Крестовский Всеволод Владимирович - Тьма египетская

">   Навстречу ему поднялась из кресла высокая, стройная блондинка, с неправильно красивым и несколько капризным типом лица, которое вместо привета выражало в эту минуту одно только утомление и недовольство.

   - Ольга!.. Какими судьбами?.. В такую пору... Что это значит? - заговорил он, протягивая руку.

   - Необходимость заставила, - с плохо скрытой раздражительностью пожала она плечами. - Я ждала вас третьего дня, ждала вчера, наконец сегодня утром нарочно послала с кучером письмо, прося вас заехать хоть на минутку, и вместо того ни вас, ни ответа!.. Пришлось крадучись идти самой и дожидаться...

   - Бога ради, извини меня, милая, дорогая моя! - целуя руки своей гостьи, стал оправдываться граф. - Мне крайне совестно, - говорил он. - Но если бы знала ты, какая у меня масса дел, и самого нетерпящего дела, и сколько еще неприятностей при этом! Просто голова кругом идет!.. Я крайне виноват перед тобой, но ей-Богу, клянусь тебе - вот до сей самой поры ни минуты не было свободной.

   - Будто? - недоверчиво и зло усмехнулась девушка.

   - Верь, не лгу, - горячо уверял Каржоль. - Я не отвечал тебе, потому что рассчитывал непременно заехать вечером, но, видит Бог, не мог, не успел, задержали... В чем дело однако? - доспросил он с озабоченной торопливостью.

   - Дело очень серьезное, - веским и размеренным тоном сказала девушка.

   Каржоль вопросительно вскинул на нее встревоженный взгляд, предчувствуя нечто скверное. Этот тон и несколько раздраженное, недовольное выражение лица Ольги казались ему подозрительными: уж не проведала ли она чего-нибудь насчет Тамары? И граф на всякий случай приготовился возражать уверениями и клятвами.

   - Что такое? - спросил он, серьезно сдвинув брови.

   - Я беременна, - объявила девушка.

   У Каржоля, что называется, опустились руки.

   - Не может быть! - испуганно пробормотал он. - Ты, верно, ошибаешься, Ольга...

   - Нет, - отрицательно качнула она головой. - В этом не осталось более ни малейших сомнений...

   Каржоль закусил себе губы и глядел на нее растерянными, чуть не бессмысленными глазами.

   - Но что же тебя так поражает тут? - продолжала Ольга, удивленная в нем этим испугом и растерянностью, которых, по-видимому, никак от него не ожидала. - Что с тобой, Валентин?.. Ты испуган?.. Ты как будто недоволен даже?..

   - Признаюсь, я не ожидал этого... Но что же теперь мы будем делать однако? - пробормотал он сквозь зубы, принимаясь озабоченно шагать по комнате.

   Девушка, прежде чем ответить что-либо, несколько времени следила за ним все тем же недоумевающим, удивленным взглядом.

   - Мне кажется, - заговорила она наконец, - остается только одно: объявить отцу все как есть, всю правду. Я беру это на себя; ты же приезжай завтра просить моей руки.

   - Завтра?! - переспросил Каржоль, круто повернувшись на ходу и остановясь с таким видом, как будто его вдруг по лбу ошарашили.

   - Да, не иначе; непременно завтра, - подтвердила Ольга. - И сколь отцу ни неприятно это, - продолжала она, - ты знаешь, он тебя очень не жалует, - но, конечно, ввиду такого обстоятельства, поневоле должен будет согласиться.

   - Ты думаешь? - оборонил он с каким-то рассеянным видом.

   - Разумеется. Не подвергать же свое имя публичному скандалу!.. Мы, наконец, вместе можем объявить ему, и, я уверена, отказа не будет... Теперь отказ невозможен, немыслим.

   Каржоль в молчаливом раздумье раза два прошелся по комнате.

   "Положение, однако, черт возьми! И не распутаешься!" А как был бы он доволен таким положением не далее как три месяца тому назад, когда только что началась его тайная связь с Ольгой Уховой, когда он еще не знал, что существует на свете Тамара, в то время еще не возвращавшаяся из заграницы, и когда эта самая Ольга Ухова, дочь почтенного кавказского генерала, вдовца, невеста со стотысячным приданым, казалась ему отличной партией, которая дала бы ему блестящий выход из его нынешнего, все еще шикарного, но в сущности уже очень надорванного и стесненного положения, три месяца назад эта беременность лучше всего могла бы повести к такому счастливому результату, волей-неволей вынудив у строптивого, несговорчивого старика-генерала согласие на брак Ольги с Каржолем. Но жениться на Ольге теперь, когда миллионная Тамара не сегодня-завтра может сделаться его женой, да это было бы просто безумием!.. Каржоль перестал бы уважать себя за это; он стал бы презирать себя!.. Упустить Тамару! Нет, это невозможно! Каржоль решится на все и все принесет в жертву, но этого он не сделает. Что ж делать однако? Каким образом выйти из этого невозможного положения? - вот о чем более всего думал теперь граф Каржоль де Нотрек, и единственное что удалось ему придумать и на что он пока решился, это выиграть время, время и время прежде всего! Выиграть его настолько, чтоб успеть привести в исполнение задуманный план относительно Тамары, а там уже будь что будет! Там уж он придумает, как быть ему далее. Но вот на эти роковые полторы, две недели надо во что бы то ни стало убаюкать, усыпить Ольгу Ухову.

   - Хорошо! - согласился он наконец, в ответ на ее предложение. - Хорошо, пускай по-твоему! Но... как ты думаешь, не лучше ли будет приготовить старика постепенно, сроднить его мало-помалу с мыслью о твоем выходе замуж за меня?

   - Каким же образом? - недоуменно пожала плечами Ольга. - Ведь четыре месяца назад ты уже делал предложение и получил отказ?

   - Да, но об этом отказе, кроме нас троих, никто в городе не знает, - подхватил Каржоль. - Ведь еще тогда старик согласился дать мне слово, что отказ останется между нами, и он ведь не болтун, насколько я его знаю; стало быть, новое согласие на брак ни пред кем не поставит его в неловкое положение: почему де сперва отказал, а теперь вдруг согласился? И ведь в сущности, - продолжал граф, - вся эта его антипатия ко мне просто глупа и совершенно беспричинна. Ее то вот и надо прежде всего постараться как-нибудь побороть, рассеять, а для этого, мне кажется, следует действовать исподволь и нет надобности открывать ему всю правду.

   - Без этой правды он не согласится, - уверенно возразила Ольга. - Только страх огласки и скандала может заставить его не перечить нашей свадьбе. Я то ведь, поверь, лучше тебя его знаю!

   - Хорошо! - согласился Каржоль и на это. - Пусть так, но только, что касается завтрашнего дня, то уж извини: ни завтра, ни послезавтра я решительно не могу этого сделать.

   Тень недоверия и подозрения, что уж не отвиливает ли граф от женитьбы, смутно дрогнула в какой-то жилке над бдовями Ольги. Она окинула его испытующим взглядом и спросила, почему это он не может?

   - О, Боже мой! - возразил он со вспышкой некоторой досады. - Ведь жениться, полагаю, не то что надеть пару перчаток! Для этого мне прежде всего необходимо устроить свои дела, и дела весьма важные, на которых строится все благосостояние моей дальнейшей жизни! Не могу же я вести мою жену на неопределенное и необеспеченное положение в будущем!

   - У меня есть свои сто тысяч, - заметила Ольга.

   - Покорнейше благодарю! - иронически поклонился граф. - Они при вас и останутся! Неужели мне нужны ваши деньги! Уж не думаете ли вы, что я на них хоть сколько-нибудь рассчитывал?.. Сто тысяч, моя милая, в наше время не есть еще нечто существенное; сто тысяч годятся разве жене на одни лишь ее тряпки, а нам надо жить, и вот потому-то, как честный человек, я и обязан сперва позаботиться об обеспеченных средствах к жизни. Для этого мне потребуется около двух недель времени, не более. Но что такое две недели! Ведь ровно ничего не стоит переждать их! Ведь в две недели ничто еще не успеет у тебя обнаружиться, и никто ничего не заметит. Бога ради! - нежно стал он пред ней на колени, сжимая ее руки. - Я умоляю тебя, ради нашего же собственного, общего блага, не торопись ты пока с этим делом! Дай мне этот срок, и тогда я сделаю все что хочешь, все что ты прикажешь.

   Ольга не успела сказать на это ни да, ни нет, как в прихожей раздался вдруг чей-то громкий, порывистый звонок.

   Это было так неожиданно, что оба они вздрогнули и всполошились, наскоро хватая и пряча Ольгины вещи: перчатки, платок, соломенную шляпку... Решительно невозможно было не только предположить, но даже и понять, кто и зачем мог быть в такую пору. Каржоль, ради предосторожности, предложил Ольге удалиться в его спальню, из которой он рассчитывал, в случае надобности, провести ее по небольшому боковому коридору в диванную, откуда уже можно было незаметно вывести ее сквозь стеклянную дверь на террасу в сад, а из сада дорога домой уже не представила бы никаких затруднений. Едва Ольга скрылась за портьерой, он поспешил к двери кабинета, и чутко насторожил под ней ухо, в расчете - не узнает ли предварительно, хотя бы по голосам, что там такое? Но едва успел он это исполнить, как двери осторожно приотворились, и камердинер Каржоля, видимо озадаченный и даже смущенный чем-то, не без таинственности вызвал его в прихожую. Там, на пороге раскрытой половинки наружных дверей, первое что бросилось графу в глаза - была женская фигура, под вуалью и с узелком в руках. По общему очертанию он узнал в ней Тамару.

   - Tout est decouvert!.. On nous a ecoute... Sauvez moi![106]- едва успела проговорить она задыхающимся голосом, как Каржоль успел остановить ее.

   - Тсс... У меня посторонние! - предупредил он шепотом, указывая на дверь кабинета. - Я сейчас их спроважу, - продолжал он. - Войдите пока сюда, налево, в столовую, и подождите меня одну минуту... Только тише, Бога ради!

   И введя Тамару в комнату, он плотно запер за ней дверь, а сам поспешил к Ольге.

   Слегка держась за портьеру, девица Ухова сторожко, что называется, начеку стояла на пороге спальни и кабинета, готовая каждое мгновение отпрянуть внутрь и спрятаться за драпировкой от постороннего глаза. На ее лице выражалось не одно лишь сильно возбужденное любопытство и опасение за себя, но и тревожное чувство ревнивой подозрительности.

   - Уходи, Бога ради, скорее!.. Сию минуту! - быстро подходя к ней на цыпочках, прошептал Каржоль умоляющим голосом.

   - Там женщина? - подозрительно спросила Ольга.

   - Какая женщина!?.. Где?!.. Что это тебе чудится! - досадливо проговорил встревоженный граф. - Умоляю тебя, уходи Бога ради!

   - Нет... Я слышала там жснский голос... Ты сейчас говорил с женщиной.

   - Ольга, не дури! - строго остановил он девушку. - Уходи, говорю тебе! Пощади и себя, и меня... Иначе ты рискуешь страшно скомпрометировать себя.

   - Нет, я не уйду. Скажите, кто там? Кто эта женщина?

   - Фу, ты, Господи! - схватился он за виски. - Женщина!.. Компаньон мой только что вернулся из Петербурга, с важнейшими известиями... Нам надо сейчас же переговорить о деле.

   - Из Петербурга... Ночью?.. Да на каком же это поезде? - с явным недоверием спросила Ольга.

   - Ах, да не на поезде!.. Он с поезда сперва тут в одно имение проехал, а теперь из имения сюда... На лошадях.

   Барышня Ухова сомнительно качнула головой.

   - Кто ж этот компаньон ваш с таким женским голосом? И что это за дела в три часа ночи?

   - Ольга! - отчаянно метнулся граф, почти теряя всякое терпение. - Это глупо, наконец!.. Мне некогда объяснять вам подробно, завтра узнаете; завтра скажу вам все, но теперь уходите: ведь человек там стоит, ждет... Я просил его обождать лишь одну минуту... Ну что он может подумать!.. Это наконец не деликатно с вашей стороны... В какое положение вы меня ставите!.. Я должен чуть не выгонять вас...

   А Ольга, словно наслаждаясь этим неприятным, безвыходным его положением, с улыбкой смотрела на него каким-то странным, не то явно недоумевающим, не то явно презрительным взглядом, и не трогалась с места.

   - Да уйдете ли вы, наконец! - в бешенстве прохрипел Каржоль сквозь стиснутые зубы. - Это черт знает что такое!..Что же вы хотите, чтобы я насилие употребил над вами, что ли?

   - Насилие?.. А ну-ка, попытайтесь!.. Я закричу! - возразила та вызывающим тоном.

   Граф обессиленно опустил руки и тоскливо огляделся вокруг, словно ищучи, где же, наконец, и в чем найти ему свой камень спасения.

   - Извольте, оставайтесь, если вам хочется, - вздохнул он, как бы сдаваясь. - Только сидите же смирно, не выдайте вашего присутствия ни малейшим шорохом... Позвольте затворить дверь, и помните, что если вас застанет здесь утро, то я не виноват в этом... А для большей предосторожности замкните, пожалуйста, дверь на ключ.

   - Зачем это? - возразила Ольга.

   - На всякий случаи. Неравно компаньон не вздумал бы заглянуть в спальню.

   - Да разве вы намерены долго сидеть с ним?

   - Не знаю: это не от меня зависит... Извините, однако, мне некогда... Прощайте.

   И граф решительно затворил за собой дверь. "Сиди же коли так, черт тебя возьми!"- злобно подумал он и, захватив в прихожеи шляпу да надежную трость с кастетом, осторожно, чтобы не слышала Ольга, замкнул дверь из кабинета в прихожую, опустил ключ к себе в карман и, рассчитывая вернуться домой минут через десять-пятнадцать, внушительно шепнул человеку:

   - До моего возвращения не выпускать госпожу Ухову из дома ни под каким видом и ни в какие с ней разговоры не вступать. Понимаешь?

   Отлично дрессированный, привычный и безмолвный исполнитель приказаний своего барина только поклонился в знак готовности безусловно исполнить его волю.

   Затем, приотворив дверь столовой, граф жестом позвал Тамару и осторожно вышел с ней из дома.

   - Я не могу вас принять у себя, - объяснил он, идя с ней по двору, - ко мне сейчас приехал из имения один из моих компаньонов и ночует у меня... Он не спит еще... Я не хотел вас компрометировать... В чем дело однако?

   Тамара в двух словах рассказала ему все, что произошло после их свидания.

   - Что же теперь делать? - невольно воскликнул граф, у которого действительно голова пошла наконец кругом от сплетения всех этих неожиданностей. - Что делать, Тамара?

   - Проводите меня в монастырь, - решительно предложила она, - и пойдем сейчас же, пока еще не рассвело. Домой я не вернусь, а другого ничего не остается.

   - Да, вы правы, - согласился Каржоль. - Так что ж, я к вашим услугам. Поспешимте.

   И, подав Тамаре руку, он быстрыми шагами направился с ней со двора по улице, держа путь к Свято-Троицкой женской обители.

  

   Начинало светать, когда они подошли к монастырским святым воротам, расписанным живописью al fresco, в византийском стиле. Строгие, темноватые лики божьих угодников, иерархов, иноков и страстотерпцев глядели своими нарисованными очами с каменных стен и с обоих широких створ святых ворот на подошедшую к ним в столь необычный час мирскую пару. Каржолю показалось, что эти продолговатые, изможденные образы, в черных схимах, смотрят на него из своих золотых венчиков как-то особенно сурово, словно требуют отчета, так что его даже покоробило немного, и хотя он вообще был человеком без предрассудков и насчет религии вполне беззаботен, тем не менее ему невольно стало как-то неприятно, жутко глядеть на эти лики, и он отвернулся от них в сторону.

   Мигающий красноватый свет большой лампады, висевшей пред надвратным образом Святой Троицы, все более утрачивал свою силу, уступая белесоватому, прозрачному свету небосклона, предвестнику скорого восхода. Звезды уже потухли и только одна лишь утренняя звезда ярко сверкала в вышине, как чистая алмазная слезинка.

   Каржоль брякнул большим железным кольцом в скобу монастырской калитки, но на этот стук отозвались ему не скоро, так что пришлось постучать посильнее и подольше, во второй и в третии раз, пока наконец не скрипнула дверь подворотной сторожки, и не послышались чьи-то старческие шаги, кряхтенье и зевки, сопровождаемые молитвенным присловьем.

   Старик сторож однако отворил не сразу, а сначала облаялся, - кого-де носит нелегкая по ночам в обитель? Проходи, мол, своей дорогой! - а затем, в ответ на настойчивую просьбу графа, приступил к долгим, раздумчивым и обстоятельным расспросам, - кто, мол, стучит, какой человек, из каких он будет, зачем так рано, к кому и для чего и за какой надобностью? Приходи, мол, позднее, как ударят к заутрене, тогда и ворота растворим, а теперь мать-игуменья почивает еще и сестры спят, нельзя отворять-то.

   Между тем понятно, насколько была дорога и опасна для Каржоля каждая лишняя минута. "Приходи позднее"... Но куда он денется, где проскитается, пока настанет это "позднее"? Домой вернуться нельзя: там сидит взаперти Ольга, которая теперь, вероятно, рвет и мечет от злости. Бродить по улицам? Но если, как на грех, кто-нибудь встретит или из окна увидит - сейчас же поднимутся толки, сплетни, всяческая грязь всевозможных догадок и хихиканья, скандал... Нет, это невозможно! Оставаться и ждать у монастыря, пред воротами? Но евреи обыкновенно встают рано; большая часть из них привыкла подниматься с рассветом; какой-нибудь Шмулька, живя по соседству, легко может увидеть и узнать его с Тамарой, и тогда все пропало! Тогда скандал еще хуже, еще неприятнее: ее просто отобьют у него на улице, не дадут и ввести под монастырские ворота... О, тогда подымется целая история, из которой еще черт знает как и выпутаешься!..

   - Я заплачу тебе, голубчик... Возьми пять рублей, только впусти, Бога ради, - умолял граф и, для наибольшего убеждения несговорчивого сторожа, опустясь на колено, просунул ему в скважину подворотни пятирублевую кредитку.

   Вероятно, соблазнясь столь щедрым даянием, тот наконец снял с крючка железный болт, поослабил слегка калиточную цепь и осторожно оглядел в один глаз, кто там просится и много ли их, но убедясь по внешности Каржоля и Тамары, что люди, должно быть, не лихие и что их только двое, уже без недоверия пропустил обоих в калитку.

   - Есть у вас тут какая-нибудь дежурная монахиня, что ли? - спросил Каржоль.

   - Дежурная, - зашамкал сторож. - Что ты, мой батюшка! Какая у нас дежурная, зачем?.. Господь Бог над нами, зачем нам?.. Помилуи Бог!.. Мы живем просто, по Божьему, что нам!

   - Но кто же может разбудить игуменью?

   - А пошто ее будить-то!.. Пущай почивает матушка. Будить ее не для чего, не время... Ее колокол взбудит: как ударят к заутрене, так и сама проснется.

   - Да нам необходимо сейчас же, сию минуту- убеждал его граф. - Поди, пожалуйста, голубчик дедушка, сам ты и разбуди кого-нибудь... Я заплачу тебе.

   - Зачем же, мы и так много довольны, а только мне нельзя... От ворот я отлучаться не могу... Не мое это дело инокинь будить, сами свой час знают... А вы лучше посидите малость, пообождите до заутрени-то; вот, по двору, по кладбищу погуляйте: проснутся инокини, тогда о вас матушке и доложат... сами доложат... это точно. А я не могу; мое дело сторожевское, мужское, разве я смею по кельям-то ходить?.. Мне никак невозможно.

   Очевидно, что дальше толковать со сторожем было нечего. Да Каржоль и тем уже был доволен, что, слава Богу, удалось кое-как проникнуть хотя бы за монастырскую ограду: здесь всетаки приют, здесь безопасно.

   Низенькие, одноэтажные флигеля монашеских келий, соединенные наподобие коридора общей стекольчатой галереей; высокий храм, переделанный некогда из католического костела, и широкий монастырский двор, обсаженный купами старорослых каштанов, да аллеями пирамидальных тополей, все это еще было пусто, безлюдно и беззвучно, и стояло в своей отшельнической ограде словно проникнутое таинственной и нежной тишиной, словно благоговейно и недвижно погруженное в какую-то глубокую, не от мира сего ночную думу. Дерновые могилки с каменными плитами, белые кресты и намогильные памятники около церкви, с их чугунными решетками, венками из иммортелей, завившимся плющом и пестрыми цветниками, все это еще дремало, овлажненное ночной росой; но ласточки уже начинали выглядывать из гнезд, прилепившихся под церковным карнизом, и проснувшиеся воробьи там и сям поднимали в каштановых ветвях свое задорное чириканье. Повеяло резким утренним холодком; из монастырской пекарни вдруг потянуло в воздух вкусным запахом свежих, только что вынутых из печи просфор, и вскоре на золоченных, узорчато-прорезных крестах двух церковных башенок заиграли первые розоватые лучи восходящего солнца.

   Но долго еще пришлось Каржолю просидеть на каменных ступенях паперти, бережно кутая несколько продрогшую Тамару в ее широкую шаль, прежде чем людское население монастыря стало просыпаться. Тамара успела за эти часы во всех подробностях рассказать ему свое приключение с Айзиком и переговорить о многом касательно своего будущего. Много гадательных планов и предположений развернулось и пронеслось перед ней: много ласк, и уверений, и клятв, и нежных слов любви и страсти выслушала она от своего друга... Но расточая свои ласки, Каржоль мог только бесконечно удивляться в душе этой замечательной в ее годы выдержке ее характера и еще более этой твердой решимости ее намерений и взглядов на свою будущую судьбу, какова бы она ни была, решимости, какая и теперь в эти томительные часы неизвестности и ожидания на церковной паперти, ни на минуту не покинула девушку. Ни раздумья, ни сомнений, ни тени какого-либо колебания ни разу не проскользнуло не только в ее словах, но даже и во взоре. Напротив, судя по ее виду, Каржоль мог смело заключить, что тут действительно все уже продумано до конца и решено бесповоротно. И в самом деле, Тамара чувствовала себя гораздо цельнее, чем Каржоль, и успокаивала даже его самого, когда в нем прорывались нетерпеливая досада и ропот на это сонное монастырское царство.

   Но вот, в шесть часов утра, на колокольне раздался первый удар благовеста, и вскоре после этого несколько темных женских фигур, словно движущиеся тени, показались в разных углах здания, и во дворе, и вдоль по стекольчатой галерее.

   Каржоль обратился к одной из монахинь, прося доложить о нем матери игуменье.

   - А это вы уже к ее послушнице, к Наталье... Это она вам все может, - отвечала инокиня и, не вступая в дальнейшие расспросы, радушно предложила графу проводить его до дверей настоятельской квартиры и вызвать к нему послушницу Наталью.

   Граф предварительно достал свою визитную карточку и на изысканном французском языке написал карандашом о своей настоятельнейшей надобности видеть мать Серафиму немедленно, по крайне важному, безотлагательному делу.

   Через пять минут молодая, шустрая послушница, у которой носик был уточкой, а глаза как две вишенки, довольно развязно заявила ему, что матушка теперь только что встали с постельки и облачаться изволят, а потому просят обождать немного.

   Все эти ожидания и проволочки времени только раздражали графа и усиливали его внутреннюю тревогу. Он крайне беспокоился о том, что выделывает теперь в его квартире запертая Ольга Ухова, какова-то выйдет его неизбежно предстоящая встреча с ней, и какими бы судьбами уйти ей среди бела дня из его квартиры, без скандала, да и удастся ли еще проскользнуть никем не замеченною?.. А тут еще этот старый дурак генерал, пожалуй хватится утром, где дочь, поднимет целую бурю, переполох, весь дом вверх дном... И опять-таки скандал, история, опять-таки толки и сплетни... Господи!.. Каржоль обзывал себя мысленно дураком за то, что не догадался оставить ключ от кабинета своему камердинеру и не приказал ему выпустить Ольгу через полчаса после своего ухода... Но мог ли тогда он предвидеть, зачем пришла к нему Тамара, мог бы предполагать, что ему придется немедленно же идти с ней к Серафиме? Он рассчитывал, что объяснение его с Тамарой продлится на дворе или на улице не более минут десяти, а вместо того... О, Господи! Нужно же такое непредвиденное, просто дьявольское сплетение обстоятельств!.. Впрочем, у Каржоля оставалась еще одна маленькая надежда, что авось Ольга, отыскивая себе выход, проникнет из спальни по коридорчику в диванную и там уже догадается уйти через стеклянную дверь на террасу, в сад и так далее. Одна только эта гадательная надежда и успокаивала немножко графа.

   Спустя около получаса, та же шустрая послушница ввела его в приемный покой настоятельницы. Тамара, по его же совету, осталась пока в стекольчатом коридоре одна, пред дверью Серафимы, чтобы не затруднить и не стеснить своим присутствием его объяснения с игуменьей.

   Обстановка настоятельской приемной была в высшей степени проста, почти сурова: штукатурные стены без обоев, окна без занавесок, с одними лишь шторами, на подоконниках ни одного цветочного горшка; в красном углу большой старинный образ без ризы и украшений; старинного фасона краснодеревые жесткие стулья в строгом порядке вдоль стен, такой же диван с гарусной на нем подушкой, перед диваном овальный стол с керосиновой, довольно убогого вида лампой; у одного из окон большой мольберт и на нем начатая масляными красками картина духовного содержания (Серафима занималась живописью); на стенах - в простейших рамках под стеклом, литографированные виды каких-то обителей, изображения государя и нескольких иерархов российской церкви, да два-три фотографических портрета высоких особ, очевидно, покровительниц Серафимы, с их собственноручными подписями: "в знак памяти такой-то от таких-то, тогда-то".

   Каржоль не успел еще хорошенько рассмотреть все эти предметы, как к нему уже вышла высокая, несколько дородная женщина, лет пятидесяти, с лицом, еще сохранившим черты породистости и красоты уже поблекшей, одетая в строгий и суровый костюм полной монахини. Она встретила графа как старого знакомого, приветливо, хотя и с невольным выражением в глазах несколько недоумевающего вопроса, и пригласила его садиться.

   - Pour sur, madame, vous etes bien surprise de me voir a cette heure matinale mais... почтительно начал было извиняться граф, но игуменья без дальних околичностей, тотчас же перебила его прямым вопросом, в чем дело?

   - Я привез к вам прозелитку, - объявил Каржоль, - прозелитку, которая настолько жаждет принять православие, что решилась для этого даже убежать из дома своих родных. Она обратилась к моей помощи и конечно, как русский человек и христианин, я не счел себя вправе отказать ей, и вот привез ее вам, под вашу защиту и покровительство. Помогите ей, Бога ради!

   Игуменья, к удивлению Каржоля, не только не выразила при этом стремительной готовности исполнить его просьбу, но раздумчиво поджав губы, как будто даже поморщилась с некоторым неудовольствием.

   - Она совершеннолетняя? - спросила наконец Серафима.

   - Н-нет... Но впрочем ей уже двадцатый год пошел.

   - Католичка?

   - Нет, еврейка. Но pardon! - поспешил предупредить Каржоль. - Мне кажется, вы как будто сомневаетесь в чем- то...

   - Нет, не то, - перебила его Серафима. - Не то... Но скажу вам откровенно, я крайне боюсь этих еврейских прозелиток... Их у меня перебывало уже несколько, и при этом каждый раз приходится иметь столько всевозможных неприятностей с их родными, с кагалом, и даже с нашими властями, что и не приведи Бог!..

   - Возможно ли! - воскликнул граф. - Мне кажется, - продолжал он, - наши власти в таких случаях, напротив, должны бы оказывать и вам, и прозелиткам всяческое содействие.

   - Н-да, это так кажется; но ведь кагалы очень богаты. И потом это принятие православия... - продолжала игуменья. - Вы знаете, ведь оно нередко выходит у них из побуждений очень мутных: один еврей, например, недавно еще крестился четыре раза в разных епархиях ради того, что ему за это каждый раз дарили от тридцати до пятидесяти рублей вспоможения.

   - О, нет, в данном случае ничего такого и быть не может! - поспешил граф разуверить монахиню. - Напротив, эта девушка имеет свои собственные богатые средства, которыми могла бы даже служить на пользу разных богоугодных целей... Это ей ничего не стоит...

   Серафима поморщилась: в последних слова Каржоля ей заподозрилось как будто некоторое намерение соблазнить ее на согласие возможностью хорошего вклада в ее обитель со стороны будущей неофитки.

   - И кроме того, - продолжала она, как бы вовсе пропустив без внимания его слова, - если тут и нет иногда прямого расчета на "гешефт", то к крещению очень часто прибегают в расчете как на спасительное средство люди порочные, неблагонадежные... Уж тут так и гляди, что он либо в чем- нибудь жестоко провинился перед своей общиной, даже какое-нибудь преступление сделал, либо же ищет себе в христианстве просто ширму, чтоб удобнее проживать, где ему вздумается и легче обделывать свои темные делишки.

   Каржоль, конечно, поспешил протестовать и против этих последних предположений игуменьи, убеждая и доказывая, что его прозелитка вовсе не из таких, что она достаточно хорошо ему известна и он может даже поручиться, чем угодно, что ее влечет к Христу не какой-либо расчет, а одно лишь искреннее глубокое убеждение.

   - Может быть... Охотно готова вам верить, - сказала ему на это Серафима. - Но если оно так, то для меня тем хуже...

   Каржоль на это только выпучил на нее глаза с видом удивления и вопроса.

   - Да, тем хуже- подтвердила игуменья. - Чем чище побуждения прозелитки, тем цепче ухватываются за нее и родные, и кагал, чтобы вырвать ее у нас и возвратить еврейству. Тут сейчас же пойдут у них разные доносы, жалобы, кляузы... начнут нас со всех сторон и от разных властей бомбардировать запросами, поднимутся переписки и отписки... А сколько сплетен и дрязг еще при этом!.. Боже мой!.. Я уже знаю все это, испытала достаточно и потому, сознаюсь вам, всячески избегаю этих еврейских прозелиток... От них обитель каждый раз только покоя лишается на несколько месяцев!

   - Пусть так, - со вздохом согласился Каржоль, - конечно, все это крайне... крайне грустно и даже прискорбно, но... мать Серафима! - попросил он вдруг тем особым интимно дружеским тоном, дескать "для меня!", на который обыкновенно не ожидается отказа. - Сколь ни тяжело вам, но уж на этот-то раз (только на этот!) не откажите, Бога ради!.. Сделайте маленькое исключение... Принесите такую жертву в последний раз, не откажите принять эту девушку... Ей-Богу, хорошая девушка! Я бы не стал и просить иначе!.. Вы этим делаете такое доброе дело, за которое, конечно, и в сей, и в будущей жизни... Бога ради!..

   - Нет, граф, - убедительно, тоном просьбы перебила его мать Серафима, - избавьте меня, если возможно, от этого нового бремени... Обратитесь лучше к преосвященному, к губернатору, к супруге начальника края, к кому знаете, но только не ко мне, Бога ради!

   - К сожалению, - заявил Каржоль, - это дело не терпит ни малейшего отлагательства, Ей надо дать немедленно же приют, успокоить, укрыть ее... Она, говорю вам, только что сейчас убежала из дома... Оставить ее у себя я не могу, это ее скомпрометирует, а она девушка честная, вполне достойная, образованная... Она ищет христианства, повторяю, не из выгод, а по глубокому убеждению... Церковь не вправе отказывать стучащимся в ее двери!.. Мать Серафима! - воскликнул он наконец, от всей души и для большей экспрессивности стискивая самому себе руки. - Ведь это же ваша миссия, ведь вы для этого сюда и посланы. Во имя Христа Спасителя заклинаю вас!.. Молю вас как христианку, как женщину, не откажите!.. Не оттолкните эту несчастную!.. Подумайте, куда же ей, бедной, деваться?.. Отказать вы не можете, это было бы бесчеловечно!

   Каржоль говорил горячо, с убеждением и даже со слезами.

   Игуменья начала несколько сдаваться.

   - Право, уж и не знаю, - раздумчиво разводя руками и видимо колеблясь в душе, говорила она. - Я бы, поверьте, от всего сердца... мне самой очень жаль... Конечно, наш долг, но... если бы она еще была совершеннолетней или из другого какого места, а то ведь она здешняя, не так ли?

   - Да. она здешняя, - подтвердил граф.

   - Гм! Ведь это значит, кагал сегодня же спохватится, не успеешь и мер никаких принять.

   - Но ведь сегодня шабаш, - напомнил Каржоль.

   - Это ничего не значит. Для такого дела они и шабашом поступятся, закон разрешает... У нас однажды уже было такое дело, и как раз в шабаш. А кто такая? - спросила Серафима. - Фамилия её как?

   - Тамара Бендавид, - объявил граф с некоторой, затаенной впрочем, неохотой и колебанием, опасаясь, как бы из этого не возникло еще новых препятствий.

   - Бендавид? Ни за что! - энергически воскликнула Серафима, отрицательно простирая вперед свои руки, словно бы желала этим жестом защититься или оттолкнуть от себя нечто. - Ни за что, граф! И не просите... Все, что угодно, но этого я вам никогда не сделаю... Ни за что на свете! Ни под каким видом!

   - Но отчего же?.. Отчего? - повторял Каржоль, пораженный и смущенный непреклонной решительностью этого отказа.

   - Будь еще это какая-нибудь простая, бедная евреечка, - продолжала Серафима, - будь она сирота, бездомная, я бы, пожалуй, и согласилась. Но внучка известного богача... О, вы не знаете, что тут подымется! Вы и представить себе не сможете!.. Тут уже не только все здешние евреи, а и в Петербурге, и за границей поднимут гвалт, пустят в ход разные влияния, клевету, интригу...

   Тут сейчас явятся все эти адвокаты разные, корреспонденции, статьи газетные; выйдет целый скандал для нашего монастыря... И Бог знает, как еще взглянут на все это там, свыше, в Петербурге? Да, Боже мой, тут и не оберешься самых ужасных дрязг, и грязи, и неприятностей!.. Нет, граф, извините, но... я вынуждена отказать вам самым решительным образом.

   - Но что же теперь делать этой несчастной! - воскликнул глубоко огорченный и взволнованный Каржоль. - Войдите в ее положение: домой вернуться нельзя; ей и говорить об этом нечего, она не согласится. Что ж остается ей?.. С моста да в воду?.. Подумайте!

   Серафима, не находя слов ответить что-либо, только плечами пожала как-то неопределенно.

   - И вы, христианка, монахиня, - укоризненно продолжал граф, - вы являетесь такой эгоисткой! Простите, я поневоле говорю, быть может, резко, но неужели же вы в самом деле настолько предпочитаете ваше собственное спокойствие, что решаетесь равнодушно закрыть глаза на ужасную судьбу беспомощной девушки, обрекая ее тем самым, быть может, на самоубийство!.. Если молчит в вас сердце, то рассудком хотя бы пощадите достоинство вашего сана!

   Всю эту горячую и даже дерзкую речь монахиня, сверх ожиданий самого Каржоля, выслушала довольно хладнокровно, с подобающим смирением.

   - Упреки ваши, граф, быть может, и справедливы отчасти, - проговорила она очень сдержанным тоном, - но что же делать, если печальный опыт наш неоднократно был таков, что мне поневоле приходится вам отказывать. Что же с этим делать, если у нас и христианский долг, и сан, духовные дела, и все на свете облечено в такой стеснительный чиновничий формализм!..

   - Поезжайте к преосвященному, - посоветовала она Каржолю, - объяснитесь с ним, попросите его, пусть он пришлет мне формальную бумагу, предписание что ли: это, по крайней мере, будет мой оправдательный документ, и тогда я приму вашу protegee тотчас же... Я сделаю все, что возможно к ее пользе и благу, но принять ее так, как вы теперь предлагаете, этого я, извините, несмотря на всю тяжесть ваших горьких и справедливых упреков, решительно не могу... Не могу, граф!

   И мать Серафима сделала легкий, исполненный скромного достоинства поклон, давая тем понять Каржолю, что аудиенция ее кончена.

   Каржоль замялся было, чувствуя, что почва как бы ускользает из-под его ног и не зная, что предпринять ему. Выйти из стен монастыря вместе с Тамарой теперь, когда город уже проснулся, окончательно невозможно: это погубило бы все дело.

   Но раздумье графа продолжалось не более одного мгновенья.

   Порывисто метнулся он вон из комнаты, выбежал в коридор и, схватив Тамару за руку, втащил ее в приемную.

   Все это случилось так быстро, что Серафима и опомниться не успела.

   - Мать игуменья не хочет принять вас, - говорил Тамаре Каржоль, весь бледный и взволнованный до нервной дрожи, с выражением какой-то отчаянности в лице, - она не хочет... Я истощил все усилия, все просьбы, доводы, она не соглашается... Простите, но я ничего больше не могу сделать!.. Вы знаете сами весь ужас вашего положения, просите ее сами, умоляйте сжалиться над вами...

   Тамара испуганно взглянула на Каржоля, взглянула на Серафиму, и, бледная как полотно, с каким-то лютым выражением мольбы, страдания и отчаяния в глазах, молча упала вдруг с земным поклоном перед монахиней.

   - Примите... Спасите меня! - простонала она, надрываясь от прилива рыданий, вдруг заклокотавших в ее груди.

   Неожиданность такого оборота дела и сама внезапность появления Тамары, самый вид молодой девушки, исполненный такого страдания и скорби, этот молящий стон, прорвавшийся из глубины сердца, и эти судорожные рыдания так потрясли Серафиму, что она смутилась и, взглянув на образ, висевший в углу, словно испрашивая себе свыше помощи и решения, как поступить, вдруг покорно склонила голову и проговорила со вздохом:

   - Ну, видно уж так угодно Богу... Его святая воля!

   И нагнувшись к Тамаре, она подняла ее с помощью графа.

   - Встаньте, дитя мое... Я принимаю вас... Успокойтесь... Господь над вами!..

   До глубины души потрясенная слезами и восторгом благодарного чувства, которое вдруг сменило в ее душе весь гнев отчаяния и скорби, Тамара склонилась к благословившей ее руке монахини.

   Серафима ласково положила эту руку на голову девушке и поцеловала ее в лоб.

   - Божья воля... Божья воля, - взволнованно повторяла она. - Что же делать, оставайтесь... Так видно надо. Вам тут покойно будет... И не бойтесь: мы не обидим и не выдадим вас. А вы граф, - обратилась игуменья к Каржолю, - все- таки поезжайте сейчас же к преосвященному... Сейчас же, не медля ни минуты, и сделайте то, что я вам говорила... Непременно, а иначе я не могу... Я только на время даю приют ей... Понимаете?

   Каржоль поклонился в знак безусловного подчинения ее воле.

   - Наташа! - позвала она свою послушницу, - Подай мне мантию и посох... Заутреня началась уже. Да вот что: приготовь-ка сейчас, же келейку для них вот, рядом с моей, и прикажи привратнику ворота и калитку сейчас же на запор, на заднем дворе тоже, и никаких евреев и евреек ни под каким видом, без доклада мне, в монастырь не пропускать... Скажи: матушка-де настрого приказали. А вы не бойтесь, милая, - снова обратилась она к Тамаре, - мы вас оградим... Оставайтесь пока у меня, располагайтесь в этой комнате, вам успокоиться надо: отдохните, пока я вернусь из церкви... А если что понадобится, Наташа будет здесь... Господь с вами!

   И опираясь на длинный посох, игуменья, в широкой мантии со шлейфом и ниспадающей с клобука длинной вуалью из черного флера, как некий призрак, величественный и строгий, в сопровождении нескольких ожидавших ее в коридоре старших монахинь, пошла по стекольчатой галерее ко храму своей неслышною, как бы плывущей походкой.

  

   Каржоль, почтительно откланявшись, направился вслед за Серафимой и, проводив ее до паперти, вернулся снова к стекольчатой галерее. Он еще выходя от игуменьи успел исподтишка выразительно кивнуть ее шустрой послушнице, что надо, мол, сказать одно слово. Догадливая белица поняла этот кивок и потому, провожая "матушку", замедлилась зачем-то на галерее, где и застал ее теперь граф.

   - Вот что, сестрица, - сказал он, сунув ей в руку красненькую кредитку, - если мне неравно понадобиться известить о чем-нибудь эту евреечку, могу я рассчитывать на вас, передать ей через вас письмо например?

   - Отчего же-с! Спаси Господи! С большим удовольствием даже! - согласилась приветливая послушница.

   - Только как же нам устроить это так, чтобы другие-то не знали?.. А уж вас я буду очень, очень благодарить потом, - поспешил он предупредить ее, в особенности напирая на "вас" и "очень". - Уж вы только постарайтесь, а я не забуду... Я и еще, и еще раз поблагодарю, поверьте!

   - Помилуй, Господи! Зачем же-с! - занервничала та, опуская свои глазки-вишенки. - Мы и так уже много довольны вашею милостью, спаси вас Господи! И вы, ежели что, присылайте, а то лучше и сами приносите письмецо привратнику, на мое имя: послушнице Наталье... Я ужо, не беспокойтесь, предупрежу его, а там мое дело... Все будет исполнено в самой точности, будьте благонадсжны-с. Господь с вами, сударь!

   Таким образом, заручившись на случай надобности содействием шустрой белицы, Каржоль усталый, размаянный всеми передрягами этой бессонной ночи, вышел из монастыря на улицу и, оглянувшись, нет ли где поблизости извозчика, к счастью своему заметил одиноко стоявшего на углу ваньку- христианина, который нарочно выехал сегодня пораньше, чтобы в отсутствии еврейской конкуренции побольше заработать в шабаш. Граф тотчас же порядил его, однако не домой: графу пока еще было не до отдыха и даже не до Ольги Уховой. Следуя правилу "куй железо пока горячо", он преодолел на время усталость, постарался даже удвоить в себе необходимую энергию и бодрость, и приказал извозчику гнать поскорей к архиерейскому дому.

   "Прежде всего надо кончит