыре уже.

   - Кто это она? О ком говорите вы?

   - О вашей приятельнице, Тамаре Бендавид.

   Изумленная Ольга даже вскочила с места.

   - "Как?.. Тамара Бендавид?!.. Да что вы за вздор говорите!

   - Отнюдь не вздор. И с какой же стати я стал бы вдруг злоупотреблять именем честной девушки? Подумайте!

   - Так это она приходила к вам? Тамара?

   - Да. Тамара. Она задумала креститься в православную веру и обратилась ко мне с просьбой помочь ей устроить все это дело.

   - Ну? - нетерпеливо перебила Ольга с крайне изумленным, жадным любопытством.

   - Я дал слово, - продолжал граф. - Быть может, это была неосторожность, но... делать нечего!.. Пришлось, разумеется, исполнить. Было условлено, что в эту ночь я отвезу ее в монастырь, к Серафиме.

   - Ну?!

   - Ну, и вы чуть было не помешали всему этому. Ведь я же не рассчитывал найти вас у себя чуть не в три часа ночи! Ну и подумайте, как было бы красиво, если бы вдруг она застала здесь вас... среди ночи! В хорошем свете, нечего сказать, оба мы предстали бы пред ней!

   - Вы должны были тотчас же предупредить меня, - заметила Ольга.

   - Да когда же, подумайте! И до того ли мне было, когда вы сразу огорошили меня таким сюрпризом, да и наконец, повторяю, я не имел тогда права выдавать чужую тайну, и не показалось ли бы вам все это слишком невероятным, если даже и теперь-то вы едва верите?

   - Хорошо, но где же вы до сих пор пропадали и к чему было запирать меня на замок таким предательским образом? - все еще раздраженно и подозрительно спросила девушка.

   - К тому, что не запри я вас, вы, с вашей взбалмошной натурой и с этой ревностью бесшабашной, наверное выбежали бы вслед за нами и наделали бы только величайших скандалов и ей, и мне, и себе... Что же мне оставалось, коли вы добром не уходите?! Я рассчитывал вернуться вскоре, но вмёсто того в монастыре, да у архиерея задержали. Теперь, слава Богу, она уже принята.

   Это открытие относительно Тамары, когда наконец Ольга вполне поверила словам Каржоля, так поразило ее, что несколько времени она не могла сказать ни слова и только во все глаза глядела на графа.

   - Ну и скажите же, милая Ольга, - заговорил он после некоторого молчания. - Убеждаетесь ли вы хоть теперь-то, что все это дело гораздо проще и честнее, чем вам вообразилось?

   - Боже мой! - схватилась она за голову. - Каких же я глупостей наделала!..

   - Да, и преогромных, к сожалению, - несколько менторским тоном заметил граф, - но... вините свою собственную взбалмошность. Мне же более всего прискорбно, что теперь я убедился, насколько мало вы в меня верите. Печальное убеждение, Ольга, для будущей супружеской жизни, - прибавил он со вздохом.

   - Да, но... вот что однако, - заговорила она в раздумье, как бы соображая нечто, - все это хорошо, но... с какой стати Тамара с этим делом обратилась к вам? Почему к вам именно.

   - А уж это вы ее спросите, - с легкой усмешкой пожал Каржоль плечами. - Это уж ее дело... Но полагаю потому, вероятно, что я более других внушал ей доверие.

   - Да, но что же вы за миссионер такой? Откуда вдруг этакое рвение к религии в вас-то, в воас?! Подумайте, ведь это курам на смех!

   - Что ж вас так удивляет? - невольно усмехнулся Каржоль (внутренне ему и самому, в самом деле, сделалось очень смешно). - Mais non, dites serieusement, отчего бы и не помочь человеку, коли уж у него такое искреннее рвение, как вы сказали? Да тут и всякий на моем месте помог бы просто из гуманности и... наконец, как русский человек, коли хотите. В этом крае оно даже и политически кстати. Ведь я же русский: как вы полагаете? Но это в сторону, - небрежно махнул он рукой. - Меня заботит совсем другое, гораздо более важное для нас с вами.

   - То есть что ж именно? - спросила Ольга.

   - А то, что творит теперь дома ваш батюшка и чем объясните вы ему свое странное отсутствие.

   Ольга несколько насупилась, но ненадолго. Через минуту ее чувственно крупные, всегда полуоткрытые губы, позволявшие видеть ряд жемчужно-белых зубов, опять сложились в спокойно-самоуверенную и даже беспечную улыбку, которая необыкновенно шла к ее капризно-красивому, мило-неправильному лицу и вообще ко всей ладно сложенной, довольно крупной и развитой фигуре.

   - Что же, - подняв брови, мотнула она головой, - так и скажу, что была у вас, и всем скажу то же.

   - Однако?

   Каржоль в недоумении от ее слов даже несколько смутился.

   - Разумеется, - подтвердила Ольга, другого ничего не остается и тем более, что эти жиды меня видели.

   - Но ведь тогда весь город заорет, что ты моя любовница.

   - А пусть его орет на здоровье!

   - Ну, нет, мой друг! Je vous demande pardon!.. Разве для тебя это так безразлично?

   - Как сказать тебе? И да, и нет. Но разве нельзя найти приличного объяснения?

   - "Приличного объяснения?!" - возразил граф, недоумевая. - Объяснения такому невероятному факту, что в девять часов утра целый жидовский кагал находит тебя в квартире холостого человека, которого, вдобавок, и дома-то сначала не оказалось.

   - Вот это-то и хорошо, что не оказалось. Оно и кстати.

   - Pardon chere, но я тебя решительно не понимаю. Ведь жиды видели, что ты была заперта на ключ; ты при них ломилась в дверь и кричала благим матом: отворите! Ты сама, наконец, сказала им, что была здесь ночью, слышала женский голос... Стало быть, весь город будет знать, что ты именно ночью была у меня!

   - Да, именно ночью. Что ж из того? Скажу, что причиной всему та же Тамара, если только вы не лжете мне, что это была она.

   - Нет, Ольга, видит Бог, я не лгу, действительно она, - искренно подтвердил граф. - Но, грешный человек, чем дальше, тем все меньше начинаю я понимать тебя. Или уж от всей этой передряги да от бессонной ночи мой мозг устал наконец работать, я не знаю, но только объясни, Бога ради, какими судьбами ты находишь возможным приплести сюда еще и эту бедную евреечку?

   - Я скажу всем, что участвовала в ее тайне, даже лично помогла ей уйти из дому, сама привела ее сюда, потому что между нами троими это уже заранее было так условлено, и когда ты повел ее в монастырь, я осталась здесь ожидать твоего возвращения, чтоб узнать о результате, ну и в ожидании заснула на диване да и проспала до утра, пока не испугал меня какой-то гвалт жидовский. Весь этот шум я наделала от перепуга, спросонья, это так понятно!

   - Хорошо, хорошо!.. Превосходно! "Понял Михайло Васильевич! Понял!" - комически воскликнул граф знаменитой фразой Расплюева, радостно потирая себе pуки. - Однако ты, моя прелесть, просто Наполеон в юбке, ей-богу!

   - Ну, пожалуйста, нельзя ли без подобных сравнений! - слегка оборвала его Ольга, несколько задетая за живое этой, как показалось ей, неуместной шуткой. - Мне вовсе не до смеха, - прибавила она не без горечи, - да и радоваться здесь, право, нечему.

   Каржоль осекся и немножко задумался.

   - Это хорошо придумано, - сказал он уже серьезным тоном. - Даже очень хорошо, мой друг, и, пожалуй, вполне правдоподобно, но все-таки есть и в этом своя маленькая закорючка.

   - Какая еще?.. Что за закорючка? - досадливо сдвинула брови девица Ухова.

   - Да то, что ведь ты же сама выдала ее жидам чуть не головой, - пояснил Каржоль. - Ты засвидетельствовала им, что здесь была какая-то женщина, что ты слышала ее голос и прочее; стало быть, сама ты ее не видела и не знаешь, кто именно. Ведь это тоже распространится, ну и стало быть, ты была у меня совсем независимо от Тамары, вот что!

   - Хм!., мало ли какие выдумки и сплетни распространяются! - презрительно двинула губой Ольга. - Кто же станет проверять это? И кому какая нужда справляться?.. Будут говорить, конечно, так и этак. Но ведь вопрос: в какой среде оно распространится? Между жидами? Так ведь нам, полагаю, важны не жиды, а общество. А для общества всегда можно подобрать достаточно убедительное доказательство.

   - Воля твоя, я не вижу его, - сомнительно двинул граф приподнятыми бровями и плечами.

   - Не видишь?.. Гм!.. Убогий ты человек, как я погляжу! - с добродушной иронией покачала она головой. - А еще "деятель практический" называешься, "современный деятель". Ну, и какие же вы "деятели", коли даже девчонки, как я, должны не только думать за вас, а даже жевать и в рот вам класть!.. Дело очевидное, - пояснила Ухова. - Для этого стоит только мне самой написать к этой бедной Тамаре. Я признаюсь ей, что я твоя невеста, что я была у тебя в то время, как она приходила, одним словом, расскажу откровенно все, что случилось, и попрошу ее подтвердить в случае надобности и мое тоже участие в ее деле. Она девушка с сердцем и, конечно, для старой подруги не откажет, да если даже не для меня лично, то хотя бы из благодарности к тебе, за твою услугу. Ты и сам, кроме того, можешь попросить ее.

   Внутренно Каржоль очень испугался этого проекта. Объяснить Тамаре, что Ольга его невеста - как раз кстати, что и говорить!..

   - Н-нет, моя милая, - сказал он сообразившись. - К чему тебе самой выдавать на себя такие документы? Мало ли что в жизни случается! Сегодня друзья, завтра враги. Это у вас промеж женщин так легко делается. Да и Бог знает еще, попадет ли твое письмо непосредственно в руки Тамары: ведь в монастыре есть тоже своя цензура, и очень даже строгая. А лучше уж предоставь мне, я сам скажу ей все это и попрошу ее.

   - И то правда, - согласилась Ольга. - В самом деле, скажи; этак даже лучше. А затем, - продолжала она с несколько циничною усмешкой истинно житейской практичности, - где там еще да и кому разбирать, что правда, что нет: добрые души поверят, а кто и не поверит, так наплевать!

   - "Наплевать!" - весело изобразил Каржоль всей фигурой своей комический ужас. - "Наплевать"... Что за выражение?.. Барышня, благовоспитанная барышня!.. Генеральская дочка!.. От вас ли это слышу я?

   - Ах, оставьте, пожалуйста! - досадливо дернулась Ольга. - Стану я еще с вами-то выбирать теперь мои выражения! Как сказалось, так и сказала. Мне, ей-Богу, не до шуток!.. Я хочу, - добавила она, - сказать только одно, что в глаза мне высказать этого никто, конечно, не посмеет, а если и найдется кто, то ведь так оборву, что и своих не узнает. А за глаза пусть себе болтают, что хотят! Про всех говорят ведь и всех однако же принимают и уважают, и никому от этих разговоров не теплее, ни холоднее.

   - О, да ты у меня, в самом деле, что называется, козырь-девка! - с видом напускного восторга воздел свои руки Каржоль. - Ей-богу! И знаешь, все это придумано тобой вовсе недурно, даже очень хорошо! Прекрасно придумано! И я могу только изумляться такой находчивости. Именно, так и говорить: ждала, мол, у Каржоля. И чем откровеннее, тем лучше: по крайней мере, грязных подозрений меньше будет.

   Раза два он прошелся по комнате и снова остановился пред нею.

   - Только, пожалуйста, рассказывай об этом с самым невинным, обыкновенным видом, понимаешь? Чтобы все были окончательно с толку сбиты, начиная с твоего почтеннейшего родителя. Это непременно. Молодец, Ольга!.. Умница!.. Что дело, то дело!

   - Карета уже подана, - слегка притворив дверь, объявил камердинер.

   Барышня Ухова поспешно поднялась с места и стала собираться, надевать шляпку, зашпиливать пред зеркалом вуаль, поправлять волосы, натягивать длинные шведские перчатки.

   Каржоль невольно залюбовался плавным изгибом и вообще всем этим красивым рисунком ее соблазнительно стройной фигуры, которая, что греха таить! - нравилась глазу и говорила его чувственности несравненно более, чем нервная фигурка Тамары, хотя и Тамара тоже была очень и очень красива, только совсем в другом роде.

   Наконец, окончив сборы, Ольга подошла к нему проститься и протянула свою красивую руку, изящно затянутую далеко выше кисти в серую замшевую перчатку.

   - Что будет дома, вечером постараюсь написать; ты не приходи сегодня, - сказала она и на прощание подарила графу поцелуй полного примирения.

   - Фу-у!.. вывернулся! - с облегченным вздохом, потягиваясь всеми членами и от души зевая, сказал себе Каржоль после ее ухода.

   По-видимому, дела его начинали устраиваться недурно!

   Между тем Ольга, никем не замеченная усевшись в экипаж, ради предосторожности от посторонних взглядов спустила все створки и без всяких приключений благополучно доехала до дому.

  

   Талмуд вещает всем добрым евреям, что кто в "шаббос" предается "тайныгим", т. е. удовольствиям и сладостям душевным и телесным, тот в награду за это будет вечно наслаждаться Богом[115], а раввины вдобавок еще обещают, что такому простятся все его грехи и освободится он от судьбы "гегенема".[116]

   Сон составляет также одну из принадлежностей шаббасовых "тайныгим" и потому рабби Соломон проснулся сегодня несколько позже обыкновенного. Мечтая о том, каким образом проведет он этот праздничный день и сколь приятно побеседует по душе с ламданом Ионафаном, старик благодушно следил улыбающимися глазами, как его достопочтенная супруга, поспешив прежде всего троекратно облить водой свои руки, кряхтя и зевая, не без труда натягивала на свои толстые икры чистые нитяные чулки. Но прежде чем удалилась она из спальни к отправлению своих утренних обязанностей по хозяйству, поднялся рабби Соломон с мягких бебехов.

   Мы уже говорили, что каждый сын Израиля обязан прямо с постели приступить к омовению рук, без чего не смеет прикоснуться ни до единого из членов собственного тела, чтобы не приключилось каждому из таковых какой-нибудь особенной мерзости, специально для каждого предназначенной именно за нарушение этого талмудического постановления. Никто, конечно, лучше рабби Соломона не знал и того, что прежде омовения нельзя сделать по комнате и четырех шагов, не рискуя за это смертной казнью свыше. Но от постели рабби Соломона до его умывального столика было ровно три с половиной шага, на меру еврейского "локтя", - стало быть, он никак уже не рисковал возможностью быть сраженным небесной стрелой, ибо Талмуд говорит не о трех с половиной, а именно о четырех локтях[117].

   Не ранее, как совершив удаление нечистой силы с кончиков своих пальцев посредством троекратного и попеременного обливания их водой, нарочно приготовленной с вечера, мог рабби Соломон безгрешно взяться за мыло и приступить к основательному умыванию рук, лица и шеи. Еще не успев досуха обтереться полотенцем, почтенный рабби поспешил накрыть себе голову бархатной ермолкой, - "чтобы чувствовать на себе страх Божий"[118], и, осмотрев кисти цицыса - целы ли в нем все нити, - еще поспешнее надел лапсердак, совершая над цицысом положенную молитву[119].

   В эту самую минуту сквозь притворенную дверь донесся до его слуха встревоженный говор перебивающих друг друга женских голосов домашней прислуги и вместе с ними отчаянный вопль - именно, вопль его супруги.

   Рабби даже вздрогнул при этой страшной и непонятной необычайности, почуяв сердцем что-то недоброе.

   Недоумевая, что могло бы это значить, поспешно насунул он на босу ногу свои бархатные туфли и накинул на плечи шлафрок, в намерении идти и самолично осведомиться о причине внезапного переполоха, как вдруг увидел, что в спальню, шатаясь и чуть не падая на каждом шагу, вошла почтенная Сарра, с лицом, искаженным от испуга и отчаяния.

   - Тамара... Тамара... простонала она задыхающимся голосом и вдруг, потеряв сознание, повалилась на пол.

   - Боже мой!.. Воды!.. Доктора!.. Людей сюда!.. Кто там?!.. Скорее! - кричал растерявшийся Бендавид, возясь над недвижно лежавшей женой и тщетно силясь поднять с полу ее грузное тело.

   На крик его прибежали обе батрачки и родственница-приживалка. Где бы схватиться разом да помогать, эти бабы с перепугу подняли вой с причитаньями и только всхлипывали да ломали себе руки и головами жалостливо покачивали, стоя над распростертой ниц старухой.

   - Да пособите же мне поднять ее!.. Дуры! Олухи! - с мольбой и гневом отчаяния крикнул им Бендавид.

   И только после этого возгласа ошалевшие бабы как бы очнулись, поняли, что надо делать и, соединив с хозяином общие дружные усилия, помогли ему перенести на постель тело старухи.

   - Доктора!.. Скорее доктора! - кидался из угла в угол Бендавид. - Бегите за доктором Зельманом... бегите за ним. Кто-нибудь... Воды, Бога ради!.. Спирту!..

   - Но ведь шаббос, достопочтенный рабби, - как же бежать-то?.. Ведь шаббос, подумайте! - возразила какая-то из баб.

   - Так вы хотите, рабби, чтобы мы нарушили святость субботы! - присоединилась к ней и другая батрачка. - Это невозможно!.. Доктор Зельман живет за нашим ойривом - надо к нему бежать за мост, как же бежать за ойрив[120]

   Что подумают, что скажут?!

   - О, пропадай ты!.. "Ойрив"! - в отчаянии крикнул Бендавид. - Тут аунус-нефошос, понимаешь ли? Смертная опасность для еврейской души!

   - Все ж таки, рабби, лучше послать шаббос-гойя, чем самой-то нарушать субботу.

   - Аунус нефошос, говорю! - совсем уже рассвирепел на дуру служанку хозяин.

   Та оробела и опрометью кинулась из комнаты, но все-таки не отважилась нарушить святость субботнего дня и ограничилась тем, что, кликнув с кухни шаббос-гойя и наняв ему у ворот извозчика, растолковала тому и другому, где живет доктор Зельман и что нужно его как можно скорее к умирающей хозяйке, а сама осталась у ворот поджидать их возвращения, - пускай хозяин думает, что сама побежала.

   В комнатах между тем продолжалась суматоха: одна баба бежала в кабинет за нашатырным спиртом, другая в кухню за водой; старик всячески старался