Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени

я. По ночам радиоте­леграф работает непрерывно и радиотелеграфисты исписывают целые листы "всем, всем, всем!". Что с этим делать!

   - Приложить к секретному делу как любопытный документ неразбе­рихи нынешнего времени.

   - Уничтожить! Да неразбериха ли, ваше превосходительство? Вот в чем беда! Слыхали, в М-ске торжества по случаю революции и свержения Царя. Начальника гарнизона генерал-адъютанта Б. товарищи солдаты просят пожаловать на парад. Он выходит. Ничего красного на нем нет. Услужли­вые адъютанты говорят: "Вам надо быть в красном, ваше превосходитель­ство". Кто-то, ах, ваше превосходительство, - от подлиз и от лакеев нас и революция не избавила, - выворачивает генеральское пальто на красной подкладке и подает так Б. Тот одевает. Каков кардинал!

   - Шут гороховый!

   - Так вот, ваше превосходительство, неразбериха ли это? А?

   - Но ведь вы понимаете, - сказал Саблин, - что этот приказ N 1 с Декларацией прав солдата - это проповедь распущенности. Наш солдат в массе и без того разнуздан, давно ли командование было принуждено вве­сти телесные наказания, чтобы хотя как-нибудь обуздать армию и охранить мирных жителей, а после такого приказа трепещи обывательское благополучие. На части разорвут.

   - И воевать не станут, ваше превосходительство. Я полком командо­вал, так знаю-с, что такое выгнать из окопа и поднять цепь в наступление. Не то что кричишь, надрываешься, а палкой иной раз съездишь. А тут вы и тому подобное. Да они это вы - вам ты ответят. Так спрятать приказ?

   - Обязательно спрятать...

   Вечером из штаба армии пришло приказание разъяснить солдатам, что приказ N 1 и декларация прав солдата касается только частей Петроград­ского гарнизона, заслужившего такие милости, так как он поднял знамя революции. Мозги солдат окончательно свихнулись. Явилось такое пра­вительство, которое измену присяге, измену Государю, уличные безпоряд­ки ставит выше тяжелой, полной лишений и боевой страды на фронте. И солдат озлобился.

   Для Саблина и офицеров стало ясно, что правительство находится в руках гарнизона и Россиею правят не князь Львов, не Гучков, Милюков, Керенский и другие, а правит толпа, может быть, таинственный Совет солдатских и рабочих депутатов, возглавляемый компанией евреев и рус­ских с уголовным прошлым.

   Еще через три дня по всему фронту громогласно и требовательно сверху вниз было объявлено, что приказ N 1 распространяется на всю Армию. Армия раскрепощалась от дисциплины и обращалась в вооруженную тол­пу. По армии стали носиться темные слухи о какой-то таинственной Еремеевской ночи, как называли безграмотно солдаты историческую Варфо­ломеевскую ночь. В эту Еремеевскую ночь предлагалось перебить всех офицеров, просто за то, что они офицеры.

   И в этих слухах был слышен таинственный, но полный грозного смыс­ла призыв:

   - И лучшего из гоев - убей!

   "Убей начальника".

   Саблин призвал к себе Давыдова.

   - Нам, начальникам, - сказал он, - нечего делать у такого прави­тельства. Прикажите составить для меня рапорт со всеми нужными при­ложениями и послужным списком для увольнения меня в отставку. Мо­тив: невозможность командовать частью при таких условиях.

   - Ваше превосходительство, - мягко сказал Давыдов, - правильно ли вы поступаете? Если все поступят так, как вы...

   - Как это было бы прекрасно, - перебил его Саблин. - Это был бы протест против того, что делает правительство. Если бы все офицеры сей­час ушли со службы, - это не было бы дезертирством, но это заставило бы правительство перестать разрушать Армию.

   - А не ускорило бы это Еремеевскую ночь?

   - Может быть. Но она все равно будет. И я ухожу не от нее. От нее никуда не уйдешь. Я ухожу, чтобы не быть невольным участником развала Армии и гибели России, ухожу для того, чтобы бороться против этого. Приготовьте мне к вечеру бумаги, а сейчас пошлите ко мне Ермолова.

   - Слушаюсь, - сказал Давыдов.

   Через несколько минут в халупу вошел Ермолов.

   - Поручик Ермолов, - сказал Саблин. - Завтра утром через нашу де­ревню будет проходить N-ская кавалерийская дивизия со своим стрелко­вым полком. Я писал о вас начальнику дивизии и командиру стрелкового полка, они принимают вас к себе. Вы присоединитесь к полку и уйдете с ним.

   - Ваше превосходительство, - смело проговорил Ермолов, - позволь­те мне этого не делать.

   __ Почему? - спросил Саблин и устремил пытливый взгляд на юношу. Где видал он такие бледные, безкровные лица с большими ясными точно светящимися глазами? Где видал он это благородство черт и линий, не с урожденное, а созданное высотою помыслов... Мелькнули в памяти картины итальянских монахов-художников XV и XVI века... Показался сумрак Берлинской картинной галереи Кайзера Фридриха, Римские музеи и все эти святые Себастьяны и Антонии, эти прекрасные отроки, при­вязанные к столбам и пронзаемые стрелами. Мученики! Глаза мученика за веру, за идею смотрели на Саблина. И инстинктивно понял он, что то, что скажет сейчас Ермолов, возвысит Ермолова, покажет его в полной красо­те христианской любви и чувства долга. Часть офицерства русского, как Христос, добровольно шла на страдания и крестную смерть, добровольно осудила себя на Голгофу!

   - Разрешите мне вернуться в свою роту, - сказал Ермолов. - Они ничего со мною не сделают! Я там очень нужен. Мой долг быть с ними до конца.

   - Сколько вам лет? - с чувством уважения и восхищения спросил Саблин.

   - Мне двадцать лет, - отвечал Ермолов.

   - Идите и да хранит вас Господь!..

  

   В три часа ночи усталый писарь принес Саблину рапорт, послужной список, расчет на пенсию и прошение об отставке. Он вошел потому, что в окно увидел свет и Саблина, сидящего за столом.

   - Я не знал, ваше превосходительство, как писать вам прошение, - сказал он. - Раньше на Высочайшее имя писали. Я на имя министра пи­сал. Опять не знал, как титуловать его. Написал: господин министр. Толь­ко не знаю, хорошо ли будет?

   - Хорошо, я просмотрю и, если нужно, исправлю. Оставьте здесь, - сказал Саблин.

   - Послужной списочек, ваше превосходительство, составлен в двух экземплярах, благоволите просмотреть и вот здесь написать "читал" и фамилию вашу проставить, так полагается.

   Писарь ушел, и Саблин развернул послужной список.

   В этой прошитой, опечатанной еще старою печатью с большим широ­ко распростершим крылья двуглавым орлом тетради грубоватой серой бу­маги заключалась вся его жизнь...

   Тихо и ясно горела свеча, в походном подсвечнике, поставленная на горку книг. Она бросала свет на рано поседевшие, но все еще густые воло­сы, на тонкий овал лица и отражалась маленьким огоньком в серых гла­зах.

   "Послужной список Командира N армейского корпуса, Свиты Его величества генерал-майора Александра Николаевича Саблина, составлен 13 марта 1917 года..." - прочел Саблин. Старый писарь не посмел или не захотел лишить свитского звания своего командира корпуса, как не соскоблил и Саблин со своих погон Государевых вензелей. То, что было - было, и уничтожить прошлое человек не властен. И прошлого Саблина никто от него не отнимет, как и он сам не в силах изменить в нем ни одной черты. "Историю даже единичного лица нельзя ни изменить, ни повернуть, как же хотят они, - подумал Саблин, - отменить прошлое и уничтожить великую историю царей московских и императоров Российских. Настоящее, пускай, принадлежит им, но будущее вряд ли и прошлое - никогда".

   "Имеет ордена, - читал Саблин, - святого Георгия 4-й степени, Геор­гиевское оружие". -Да, милые мои, моей конной атаки и взятия батареи тогда, когда были убиты мой сын, и товарищ юности, милый Пик и мно­гие, многие другие, моей раны вам не отнять от меня. Вам не отнять лихих дел моей дивизии у Костюхновки, где пал хорунжий Карпов, - вы, го­спода штатские военные министры, вы, нахальные еврейчики, сидящие в Смольном, вы, толпа разгульного, дикого народа, вы можете сорвать и растоптать золото и эмаль, порвать шелк лент и темляка, но красоты по­двига и упоения победы вы не вытравите ни из моего сердца, ни из сердец участников, и история скажет про нас свое слово...

   "Из потомственных дворян Орловской губернии" - и этого вы не от­нимете от меня! Вспомнил Саблин тихую усмешку Маруси, когда смотре­ла она на портреты его предков. Из века в век, из поколения в поколение мы делали Государево дело и не уместно нам покинуть Государя...

   А вот... покинули...

   "По окончании курса наук высочайшим приказом произведен в кор­неты в Лейб-Гвардии... 1894 года августа 8-го..."

   Двуглавый черный орел, старыми шелками расшитый по парче, запах старины, тления и ладана. - Полковой штандарт... Слова присяги... Му­зыка и чувство высокого счастья, заполнившее все сердце и отодвинув­шее все другие чувства... Парад и обожание Государя... Китти, Маруся, калейдоскоп случайных встреч, Вера Константиновна - и над всем этим могучее покровительство двуглавого орла... Праздник жизни... Яркое сча­стье бытия, муки совести, Любовин, смерть Маруси, разочарование в Го­сударе и народе и всепоглощающая любовь к армии...

   Точно перед смертью, в те часы печального раздумья, когда после тра­гической кончины Веры он сидел, готовый к самоубийству, пронеслась перед ним вся его жизнь в полку под двуглавым орлом.

   А что же?.. Хорошо жилось... Сытые лошади, сытые воспитанные сол­даты, вахмистр Иван Карпович, весь уклад полковой жизни, отдание чес­ти, дисциплина, муштра, трубачи, песенники, собрание... "Пью за здоро­вье генерала Пуфа" и пьяный Ротбек... ах хорошо все это было! Полковая семья, мелкие интересы, ученья, караулы, маневры, балы во дворце, мел­кие дрязги, five o'clock у полковых дам, concours hippique (*-Пятичасовые чаи... конские состязания...), скачки, ма­невры...

   Все это нам... А им?

   Им? Мясная порция в двадцать три золотника, жирные наваристые щи, рассыпчатая, в ароматном сале, гречневая каша, два с половиной фунта хлеба, красивый мундир, любовь горничных и кухарок и сладкие мечты о возвращении домой. Тихое бытие без сложных запросов, без дум, с мечтами о крепком сне, о чарке водки, с лихою песнью, бравым ответом и со страхом окрика и наказания. Жизнь в вечной сутолоке и работе, чистка лошади, сапог, мундира, амуниции, учения, сложный ритуал военной жизни и возвращение в деревню с привычкой к труду и со званием запасного солдата. Кто хотел - шел дальше. Худо разве жилось Ивану Карпо­ву? Вспомнил эскадронный праздник, стол для офицеров у вахмистра, свежую икру, мадеру, шампанское, толстую вахмистершу, белокурую доч­ку воспитанницу театрального училища, и шумную толпу офицеров в маленьких комнатах вахмистерской квартиры...

   Нет, и им неплохо жилось под двуглавым орлом. Широко распростер он свои могучие крылья от края и до края и полвселенной охватил ими, и всюду было тихо, спокойно и сытно.

   А теперь?..

   Как-то, после японской войны Саблин был в концерте. Пела его лю­бимая певица Л. Бакмансон, певица с большим темпераментом. Она пела романс Цезаря Кюи "Раненый Орел"... После печального стона упавшего от раны орла слышался могучий, полный страсти призыв.

   Расправишь могучие крылья свои

   И снова ты вдаль полетишь!..

   Долгая зимняя ночь убывала. Но ведь жизнь была еще дольше. Дого­равшую свечу сменила новая, а Саблин не спал. В маленькие окошки ха­лупы заглянул печальный рассвет. Показалась грязная дорога, колья по­ломанного забора, черные поля, глыба ноздреватого снега на скате холма, зелень озимей, яснее стал далекий лес, и раннее весеннее утро внесло еще большую печаль в сердце Саблина.

   Да ведь остался, остался двуглавый орел. Ничем его не заменишь!

   Издали послышалась музыка... Знакомая музыка... Полковой марш драгунского полка его дивизии. Зашлепали лошади по дороге, слышна команда "смирно". Полковой командир увидал флаг корпусного коман­дира и надеется, что Саблин выйдет приветствовать свою дивизию. Саб­лин надел пальто, пристегнул шашку и подошел к окну...

   Нет, он не выйдет.

   Уже у самой его хаты рыжие лошади драгунского полка, за трубачами виден штандарт. Двуглавый орел на копье закутан красным кумачом, и широкие красные ленты наподобие алого знамени спускаются и закрыва­ют штандарт в чехле. Алые банты у солдат в петлицах, алый бант на груди У начальника дивизии, алый бант на груди командира полка.

   Нет, Саблин не выйдет.

   Он командовал дивизией, служившей под двуглавым орлом, и крова­вому красному знамени он не пошлет привета. Революционных солдат он не знает.

   Печально звучит уходящий марш. И, как в заключительной сцене чеховских "Трех сестер", звуки удаляющейся музыки создают тревожную, до боли жуткую гамму печальных ощущений, так и это утро, и марш драгунского полка будили грусть о безвозвратно потерянном.

   Безвозвратно.

   Расправишь могучие крылья свои

   И снова ты вдаль полетишь.

   Яркий зал Кредитного общества. Портрет Государя, и на фоне его пе­вица в черном кружевном платье с черными, красиво завитыми волосами Где это все?

   Идут уланы, и над ними красные ленты. Красное знамя закрыло гусар­ский штандарт, и у толстого фон Вебера на груди большой алый бант.

   Орден трусости.

   Затопотали часто, вперебой, лошади казачьего полка, и нагло смотрят чубатые лица с красными бантами на груди. В их марше много аккордов из "Жизни за Царя", и они вместо марша играют какое-то пошлое по­пурри.

   Развеваются красные ленты над тем знаменем, что ходило в атаку под Железницей, и не видно за ними двуглавого орла.

   Это барышни все обожают...

   Гремит оркестр и уходит вдаль, оставляя полосу жуткой пустоты.

   Саблин взял перо и, отыскав место для подписи на прошении, занес руку, чтобы расчеркнуться "А. Саблин", и остановился.

   "Это барышни все обожают", - настойчиво и вкрадчиво пропел уже за деревней корнет казачьего оркестра.

   Встал образ Ермолова. Показались большие лучистые глаза на блед­ном лице, глаза мученика.

   Властно, могуче, страшным стоном прозвучал в душе крик певицы над затихшим залом:

   Расправишь могучие крылья свои

   И снова ты вдаль полетишь.

   А как же они-то? Офицеры?.. Те, кто, как Христос, взяли крест свой и пошли на Голгофу? Ужели он бросит крест и уйдет в сторону? Ужели не разделит он с ними и муки сердца, и, если нужно, все ужасы таинствен­ной Еремеевской ночи!

   Саблин бросил перо и порывистым движением разорвал прошение об отставке.