Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени

ла масса дел - поездка на кладбище, на могилу Веры Константиновны, к Ротбек, к графине Палтовой, таинственное дело Репнина, представление предсе­дателю Георгиевской Думы, явка военному министру - но сейчас, до один­надцати часов, было нечего делать. Саблин в Любани напился чаю, и те­перь хотелось движения. Он был в солдатской шинели не со свитскими, а с защитными погонами, на которых римскими цифрами был поставлен номер его корпуса.

   На Невском было безлюдно. Саблин заметил, что панели не были очи­щены от снега, песку не было посыпано. Городовые стояли на улицах не в своих черных, а в солдатских шинелях и были хуже одеты, чем обыкно­венно. Некоторые магазины были закрыты, у других, несмотря на ранний час, длинной вереницей, как у театральной кассы, один за другим стояли люди. Это были те хвосты за продовольствием, о которых слыхал Саблин, но которых он еще никогда не видал.

   Саблин около года не был в Петербурге и не мог не заметить в нем пе­ремен, но его чувство к нему оставалось неизменно. Каждая тумба, каж­дый киоск, фонарь, вывеска, дом были ему родными. Каждый неодушев­ленный предмет он мысленно приветствовал. Фруктовый магазин Соловьева, рыбная торговля Баракова, Милютины ряды. Семга, паюсная и свежая икра, громадные балыки, яблоки, груши, ананасы, - все также аппетитно, заманчиво, лежало за зеркальными стеклами, только цены ка­зались громадными. Свежая икра стоила десять рублей, фунт семги во­семь. На углах были газетчики, извозчики, правда, более редкие, чем обык­новенно, стояли вдоль панелей, их большие лошади были накрыты серы­ми попонками, и сами они похлопывали рукавицами.

   "Нет, хорошо! - думал Саблин. - Хорошо в Петрограде". Он с удо­вольствием подумал о своей квартире, о мягкой кровати, о ванне, об элек­трическом свете и тепле.

   "Да, - подумал он, - это не то, что крошечная халупа в Заставце, зем­ляной пол, собачий холод и раздражающее присутствие Давыдова".

   Он вышел к Казанскому собору. Серая громада простирала к Саблину каменные руки. Колонны казались седыми от облепившего их инея. Цветники были завалены снегом, и из него жалкими прутиками торчали ветки мелкого кустарника. Двери собора были открыты. Кончилась ран­няя обедня, и несколько человек спускались по широким ступеням. Саб­лин свернул влево и пошел в собор. Казанский собор напоминал ему детство. Взрослым, офицером, он почти никогда не бывал в нем. Его сразу охватила сумрачная тишина собора. У чудотворной иконы горели свечи, несколько лампад тускло светились у иконостаса, да отражались огни в гладкой приземистой решетке из серебра, подарке Донских каза­ков. "Что-то подарят они теперь", - подумал Саблин и вспомнил моло­дого Карпова.

   Саблин купил свечку и пошел к иконе Казанской Божией Матери.

   Он тихо шел по скользким плитам. В углу собора два человека, из при­чта, о чем-то спорили сдержанными голосами, и гулкое эхо разносило зву­ки их голосов по собору, заглушая шаги Саблина.

   У самой иконы, неподвижно распростершись, лежала женщина в ко­тиковой шубке. Саблин остановился. Женщина плакала. Он слышал ти­хие всхлипывания и видел, как содрогались ее плечи. "Верно, получила тяжелое известие с войны", - подумал Саблин. Он хотел отойти и не ме­шать чужому горю. Но в эту минуту женщина, всхлипнув еще раз, вдруг выпрямилась, поднялась с колен и обернулась.

   Саблин увидел бледное лицо. Нестерпимая мука смотрела из громад­ных заплаканных серых глаз. Эти глаза скользнули безразлично по лицу Саблина и остановились на его погонах. Дикий, сумасшедший взор за­стыл на плечах Саблина, точно номер погон поразил эту женщину. Она схватилась за грудь и пошатнулась. Она упала бы навзничь на камни, если бы Саблин не подхватил и не поддержал ее.

   - Спасибо... Спасибо большое вам, - проговорила она, задыхаясь от слез... - Благодарю вас. Я теперь дойду одна. Благодарю вас.

   - Позвольте я вам помогу. Вам надо отдохнуть. Посидеть.

   - Нет, это пройдет. Это так только. Меня поразило. Корпус, где слу­жит мой муж. Вы одного с ним корпуса.

   - Я командир этого корпуса, - мягко сказал Саблин, давая тем по­нять, что если дело касалось ее мужа, то он может ей помочь.

   - Ах, генерал Саблин! - воскликнула она.

   - А что случилось с вашим мужем? У нас в корпусе эти дни не было потерь в офицерском составе. Кто ваш муж?

   - Подполковник Козлов, - прошептала женщина.

   Ясный рассвет над окопами у Шпелеври и золотистая заря на востоке вдруг вспомнились Саблину. Вот она Зорька! Та самая Зорька, о которой молился так страстно Козлов.

   - Я видал вашего мужа третьего дня утром. Он был в отличном здра­вии . Его полк лучший в корпусе. Он стоит в полной безопасности в резер­ве и будет так стоять еще двенадцать дней. С вашим мужем ничего не мог­ло случиться.

   Саблин наблюдал молодую женщину. Известие о муже не произвело на нее впечатления. Все то же неисходное горе было у нее в глазах. Она снова начала плакать.

   - Я знаю... я знаю,- сказала она. - Я имела письмо. Оно тут, со мной! Ах! Спасите, спасите меня. Я так не хочу умирать. Ведь я так молода еще.

   Саблин подумал, не отравилась ли она, так искажалось болью ее лицо.

   - Что же с вами случилось? Я готов вам помочь, и я помогу вам всем, чем только могу.

   Она посмотрела на него с безпомощной мольбой.

   - Тут совсем особые обстоятельства. И я не знаю, как сказать вам. Меня спасти нельзя, - с отчаянием сказала она.

   - Я думаю, что, как бы велико ваше горе ни было, Господь сможет и помочь вам и утешить, - тихо сказал Саблин.

   - Поедемте ко мне, - прошептала Зоя Николаевна. - Научите меня. Что же делать, ах, что делать!

   Женщина, говорившая с Саблиным, была интересна. Слезы, безпоря­дочная прическа, бледные щеки, воспаленные веки больших блестящих глаз к ней шли. Она влекла к себе своею хрупкою женственностью, и имен­но потому он не хотел ехать. Бог ее знает что она? Вспомнились цинич­ные намеки Верцинского. Что, если она только ловкая искательница при­ключений? Хорош будет он в девять часов утра на квартире жены своего полкового командира. Он снова посмотрел на нее, готовый отказаться, но такое искреннее отчаяние было в глазах молодой женщины, что Саб­лин решился.

   - Хорошо, - сказал он, - поедемте.

  

   Горничная удивленными глазами смотрела на Саблина, принимая от него шинель. Она заглянула в гостиную и спросила Зою Николаевну: "Чай прикажете подать?"

   - Да, устройте в столовой, - сказала Зоя Николаевна и села на диван подле кресла, в которое попросила сесть Саблина.

   Улица, квартира с маленькими комнатами, кокетливо одетая хорошень­кая горничная, веера по стенам, пальмы, фотографии, гравюры напом­нили Саблину многое из его холостой жизни, и он невольно насторожил­ся. Не для приключения же пришел он сюда.

   - Я вас слушаю, - сказал он.

   Зоя Николаевна схватила его руку. Горячие слезы быстро закапали у нее из глаз. Она нервно всхлипывала.

   - Ну, успокойтесь, успокойтесь... Зоя... Зоя... простите, не знаю, как по батюшке.

   - Николаевна, - чуть слышно сказала Зоя Николаевна.

   - Выпейте воды.

   Саблин прошел в столовую, где Таня накрывала скатертью стол, и до­стал стакан с водою.

   Зоя Николаевна пила, и ее зубы стучали по стеклу. "Нет, - подумал Саблин, - так притворяться нельзя".

   - Я хотела... умереть... - с тоскою сказала Зоя и подняла глаза на Саблина. - Я должна умереть. Я не спала сегодня всю ночь и все продумала. Я пошла помолиться Казанской Божией Матери и решила: помолюсь, а потом пойду и брошусь в Фонтанку... Я и прорубь присмотрела у Аничко­ва моста. Стала молиться... Ах! Ну так жить хочется!

   Она разрыдалась и схватила руку Саблина, точно искала в его твердой руке помощи.

   - Знаю, что жить уже нельзя, все кончено, а ну так захотелось жить. Кругом народ ходит, толкают меня, а я стою на коленях и молюсь, молюсь о чуде... Пусть все, что было, - будет тяжелым сном. И вот, проснусь и опять все по-старому. Тишина. Одиночество. Прогулка утром с Валей, а вечером письмо Александру Ивановичу, мужу... И чтобы ничего этого не было. Мо­люсь и знаю, что этого нельзя, что этого не будет, чувствую, что тот ужас, что был, - был. А молюсь... Только бы не умирать. Я так мало жила.

   - Но зачем вам умирать? Нет такого горя, которое нельзя было бы за­лечить и забыть. У вас вся жизнь впереди, - сказал Саблин.

   - Вот я так и молилась. Молилась и знала, что нельзя. Молюсь я, чув­ствую, что уже решилась. Все продумала. Как подойду к проруби, как сни­му шубку, шубки мне жалко стало. Намокнет, испортится. Пусть Валя но­сит. Я и билет такой изнутри приколола, чтобы шубку Вале отдали. Потом нагнусь сразу над решеткой, зажмурюсь и перекинусь туда. И стала я вся как каменная. Понимаю, что другого исхода нет. Поднялась я с колен, что­бы идти. Решилась... И вдруг вижу погоны и номер корпуса Александра Ивановича. Я даже не поверила, что это живой человек стоит. Подума­ла - видение!

   Она перевела дух и отпила воды.

   - Вы не верили в чудо, - мягко сказал Саблин. - А разве не чудо, что я пришел именно в этот час в собор и принес вам известие о вашем муже? Святая целительница скорбей наших знает, как незаметным образом тво­рить чудеса и спасать погибающих.

   Лицо Зои Николаевны снова исказилось словно от боли. Серые глаза наполнились слезами, и она заплакала безутешно, со стоном, как плачут маленькие дети.

   - А как же этот ужас! Ведь придет вечером он, а завтра другой. Ведь я больна уже! Ведь они, подлецы, заразили меня. Я вчера у доктора была. Дурная болезнь... Что же будет?.. Я одна. Кто мне поможет? Они приходят толпою, пьют, шумят, а потом один остается со мною, делает что хочет. Противно, гадко! А что я могу сделать. Жаловаться. Мужу сказать? Разве можно такое мужу сказать. Александр Иванович и меня и себя убьет. За­щиты нигде никакой. Сты-ы-дно. Один взял, надругался, другому сказал. Приходит другой, латыш, урод страшный. Я его видеть не могу. Грозится мужу написать. Что я могла делать?.. Пришлось покориться. Мне так про­тивно. Каждый день! А тут заболела. Я и не знала, что такие болезни быва­ют. Ну, что же мне осталось, как не смерть!.. - воскликнула она, падая заплаканным лицом Саблину на руку и упираясь всхлипывающим ртом в нее. - А умирать не хочу!.. Не хо-чу! - совсем по-детски закричала она. Несколько минут она плакала, не в силах овладеть собою. Саблин опять дал ей воды. Перед ним раскрылась целая драма и драма сложная, совре­менная. Он сразу понял, что тут не могло быть речи ни о какой любви или увлечении, а просто наивность, доведенная до глупости, и слабость, ко­торою воспользовались какие-то наглые предприимчивые люди. Кто были они - не все ли равно. Они исковеркали жизнь молодой женщины и довели ее до такого состояния, что, пожалуй, и правда ей остается одно: по­кончить с собою.

   - Они говорили, - злобно сказала Зоя, глядя мокрыми глазами на Саблина, - что это свобода. Это жизнь по-новому. Я так жить не могу. Сегодня вечером придет он. Что я сделаю? Я не могу бороться. Он силь­нее. Хорошо... Я уйду... уйду... Ах, не спасла меня Богородица - недостой­ная я!

   - Постойте, - проговорил Саблин. Он сам еще не знал, что сказать и что придумать. - Постойте! Ничего этого не нужно. Никто к вам не придет. Да... Никого не пустят. Вы говорите - вечером. А с четырех часов у вас уже будет дежурить в прихожей до утра мой человек Тимофей, здоровый отстав­ной солдат, старик... И никого не пустит. Очень просто. Муж, скажет, при­ехал. Вы спокойно проспите эту ночь... Да... А завтра... Завтра я увезу вас в санаторию, в Финляндию. И отлично вас вылечат и все позабудется. А вы вот что, Зоя Николаевна, вы мне завтра письмо передадите для вашего мужа. Хорошее такое письмо. Но в нем, в этом письме, чтобы ни слова про ваше несчастье не было... У вас-де открылось воспаление легкого... Может быть, чахотка. Вы поехали лечиться, и слышите, слышите, - убедительно заговорил Саблин, переживая в душе свою драму и драму Веры Константинов­ны, - никогда, никогда вы ему не скажете и ни одним словом, ни одним вздохом не выдадите, что всё это было! Пусть это будет ваш крест, но мужа вы не убьете, потому что вы и сами не знаете, как он вас любит.

   - Знаю, - тихо проговорила Зоя Николаевна. - Но разве можно те­перь жить?

   - Можно. Можно. Война продлится долго, и вы успеете поправиться. А там все пройдет, и счастье вернется к вам.

   Зоя посмотрела большими глазами в самую глубину глаз Саблина, схва­тила его руку и хотела поднести к губам. Но он взял ее руку и поцеловал. Она тихо плакала, провожая его.

  

   Дома Саблин нашел записку от Мацнева с указанием адреса, куда дол­жен был он явиться к 10 часам вечера и постучать особым образом. Саблин поморщился. "Черт знает что такое, - проворчал он. - Все это отдает бульварным романом".

   Он съездил в институт к Тане, потом заехал к известному врачу, пере­говорить с ним относительно Зои Николаевны, снесся по телефону с са­наторием в Райволове, заказал комнату, обещав сам приехать на другой день с больною, отправил своего старого лакея Тимофея на Пушкинскую, успел побывать у председателя Георгиевской Думы и в 10 часов вечера был на условленном месте.

   Все эти хлопоты утомили его, но он делал их охотно. И потому еще он делал их охотно, что деликатность положения Зои Николаевны невольно набрасывала тень на него. Жертва оказывалась не такою маленькой, как казалось, но во имя христианской любви Саблин решил довести начатое дело до конца и действительно спасти Зою Николаевну. Посвятить в ее драму он решил только Мацнева, чтобы Мацнев мог наблюсти за ней и помочь, когда Саблин уедет на фронт. В глубокой порядочности Мацнева Саблин был уверен.

   Когда он постучал костяшками пальцев в дверь какой-то незнакомой квартиры в конце Сергиевской, он услышал за дверью шорох и голос Мац­нева. Мацнев спросил: "Кто там?"

   - Это я, Иван Сергеевич, - сказал Саблин.

   - Кто вы?

   - Да Саблин. Не слышишь разве?

   - Мало ли Саблиных на свете. Как зовут? - допрашивал Мацнев.

   - Александр Николаевич. Что за ерунда, Иван Сергеевич, сознайся! что это глупо.

   - Ничего не глупо. Какая твоя была первая любовь?

   - Китти, - со смехом сказал Саблин.

   Дверь открылась, и Саблин очутился в объятиях старого философа.

   - Ну здравствуй, здравствуй, дружище, - говорил Мацнев, - и не cepдись, милый Саша. Мы живем в такие дни, когда приходится изучать Пин­кертона, чтобы не попасть впросак.

   Мацнев прочно заложил дверь на крюк, надел цепочку, повернул ключ и сказал:

   - Вот так-то ладно. Все в сборе.

   - Что это за квартира? - спросил Саблин.

   - Это? Певицы Моргенштерн. Помнишь, Гриценкиной пассии. Толь­ко ее нет, и прислуги нет. Мы одни.

   Он провел Саблина в небольшую кокетливо убранную гостиную, где с серьезными лицами сидели Репнин и Гриценко. В гостиной был полумрак. Единственная зажженная лампа была накрыта темно-лиловым шелковым абажуром с желтыми кружевами по краям и бросала свет только на стол.

   Обменявшись незначительными фразами о здоровье, о службе, все сели.

   - Приступим, - сказал Гриценко, обращаясь к князю Репнину.

   - Александр Николаевич, - сказал Репнин. - Мы пригласили тебя, чтобы вместе поговорить... посоветоваться... обсудить одно очень щекот­ливое и очень тяжелое дело, которое надо сделать во имя спасения России и Государя. Согласен ли ты заранее быть с нами. Доверяешь ли ты нам, своим старым полковым товарищам?

   - Я вам, безусловно, верю. Я знаю, что вы не пойдете против Государя Императора, как и я никогда ему не изменю.

   - Спасибо, Саша, - сказал Мацнев.

   - Тебе известен последний приказ Государя Армиям и Флоту? - ска­зал Репнин.

   - Я читал его третьего дня полкам своего корпуса, и он был покрыт восторженными криками "ура".

   - За этим приказом, как логическое его последствие, должно было последовать распоряжение об удалении, может быть, даже о заточении Распутина и удаление от дел Императрицы Александры Федоровны, - продолжал тихим голосом князь Репнин. - Этого не последовало. Это другой вопрос, насколько основательны обвинения Императрицы в сно­шениях с немцами. Я-то отлично знаю, что это неправда. Немка по про­исхождению, Императрица была англичанка по воспитанию, и немцев и особенно Вильгельма, которого считает виновником войны, ненавидит. Но чем нелепее клевета, тем охотнее ей верит народ. Ты знаешь речь Ми­люкова в Думе 1 ноября - она полна безобразной клеветы, но она захва­тила широкие массы народа, и ее надо парализовать. Народ волнуется. Мы накануне революции. Работают партии. Умеренные партии хотят двор­цового переворота, темные силы подняли голову и хотят разрушения са­мого престола. Революция, смута, безпорядки нужны нашим врагам, по­тому что тогда Германия надеется выйти победительницей в борьбе с нами. Смута нужна и нашим союзникам, потому что иначе русский народ и ар­мия исполнят приказ своего Государя, проливы будут наши, и наступит золотой век Российской Империи, славянские ручьи сольются в Русском море, домашний спор славян между собою будет окончен. Англия не хо­чет этого допустить. Я имею сведения, что страсти народные разжигаются английским золотом. Мы, господа, накануне ужасных событий, и мы должны помочь Государю и сделать за него то, чего он не решился сделать: мы должны удалить Распутина.

   - Как же это сделать? - спросил Саблин.

   - Убить, - еле слышно проговорил князь Репнин. - Уже все подго­товлено. Эту миссию взяли на себя... - князь Репнин нагнулся к уху Саб­лина и прошептал ему несколько слов.

   - Не может этого быть! - воскликнул Саблин. - Нет, господа. Оставь­те. Остановите их! Это безумие. Никогда эти руки не обагрялись кровью. Они не смогут, просто физически не сумеют убить.

   Саблин вспомнил свои ночные беседы с Верцинским. Возвыситься или унизиться до убийства может не всякий. И нам это не дано. Саблин вспом­нил рассуждения Верцинского о пяти пудах человеческого мяса, которые куда-то надо девать, иначе оно начнет вонять, разлагаясь, и он не мог себе представить, как те лица, которых назвал Репнин, это сделают.

   Один молодой человек, бледный, болезненный, вдумчивый, красивый Родственник Государя, с тонкими пальцами бледных изящных рук, сла­бый физически. Другой - аристократ, талантливый, человек ума и сердца. Третьего Саблин мало знал - истерический крикун, писатель, политик, трибун, но никогда не убийца.

   Саблин высказал свои соображения.

   - Неужели, - закончил он свою сильную горячую речь, - вы не мог­ли найти наемного убийцу.

   - Милый Саша, - сказал Мацнев. - Все обдумано. Тут не годится наемный убийца. Э, что! Два раза пробовали и ничего не выходило. Ты пойми, Саша, это бесовская сила. И с бесом бороться могут только те люди, которые не боятся его бесовских чар, для которых он только грязный, трус­ливый мужик.

   - Ах, они не смогут!.. Не сумеют. Убить человека! Хотя бы и гада... Не так, господа, это просто!.. А потом... Куда девать труп? Ведь его нельзя оставить. Из него святого сделают. Мощи приготовят. Нет, господа. Да и как же это!.. Где? Он ведь тоже не такой простак, чтобы пойти в засаду, его охраняет тайная полиция. Нет, господа, боюсь, что только хуже будет. Беда, коль пироги начнет печь сапожник.

   - Все организовано, - сказал Репнин. - Мы трое просим четвер­тым тебя, должны быть в резерве на случай, если понадобится помощь или надо будет заметать следы. Можем мы рассчитывать на тебя? Да или нет?

   - Князь... Павел Иванович! А подумали вы о том, что убийство Распу­тина может стать первым шагом к революции?! И кто же его сделает! Кто пойдет против своего Государя!

   - Поздно, Саша, - грустно сказал Гриценко. - Поздно, да и выхода не видим. Пойдешь ты с нами?

   - Ну, конечно. Ужели же я вас выдам! Когда? Где? Что я должен де­лать?

   - Завтра ночью. Он обещал приехать в дом на Мойке, где ему обещано свидание с одной дамой света, которой он давно домогается. Там и будет все сделано. Мы должны дежурить здесь.

   - О Господи! какая грязь, - воскликнул Саблин. - Сводничество, за­падня, обман и убийство!

   - Да, милый Саша, политика - некрасивая штука, - сказал Мацнев, морщась, - но Распутин не человек, которого можно вызвать на дуэль и ухлопать из пистолета, подставив ему свой бок с благородною отвагой. То, что убийство будет совершено этими людьми, поднимет их в глазах народа, оправдает убийство в глазах Государя и поможет совершить сле­дующий шаг - удалить от дел Императрицу.

   - А если все выйдет наоборот. Ах, господа, господа, не за свое дело мы взялись. Какие бы цели ни были - способы не красивы, а мы созданы для красивых дел! - воскликнул Саблин.

   - Александр Николаевич, - настойчиво сказал князь Репнин. - Мы долго думали. Иного выхода нет. Теперь не такое время, чтобы плыть по течению. До завтра, в это же время и здесь. Постучать и общий пароль - "Месть".

  

   Домой Саблин вернулся около 12 часов ночи. Он мечтал о ванне и сне. Завтра было полно забот и хлопот, надо было отдохнуть. Но в этот суетли­вый день все делалось не так, как он хотел. В кабинете был свет, и едва

   Саблин вошел в него, как тяжелая массивная фигура дяди Егора Ивано­вича Обленисимова поднялась ему навстречу и сдавила его в объятиях.

   - Наконец-то! Дождался-таки. Я уже боялся, что так и не дождусь. Пять раз днем звонил по телефону и все нет. Как неожиданно ты приехал. Вот "же именно Провидение тебя послало сюда в самую кипень событий. Ут­ром иду и вижу, он с какой-то прехорошенькой растрепой плетется на извозчике через Владимирский. Я в Думу шел. Хоть бы посмотрел на меня. Шалун, ваше превосходительство! Ну да пора. Не век же траур носить. Ты ведь юноша! А поседел... Ишь виски-то - бобер камчатский.

   - Дядя. Если бы вы знали обстоятельства, при которых мне пришлось отвозить эту совершенно мне чужую и незнакомую женщину, надо думать, вы не стали бы так говорить, - сказал Саблин. У него на языке было сказать: "Оставьте меня. Я устал и жажду отдыха". Но привычный такт светского че­ловека и радушного хозяина взял верх над усталостью, и Саблин прогово­рил; _ Ну что же мы стоим. Садитесь, рассказывайте, как вы теперь воюете на внутреннем фронте тогда, когда мы перестали воевать на внешнем.

   - Да, Саша, воюем и победа близка. Союзники на нашей стороне, - сказал, грузно опускаясь в кресло, Обленисимов.

   - Я сегодня это слышу уже второй раз. Правда, намеками. Союзники хотят революции? Союзники хотят разложения армии накануне наступ­ления и победы? Мы у себя в окопах всегда думали, что если, не дай Бог, будет революция, то это Made in Germany для лучшего нашего сокрушения и уничтожения. Но не союзники. Им-то это невыгодно.

   - Саша, мы поставили лозунгами дня: "Без революции не может быть победы". Сначала революция, удаление с Престола Николая и Александ­ры Федоровны, созыв Учредительного Собрания, а тогда победа. Мы зна­ем настроения армии. Армия не верит Государю, она не может драться и побеждать под лозунгами "За веру, царя и отечество". Двуглавый орел от­жил свой век - ему пора и на покой. Под красными знаменами револю­ции пойдем мы и победим...

   - Неправда! Это клевета на армию, на офицера и солдата. Еще третье­го дня не умолкая гремел гимн у меня в окопах, и "ура" потрясало лес в честь верховного вождя Российской Армии! - воскликнул Саблин.

   - Саша, это только из-под палки. Это инерция, которую преодолеть придется и с которой придется бороться.

   - Приказ Государя о заветных целях войны, русские цели войны так ободрили и порадовали всех понимающих обстановку. Вожди воспряну­ли духом, а серая масса пойдет, куда ей укажут.

   - Русские цели! - воскликнул, вставая и начиная ходить по комнате, Обленисимов. - Ты сказал: "Русские цели!" В мировой войне не может быть русских целей, но цели общие, поставленные в полном согласии с союзниками. Мы ведем не самостоятельную войну. Мы не должны забы­вать, что финансирует нас Франция и Англия посылает нам снаряжение!

   - Егор Иванович, - тоже вставая, в глубоком возбуждении проговорил Саблин. - Ты помнишь то, что ты говорил давно в дни глубокого мира, когда ты и тебе подобные доказывали, что войн больше не будет. Ты помнишь, какою грязью, клеветою и бранью обливали вы блаженную память Императора Павла, Александра I и Николая I за то, что они посылали войска в Западную Европу для борьбы с революцией, Наполеоном и венграми, вы называли Россию жандармом Европы, при этом слову "жандарм" вы придавали свое специфическое значение, гадкое значение. Те­перь вы хотите сделать из России и ее Армии городового, или, как вы на­зываете, нагаечника, поставленного на защиту иностранного капитала. Какое дело России до того, победит английская или германская индустрия, будет на сохе, чашке, сукне, которое купит мужик какой-либо Перм­ской или Вятской губернии, написано "made in Germany" или "made in England", - мы должны стремиться к тому, чтобы на каждой вещи было одинаковое клеймо: "Российское изделие"!!. К этому стремится Государь, и это стремление народу понятно, но... устраивать революцию, свергать Государя в ту великую минуту, когда он торжественно заявил, что мы вою­ем за русские интересы - это преступление, которому нет имени. Как толь­ко Армия поймет, что ее цели - уничтожить Германию во имя возвеличе­ния Англии и удовлетворения национального самолюбия и безопасности Франции, Армия откажется воевать. Русский солдат никакой злобы не питает к немцам, каждую минуту он готов протянуть руку примирения немцу, но и он понимает, что если немец мешает ему жить, если немец вошел в его земли, его надо выгнать. Слова Государя: "Я не заключу мира, пока мы не выгоним последнего неприятельского воина из пределов на­ших, и не заключу его иначе, как в полном согласии с нашими союзника­ми, с которыми мы связаны не бумажными договорами, а истинной друж­бою и кровию" - понятны каждому. Они понятны и немцам. Когда нем­цы узнают, что Россия борется за свои заветные цели, а не во имя их уничтожения, они перестанут оказывать нам сопротивление...

   - Вот и договорился до того, что нас так пугает, что заставило нас обра­титься в заговорщиков, тайно собираться и думать, как все это устроить. Мир. Если немцы уйдут за Калиш, если Россия займет Константинополь, то есть дойдет до завершения задачи, поставленной Государем, то будет мир. Вы не пойдете на Берлин?

   - Я не пошел бы. Думаю, что Армию будет трудно двинуть, но Госу­дарь союзникам никогда не изменит.

   - Почему ты не пошел бы?

  

  

  

  

  

  

  

  

   - Цели не вижу.

   - А уничтожение германского империализма?

   - Он нам не мешает. Он помогает нам обуздывать еще более злостный капиталистический империализм Англии.

   - Саша! Саша! Кто же наш враг?! - воскликнул Обленисимов, круто останавливаясь перед стоявшим у письменного стола Саблиным и пронизая его выпуклыми блестящими глазами.

   - Англия, - твердо и ясно выговорил Саблин.

   Обленисимов отшатнулся от него и, несколько мгновений, тяжело дыша, шевелил губами, но не произносил ни слова.

   - Хорош! - наконец вырвалось у него. - Хорош. Вот так же думают и в Царском. Если бы я тебя не знал с колыбели, я бы подумал, что ты с немцами заодно. Хорош! Ну, Саша, я все-таки тебе доскажу то, зачем при­шел. Не обижайся на меня. Англия видит это настроение и в Государе, и в окружающих его. Она не верит ему больше, и она желает его устранения.

   - Неправда, дядя! Зачем вы клевещите на Государя. Только не Государь! Государь никогда не нарушит своего слова.

   - Ты думаешь?

   Саблин молчал.

   - А темные силы дворцовой камарильи? Этому человеку нельзя верить, и мы решили его убрать.

   - Но, надеюсь, что вы найдете, если нам не удастся помешать вам, культурный способ этого переворота во славу Англии, - сказал, опуская голову, Саблин.

   - Да. Клянусь, что ни один волос не упадет с его головы. Царское до­стоинство есть достоинство России и ее революции. Русский великий на­род сумеет показать миру образец гуманности, просвещения и благород­ства. Мы ничего не имеем против Царя, мы только персонально против Николая II и дворцовой камарильи, всех тех, кого мы считаем темными силами.

   - А если темные силы тем или иным способом будут удалены от Государя? - сказал Саблин.

   - Это ускорит развязку, - ответил Обленисимов. - Имей в виду, с нами все главнокомандующие.

   - Кого же вы приготовили на смену правительству, которое вы пред­полагаете свергнуть. Не останетесь ли вы в полном одиночестве, как тогда перед войною, когда мы говорили с тобою.

   - О, не безпокойся. Люди намечены. Все прекраснейшие люди, гу­манные и глубоко преданные союзникам.

   - Я думал, ты скажешь: России - с упреком и иронией в голосе сказал Саблин.

   Обленисимов не понял иронии.

   - Нет, союзникам, - повторил он. - Что Россия! Россия без Европы - ноль. Кто это? Достоевский, что ли, сказал: "У русского человека два оте­чества: Россия и Европа".

   - Да, трудно, - все с тою же иронией проговорил Саблин, - труд­но русскому государственному человеку прожить без указки Бисмарка, Биконсфильда, Пуанкарэ, Клемансо и Бьюкенена. Своего не призна­ем, будь он хотя семи пядей во лбу. Да и как жить без Парижа, Монте-Карло, Ниццы и без английского снобизма. Погибнем. Мужичье! Ди­кари!

   - Святая Русь! - поднимая палец кверху и опять останавливаясь про­тив Саблина, сказал Обленисимов. - Святая Русь! Ребенок среди наций.

   - С английской мисс и бонною француженкой.

   - А что же, хорошо. Культура. Худому не научат. Я уверую, Саша, в святую Русь только тогда, когда в каждой избе русской будет не угол с лу­бочными иконами, а электричество и ватер клозет. А до тех пор и бонна и мисс!.. Ну, ты, верно, спать хочешь. Addio. А, как хорошо! Addio... Au revoir... Good night (*- Прощай... До свидания... Покойной ночи).

   - "Спокойной ночи" звучит не хуже и много значительнее, - сказал Саблин, провожая дядю в переднюю.

  

   "Что же, - думал, засыпая, Саблин, - ведь я донести обязан. Но на кого донести? На Обленисимова, Бьюкенена, Репнина, на главнокоман­дующих, которые согласны свергать Государя. Пусть допросят их, пусть узнают имена истинных виновников и казнят, как предателей, как каз­нили Мясоедова за старые мелкие грехи. Но кому сказать? Военному ми­нистру Шуваеву? Как он посмеет разоблачать главнокомандующих? Да этот старый, честный военный чиновник умрет от страха и только будет шепотом умолять меня: "Молчите, молчите. Никому не говорите. Кш... Шш"...

   "Сказать самому Государю? - Саблин вспомнил свою попытку пере­говорить с Государем, так нелепо остановленную Распутиным, и покачал головою. - Государь и Самодержец! Самодержец силен своими боярами, своими генералами, а эти бояре изменили ему раньше, нежели восстал народ. Бедный Государь!" Если раскрыть ему все то, что сегодня из наме­ков Репнина и разговора с Обленисимовым узнал Саблин, он только без­конечно растеряется. Что он может сделать, на кого положиться, кому поверить? Весь верх России, вся ее интеллигенция против Государя, а на­род настолько темен, что искать вождей в народе нечего. Вождей нет. А народ без вождей - слепое стадо. Что вождей! Бог с ними! Просто чест­ных людей нет.

   Молчать и делать свое маленькое дело. Командовать корпусом и гото­вить его к наступлению и победе. Во имя чего?

   Во имя ли заветных целей, провозглашенных Государем, за крест ли на Святой Софии, за Польшу ли, из рук России получающую свободу, как получили некогда Сербия и Болгария, или за уничтожение Германии и мировое торжество Англии?

   Все горе Саблина было в том, что он не был согласен с Достоевским и считал, что у него одно отечество - Россия. Ее он любил превыше всего. За нее он готов был умереть, и если бы ему сказали, что для блага России должна погибнуть вся Европа, он не колеблясь сказал бы: "И пусть гиб­нет! Жива была бы только Россия!"

   Саблин чувствовал, что совершается обратное, - гибнет Россия во имя спасения Европы, и не мог помешать этому.

   Доносить он не станет. И не столько потому, что доносить некому и безполезно, сколько потому, что донос ему так же противен, как убий­ство. Они смогли бы и донести, когда признали бы это нужным. Мы этого не можем. Мы, старые дворяне. Мы, уже не холопы царские, готовые на все, даже на низость, мы прикоснулись к западноевропейскому рыцар­ству и восприняли его утонченную культуру, так непригодную для тяже­лой современности.

   Под утро он заснул, но проснулся рано. Надо было ехать отвозить Зою Николаевну с ребенком, ликвидировать ее квартиру, ставить мебель на склад, отдавать распоряжения. Часов до трех, по его расчету, он должен был быть занят окончанием этого дела. После хотел приехать к Тане, которой почти не видал. Нужно было поспеть и на кладбище.

   Петербургская жизнь захватила его и закрутила своею сложностью. Было восемь часов утра, Саблин собирался выходить, когда зазвонил те­лефон.

   - Кто у телефона? - спросил Саблин.

   - Алексей Андреевич Поливанов. Знаю, что вы заняты, - говорил знакомый Саблину скрипучий голос бывшего военного министра, - знаю, что вы ненадолго здесь и все-таки прошу вас пожаловать ко мне к пяти часам. Если, конечно, не боитесь за свою репутацию, навестите опально­го человека.

   Саблин готов был отказаться, но после этих слов он поспешно отве­тил:

   - Слушаю, ваше высокопревосходительство. Буду непременно.

  

   В пятом часу дня Саблин на извозчике подъехал к высокому дому на Каменноостровском проспекте, где скромно, на частной квартире, жил Поливанов, и поднялся на четвертый этаж. Квартира была небольшая. Скученно стояла в гостиной та самая мебель, которую Саблин привык видеть широко раскинутой по громадному залу казенной квартиры, тесно висели ласковые русские пейзажи, которые Поливанов любовно собирал всю свою жизнь и на которых его глаз отдыхал, когда он был сам лишен возможности пользоваться природой. Все говорило о прошлом, о кончен­ном, о жизни, ушедшей в воспоминания.

   Лакей, высокий лейб-гренадер, бывший денщик Саши, убитого сына Поливанова, попросил пройти в столовую. Поливанов с женою и гостем, молодым штатским, пили пятичасовой чай.

   - Здравствуйте, дорогой Александр Николаевич, - отчетливо выго­варивая каждую букву, ласково сказал Поливанов, поднимаясь навстречу Саблину.

   Он постарел. Волос стало меньше, и седые прядки пробивались в чер­ных пучках, висевших на висках и затылке, лицо пожелтело и осунулось, сильнее стала заметна кривизна раненой шеи и частое подергивание лица. Но, Саблин это сразу подметил, он не обрюзг, не опустился, и из-под нависших бровей и прищуренных век молодо и остро сверкали глаза, с иро­нической усмешкой.

   Поливанов представил молодого человека как представителя какого-то отдела торгово-промышленного комитета. Молодой человек стал прощаться.

   - Куда вы торопитесь, - сказал, пристально смотря в глаза молодому человеку, Поливанов, - вы нам не помешаете. У нас секретов нет. Я от­ставной и никому не нужный человек, вот рад повидать старого приятеля.

   Но молодой человек решительно откланялся и вышел.

   Поливанов сел напротив Саблина и пристально смотрел на него, улы­баясь глазами. Он как будто спрашивал Саблина - с нами вы теперь или все еще с ними!

   - Ну вот, Александр Николаевич, - сказал он, - вы должны быть те­перь довольны. Снарядами вы завалены. Теперь уже ничто не помешает вам наступать.

   - Хвост вытащишь, нос завязнет, - сказал Саблин. - Снарядов и пат­ронов много, но довольствие войска стало хуже. Рыбные консервы, мясо козлов, да еще мороженых, это не питание. Хлебная дача уменьшена, при том, что солдат стал слабее воспитан, становится трудно управлять вой­сками.

   - Значит, - сказал Поливанов, - армия недовольна питанием? Саблину показалось, что Поливанова это обрадовало.

   - Это не совсем так, ваше высокопревосходительство, - сказал он. - Как может армия быть довольна или недовольна. Солдат присягал тер­петь холод, голод и всякие нужды и безропотно переносить лишения.

   - Теория, милый Александр Николаевич, - перебил его Поливанов. - Это было тогда, когда солдат служил двадцать лет и все двадцать лет про­водил в походах и муштре. И тогда грабили, мародерствовали и тогда бунтовались, и даже Суворову приходилось считаться с психологией солдата. Но тогда армия в 200 000 была уже громадной. У нас, Александр Никола­евич, семь мильонов поставлено под ружье. Семь мильонов! Извольте на­кормить эту массу, извольте поставить на нее офицеров. Откуда их взять?

   - Офицерский состав стал очень плох. Маршевые роты приходят со­вершенно сырыми и необученными, приходится обучать в окопах - это возможно лишь при блестящем офицерском составе.

   - Да ведь у вас лучшая молодежь. Поди, половина окончила универ­ситет, - сказал Поливанов.

   - Но они не военные.

   - Храбрости нельзя научиться, с нею надо родиться. И разве мало храб­рецов среди этих юношей?

   - Есть храбрость и храбрость. Храбрость порыва у них есть, у многих, но той стойкости, рассудительности, спокойствия, терпения, которые даются только знанием, - у них нет. Они много рассуждают. Это, мол, нужно, этого не надо, это прихоть начальника, того не исполнят, другого не сделают.

   - Чести не отдают, это верно, - сказал Поливанов. - Да, конечно, они многого не понимают, но, милый Александр Николаевич, мы ведем войну народную. Известная демократизация должна быть допущена. У вас уже не солдаты, но народ. Без сочувствия масс мы ничего не сделаем. Как хотите вы победить, когда у вас и Распутин, и женское влияние, и нет устойчивости ни в чем. Народ не верит вам, генералам, потому что он не верит Государю. Государь и Верховный Главнокомандующий - это немыс­лимо. У него нет нужных для этого талантов и настойчивости. Вы сами знаете, что ordre contre ordre - desordre (*- Отмена приказания создает безпорядок), а в Ставке переменчивы, как петроградская погода. Если вы хотите победить, вы должны понять, что надо идти с народом, а не с Монархом.

   - Но Монарх и народ одно целое.

   - Было так. Было так, что прежде Монарх, а потом народ. Теперь ста­ло наоборот - впереди народ, а потом Монарх.

   - Я не могу себе представить, чтобы стадо правило пастухом, - сдер­жанно сказал Саблин.

   - Но и в стаде есть передовые бараны, которые ведут все стадо, и без них стадо опрокинет пастуха, - парировал, ядовито усмехаясь тонкою усмешкой, Поливанов и сейчас же переменил разговор. - Вы знаете, - сказал он, - с какими трудами доставляют вам винтовки. Английские суда останавливаются далеко в Белом море, там, где оно не замерзло. К ним подъезжают на санях. И там, при страшном морозе, на леденящем ветру, вручную таскают ящики с винтовками, передают на льдины, отту­да на сани и гужом везут в Архангельск. Мильоны чудных американских винтовок. Все это сделала общественность. Военная бюрократия никог­да не решилась бы на это. Я иногда думаю, что штатский военный ми­нистр был бы лучше военного. Он меньше связан условностями воспи­тания и быта, у него меньше протекции, меньше зависимости от людей своей касты.

   - Но у него нет знаний, - сказал Саблин.

   - Вы думаете, что военные знания так трудно приобрести?

   - Я думаю, что знать начальников и уметь их выбрать можно только живя среди них. Иначе придется полагаться на советников, а это разовьет наушничество и еще худший протекционизм. Я не знаю, как это может быть. История не дает таких примеров.

   - Напротив. Очень много. Генералы Наполеоновской эпохи, генера­лы Американских войн и буры. Кадетский корпус убивает волю - самое нужное качество для вождя. Я бы допустил иногда в войсках и выборное начало, - опять Поливанов хитро уставился на Саблина, и Саблин не мог понять, говорит он это с