Крестовский Всеволод Владимирович - Тьма египетская

ь это, главное, чтобы там у Серафимы уже никаких сомнений, без сучка и задоринки...

   А с Ольгой как-нибудь обделаем!" Так думал граф Каржоль, подпрыгивая на тряских, дребезжащих дрожках. Он чувствовал себя в некотором роде полководцем, который открывает первый огонь генерального сражения.

   - Владыка не принимают, - заявил ему какой-то семинарообразный субъект, встретивший его в обширных сенях архиерейского дома.

   Граф начал было объяснять, что ему надо видеть владыку по самой неотложной, настоятельнейшей надобности.

   - Все равно не принимают. Они воды пьют и по саду теперь прогуливаются. А вы, ежели что по делу какому, к секретарю пожалуйте.

   Каржоль даже обрадовался этому "секретарю", ибо вспомнил как нельзя более кстати, что, по городским слухам и сплетням, всеми делами, да чуть ли и не самим владыкой ворочает его секретарь, господин Горизонтов. Поэтому Каржоль, поблагодарив за указание, прямо к нему и направился, благо ходить пришлось недалеко, так как секретарь проживал тут же, по коридору, первая дверь направо.

   Отворила ему какая-то средних лет баба, в розовом ситцевом сарафане в мушку, по внешнему виду - кухарка из приезжих великороссов из себя весьма румяная и дебелая, кровь с молоком, с рожи ничего себе, зато телеса - что называется "бобер"!

   - Вам кого-ста? Митрофана Миколаевича? - спросила она с лениво-медлительным распевцем (граф на всякий случай постарался с ее слов схватить и запомнить это имя и отчество). - Сождите малость, не одемшись ишшо.

   И впустив Каржоля в приемную, он же и кабинет, толстуха на цыпочках, с медвежатым перевальцем, прошла в смежную комнату, очевидно спальную, и осторожно, но неуклюже притворила за собой дверь.

   В надежде разгадать по некоторым внешним признакам, с какого рода человеком придется иметь дело, граф принялся пока оглядывать окружавшую его обстановку, которая, собственно, невесть почему, но почти безусловно верно сразу изобличала в хозяине человека холостого. Это чувствовалось как-то. На всем был заметен беспорядок, но далеко не живописный: на полу разный сор и окурки, повсюду пыль и папиросная зола, на подоконнике и в углу пустые пивные бутылки, на стульях бумаги, газеты и кое-какие принадлежности туалета; вообще сказывалась расхлестанность какая-то. Видно было, что в комнате давно не мыли, не прибирали и что никто особенно не заботился о порядке. Над зеленым клеенчатым диваном висели под стеклом, в узеньких черных рамках, чьи-то два литографированных портрета. Каржоль нагнулся к ним и прочел под одним подпись Добролюбов, под другим Писарев. На этажерке и на забрызганном чернилами письменном столе, между кипами деловых бумаг, валялись растрепанные книжки журнала "Дело".

   Не прошло и двух минут, как к Каржолю как-то сутоловато-понуро, плечами вперед, вышел из спальни господин Горизонтов, в пиджачке и сереньких брючках, но в грязной рубашке и без галстука. На вид это был средних лет золотушно-невзрачный мужчинка плюгаво-семинарскою пошиба, с характерно выдвинутой вперед нижней челюстью, Что придавало его лицу какое-то заостренное щучье выражение. Геморроидально-сероватый цвет его лица как нельзя более гармонировал с тонкими, бесцветными, растянутыми губами, которым Горизонтов, очевидно, силился придать саркастическую улыбку, что впрочем успело у него от долгой практики обратиться даже в привычку. Белобрысые, жидковатые волосенки его вились на кончиках в мелкие кудерки, усики существовали тоже, но не более как в виде намека, а вместо бороды из-под ворота сорочки выползала наружу какая-то короткая рыжеватая шерстина, которую господин Горизонтов видимо желал себе устроить по-добролюбовски. Очки в золотой оправе отчасти прикрывали жесткое выражение его водянисто-бесцветных и вечно прищуренных глазок. Каржоль сразу же подметил в его лице особого рода тик: при разговоре Горизонтов беспристанно поправлял свои очки, вилообразно хватаясь за их окрайки большим и средним пальцами правой руки, причем, глядя исподлобья мимо очков, как-то мазал, именно мазал косящимися глазами в стороны и выделывал ртом особую, не поддающуюся описанию гримасу.

   Каржоль отрекомендовался ему с полным своим титулом, но семинар, к удивлению его, слегка лишь кивнул головой, буркнул сквозь зубы одно только "знаю-с, в одном городе живем", и затем ни сам не сел, ни гостю своему не предложил стул, так что все последующее объяснение происходило между ними стоя.

   - В чем дело-с? - сухо и с какой-то напускной угрюмостью спросил Горизонтов, как будто счел за должное принять такой замкнутый вид потому, что перед ним было произнесено аристократическое, да еще и титулованное имя.

   Граф, отчасти озадаченный таким приемом, напрямик объяснил ему, что сейчас только доставил к Серафиме внучку известного Бендавида, желающую креститься, и что Серафима совсем согласна на это, но только стесняется действовать без архипастырского формального разрешения или благословления на принятие к себе прозелитки, что ей нужно форменное предписание; поэтому будьте столь любезны, помогите устроить это.

   - Какое же тут предписание? - недоуменно пожав плечами еще суше возразил Горизонтов. - Это добрая воля самой игуменьи Серафимы принять или не принять к себе кою ей угодно. На это никаких предписаний не требуется, да и примера такого у нас никогда не было.

   - Этого я уже не знаю, - с удвоенной любезностью заметил Каржоль, думая тем смягчить угрюмую сухость хозяина. - Я передаю вам, - продолжал он, - только то, что мне поручила мать игуменья, и если она нашла нужным дать подобное поручение, то, согласитесь, вероятно у нее есть на то и достаточные основания.

   - Никаких таких оснований я не знаю, - еще круче и резче пожал плечами Горизонтов, как-то нагло-недоверчиво глядя на Каржоля, - и... извините меня, милостивый государь, но... если это действительно так, то... я думаю, что матушка в этом деле затеяла сущий вздор-с.

   Граф только вскинулся на него вопрошающим взглядом, ожидая дальнейших разъяснений.

   - Именно, вздор-с, - подтвердил секретарь, поправив себе очки своей рогулькой. - Окрестить прозелита, - объяснил он, - имеет полное право любой священник, а уж тем паче такое духовное учреждение, как монастырь. Сами вы посудите, какие тут разрешения!.. Тут одна только добрая воля крещаемого и больше ничего-с.

   - Да, это конечно, в рассуждении ординарных прозелитов оно так, - скороговоркой заметил Каржоль. - Но тут, видите ли, дело вовсе не ординарное: тут ведь хочет креститься внучка известного богача и, в своем роде, очень влиятельного человека. Это тоже надо взять в соображение.

   - Ну, так что же?.. Коли хочет, пусть ее и крестится, мы не препятствуем... И при чем же тут, я не понимаю, соображения о богатстве и влиятельности Бендавида? Какое нам до этого дело?

   - То есть... Я полагаю, - пояснил Каржоль, - мне так кажется, что в этом разе игуменья хочет только гарантировать себя на случай, если бы возникли какие-нибудь недоразумения со стороны властей, что при наших милых порядках (вставляя в речь и подчеркивая эти "милые порядки", граф вспомнил оба наддиванные портрета и подумал, что это словцо должно угодить хозяину), сами вы знаете, что возможно, коль скоро Бендавид захочет пустить в ход свои средства, хотя бы, положим, в Петербурге... Тут ведь могут возникнуть разные запросы, истории... вообще неприятности и мало ли что!

   - Н-да-c. Так вот оно что! - саркастически-нагло усмехнулся господин Горизонтов, подтопывая ножкой. - Другими словами, это значит, - продолжал он с иронией, - что матушке-игуменье желательно бы свернуть это дело с больной головы на здоровую?.. Тэ-эк-с!.. Понимаем!.. Только зачем же-с? - ехидно вздохнул он с лукавым смиренством. - Коль уж сама заварила кашу, пущай сама и расхлебывает. Нам-то из-за чего же соваться, сами подумайте?

   - Но... я полагаю, что это дело общее, - сказал Каржоль. - Интересы православия в этом крае безразлично и равно должны быть дороги всем правительственным органам. Поэтому, мне кажется, ваша даже обязанность оказать Серафиме всяческое содействие.

   - Это все конечно-с, - согласился Горизонтов. - И разве мы отказываемся?.. Помилуйте-с!.. Ежели потребуется окрестить эту госпожу Бендавид, то владыка может совершить обряд даже самолично, со всей торжественностью, в сослужении целого собора, мы очень рады-с!

   Каржоль почувствовал себя в некотором роде в положении живого пескаря, которого поджаривают на сковородке то с одного, то с другого бока: и так нехорошо, и эдак скверно, и всячески не везет! Он ясно уразумел, что с господином Горизонтовым на такой почве ничего не поделаешь, что тут надо играть совсем на других струнках, пускать в ход совсем иные ресурсы: на честолюбие, что ли, подействовать, или взятку, например, хорошую предложить. Но с другой стороны - как предложишь, коль у него на стене вон Писарев с Добролюбовым висят? Дело щекотливое!.. Надо это как-нибудь с подходцем, половчее, поосторожнее...

   - Видите ли, - приступил к нему граф, несколько подумав. - Должен вам сказать, что эта девушка желает принять христианство по глубокому внутреннему убеждению... Она просто жаждет этого... И вы понимаете, что одно уже ее положение в еврейской среде произведет в этом случае громадное впечатление и влияние...

   - То есть какое же влияние! - недоверчиво и с ужимкой хихикнул Горизонтов.

   - А то, что ее примеру могут последовать многие... Пример внушительный.

   - Ну, так что же-с? - продолжал тот, все так же недоверчиво глядя мимо очков на графа.

   - Как что?! Развитие прозелитизма! - убеждающим тоном подхватил Каржоль. - Помилуйте, да на такую миссионерскую деятельность здешней епархии, мне кажется, и высшее ваше начальство поневоле обратит благосклонное внимание... Такая благотворная деятельность во всяком случае не останется без поощрения и награды, тем более, что и мы, с своей стороны, приложим все старания, чтобы это дело стало известно даже и в высших правительственных сферах.

   - Нам это безразлично-с, - заложив руки в кармашки брючек и покачиваясь с ноги на ногу, равнодушно усмехнулся Горизонтов. - Мы знаем только свое, чтобы значит ровненько и аккуратно исполнить свое формальное дело, что положено-с, а там что до угождения начальству, Бог с ним! - махнул он рукой. - Это тоже ведь как взглянуть, дело сомнительное... Палка, сами изволите знать, о двух концах бывает...

   Видит Каржоль, что и на струнку честолюбия не подденешь господина Горизонтова. Остается одно: предложить ему взятку.

   - Кроме того, - продолжал он, - вы без сомнения знаете, что эта Бендавид очень богата.

   - Как не знать-с! - мотнул головой Горизонтов. - В одном, кажись, городе живем; только причем же это в данном случае?.. Нам ведь это решительно все равно: мы тут люди посторонние.

   - Как вам сказать, - возразил на это Каржоль, несколько поеживаясь. - Оно конечно посторонние, но... с другой стороны и не совсем-таки посторонние... Если, например принять в соображение, что эта девушка, при своем пламенном рвении к религии, охотно пожертвует значительные суммы на различные богоугодные цели, на монастырь, например, и прочее... насколько я знаю, - с некоторым ударением добавил граф, - она не постоит за этим.

   - Тэ-эк-с! - заметил семинар опять все с той же своей подло-иронической ухмылочкой, которая в иных обстоятельствах могла бы просто вывести из себя и взбесить Каржоля. - Понимаем-с!.. Оно точно, что хоть и журавль в небе, н-но... для матери Серафимы дело не без заманчивости и стоит иной синицы... Только ради чего же нам-то собственно помогать ей? - спросил он, отступив на шаг и по-наполеоновски скрещивая на груди руки. - У нее, слава Богу, и своих связей довольно... да напиши она хоть прямо в Питер, хоть к этим, к высоким своим покровителькам, так и Господи помилуй! - ей и помимо нас пришлют сколько угодно и разрешений, и благословлений прямо из Синода... Мы тут опять же совсем в стороне, нам-то что?

   - Написать в Петербург, конечно, можно бы, - заметил граф, - но это все очень долгая процедура, а тут между тем надо сделать дело как можно скорее, не теряя времени... Вот почему я собственно к вам и обращаюсь... Помогите, батюшка! Выручите! - бухнул ему прямо Каржоль, с поклоном расставляя руки. - Уж я вам за это просто и не знаю, как буду благодарен... Поверьте, что труды ваши не останутся без солидного вознаграждения.

   Господин Горизонтов даже подпрыгнул как-то на месте, словно бы его неожиданно шилом сзади кольнули, и вдруг изобразил на лице своем чувство благородного негодования.

   - Если бы, милостивый государь, здесь были свидетели, - размеренно сказал он оскорбленным и внушительным тоном, - то я, конечно, пригласил бы их к составлению протокола; но мы одни, а потому, что же мне остается?.. На дверь указать вам, что ли?

   И он сделал подобающий жест по направлению к двери.

   Каржоль совсем опешил... Все его дело, все махинации готовы были рухнуть сию же минуту. Поэтому он поспешил принять, до испуга ужаснувшийся вид человека, который вдруг и якобы невзначай совершил непростительный промах.

   - Извините меня, Бога ради! - заговорил он с самым предупредительным видом. - Но вы, ей-Богу, не так меня поняли... Я вовсе не имел в виду... Поверьте, господин Горизонтов, я отнюдь не желал оскорбить вас... И в мыслях даже не имел!.. Бога ради!..

   И говоря это, граф протягивал вперед обе свои длани, ловя для пожатия руки Горизонтова, пока наконец удалось поймать ее.

   - Конечно, я охотно извиняю, и прошу извинить также и мне, - сказал тот, успокоившись и не отказав Каржолю в пожатии. - Что делать! Самолюбие-с!.. Оно, знаете, в моем положении даже странно и оскорбляться-то... Эти наши гнусные консистории да попы так уж приучили к взяткам и всякой мерзости, что общество не привыкло еще видеть порядочного человека на подобных местах... Разумеется, назвался груздем, полезай в кузов.

   Граф, обрадованный этой смягченностью, опять рассыпался в подходящих уверениях.

   - Я не сержусь, - продолжал Горизонтов, - и со своей стороны могу только обещать вам позабыть, что вы мне сказали.

   "Слава Тебе, Господи!" отлегло на сердце у Каржоля. "Однако же гусь, должно быть!"- подумалось ему. - "Гусь несомненный!.. Потому, если бы взаправду оскорбился, то не стал бы разводить дальнейшие разводы. Тут, как видно, пустяками не отделаешься. Н-нет!.. Раскрывай мошну пошире!"

   - От всей души благодарю вас, - с особенным чувством еще раз потряс Каржоль его руку, - от всей души!..Й вы не поверите, как я рад, что судьба посылает мне возможность вести это дело именно с таким человеком, как вы... Позвольте мне присесть и закурить папироску?

   - Сделайте одолжение, - буркнул на это Горизонтов, указав на стул и подвинув спичечницу.

   Граф достал серебряный портсигар и любезно предложил папироску хозяину.

   - Не прикажете ли?

   Семинар запустил в папиросник свои гнуткие, тонкие узловатые пальцы с обкусанными чуть не до крови ногтями и достал себе курева. Граф предупредительно поднес ему первому и зажженную спичку. Закурили. Горизонтов, видя, что гость уже сидит, и сам опустился в свое рабочее кресло.

   - Итак, многоуважаемый... Митрофан... Николаевич, кажется, - с заигрывающей любезностью заговорил Каржоль.

   - Николаевич, - кивнул головой Горизонтов.

   - Мм... да-с. Так вот будьте столь добры, многоуважаемый Митрофан Николаевич, не откажите помочь нам!.. Я обращаюсь к вам именно как порядочный человек к порядочному человеку... Помогите!

   - Хорошо-с, - уже значительно мягче отозвался Горизонтов. - Только я, право, не понимаю, в чем может заключаться моя помощь?

   - Да вот, все насчет предписания...

   - То есть какое же тут предписание? На это и формы канцелярской у нас не имеется.

   - Но ведь форма уж не такая помеха... Для такого опытного дельца, как вы, ничего не стоит и создать надлежащую форму, если потребуется.

   - Оно конечно... Но как ее создашь-то! - поежился Горизонтов, впрочем с таким видом, который ясно намекал, что создать для него плевое дело, было бы из-за чего трудиться.

   - Ну, уж не мне же учить вас... Я в этих делах пас! - преклонился перед ним Каржоль головой и плечами, - я пас и отдаюсь вполне вашему авторитету. Предписание ли, разрешение, благословение, или, как там оно называется... Надо только написать без недомолвок и неясностей, чтобы никаких потом недоразумений и закорючек ни с чьей стороны, ни с вашей, ни с монастырской.

   - Хм?.. Оно конечно, - раздумался несколько Горизонтов, выпячивая вперед свои каучуковые губы, - только мудрено ведь это... Очень мудрено... Да скажите пожалуйста, - спросил он вдруг, - я все время думаю, причем вы-то тут? Из-за чего вы-то собственно хлопочете?

   - Я?.. То есть, как вам сказать!.. Конечно, из участия к этой девушке... Я принимаю в ней большое участие, - пояснил граф, давно ожидавший столь прямого вопроса и очень о нем беспокоившийся, именно о том, что отвечать ему.

   - Я вижу, что участие, - ухмыльнулся себе на уме секретарь, - да ради чего же однако?

   - Собственно как ее хороший знакомый... Кроме меня, ей не к кому было обратиться...

   - Тэ-эк-с... Ну, а родные ее разве останутся безучастны?... Ведь это дело, поди-ка чай, без их согласия варганится?

   - Разумеется, - подтвердил Каржоль.

   - Тэ-эк-с. Но почему же девица эта так уже вдруг восчувствовала сладость православия? Что ей так приспичило?

   - Так... убеждение... - замялся граф, затрудняясь подходящим ответом.

   - Полноте, какие тут убеждения! - усмехнулся секретарь совсем как на пустые слова. - Да и что же, в самом деле, в православии такого уж ахти-как заманчивого, особенно для еврейки?.. Вы бы ее отговорили... Пускай лучше чем-нибудь дельным займется, полезнее будет.

   - Да чем же? - пожал Каржоль плечами.

   - Мало ли есть!.. Пусть на медицинские курсы поступает, или в Цюрих едет. Вот на этот счет господин Шелгунов в журнале "Дело" отлично говорит... Не читали?

   Каржоль на этот вопрос сделал только безмолвный жест, который в одно и то же время выражал и извинение, и сожаление, что не читал статьи господина Шелгунова. Он чувствовал, что всеми этими Цюрихами да Шелгуновами господин Горизонтов, кажись, намеревается всю душу из него выматывать, чтобы затягивать свой решительный ответ и стачку по делу.

   - Не читали? Жаль-с. Нынче мало кто так дельно пишет. Так вот-с, вы бы этой девице и посоветовали глупость-то бросить, а заняться практически настоящим, реальным делом. Право-с!

   - Ей теперь не до советов, - заметил граф. - Она в таком положении, что кроме крещения выходов нет.

   - Что же так? Али замуж за христианина захотелось?

   - Мм... да, она, кажется, предполагает выйти замуж.

   - Тэк-с... Понимаем. Но в рассуждении родных-то?.. Ведь тут пойдут ой-ой какие серьезные истории!.. Вам бы лучше отстраниться загодя, коли вы человек посторонний. Чего вам путаться!.. Неприятностей только наживаете себе, ей-Богу, больших неприятностей!

   - Видите ли, Митрофан Николаич, - после некоторого колебания и видя, что с ним ничего не поделаешь, с задушевным вздохом приступил к нему Каржоль. - Вы мне позволите говорить с вами совсем откровенно?

   - Коли хотите, говорите...

   - Ну, так вот что. Я в этом деле человек не посторонний... Госпожа Бендавид моя невеста... Я женюсь на ней.

   Секретарь, конечно, не удивился, только искоса как-то прищурился на графа каким-то испытующим, оценочным взглядом.

   - Без согласия ее родных, разумеется? - спросил он наконец ухмыльнувшись.

   - Разумеется, - подтвердил тот. - Теперь вы понимаете?

   - Понимаем-с... Как не понять!.. Цыплятинка хорошая! - лукаво хихикнул он себе под нос.

   Эта "цыплятинка", и в особенности холуйски наглый тон, каким она была сказана, внутренне покоробили графа, тем более, что он уже и раньше чувствовал, как господин Горизонтов, Бог весть почему, все сильнее и сильнее забирает над ним какую-то оскорбительную доминирующую ноту, вследствие которой он, граф Каржоль де Нотрек, светский джентльмен, в некотором роде особа, должен пред этим семинарским прохвостом улыбаться и заискивать. Однако же граф не выдал своих внутренних ощущений, напротив, счел за лучшее тоже хихикнуть совершенно под лад господину Горизонтову.

   - Так вот, Митрофан Николаич, - вздохнул Каржоль, ласково улещая и как бы гладя его маслеными глазами, - теперь вы знаете все. Помогите... Бога ради!

   Секретарь почесал всей пятерней свою подбородную шерстину.

   - Подумать надо... Дело-то ведь какое, - с ужимкой процедил он сквозь зубы.

   - Что же дело? Дело самое обыкновенное.

   - Хм!.. Обыкновенное... Вы полагаете?.. Такие, батюшка, дела не часто встречаются... Вам то что! Вы свое клюнули да и упорхнули отсюда, а нам-то ведь здесь оставаться... Тут жидовье гвалт подымут, а я из-за вас потом своими боками отдувайся... Эдак-то ведь нельзя-с!

   - Поверьте, Митрофан Николаич, - заговорил Каржоль с благородным видом и не менее благородной интонацией, - поверьте, это уже мой нравственный долг не допустить ни до чего подобного.

   - Хм!.. Не допустить... Да как же это вы не допустите?

   - О, Боже мои, для человека состоятельного и притом со связями на это есть множество способов!.. На этот счет уж можете быть совершенно покойны.

   - Не в беспокойстве дело. А только... Срок-то уж вы больно короткий хотите.

   - Бога ради! - с умоляющим видом сложил свои руки Каржоль. - Бога ради!.. Вы понимаете, тут все именно в срок... Медлить невозможно.

   - Н-да-с... А между тем надо бы предварительно справочки забрать кое-какие; это уж порядок, - продолжал уклончиво мяться господин Горизонтов. - Так скоро нельзя-с... Пока в докладе, пока резолюция, пока что, на все это время-с... Я бы и готов, но... подумать надо... Дело-то ведь это, повторяю вам, острое-с, об него и порезаться можно, сами понимаете.

   - Не телеграфировать ли к начальнику края или к митрополиту, как вы полагаете? - подумав, попробовал еще якобы посоветоваться Каржоль; - они меня знают, и тот и другой... Губернатор тоже, пожалуй, напишет...

   - Это уж ваше дело; я тут ничего не могу сказать вам, - безразлично пожал плечами Горизонтов.

   Видя, что и последний маневр не выгорает и что прижимистый семинар, очевидно, намерен чем дальше, тем все больше и больше выматывать из него душу, граф взмолился к нему снова.

   - Помогите же, батюшка, ради самого Господа! - воскликнул он, схватывая и с чувством пожимая обеими руками его холодно-потную руку. - Вы мне просто благодеяние сделаете... То есть такое благодеяние, что и слов нет!.. Выручите!.. Я по весь век мой ваш неоплатный должник... Нравственный должник... Моя совесть, поверьте...

   - Да в чем помогать-то? - перебил его Горизонтов. - Вы мне скажите, наконец, толком, в чем помогать вам?

   - Боже мой, да все в том же... Ну, посоветуйте, научите... насчет разрешения-то...

   - Да хорошо-с!.. Насчет разрешения... Так ведь тут нужен документ, а мы с вами вот уже целый час только пустыми словами язык околачиваем. Документ пожалуйте.

   - То-есть, как документ?.. Какого рода? - недоумевая, заморгал глазами Каржоль. При слове документ в его мозгу сейчас же возникло представление о векселе или расписке в виде заручки, либо задатка Горизонтову. - Я готов... С удовольствием даже! - пробормотал он, и рука его уже сделала было понятное движение за пазуху, к боковому карману. - С величайшим удовольствием, но... извините, какого именно рода документы вы желали бы?

   - Как какого рода? - выпучил на него глаза секретарь, словно бы на дурня какого. - Заявление, конечно! Формальное заявление-с.

   Все еще не вполне уразумев, Каржоль вопросительно продолжал глядеть на Горизонтова с каким-то глупо подчиненным и даже извиняющимся видом, словно бы прося у него и снисхождения к своему непониманию, и разжевания себе сути его требований. Странное дело! С каждою дальнейшею минутой, он, к стыду своему, все более и более начинал чувствовать в душе, как, черт его знает почему, невольно как-то пасует нравственно перед своехарактерною наглостью этого грубого и нечистоплотного хама, презирая его в то же время до полной ненависти, но не столько за его хамский вид, сколько за это самое свое пред ним пасованье. Досадуя и оскорбляясь на самого себя, граф тем не менее сдавался, как будто покорно признавал в лице Горизонтова какую-то силу, не вполне ему понятную, но несомненно более действительную и стойкую, чем его собственная нравственная сила. Поэтому он, чуть не до жгучей боли, сам пред собой сознавал вполне ясно, как его чувство собственного достоинства и вся его обычная самоуверенность, все самолюбие, вся эта французски-гордая "noblesse" его внешности и даже самая манера держать себя, как все это вдруг слабеет, испаряется, улетучивается куда-то, тогда как этот "хам плюгавый" стоит аки гранит и господствует над ним во всей своей великой хамской несокрушимости. И он, граф Каржоль де Нотрек, должен пред ним лебезить и заискивать... О, никогда еще не переживал он подобного унижения! Но... все эти чувства пришлось запрятать в самый отдаленный и темный карман своего сердца и вместо них все время покорно вызывать на лицо любезную, искательную улыбку.

   - Неужто непонятно? - дивясь, воскликнул между тем господин Горизонтов и с улыбочкой принялся объяснять ему по пальцам. - Ведь для того, чтобы нам иметь законный повод пустить этакое предписание матери-игуменье, - говорил он, - должны же мы на чем-нибудь основаться! Не святым же духом узнали мы!.. Это раз. Понимаете?

   Каржоль утвердительно кивнул головой.

   - Прекрасно-с. Поэтому вам нужно, - продолжал секретарь, - подать нам на имя преосвященного маленькое заявленьице от своего лица, что такого-то, мол, числа доставив в Свято-Троицкую Украинскую женскую обитель новокрещаемую еврейского закона такую-то, честь имею покорнейше просить архипастырского благословления вашего преосвященства на принятие означенной обителью оной новокрещаемой девицы, и прочее... Тогда мы сейчас же заготовим бумажку и пустим в доклад.

   - Так это так просто! - не воздержался от невольного восклицания обрадованный граф, чувствуя, что с его плеч словно бы гиря многопудовая свалилась и под ногами снова почва кое-какая начинает ощущаться.

   А торжествующий про себя семинар только поглядывал на него полунасмешливым, полупрезрительным, но во всяком случае довольно снисходительным взглядом: дескать, дурак, ты братец, аристократишка несмысленный, а туда же с форсом!

   - Господи! - воскликнул между тем Каржоль. - Как мне благодарить вас?.. Уж будьте так добры, позвольте клочочек бумажки, - я здесь же присяду и, не теряя времени, настрочу все, что требуется... Вы уж продиктуйте мне, Митрофан Николаевич, будьте такой добрый!

   - Пож...жалуй, - как бы нехотя, но уж так и быть, из милости только, согласился секретарь, указав графу на искляксанный чернилами стол и подвинув ближе к нему своими загребистыми, узловатыми пальцами тетрадку чистой бумаги да баночку чернил с воткнутым в ее горлышко стальным пером на изгрызанной деревянной ручке. На каждое из этих его движений Каржоль безмолвно отвечал короткими, но признательными поклонцами, словно бы уж и не знал, как благодарить за подобную милость и снисхождение.

   Заложив руки в кармашки брючек и выставив несколько ножку, обутую в неуклюжую, стоптанную гарусную туфлю, Горизонтов единым взмахом закинул голову назад, якобы многодумно и потому усиленно прищурил глазки и наконец, подумав несколько, принялся за диктовку таким вдолбяжно методическим тоном, упоминая где запятая, где тире, где точка, как будто бы ему пришлось диктовать какому-нибудь ученику из самых отъявленных олухов.

   Каржоль все это чувствовал, но покорялся и послушно писал все, что лишь соблаговолил продиктовать ему многоопытный учитель.

   - Готово, что ли, у вас?

   - Готово... Вот только росчерк...

   - Ну, слава тебе, тетереву! - Чего там еще росчерк! Давайте сюда.

   И явно не доверяя грамотности графа, он самолично, с пером в руке, принялся проверять написанное, причем со сдержанно досадливым цмоктом и кряктом проставил две недостающие запятые, да одно ошибочно написанное е вместо ять (отчего Каржоль внутренне даже сконфузился) и наконец, читая про себя с легким бормотаньем, "...всепочтительнейше прошу вас, преосвященнейший владыка..."- э-эх! - сказал секретарь и начал было переделывать а в о.

   Каржоль при этом нашел даже нужным немножко постоять за себя.

   - Тут, - заметил он, - написано, кажись, как вы сказали, владыка.

   - Вижу, что владыка, - отозвался не глядя на него Горизонтов и окончательно переправил а в о.

   - Ну, да, владыка... В чем же неправильность? - недоумевал граф, которому стало уже казаться, что этот прохвост просто блажит и самодурствует над ним. - Владыка!..

   - То-то, что ка! - подфыркнул Горизонтов. - Потому и поправляю.

   - То есть, как же это?.. Владыка!

   - Да не владыка, а владыко, - понимаете ли, ко! Ко, а не ка, потому звательный падеж...

   - Ах, звательный! - опять сконфузился Каржоль. - Я и забыл совсем, извините, пожалуйста...

   - Н-да "звательный"... Оно вот и видно, что русской-то грамоте плохо учились, а все больше насчет бонжура происходили.

   Каржоль, нечего делать, проглотил последнюю уже не пилюлю, а начисто дерзкую грубость: очень уж он был доволен, когда секретарь, окончив вслед за сим проверку бумаги, нашел, наконец, что теперь ничего, все как след, в надлежащем виде и порядке, только вот надо бы марки законные приложить, без чего дело не может получить надлежащего хода.

   - Сколько следует? - предупредительно осведомился граф.

   - Шестигривенныс-с. Одну на прошение, другую на ответ. Рубль двадцать, а ежели в табачной взять - рубль тридцать копеек.

   Граф достал свой бумажник. Там лежала одна рублевая и одна сторублевая бумажка.

   "Сейчас пробу пера сделаю", лукаво подумалось графу.

   - У меня мелочи нет, - деликатно и якобы в явном затруднении проговорил он, с каким-то извиняющимся видом, вытаскивая эту сторублевку.

   - Хм!.. Как же быть-то?.. Разменять бы, да только еще рано, и к тому же шабаш, - заметил Горизонтов.

   - Все равно-с! - поспешил Каржоль сунуть ему на стол радужную бумажку. - Это решительно всё равно!.. Там же, вероятно, придутся и еще какие-нибудь другие расходы... Потом сочтемся как-нибудь, право!..

   - Да когда же потом-то? - нахмурился несколько Горизонтов, показывая вид, что это обстоятельство ему даже совсем неприятно. - Постойте, попытаюсь послать к отцу казначею.

   - Ах, Боже мой, это такие пустяки!.. Стоит ли, право, беспокоиться! - скороговоркой и с отнекивающимся видом забормотал Каржоль. - Ведь этакое дело, я же понимаю... И потом не кончаем же мы с вами на этом, и не в последний, конечно, раз видимся. Без расходов нельзя же!

   - Ну, какие же там расходы!.. Разве уж так, консисторской братие на молитву? - с циническим смешком заметил Горизонтов. - На молитву можно; передам, - равнодушно согласился он, даже и не взглянув хотя бы искоса на оставленную ему бумажку.

   - Так могу быть в надежде? - уже откланиваясь, в последний раз пустил Каржоль в ход лебезяще-просительный тон и заискивающую улыбку.

   - Сегодня же пустим в доклад, - удостоверил семинар, уже значительно мягче. - Сегодня же... А вечерком я, может быть, постараюсь и сам завернуть к вам с ответом.

   И протянув на сей раз уже первым свою руку, секретарь простер любезность до того, что проводил графа даже до дверей прихожей.

   Только покончив с Горизонтовым и выйдя от него на свежий воздух, наконец-то мог Каржоль вздохнуть облегченной грудью. Главное сделано, можно и отдохнуть. Он взглянул на часы - было уже без пяти минут девять. Теперь оставался один лишь смущающий вопрос об Ольге, о встрече и объяснении с ней. Но неужели ж она настолько глупа, чтобы не догадаться уйти через стеклянную дверь? И Каржоль, размышляя об этом, все более склонялся в пользу предположения об уходе. Оно казалось ему и естественным, и логичным, почти до полной уверенности, что он уже не застанет у себя Ольгу. Что же касается оправданий и объяснения ей своего ночного поступка, то "вечер мудренее утра, когда человеку прежде всего выспаться надо; к вечеру что-нибудь и придумаем", решил себе граф, подъезжая к воротам своего дома.

   Но здесь, еще за несколько десятков шагов, он совершенно неожиданно был озадачен одним обстоятельством, которое показалось ему не только странным, но и подозрительным.

   У самых ворот его дома стояла кучка евреев, которые словно ожидали чего-то. Эти евреи, завидев его, как-то оживились, зашевелились, зашушукались между собой и вдруг рассыпались в разные стороны по улице, словно бы они и ничего, "так себе", за исключением двух человек, которые остались у ворот молча и неподвижно.

   "Не проехать ли мимо?" мелькнуло в уме Каржоля, но почему-то вдруг стало совестно: "еще, пожалуй, подумают, канальи, что струсил!" и он остановил извозчика перед воротами. Расплатясь с ним и при этом взглянув мимоходом на двух оставшихся евреев, графу показалось, что они как бы открыто следят за ним и смотрят на него чуть ли не в упор довольно нагло, явно - враждебными и злобно подозрительными взглядами.

   Тем не менее, показав вид, будто не удостаивает их ни малейшим вниманием, он прошел в калитку, но и здесь: новое удивление! Человек до пятнадцати евреев, преимущественно из молодежи, явно в ожидании чего-то, частью сидели на ступенях его крыльца, частью стояли и ходили мимо окон, все еще закрытых ставнями, а двое молодых еврейчиков виднелись даже в саду, у калитки. Вся эта компания, при появлении Каржоля, вдруг всполошилась, сошлась в одну кучку и перед самым крыльцом стала ему навстречу.

   "Что ж это, однако?" невольно екнул тревожный вопрос в сердце Каржоля. Он очутился как бы в западне: евреи у крыльца, евреи у калитки, ни в дом, ни со двора. "Неужели пронюхали, канальи?"

  

   Айзик Шацкер, расставшись с Тамарой, благополучно добравшись до сеновала и, успокоенный, умиленный, даже счастливый, завалился на душистое сено. Но спалось ему плохо. Возбужденная мысль его работала даже и во сне, который от этого был прерывчат и краток. Это скорее было какое-то полулихорадочное забытье, нечто среднее между сном и бдением, чем настоящий сон здорового человека. Айзику порой казалось, что в него забралась клипа - нечистая сила в соблазнительно прелестном образе богини-дьяволицы Лилис, этой еврейской Венеры, которая прокрадывается к людским изголовьям во время сна и навевает на добрых евреев сладострастные грезы и грешные мысли. Уж не Лец ли шельмец, этот сатир еврейских поверий, коварно подстроил ему на смех такие штуки. - Грезится вдруг бедному Айзику, что он уже не бедный безызвестный Айзик, а ламдан-годул и талмуд-хухем, великий ученый, мудрец-талмудист, успевший приобрести себе шем, т. е. имя, славу и знаменитость, так что его во всем Израиле называют не иначе как "гордостью века", гаон гадор, и он вступает с самыми знаменитыми мудрецами-раввинами в торжественный пильпул[107], показывает на удивление всем такой харифус маггидус[108], не оставляя ничего даже на долю тейку[109], что перед ним преклоняются не только свои, но и нееврейские ученые, которых он впрочем от души презирает, хотя и охотно принимает от них поклоны и льстивые выражения их похвал, восторга и почтения. Евреи признают его даже цадиком, святым человеком, и в качестве цадика он разъезжает по всем еврейским палестинам России, Польши, Австрии и Румынии, со свитой учеников и помощников, трубящих и возвещающих его славу, лечит от неплодия, исцеляет с одного нашепту всяческие недуга, решает семейные дела и споры, судит и рядит, учит и проповедует, и повсюду собирает обильную дань в виде рублей, дукатов, гульденов и левов... Хорошо. дали-Буг, прекрасно Айзику Шацкеру!.. Но для его самолюбия мало этого. Он чувствует себя великим человеком, он переустраивает вселенную по своему социально-политическому плану: наверху евреи, над евреями - он, а внизу - все остальное... Он второй Лассаль, у которого все эти великие Бебели и Ласкеры даже и сапог снять недостойны! И кроме всего этого Айзик еще лично счастлив: у него есть своя подруга юности, даже почище тех немецких аристократок, что Лассаля любили, которой он дарит свою первую юношескую любовь! Ее лицо и тело для него слаще меда, источник вечной радости, праздника души, именин его сердца, и он знает, он уверен, что она будет вполне набожною, честной женой в Израиле. Он - раввин, она - его будущая раббецене[110]. И вот, он уже настолько вознесся и возвеличился, что сам рабби Соломон Бендавид почтительно является к нему - о, удивление! - в роли свата и предлагает руку Тамары со всеми ее миллионами, да заодно уж и со своими в придачу!.. Этих миллионов, просто, несчетное количество! Боже мой! Тут и голланчики, и лабанчики, и червончики, гинеи и соверены, дублоны и дукаты, лиры и наполеондоры, просто дух захватывает!.. Золотой дождь на него так и сыплется, так и льется, и весь этот дождь принадлежит ему; он, его единственный, исключительный обладатель. У, какие крупные проекты и гешефты, какие банковые операции и биржевые спекуляции мерещатся ему в тумане!.. Словно в дивной фантасмагории миллиарды калейдоскопически как-то и радужно сменяются миллиардами, а ему все нипочем, потому неиссякаемый источник!.. И вот он подписывает брачный контракт с Тамарой. Теперь они жених и невеста. Начинается хассуно, свадьба; их ведут в торжественной процессии к венцу, ставят на сорное сметье, под великолепным венчальным балдахином, и совершают свадебный обряд. Милейшие еврейские музыканты гремят в честь им обычную поздравительную кантату Мазел-тов. Молодых сажают за свадебный стол и угощают рисовым супом, этою "золотою свадебною ухой"; батхан[111] импровизирует для них под музыку веселые куплеты; дедушка с бабушкой, став в надлежащую позитуру, деликатно, цирлих- манирлих танцуют хуппо-менуэт, и просто умилительно глядеть на этот их деликатный стариковский танец!.. Выплясывают и прочие гости особые свадебные танцы - луялов и эсрог. - "Ты понимаешь ли, шелопут ты этакий", говорит Айзику рабби Соломон, "какую тебе все добрые люди оказывают честь, почет! Это тебе воздаяние за твои заслуги и за заслуги твоих предков". И все гости приносят Айзику поздравления и пожелания счастия и благополучия... Наконец, вот сюрприз-то! Вот куда проникла его слава! Сам Гамбетта и сам Кремье и Ротшильд, и Монтефиоре шлют ему поздравительные телеграммы. Все знаменитые адвокаты и ходатаи, господа Бинштоки и Пупштоки, Куперники и Муперники, братья Гантоверы и Пассоверы со всем остальным своим сонмом и кагалом наперерыв, чуть не до драки между собой, предлагают ему свои услуги для ведения всевозможных его гражданских исков, дел и процессов, а коли и нет их, так и выдумаем! Рабби Оффенбах посвящает ему свою новую оперетку, Блейхредер и все остальные банкиры, берлинские, гамбургские, бременские, амстердамские и прочие, и прочие, и прочие приглашают его в свои компаньоны, в почетные директора своих банков; отовсюду предлагают ему всевозможные акции, облигации, ценные бумаги; на всех биржах гремит одно только имя Айзека Шацкера; газеты посвящают ему сочувственные передовые статьи, телеграфное агентство Вульфа аккуратно извещает о том, с кем он виделся и что замечательного сказал. Персидский шах присылает ему орден Льва и Солнца. Производят его, наконец, сразу в чин действительного статского советника и жалуют баронский титул. Генералы с петушьими перьями и даже министры в звездах терпеливо ожидают в приемной, пока их не соблаговолят поодиночке пригласить на аудиенцию в его кабинет. Да что ему все эти министры, если одно его собственное "Правление" равняется четырем министерствам! Какая масса людей у него служит, а в "Совете" его заседают все генералы, все бывшие сановники, губернаторы, днректоры департаментов, и он всем им платит жалованье и отпускает наградные деньги. Он сам живет и дает жить другим, - таков принцип Айзика Шацкера. Он берет миллионные подряды, получает выгоднейшие концессии, дает за это в департаментах, канцеляриях и будуарах солидные взятки в целые сотни тысяч; строит здания, мосты, железные дороги, поставляет на армию сухари и подметки, жертвует сто тысяч! - на реальное училище (черт с ним, куда ни шло!) и, наконец, открывает "Всемирную Гласную Кассу Ссуд", рассуждая при этом, что если существует "Всемирный еврейский Союз", то отчего не быть и "Всемирной Гласной Кассе". Тут уже благодарное человечество положительно вне себя от восторга и само заказывает художнику Маковскому портрет благородного Айзика, причем Айзик на этом портрете, по собственному своему желанию, заранее уже пишется в Станиславской ленте через плечо. А скульптор Антокольский, в поучение и на память благодарному потомству, высекает из каррарского мрамора благородные черты физиономии Айзика... Известные писатели посвящают ему оды, предлагают в полное его распоряжение свои "честные органы печати", газеты и журналы, и заранее поступают в гувернеры его будущих детей, и он уже не Айзик, нет, не Айзик! Он теперь его превосходительство барон Анзельм Исаевич Шацкер фон Украинцев. Он златой телец, он Молох, он Ваал нашего времени, вот он кто! И хотя А