Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени

   В октябре 1916 года Саблин, совершенно неожиданно для себя, был назначен командиром N-ского армейского корпуса. Это назначение его нисколько не устраивало. Он отлично сжился и полюбил свою дивизию. О командовании корпусом он не мечтал, и если когда думал о повыше­нии, то считал, что он может командовать только кавалерийским корпу­сом. Когда он получил телеграмму о назначении, он принял ее со смире­нием истинного христианина. Радоваться было нечему. Корпус был толь­ко что сформированный из двух новых дивизий с новыми полками, без имен, без традиций, без заветов прошлого. Генерал Пестрецов, командо­вавший армией, сообщая о назначении Саблина, писал ему: "Не огорчай­ся таким назначением, Саша. Не диво командовать и отличаться со ста­рыми хорошими частями. В тебя мы верим. Ты вдохнешь в эти молодые части свой бодрый кавалерийский дух, и ты сотворишь с ними чудеса. Об­рати только внимание на офицерский состав. В 819-м пехотном Захолуст­ном полку был случай отказа идти на позицию под влиянием агитации прапорщиков. Зато 812-м Морочненским полком командует полковник Козлов, герой Ново-Корчинского дела, и на смотру у меня он показал полк молодецки. Твой корпус пока без сапог и полушубков и без своей артиллерии, но как-нибудь справимся. Когда будешь ехать принимать корпус, заезжай ко мне, покалякаем. Конечно, ехать ко мне крюк, я живу далеко от позиции, но резервная дивизия твоя стоит и не так далеко от меня. Приезжай прямо к обеду. В любой день, но лучше в воскресенье. Тогда у меня музыканты играют, а вечером концерт и спектакль. Жду. Храни тебя Господь. Твой Пестрецов".

   С грустью простился Саблин со своими лихими полками, с которыми он так много пережил. Вспомнил Железницкое дело, прорыв у Костюхновки, вспомнил всех тех, которые с беззаветной удалью шли вперед, вспомнил убитых и так дорогих ему драгун, улан, гусар и казаков. Прослу­шал трогательные речи командиров полков и, сопровождаемый громким "ура" солдат и казаков, поехал на автомобиле в штаб армии, отправив ло­шадей, вьюки и вещи свои к резервной дивизии.

   Сердце щемило. Ему казалось, что и люди его здесь любили, что они поняли его и он с ними сросся в одно целое. Что ожидало его впереди? Но Саблин верил в русского офицера и солдата и ехал, обдумывая план, как воспитать и обучить свой корпус.

   Не желая огорчать командующего армией, он подогнал свой приезд к 12 часам дня. Шикарный молодой адъютант встретил его в прихожей боль­шого господского дома и сказал, что он доложит.

   - Командарм сейчас говорит по телефону с Главкозапом, - прогово­рил он на том нелепом разговорном коде, который в то время усиленно культивировался молодыми офицерами генерального штаба. - Но я очень прошу вас пройти в гостиную, супруга Командарма просила доложить, когда вы приедете.

   Саблин снял шинель и прошел за адъютантом в гостиную. День был хмурый, дождливый. В гостиной с тяжелыми портьерами и занавесками из расшитого тюля было полутемно. На полу поверх ковров лежали вол­чьи, медвежьи и рысьи шкуры, трофеи охоты хозяина поместья. Мебель была старая. Но в затхлое помещичье гнездо ворвалось и что-то свежее петербургское. У окон стояли корзины с пестрыми астрами и высокими вычурными, точно завитыми громадными хризантемами.

   В коротком, едва закрывающем колени платье, из-под которого видны были щегольские высокие сапожки на высоком каблуке, в роскошном соболе, накинутом на плечи, сияя радостной улыбкой свежевымытого лица, вошла в гостиную Нина Николаевна Пестрецова. Ее фокс, позва­нивая бубенцами, ее сопровождал. Она прищурила глаза с подведенными ресницами, приложила к ним черепаховый лорнет и, улыбаясь выхоленным, полным лицом женщины, подходящей к сорока годам, заговорила быстро и весело, подавая небольшую сильно надушенную руку для поце­луя.

   - Генерал Саблин, конечно? О, я так давно жаждала познакомиться с вами. Я так много про вас слышала. Все без ума от вас. И графиня Палтова, и бедная Нина Ротбек, и Сальские, и Масальские. Особенно Нина Ротбек... О! Мне так описывали вас. И герой, и красавец. Un vrais gentil-homme (*- Истинный дворянин). Правда! Романами Дюма-р?ге (*-Отца) от вас должно веять. А Саша Ростовцева! Она молится на вас, как на святого. Не удивляйтесь, что я вас так встречаю. Я только что из Петрограда. Там какая-то мания на вас. Я заряжена вами. Приезжаю, а мой Jakob говорит мне: "Представь, - Саб­лин получил у меня корпус и будет на днях. Провидение, monsieur Саб­лин. Вы верите в мистицизм, в эти... как их... флюиды... и потом, ах, я все забываю эти страшные названия. Знаете, маленькие такие. Они мне как лягушки почему-то представляются... как они... мальвы... нарвы... ларвы... да, ларвы. Я их ужасно боюсь... Садитесь. Jakob сейчас придет. Он на ап­парате. Ах, он так занят... Вот вы какой!

   Саблин, выросший в свете, чувствовал себя теперь огорошенным. Он как будто одичал за войну и не успевал вставить слова в болтовню Пестрецовой.

   - Вы давно были в Петрограде? - спросила садясь Нина Николаевна.

   - Уже скоро год, что я не уезжал с фронта.

   - О! Ужасно. Это совсем как мой муж. Но у него я. Я создаю ему и на войне семейную обстановку. Мы устроили в корпусную летучку старшей сестрою Любовь Матвеевну Рокову... О, не судите ее строго. Toutcompren-dre c'est tout pardoner (*-Все понять - все простить). Надо знать ее историю. C'est un vrais ange (*-Это настоящий ангел). У нас так мило по вечерам. Мы провели свое электричество в дом, нам коман­дир телеграфной роты устроил, и каждый день или тихий бридж, или за­гасим свет и вокруг столика с блюдечком, вызываем духов. Мне кажется, я раз видала этого... Ларва, - содрогаясь сказала Нина Николаевна. - Какие вопросы мы задаем! И о войне, и о победе, и о Распутине, и о рево­люции. Да, mon gИnИral, надо думать и об этом и к этому надо быть гото­вым. Какие планы! Какие люди! Здесь у нас представитель Земгора быва­ет, он кадет по партии, но монархист по убеждению, что он рассказывает! Вы послушайте его! Он к вам приедет. Он здесь по осушке окопов от сточ­ной воды, в гидроуланах, как их называют. И с ним команда - шестьдесят человек. Все цвет общества! Ах, какая молодежь! Какие таланты. По во­скресеньям у нас маленькие soirees misicales - поем, играем. Вы знаете, теперь в солдаты забрали массу артистов, по мобилизации. Мы с Jakob'oм их тщательно выуживаем и сейчас зачисляем в комендантскую роту и вся рота у нас сплошной артист. Наши воскресенья c'est delicieux (*-Это очаровательно). Совсем модный петроградский cabaret. Ну вот и Jakob. Как я рада, что познако­милась с вами. Говорите о деле, и ровно в час обед в интимном кругу: вы, я, Jakob, Любовь Матвеевна и Самойлов. Наш старый верный циник Са­мойлов! Но quel l'esprit!..(*- Какой ум!)

   Она выпорхнула из гостиной и дала возможность Саблину вытянуться и произвести условную фразу представления командующему армией.

   - Ну, как я рад, - сказал Пестрецов. - Садись, милый Саша. Нина уже рассказала тебе, какой бедлам творится у нас.

  

   За те десять месяцев, что Саблин не видал Пестрецова, тот сильно по­старел и подался. Вместо мужественной плотности явилась обрюзглая, одутловатая полнота. Усы были сбриты, и круглое лицо, полное морщин, казалось хитрым и лукавым, как у ксендза.

   - Рад я, Саша, что ты попал ко мне, - сказал Пестрецов, - и жаль мне тебя, - ибо болото. И местность - болото, и люди - болото. Черт его знает что такое произошло. Помнишь, когда в японскую войну Куропаткин от маневренной войны перешел к окопному сидению, все восставали против него, и первым Великий князь Николай Николаевич осу­дил его. "Куропаткинская", мол, стратегия, а теперь мы сами закопа­лись и носа никуда сунуть не можем. От моря и до моря сплошной окоп. Ужас один.

   - Но почему это так произошло? - спросил Саблин.

   - Все французы. Мы помешались на Западном фронте. Фош для нас все. Петен и Жоффр, - это, милый мой, Наполеоны и гении. Кому какое дело, что там фронт всего 400 километров и по три дивизии стоят в заты­лок одна другой, а пушки не то что вытянулись в ряд, а в три ряда стоят непрерывно. Там море стали и свинца. Оттуда нас засыпают инструкция­ми, переводами, описаниями, наставлениями. Учитесь, русские дикари, как надо. Там - железо и бетон. Глубокие подземные галереи, целые го­рода с водопроводами и канализацией, с электрическим освещением, с железными койками. Грузовые автомобили непрерывными колоннами тянутся и везут туда снаряды и продовольствие, а оттуда раненых. Там каж­дые две недели смена, путешествие в тыл. Там - мертвая война, и это вы­звано коротким фронтом, близостью таких чувствительных мест, как Па­риж, великолепною техникою и массою войск, которых некуда девать. Там долбят месяцами одну точку, чтобы сделать прорыв и податься на четыре километра. У нас все наоборот. Громадное пространство, на котором можно замотать, окружить и уничтожить любую армию, фронт на две с лишним тысячи верст, на который даже и проволоки не хватает, отсутствие артил­лерии и все-таки французская тактика и Фош, Фош! Ах не к добру это!

   - Но разве нельзя бороться? - спросил Саблин.

   - Бороться? Как? Писать доклады, проекты? Все кладется под сукно. Меня забросал своими проектами один начальник казачьей дивизии. Тут и "конница при прорыве укрепленной позиции", и "о сосредоточении кавалерии на юге и наводнении ею Венгерской долины", и "создание казачьей Армии для завоевания Малой Азии и захвата Константинополя со стороны Скутари". И, знаешь, не глупо. Я им и хода не давал.

   Пестрецов понизил тон.

   - Саша, разве мы можем победить? Хотят англичане нашей победы? Наша победа - это решение восточного вопроса в нашу пользу. Это пра­вославный крест на святой Софии и свободный выход нашего южного хлеба в средиземноморские порты.

   - И слава Богу.

   - А английские банки? А значение Англии на востоке? Никогда ан­гличане этого не позволят. И вот нас закопали в болота и учат по Фошевской указке. Мы создаем новые части, не считаясь с тем, какого они каче­ства.

   - И мой корпус такой?

   - Да, такой. Твои начальники дивизий - один тридцать лет сидел в кадетском корпусе, отличный воспитатель, ученый математик, написав­ший какое-то исследование о каких-то кривых, но болеющий медвежью болезнью от звуков пушечной стрельбы. Другой просидел всю жизнь в каком-то управлении и настолько потерял понятие о фронте, что полк принимает за дивизию. Оба совершенно растеряны и не знают, с чего начать. Это верхи! Теперь внизу - то новое поливановско-гучково-думское изобретение, - что всякий интеллигентный юноша может быть офице­ром. Эти студенты и гимназисты, прошедшие четырехмесячные курсы, милый друг, - они ужасны! Это офицерьё, а не офицеры! Прежде всего полное отрицание войны, полное неприятие и непонимание дисципли­ны. Лучшие с места влюбляются в солдата и потворствуют ему во всем и плачут над ним; худшие - стремятся сохранить свою шкуру от поране­ния. Они совершенно не понимают, что им делать и как подойти к солда­ту. Ну да увидишь, увидишь...

   - Ваше высокопревосходительство, я почитаю тебя, как человека вы­сокого ума, скажи, что же тогда надо делать?

   - А вот, милый Саша, год тому назад Самойлов мне говорил, надо мир заключить сепаратный, и я, старый дурак, возмутился и не согласился с ним, а теперь вижу - надо плыть по течению. Наверху - мистика. Вера в Божественный промысел и... в Распутина. Посередине глубокое недовольство и желание перемены - хотя бы и революции.

   - Во время войны?

   - С этим не считаются. Все недовольное группируется около Земгора и подле боевой армии растет какая-то новая политическая армия и кто ее знает для чего. Стали совать к нам свой нос новые лица, - сегодня с баня­ми, завтра с подарками, там с лазаретами. Приезжают и ужасаются тому, что у нас творится. Все плохо. В окопах вода, - мы вам выкачаем. И дей­ствительно, пришлют команду - отлично одетую, молодую, бравую и раз­делают версту фронта, а сто сорок по-прежнему плывут в грязи. Людей вши едят - пришлем баню. И пришлют. Тысячу человек вымоют и высти­рают им белье, а сто тысяч по-прежнему со вшами. На станции питатель­ные пункты, с семгой и свежей икрой, там где-либо летучка на кровных лошадях с нарядными сестрами, в тылу лазарет на сто кроватей с рентге­новскими лучами, зубоврачебный кабинет и все чисто, красиво, богато и ласково. Реклама! Понимаешь, Саша, - так выходит - вот взялась обще­ственность и как хорошо! Лампа Гелиос, граммофон играет, конденсиро­ванное молоко, молодые люди во френчах - а вон там, где правитель­ство - там по-прежнему сальные свечи, грязные палаты, голодное брюхо и санитары из раненых категорийных солдат. И серая скотинка понимать это начинает. Ловкость рук большая. Солдату невдомек, что одни на всех, а другие на некоторых, что у одних штаты и смета, а для других закон не писан.

   - Но почему нельзя бороться?

   - Да как? За ними Дума, пресса, народ, осиное гнездо журналистов, ну и не трогают.

   -А вы - главкосевы, главкозапы, командармы - вы начальники?

   - Молчим, Саша, и ждем. В бридж играем, по воскресеньям молодые люди во френчах придут и таких румын на скрипке, окарине и фортепиа­но изобразят, что ай-люли малина! Все с женами, - и я с женой. Любовь Матвеевна здесь принята как своя, а ведь ты знаешь, кто она стала? Коли пятисот рублей не жалко, скажи когда, и приедет на позицию и переночу­ет в землянке. Это называется: поехать сделать вспрыскивание. Кругом разврат небывалый. В Петрограде так веселятся, как никогда. Что же я-то сделаю? Нуда вот ты - молодой, энергичный, посмотрю я на тебя, что ты сделаешь!

   - Пугаешь ты меня, ваше высокопревосходительство.

   - Ах, Саша. А до чего я напуган! Поверишь, временами сижу и думаю: Да есть война, или это так только кажется. Вот сейчас докладывают мне, что ты приехал. А я на юзе разговором важным занят. Кошкин, член Думы, сюда едет, так чтобы принять его хорошо... А утром там где-то поиск был. Раненые, убитые, пленных взяли, установили, что 269-й пехотный полк все на том же месте стоит. Никому это и не интересно. Донесение пере­рвали. Кошкин едет!.. Покажите ему баню Солигаличского полка... А? Чем мы славимся. Что поиск! Баня. Кошкин!! Это важнее. В гостиную просунулся адъютант.

   - Ваше высокопревосходительство, - сказал он, - Нина Николаевна просит кушать.

   - Ну, пойдем, Саша. Может, хочешь руки помыть, а то пойдем. Нина не любит, чтобы опаздывали.

  

   В самом тяжелом настроении ехал Саблин из штаба армии к своему корпусу. "Посмотрю, увижу, - думал он. - Буду работать, ведь люди те же, что были в нашем полку, что были и в дивизии, неужели не смогу вос­питать их?" То, что он видел по пути, было безотрадно. Стояла грязь по деревням и вдоль изб повсюду толпились солдаты. В грязных, старых, не­пригнанных шинелях, большинство без погон, оборванные, в небрежно одетых искусственного серого барашка папахах, в лаптях, опорках, баш­маках, очень редко в сапогах, они с удивлением поглядывали на автомо­биль Саблина, пыхтевший в грязи, не отдавали чести, а если и отдавали, то так, что лучше бы и совсем не надо. Это были люди его корпуса. Сабли­на поразило то, что они были двух возрастов - или очень молодые - лет около 20-23, или уже старше 30-ти - середины не было. Саблин понял, что середина - выбита, уничтожена, настоящих солдат в России не осталось, остался сырой материал, из которого можно сделать солдата, и оста­лись те, кто уцелел по обозам, да легким ранением, или просто удрав с поля сражения. Саблин ехал полтора дня с остановками, и в какие бы часы дня он ни проезжал через деревни, полные солдат, он нигде не видел строе­вых учений или каких бы то ни было занятий. Везде была одна и та же картина. Подле изб кучки солдат. Лущат семечки, пересмеиваются или просто сидят на завалинке с хмурыми серыми лицами, как инвалидная команда.

   В Заставце, где был расположен штаб 205-й дивизии, той самой, кото­рой командовал генерал, просидевший тридцать лет на стуле в управле­нии и не могший отличить полка от дивизии и, по образному выражению Самойлова, не мог распознать фокса от мопса, Саблин смотрел полки, расположенные в резерве, и беседовал с полковыми командирами.

   Полки не произвели на него впечатления войска. Без музыкантов, без знамен, они стояли серыми громадами на тяжелом черном паровом поле. Чем ближе подъезжал к ним Саблин, тем больше замечал те признаки, по которым старый фронтовик судит о дисциплине и боеспособности части. Неаккуратная одежда, неоднообразно одетые папахи, отсутствие стойки и выправки, безразличные тупые лица. В первой роте один солдат держал "на караул" - стволом от себя, Саблин показал рукой командиру роты, тот не заметил и засуетился, не зная и не видя, в чем дело. Ротный был юноша с широким круглым лицом, узкими глазами и стрижеными усами. Поправил сам командир полка. Оказалось, что и в других ротах то же са­мое. Не знали даже ружейных приемов. Когда Саблин потребовал, чтобы мимо него прошли церемониальным маршем, начальник дивизии долго совещался с командирами полков. Он не мог сдвинуть с места эту массу в двенадцать тысяч людей. Наконец, после целого ряда команд, ему уда­лось перестроить резервные колонны, и роты пошли медленным тяже­лым шагом по блестящей жирной земле. Люди скользили и падали. Шеренги разравнивались. Шедшие в лаптях теряли лапти. Винтовки лежали на плече плоско. Видно, не привыкли их носить. У многих винтовок не было ружейных ремней и их заменяли веревки. За редким исключением офицеры не умели салютовать. Внешности не было. Но за этим отсутствием внешности Саблин замечал и более существенное. Люди запыхались, пройдя несколько шагов по грязному полю, в рядах был разговор. "А если придется вести обходное движение на несколько верст, - думал Саблин, - дойдут ли?" Он вспомнил все то, что писали многие военные и с имена­ми, против музыкантов и барабанщиков, против церемониального марша и муштры, и теперь видел плоды их работы. Но снимать жатву придет­ся Саблину, который все время был их противником.

   Саблин вспомнил уроки тактики и стратегии. "Армии, - говорил с кафедры профессор, - разбитые на полях сражения, разбиты задолго до самого сражения". Саблину казалось, что он видит такую армию, обре­ченную на гибель.

   После смотра, в большой комнате гминного управления, собрались начальник дивизии со штабом и полковые командиры. Три полковых ко­мандира были старые полковники, четвертый совсем молодой офицер ге­нерального штаба. Каждый из стариков годился в отцы своему корпусному командиру. Годы тяжелой жизни и ряд пороков изрыли их хмурые об­росшие клочками седых волос лица. Командир 817-го полка полковник Пастухов до войны был двадцать лет становым приставом и большим поклонником Бахуса, командир 818-го полка командовал батальоном в среднеазиатском захолустье и никогда не видал своего батальона, кото­рый стоял по постам на границе, командир 810-го полка имел за плечами лет 26, был из молодых офицеров генерального штаба и хотел создать свою собственную стратегию, отрицая опыт прежнего времени, новую тактику и новую систему обучения. Наконец, командир 820-го полка был старый кадровый батальонный командир, но он был толст, страдал одышкой и так громко дышал, что Саблину приходилось повышать голос, чтобы заглушать его сипение.

   Саблин разнес их. Они выслушали молча, сокрушенно все то, что он говорил.

   - Я требую, - говорил Саблин после некоторой паузы, - непрерыв­ного обучения людей. Я требую гимнастики, чтобы развить тела солдат и подготовить к быстрым и ловким движениям, я требую работы штыком по чучелам, я требую ротных, батальонных и полковых учений и манев­ров, уменья работать на всякой местности и во всякое время года... То, что я видел, - срам.

   - Позвольте вам доложить, ваше превосходительство, - захрипел тол­стый командир 820-го полка.

   - Что вы можете сказать? - спросил его Саблин.

   - То, что вы изволили сказать, совершенно верно. Я, как старый ка­питан и ротный командир славного Закатальского полка, вполне пони­маю вас, но привести в исполнение ваши указания полагаю невозмож­ным. И вот почему. Эти два года войны я был, по немощи своей, смотри­телем госпиталя. Много раненых солдатиков прошло через мои руки. Я думаю, тысяч до четырех. И я с ними говорил, и сестры мне то же самое рассказывали. Наш солдат, особенно побывавший в госпитале, питает отвращение ко всяким занятиям. "Не желаем, - говорят, - больше учить­ся, маршировать, честь отдавать, ружейные приемы делать и все тут. А ежели, говорят, заставлять станут, - мы офицеров перебьем". Такое на­строение. Как я с таким настроением выведу роты на ученья? Кто учить будет? Офицеров настоящих нет. Все пошли - верхи хватать.

   - Ваше превосходительство, - сказал туркестанец. - Вот вам при­мер. Надо учить гранаты метать. Офицеры и солдаты согласны этому обу­чаться. А гимнастике не согласны. Теперь изволите видеть - сами они, как верблюды неуклюжие, пальцы им не повинуются. Взял такой дядя гранату, вертел, вертел - она и разорвалась у него... Руку оторвала. Тогда и с гранатами перестали заниматься.

   - Все оттого происходит, если позволите мне мое глупое мнение ска­зать, - сказал Пастухов, и от волнения его темно-красный бугристый нос стал совершенно сизым, - все оттого, что водки нет. Раньше бывало, - я в Белгородском полку службу начал, - чуть что, - по чарке водки! Молодцы ребята! - и "рады стараться" и все такое. Рота, я доложу вам, у меня была такая, что все в зависть входили, когда ее видали. Меня и звали - поручик-дьявол. Ей-Богу - правда. А все - чарка водки. Все она милая, вдохнови­тельница. А теперь чем его приманёшь? Скажешь - спасибо - он и отве­чать не хочет, - крикнет: р-ра! а дальше и не идет. Голоса без водки нет.

   Пастухов вдруг сконфузился и замолчал.

   - Ваше превосходительство, - звонко и молодо заговорил офицер ускоренного выпуска генерального штаба. - Воспитывать нужно, бесе­довать. Когда солдат поймет все великое значение войны - он станет львом. Когда мы строили тут окопы, я рассказывал своим людям о герой­ской обороне французами Вердена, я чертил им форты, показывал рисун­ки - и, можете себе представить, мои солдаты, сами, по своему почину назвали наши укрепления - форт Мортомм и форт Верден, а третий форт маршала Фоша. Они вдохновлялись беседами. Их глаза горели, и они ра­ботали с удивительным усердием. Не ружейными приемами, не гимнас­тикой мы покорим солдата, а его воспитанием. А душа у него, смею заве­рить, удивительная. Чуткая и ко всему покорная душа.

   - Я не сомневаюсь в прекрасных качествах русской души, - сказал Саблин, - но я знаю одно, что воспоминание, муштра, обучение владе­нию оружием и маневр должны составлять правильный квадрат и одно дополнять другое, и я требую, господа, исполнения моих указаний.

   - Не извольте безпокоиться, - суетливо заговорил начальник диви­зии. - Все будет исполнено. Я с Григорием Петровичем, - он кивнул на своего начальника штаба, - составлю расписаньице и все как следует по­ведем. Не извольте безпокоиться, все будет исправно.

   - А вы, полковник, - обратился Саблин к молодому командиру пол­ка, - вероятно, знаете, какое громадное воспитательное значение имеют музыка и пение. Похвастайтесь мне своими песенниками. У вас ведь есть

   они?

   - Как же. В каждой роте.

   - Позовите сюда самых лучших.

  

   После обеда пришли песенники и офицеры 819-го полка. Саблин вы­шел на крыльцо. Погода прояснивала. Красная полоса заката горела над недалеким густым и темным лесом. Песенники толпились на дворе гминного управления. Саблин заметил, что это все была молодежь. С песенни­ками пело несколько прапорщиков. Три из них привлекли внимание Саблина. Первый был красивый стройный юноша с тонким прямым носом и черными хищными глазами. Усы были сбриты, и большой чувственный рот показывал белые крепкие зубы. Сильная воля, решимость, мужество были в каждой его ухватке, в каждом жесте. Из-под сплюснутой спереди папахи хорошего дорогого меха, запрокинутой на затылок, выбивались на лоб под­витою челкою черные густые волосы. Лицо было красиво, но в красоте было что-то неприятное: отталкивало слишком чувственное выражение рта, гру­бость черт, во всем облике его было нечто жестокое, животное.

   Саблин спросил у командира полка, кто этот прапорщик.

   - Некий Осетров. Сын богатого извозопромышленника и кулака. Го­ворят, отец его конокрадством занимался да, кажется, не гнушался и убий­ством. Лихой парень. А? Красавец. Я бы его адъютантом сделал, да уже больно крепколоб и малограмотен. А ездит, рубит, стреляет - картина. Настоящий разбойник.

   Другой, пришедший с хорошей большой гармоникой, был юноша с круглым, как блин, широким скуластым лицом и узкими монгольскими глазами. Его лицо улыбалось тупою безсмысленной улыбкой.

   - А гармонист? - спросил Саблин.

   - Гайдук, латыш, тоже сын кулака. Он коммерческое училище кончал, да потом увлекся военной службой. Выпить может бочку. Руками подко­вы гнет.

   Подле них, оглядываясь кругом страстными мечтательными глазами, стоял третий. Тонкое, худое бледное лицо с большими синими глазами, обведенными глубокой синевой, было полно тоски. Худые руки с длин­ными пальцами были украшены перстнями, и золотая браслетка болта­лась у запястья. Он был одет изысканно и изгибался кошачьими движе­ниями, словно подражая женщине.

   - Вот этот белобрысый, что на девку похож, - сказал командир пол­ка, - это Шлоссберг, сын петербургского адвоката. По-моему, он ненор­мальный, истерик. Но какой голос! Какая манера петь! Он учился в кон­серватории и участвовал в спектаклях. Мы их зовем три Аякса. Неразлуч­ны. Шлоссберг среди них что младенец среди чертей - те два лихачи, ухари, кумиры солдат, а этот стихи пишет, рыдает над убитым и... кажет­ся, морфиноман.

   - Да, приятная компания, - оглядывая их, сказал Саблин. - В них офицерского, кроме погон и кокард, ничего.

   - Ничего и нет, - прохрипел Пастухов. - И представьте, больше по­ловины таких. Хороши те, которые из корпусов вышли, в них манера есть а это ломаки какие-то.

   - Командарм смотрел их, так офицерьем назвал, - сказал начальник дивизии, не умевший отличить фокса от мопса.

   - Революционные офицеры, - сказал полковник генерального штаба и сам был не рад, что сказал, так остро и внимательно посмотрел на него Саблин, точно хотел ему проникнуть в самую душу.

   С хором не пришли ни фельдфебель, ни старые унтер-офицеры. Не­смотря на присутствие начальства и командира корпуса, песенники пере­смеивались, иные продолжали лущить семечки, и вся ватага их походила на толпу разгульных деревенских парней, пришедших на господский двор, или на компанию мастеровых, но не на солдат. У многих на шинелях не было погон, у кого обоих, у кого одного. Видно, отличием этим не горди­лись, не щеголяли номером своего полка и его именем.

   Осетров распихал руками солдат по голосам и стал перед ними. Гайдук с гармоникой пристроился рядом, усевшись на большом чурбане, нежный Шлоссберг стал поодаль. Осетров обвел хор глазами и сильным, мощным голосом завел:

   Из-за острова на стряжень,

   На простор речной волны!

   Хор не особенно дружно подхватил:

   Выплывают расписные

   Стеньки Разина челны.

   Много раз слыхал Саблин эту песню, давно ставшую модною в полках, но такого исполнения не слыхал. Оно было грубое. В хоре не было глав­ного - гармонии. Певцы не пели, а кричали, мало было хороших голосов, но они жили этою песнею, они упивались всем ее диким смыслом, и каждое слово песни отражалось на их лицах. Голос Осетрова звучал разгулом сладострастного могущества.

   Мощным взмахом поднимает

   Он красавицу княжну

  

  

  

  

  

  

   И за борт ее бросает

   В набежавшую волну!

   Одинаковая звериная усмешка играла на лицах солдат-песенников, Осетрова и Гайдука. Словно каждый из них всей душой переживал торжество разгульного атамана и мечтал подражать ему.

   Перед середину хора вышел Шлоссберг. Он поклонился перед Саблиным, как кланяются артисты, выходя на эстраду, и сказал два слова Гайдуку. Гармония застонала в сильных руках Гайдука. Шлоссберг устре­мил мечтательные глаза вдаль, лицо его прониклось выражением глубо­кой скорби, и несильным баритоном хорошо поставленного голоса он начал:

   Как король шел на войну

   В чужедальнюю страну:

   Заиграли трубы медные

   На потехи на победные!

   И, сбавив тона и опустив красивую голову, Шлоссберг полным печали голосом продолжал:

   А как Стах шел на войну

   В чужедальнюю страну:

  

   Зашумела рожь по полюшку

   На кручину, на недолюшку.

  

   Свищут пули на войне...

   Ходит смерть в дыму, в огне.

  

   Тешат взор вожди отважные,

   Стонут ратники сермяжные.

  

   Кончен бой. Труба гремит.

   С тяжкой раной Стах лежит.

  

   А король стезей кровавою

   Возвращается со славою!..

  

   И едва кончил Шлоссберг, как Гайдук, протянув печальный аккорд, вдруг искривил свое полное лицо в ликующую усмешку, весело перебрал гармоникой и громким и зычным голосом, потрясшим весь двор, выкрик­нул могуче, зверино, радостно:

   Э-эх! Ээх! Ээх!

   Эх, жил бы, да был бы,

   Пил бы, да ел бы,

   Не работал никогда!

   Жрал бы, играл бы,

   Был бы весел завсегда!

   Хор подхватил ликующими голосами:

   Жил бы, да был бы,

   Пил бы, да ел бы,

   Не работал никогда!

   Два парня выскочили вперед и, размахивая руками, стали отплясывать русскую, от которой пахнуло фабричным кварталом и иноземным мате­лотом.

   Горло сдавило Саблину от всего того, что он видел и слышал, и глухим голосом он сказал: "Господа офицеры, пожалуйте в избу. Прапорщики Осетров, Гайдук и Шлоссберг, попрошу вас сюда".

   Хор затих. По тону голоса Саблина, по его мрачному недовольному лицу все поняли, что чем-то не угодили корпусному командиру. Офицеры за­топотали ногами по крыльцу гминного правления, стеснились в дверях и вошли, неловко толкаясь.

   - Станьте, господа, по полкам, - строго сказал Саблин.

   Пастухов сокрушенно вздыхал и не знал, куда спрятать свой красный нос, толстяк прерывисто громко сопел, набирая воздух, полковник гене­рального штаба придал независимый вид своему холеному лицу и под­правил свои небольшие стриженые усы, начальник дивизии стал на пра­вом фланге, комично вытянувшись и всем видом своим говоря: "Вот видите, до чего вы довели! Рассердили его превосходительство. А я не виноват. Я старался и буду стараться. Что прикажете, то и сделаю. Только прика­жите!"

   - Господа! - сказал Саблин, и голос его звенел от негодования. - Я запрещаю, слышите, категорически, воспрещаю петь эти и им подобные песни. Откуда вы набрали это все?

   - Ваше превосходительство, - волнуясь заговорил командир полка, от которого были песенники. - Это все очень известные народные песни и народные частушки. Это творчество русского народа...

   - Так вот, это творчество я вам и запрещаю петь.

   - Что же тогда петь? - пробормотал удивленный полковник генераль­ного штаба.

   - Вы что, притворяетесь, что не знаете? "Полтавский бой", "Бороди­но", "Что за песни, вот так песни распевает наша Русь", "Раздайтесь, на­певы победы". Будто не пели в корпусе и училище хороших песен, будто не видали песенников. А эту развращающую солдата грязь потрудитесь изъять из обращения. И вы, ваше превосходительство, благоволите на­блюсти за тем, чтобы репертуар ваших песенников был патриотический и возвышающий душу, а не роняющий высокое имя солдата... Жрал бы, играл бы! Черт знает чего не придумают! Какие идеалы!

   Саблин круто повернулся и вышел. Автомобиль уже был подан. Пет­ров знал своего генерала и знал, что он ни минуты не останется там, где ушел, не поблагодарив солдат.

   Едва автомобиль завернул за угол улицы селения, командир полка, от которого были песенники, сказал громко.

   - Ну гусь! Настоящий гвардейский гусь. Реакционный генерал. Мол­чать и не пущать!

   - Оставьте, Михаил Иванович, - сокрушенно сказал начальник ди­визии, - ну в самом деле, что это за песни?

   - Современные песни, ваше превосходительство, - сказал Шлоссберг. - Теперешний солдат не станет петь той дребедени, которую на­звал командир корпуса. Он перерос все это. У него свои песенники, свои душевные запросы и переживания, и мы, офицеры, в тяжелое время вой­ны должны следить за сложными изгибами его смятенной души.

   - Плевицкая "Стеньку Разина" перед Государем пела, и Государь одоб­рял, а его превосходительству не понравилось.

   - Оставьте, Михаил Иванович. Видите, мы у праздника. Тошно и без вас. Извольте теперь занятия придумать да в жизнь провести. Он ведь про­верит. Я слыхал про него.

   - Да какие же занятия, ваше превосходительство. Что же, вы хотите ожесточить солдат перед боем? - сказал полковник.

   - Но, господа, что-нибудь да надо делать. А этих песен, господа, что­бы при нем не пели.

   - Понимаю, - улыбаясь, сказал Осетров.

   Саблин в это время ехал по длинной гати в густом лесу и пожимался, как от холода, в теплой шинели. Тошно было у него на душе.

   "...Жрал бы, играл бы - не работал никогда! - думал он. - Это завет солдату, присягнувшему терпеть и холод и голод. Да присягали ли эти мо­лодцы? Оборванные, без погон. Господи! И никто не видит. Надо будет просить сменить всех командиров. Всех долой - к чертям! И офицеров этих! Пусть пришлют лучше унтер-офицеров, храбрых да честных, чем эти три Аякса - альфонс, сутенер и гермафродит. А хорошо поет, каналья, с надрывом. Надо будет его к Пестрецову отправить, пусть Нину Николаев­ну услаждает. Шлоссберг! Да уже не жид ли? Нет, не похож на жида. На позицию их, - туда, где свищут пули, где ходит смерть в саване, где лица серьезные и скорбные, глаза, из которых глядится безсмертная душа! По­смотрю, что будет там! А там частою сменою воспитаю солдат и в самом бою, иначе мы погибли. Господи! - с мольбою произнес Саблин, - нам надо наступление, горячие бои, победа или... или мир.

   Иначе мы погибли".

   Маленький, рыжий, кривоногий Давыдов, начальник штаба корпуса, движением руки остановил шофера и сказал Саблину:

   - Надо остановиться. Дальше нельзя ехать.

   Все говорило кругом, что они подъехали к той роковой полосе, где кон­чается мирная и беззаботная жизнь и начинается царство смерти. В ту­манном воздухе раннего осеннего утра была глубокая мертвая тишина. Там, откуда они выехали полчаса тому назад, еще в темноте была жизнь и дви­жение. Кто-то пел заунывно, тачая сапоги, кто-то хрипло ругался, и по деревне пели петухи, и басом, по-осеннему лаяли собаки. Здесь все вы­мерло. Деревня стояла пустая. Избушки с разбитыми окнами и снятыми с петель дверями смотрели, точно покойники с провалившимися глазами. Они прерывались пожарищами. Лежали груды пепла и торчали печаль­ные березы с черными, обуглившимися ветвями. Большое здание не то школы, но то управления было без окон, и крыльцо было разобрано на дрова. Подле него, чуть поднимаясь над землею, была большая землянка с насыпанною на потолке на аршин землею.

   - Что, хватает разве? - спросил Саблин начальника штаба, глядя на землянку, и тот сразу понял, о чем он говорит.

   - Теперь нет. А раньше хватал. Аэропланами одолевает. Больше от них прячемся.

   - Здесь кто же?

   - Резервная рота. Зайдете?

   - На обратном пути, если успею.

   Так было тихо кругом, что не верилось, чтобы в землянках могли быть люди.

   - Спят, должно быть, - сказал Давыдов. - Ночью-то боятся. Все га­зов ждут. Пойдемте, ваше превосходительство, тут версты полторы при­дется идти.

   За краем деревни шла на запад прямая давно не езженная дорога. Ве­тер и дожди сравняли ее колеи. Бурая трава поросла по ней. Кругом были пустыри, необработанные и неснятые поля, побитые осенними морозами, комья черной земли, чистые черные воронки, затянутые водою, кое-где возвышался едва заметный холмик земли и крест из двух палок, без надписи, без имени.

   - Следы августовских и сентябрьских боев, - сказал Давыдов. - Эта­кое сумасшествие было так наступать. Положил тут народу N-ский ар­мейский корпус! Мы пришли почти месяц спустя, покойнички еще валя­лись. Хоронили, как могли. Ведь это болото. Окопаться невозможно. Вода. А видите, сколько воронок кругом дороги. Все инстинктивно сдавилось на дорогу. А он тяжелой артиллерией бил.

   Дорога спустилась к мосту через широкую канаву, потом стала медлен­но подниматься на песчаные бугры.

   - Вот и деревня Шпелеври, - сказал Давыдов, показывая на пустое место.

   - Где? - спросил Саблин, который не увидал никакого признака де­ревни.

   - Здесь. Ее всю растащили по окопам. Там каждая доска, каждый кир­пич дороги. Ведь сюда не подвезешь. Пожалуйте сюда.

   Среди песков, кое-где поросших голыми кустами тальника, торчал из земли косой серый дрючок и к нему была прибита доска, на которой чер­нильным карандашом крупно было написано: "участок 812-го полка". Подле этого места начиналась постепенно углублявшаяся в песок кана­ва - ход сообщения к окопам. Саблин, а за ним Давыдов вошли в него и было время - с сильным свистом и клокотанием пролетел снаряд и - памм! - разорвалась белым дымком германская шрапнель, и свистнули где-то сзади и вверху пули.

   - Видит, - сказал Давыдов. - Препротивное, знаете, чувство. Идешь. Пустыня, а кто-то на тебя смотрит, примечает, видит. У них этот вход с шара отмечен и виден.

   Привязной шар длинной серой колбасой висел далеко под горизон­том. Горизонт упирался в пески. Саблин и Давыдов все больше уходили под землю и скоро шли в канаве глубже их роста, и только тусклое серое осеннее небо было видно над ними. Канава с осыпающимися песчаными боками сменилась плетенкой из ивы, прикрывшей бока, стало пахнуть землею, сыростью и человеческими отбросами.

   -Да, - сокрушенно говорил Давыдов, то и дело переступая через сле­ды нарушения порядка службы в окопах, - не понимает наш солдат сво­ей пользы и не соблюдает чистоты. Ему все равно где, лишь бы его видно не было, а там хотя на парадном крыльце, и заметьте - это лучший полк. Свиньи, прямо свиньи. В австрийских или германских окопах я ничего подобного не видал.

   - А устроены ли у вас хорошо... места? - спросил Саблин.

   - Ну не так чтобы очень.

   - В этом весь секрет. Не браните мне, Сергей Петрович, русского на­рода. Мы, начальники, виноваты. Если он скот, то мы должны быть пас­тухами при этом скоте и учить его уму-разуму, а то мы хотим сами учиться у этого скота. Народ-богоносец! Жрал бы - играл бы, не работал никог­да!..

   Они прошли уже около полуверсты по ходу сообщения, который то шел прямо, то делал изгиб или огибал траверсы. Наконец ход уперся в попе­речный ход, на стенах из плетня были прибиты доски и на них чернила­ми, печатными буквами, было написано, направо - "на форт Мортомм", налево "на форт Верден". Вдоль ходов была сделана ступенька и самый ход был приспособлен для стрельбы.

   - Куда желаете? На Мортомме 13-я рота - это укрепление, переде­ланное из австрийского форта, - оно ближайшее к неприятелю. Оттуда весь Любартов, как на ладони, виден. Простым глазом видно, как немцы ходят, оттуда можно пройти и за реку на наш плацдарм. Жалкое место, а бригаду съедает.

   Саблин повернул направо. Чаще стали попадаться ответвления и до­ски с надписями: "Вода", "На кухню 13-й роты 812-го полка", "К ко­мандиру полка". У этого ответвления на ходу сообщения появилась вы­сокая фигура, затянутая в солдатскую шинель. "Значит, - подумал Саб­лин, - и тут кто-то следил невидимо за нами, и кто-то дал знать о нашем приходе. Это хорошо". Худощавый подполковник с узким лицом без усов и бороды подходил к Саблину, держа руку у края папахи. Сзади него шел солдат с винтовкой в руках. Это был командир полка подполковник Коз­лов.

   Он отрапортовал Саблину и спокойно и вежливо сказал ему:

   - Ваше превосходительство, пустить вас в передовую линию не могу и должен просить вас вернуться обратно или обождать, пока не принесут противогазы. Железкин, - обернулся он к солдату, - сбегай в цейхгауз и принеси два противогаза.

   Саблин покраснел, но промолчал и укоризненно посмотрел на Давы­дова.

   - Вы правы, полковник, - сказал он. - Я обожду. А у вас запас