Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени

ывшего тихого счастья пронесется перед нею. - Прав­да, милый, это уже когда-то было?" "Что было?" - спросит он так просто, что ее сердце наполнится тоскою. Она чувствует, что он не понимает и никогда не поймет ее и все-таки говорит: "Это было очень давно. Может быть, несколько сот лет тому назад. Только это было не в России, а в Анг­лии. Вот так же, помнишь, мы сидели под громадным деревом, не то дубом, не то каштаном... - Она поднимала глаза и мечтательно смотрела вдаль. - Нет, помню отлично, это был каштан. Да, конечно, каштан. На­право бродили бараны с густою шерстью цвета поджаренных сливок с ванилью. Меланхоличное побрякивание их больших колокольцев смеши­валось с тихими руладами пастушьей свирели, а в воздухе было также тихо. Ты помнишь?"

   - Ах ты, милая моя мечтательница, - говорил Александр Иванович, со вкусом целуя ее руку. - Прости меня, но фельдфебель меня ждет, мне надо идти распорядиться. - Он вскакивал на свои стройные упругие ноги и уходил, оставляя ее одну.

   "Да, он красив, - думала она. - Но он совсем, совсем другой, он ни­как меня не понимает. И любит, но не понимает. Он грубый, как и все мужчины грубы". - И она плакала, сама не зная о чем. Он всегда оказы­вался занят, у него всегда являлось дело именно тогда, когда ей так хоте­лось бы помечтать, побыть вдвоем, поиграть, попеть, потанцевать, и она оставалась одна.

   Своего ребенка, маленькую Валю, она любила, но ведь нельзя же было всю жизнь отдать ему, когда он ничего еще не понимает, не говорит и только плачет. Но она была хорошею матерью, она сама кормила его и возилась с ним сколько могла.

   Александр Иванович, как она и ожидала, оказался героем. Он получил Георгиевский крест, был ранен штыком в грудь и остался в строю. Сам он об этом не писал. Но его товарищи по полку писали ей восторженные письма о нем, писали, что он был ранен, потому что своею грудью при­крыл солдата. Радостное и горделивое чувство, вызванное этими письма­ми у Зои Николаевны, было отравлено чувством досады: "Все для других, - думала она, - все для службы, а обо мне и о Вале он в эту минуту не подумал!.."

   Ее тешило, что ее муж двигался по службе. В 1916 году она стала уже подполковницей и командиршей, правда, какого-то неслыханного Морочненского полка, происходящего чуть не от морошки, но все-таки полка.

   "Какой-то это полк, - думала она. - Каковы офицеры? Наверно, есть хор музыкантов, адъютантов и собрание". Ей рисовалось, как она будет входить под руку с Александром Ивановичем, и музыканты будут играть встречный марш, а офицеры вставать и вытягиваться. Мать командирша! Ей хотелось поскорее увидеть всех этих милых веселых поручиков и под­поручиков в защитного цвета мундирах с алыми лацканами и в эполетах, как она видела последний раз на Пасху в их полку. Да это было хорошо. Мать командирша! Слеза умиления скатывалась из ее глаз и тихо текла по щеке к розовому красиво опущенному печальному рту.

   Петроград менялся на глазах Зои Николаевны. Он становился люднее и шумнее. На улицах появились новые лица: это были беженцы, поляки из Варшавы и других городов Привисленского края. Кругом слышна была польская речь, в трамвае стало невозможно получить место, билеты в те­атры стало трудно доставать, в кинематографах было полно.

   Все одевались в защитные френчи английского фасона, в галифе, все становились военными, милитаризовались. Почтенный доктор, профессор, человек самых мирных убеждений вдруг появлялся в высоких сапо­гах с грозно звенящими шпорами и с тяжелой шашкой на боку; театры были полны молодыми людьми в защитном платье и можно было поду­мать, что весь Петроград вот-вот устремится на фронт и сядет в окопы. На улицах висели воинственные плакаты, возвещавшие о военном займе, были нарисованы солдаты, снаряды, патроны. По улицам часто провози­ли пушки, привязанные к ломовым подводам, везли снаряды, проводили толпы пленных. Часто можно было видеть одного или нескольких раненых солдат в сопровождении кокетливо одетой сестры милосердия, они ходили по улицам, делали покупки, посещали музеи, церкви, соборы, бывали в театрах и кинематографах. Город шумел и жил или притворялся, что жил войной. Все что-то делали и где-то служили, и эта служба не толь­ко занимала их, но и давала различные блага земные в виде казенного об­мундирования, пайка, хлеба, муки, крупы, консервов, которых уже иног­да не доставало на фронте, но которые можно было получать в Петрогра­де по особым карточкам и запискам.

   И женщины все что-нибудь делали в Петрограде, помогая делу войны. Появились женщины-извозчики, женщины - трамвайные кондуктора, женщины - дворники и швейцары, сменившие своих мужей, ушедших на войну. Жены офицеров тоже мобилизовались. Они пошли в сестры ми­лосердия, работали в различных складах, мастерских, фабриках, снаря­жали патроны, шили рубашки и кальсоны для раненых, запаковывали "по­дарки", которыми Петроград и другие города забрасывали армию.

   Одна Зоя Николаевна не делала ничего. Она была словно щепка, при­жатая бурным потоком к камню. Кругом несутся другие щепки, целые бревна, деревья куда-то стремятся, бьются о камни, а она стоит непод­вижно в тихой заводи, куда ее занесло. Она и хотела бы что-нибудь де­лать, тоже помогать этому общему делу войны, но она не знала, как и куда толкнуться. Она было сунулась в ближайший лазарет с предложением сво­их услуг как сестры милосердия, какой-то сердитый врач в белом фартуке мрачными, усталыми глазами досмотрел на ее прелестное личико, гото­вое заплакать, на ее дорогую котиковую шубку и кокетливую шляпку и спросил ее, была ли она на курсах сестер милосердия? Она и не подозре­вала, что этому надо учиться. Она думала, что достаточно только быть доб­рой, внимательной, любить солдатиков и больше ничего не нужно. Она ответила отрицательно. "Ну, так мне с вами и разговаривать нечего", - сказал врач, поворачивая ей широкую спину. Из коридора неслись разди­рающие душу стоны и пахло очень нехорошо.

   Слезы потекли по лицу Зои Николаевны. Она подумала: "Ах, как все мужчины грубы", - и выбежала вон из лазарета.

   Она ходила к Зимнему дворцу - там тоже шла какая-то работа. Но когда она увидела громадные двери высокого подъезда, важного величествен­ного швейцара, увидела, как подкатывали к нему автомобили с богато одетыми дамами и собственные экипажи, она побоялась входить. Ей было жутко знакомиться со всеми этими аристократками, и она прошла мимо.

   Было горько, что она "мать командирша", жена героя войны, ничего не могла сделать для войны и была как чужая на этой войне, где ее муж пролил свою кровь.

   Но она была одна в Петрограде, у нее не было здесь ни родных, ни зна­комых, а если и были - она не знала, где искать их. Она пошла даже од­нажды в институт, думая там найти совет и помощь. Но в институте все были чужие люди. Швейцар был новый, а не старик Илья Григорьевич, ни начальница, ни классные дамы не остались прежние. От большого ве­стибюля с прямыми колоннами пахнуло на Зою Николаевну такою тюрь­мою, что, вернувшись домой, она так глубоко почувствовала свое полное одиночество, что горько расплакалась и проплакала до поздних часов. Ей было жаль себя. Она решила ехать, не дожидаясь разрешения, на фронт, к мужу, бросить ребенка, бросить все.

   Когда она засыпала, усталая от слез, она не знала, что завтрашний день повернет всю ее жизнь в другую сторону.

  

   Покатав свою маленькую Валю, Зоя Николаевна после обеда, часов около четырех, вышла пройтись по Невскому проспекту и сделать кое-какие покупки. Был прекрасный августовский день. Над Невским ярко сияло веселое солнце. Торопливо неслись трамваи, увешанные гирлян­дами солдат в серых шинелях, облепивших площадки и ступеньки, висевших на тормозах, проезжали редкие извозчики и с гудками проноси­лись автомобили. Столица жила шумною кипучею жизнью. Зоя Нико­лаевна шла, рассеянно глядя по сторонам и остро чувствуя свое одиночество.

   - Зоря, ты? - вдруг услышала она восторженный молодой голос, и хорошенькая девушка в костюме сестры милосердия, с короткой юбкой, едва закрывавшей колени, и в высоких желтых ботинках быстро подошла к Зое Николаевне.

   - Ужели не узнаешь? Ниночка Берг... Нуда, я выросла и перемени­лась. А ты... Ты все такая же милка и pleurnicheuse.

   У Зои Николаевны действительно показались слезы волнения и радо­сти.

   - Боже мой! Ниночка! - воскликнула она. - Но как ты выросла. Ведь я тебя знала совсем маленькой, а теперь...

   - Да что тут необыкновенного. Девять лет прошло с тех пор, как мы расстались.

   - Ах, да. Правда, девять лет! Я и не заметила. Но как ты меня узнала?

   - А ты совсем не переменилась. Только пополнела немного, похоро­шела - страсть. Мущинки, должно быть, липнут к тебе. Сознайся, ты пожирательница сердец? Да? Ты замужем?

   - Да, я замужем. И у меня есть славная милая девочка Валя. А ты?

   - Нет, я не удосужилась. Все это пустяки. Теперь жизнь пойдет по-новому и это станет совершенно не нужно.

   - Что же ты делаешь?

   - Была на высших женских курсах. Бросила. Поступила в консервато­рию. Надоело. Такая рутина, так давят настоящий талант, сушат бюро­кратизмом, что я ушла. Теперь я на драматических курсах. Я поэтесса. Мой сборник сонетов, мои поэзы и песни "О луже" напечатаны.

   - Песни о луже? - переспросила Зоя Николаевна. Ей показалось, что она ослышалась.

   - Да. "Песни о луже". Лужа - это Россия. Это аллегория. Это полити­ческий сборник. Я даже боялась, что его запретят. Пришлось подмасли­вать кое-кого. А где твой муж?

   - На войне.

   - Он доктор, надеюсь.

   - Почему? Он офицер.

   - Кадровый?

   - Я не понимаю.

   - То есть старорежимный. Корпус, училище, непоколебимая вера в Бога, преданность к Государю, любовь к родине - весь этот ужас.

   - Что ты говоришь, милая Ниночка. Какой ужас? Это так и должно быть. За что же умирать, за что же сражаться! А помнишь институт?

   - Ах, институт! - со злобою сказала Нина.

   Она просунула свою маленькую ручку под локоть Зои Николаевны и пошла с ней в ногу, мерно раскачиваясь.

   - Милая моя, ты ничего не знаешь. Ты живешь заветами старины, ты не видишь, что делается кругом. Где твои мысли?

   - Я думаю, как у всех - на войне, - отвечала Зоя Николаевна.

   - Как у всех. Вот то, чего не должно быть. Созидается великая новая Россия. Не там, в холодных окопах, а здесь, где все громче и властнее раз­дается слово народа, на которого уже веет грядущей свободой. Оглянись кругом. Какие теперь стали офицеры и солдаты! Ты посмотри, уже сол­датчиной от него не несет за сто верст, это не раб Царя и произвола, это не опричник, но свободный гражданин! Где же ты жила эти два года, что про­глядела эту эволюцию войска! Ведь это наша работа, работа революцион­ной молодежи.

   - Я жила в Петрограде, но была совершенно одна.

   - И ни с кем не видалась?

   - Ни с кем.

   - Если бы я не знала тебя раньше, я бы тебе не поверила. Куда ты идешь?

   - Домой. Зайди ко мне. Хочешь? Мы напьемся чаю. Поговорим. Ты расскажешь мне. Я жила как в тюрьме, как в одиночном заключении. Я и правда ничего не знаю.

   Ниночка согласилась. Ей показывали Валю, но она не проявила осо­бого восторга увидать маленькое существо, копошащееся в плетеной кро­ватке.

   - Растет будущая гражданка, - сказала Ниночка. - Зоря, сумей вос­питать ее в понятиях истинной свободы и любви к человечеству.

   Она отвернулась от заплакавшей Вали и прошла в столовую, где охот­но принялась за чай. Зоя Николаевна должна была подробно расска­зать всю свою жизнь. Ниночка слушала ее, как доктор слушает больно­го, рассказывающего историю своей болезни, иногда она прерывала Зою Николаевну вопросами, которые заставляли ее мучительно крас­неть.

   - Зачем тебе это знать. Ты девушка, - сказала она наконец.

   - Зоря, я знаю, что ты не осудишь меня и поймешь. Я не девушка.

   - Ты замужем, - воскликнула Зоя Николаевна, - ты нарочно обма­нула меня.

   - Нет. Я предпочла свободную любовь. Сначала это был студент. Ах, как он любил меня! Теперь это офицер, но офицер новый. Он бывший юрист.

   - Ниночка. Как же это! - чуть не плача, говорила Зоя Николаевна. - Как же это возможно. А твои родители?

   - Я давно оставила родителей. Ах, милка! Ты не поймешь этого сразу. Тебе надо отрешиться от буржуазных предрассудков, уяснить полностью значение гражданской свободы.

   - Но как же! Как же, не венчаясь. Один, потом другой. Ведь это кош­мар какой-то.

   Ниночка весело, непринужденно расхохоталась, вскочила из-за сто­ла, схватила обеими руками за щеки Зою Николаевну, расцеловала ее в губы, в глаза и в нос, откинулась на два шага назад, стала в трагическую позу, сложив руки на груди и опустив хорошенькую головку на грудь и исподлобья глядя на Зою Николаевну, сказала полным драматизма го­лосом:

   - Ну что же? Презираешь? Презирай! Гони меня вон! Зоя Николаевна совсем растерялась.

   - Ах, что ты, Ниночка! Да разве я могу презирать или осуждать?

   - Ты без греха, кидай в меня камень, - мрачным контральто прогово­рила Ниночка, и, увидав, что Зоя Николаевна готова всерьез расплакать­ся, она обняла ее, расцеловала снова и, взяв за талию, увлекла в гостиную.

   - Играешь? - говорила она, - рисуешь, поешь?

   - Ах, все надоело. Не для кого. Завоешь тут от скуки, а не запоешь, - печально сказала Зоя Николаевна.

   - А у тебя отлично. Так тихо, хорошо, на незаметном месте. Можно ходить к тебе, учить тебя?

   - Ради Бога! Как я буду счастлива, если ты будешь бывать у меня час­то, часто. Хочешь, каждый день. Приходи завтра обедать или еще лучше завтракать, а потом обедать - на целый день.

   - А его можно привести? Он мужчина ничего себе. Сейчас он в гвар­дейском запасном батальоне работает. Офицерик хоть куда.

   - Пожалуйста, - смущенно проговорила Зоя Николаевна.

   - Только ты, ради Бога, никому не говори. И мужу не пиши.

   - У меня от него нет секретов.

   - А это пусть будет секрет. До поры, до времени. Хорошо?

   Зоя Николаевна подумала, что Ниночка не хочет, чтобы ее муж знал о ее романе, и согласилась.

   - Ну вот, милка! - воскликнула Ниночка. - Славная ты душа. Хо­чешь, я его сейчас вызову. Славно проведем время.

   - Ну, как же так... Без визита.

   - Нет, это ты, Зоря, забудь. Никаких визитов. Никакейших. Это пере­житок негодного прошлого, феодализма, рыцарства, отрыжка крепостного права, китайские церемонии. Товарищ Борис этого не признает. Придет и зачарует. Он говорит - заслушаешься, поет - рот разинешь, а станет шутить - от хохота умрешь. Из него прекрасный артист conferencier (*- Рассказчик) бы вы­шел, но он партийный работник и весь ушел в работу. Право, я позвоню ему. У тебя есть телефон?

   - Нет. Для чего мне телефон. С кем бы я стала разговаривать, когда я одна-одинешенька в Петрограде.

   - Ах, как же это без телефона. Придется поставить. Я хочу тебя увлечь, мой милый мотылек, в самое пламя революционной борьбы.

   Ниночка отошла к окну, стала под искусственной пальмой, сложила на груди руки, как на молитву, и вдохновенно произнесла:

   Проклял рабские цепи рабочий народ,

   Он зажег негасимое пламя,

   Поруганию смело царизм предает,

   Всюду поднято красное знамя!

   - Слыхала ты это, Зоря! Молилась с ним, с народом нашим, видала юные лица рабочей молодежи, вдохновенно повторяющей за тобою слова стиха-молитвы.

   Подымайтесь, весенние всходы!

   Поднялися они - и двуглавый орел

   Напрягает последние силы,

   Чтоб остался в стране роковой произвол,

   Чтоб царил самодержец постылый!

   - Песня двуглавого орла спета, скоро встанет над народными масса­ми, над тесными рядами солдат-граждан торжествующее красное зна­мя. Ты помнишь, у Горького в "Песне о Буревестнике": "Буря! Скоро гря­нет буря! Это смелый Буревестник гордо реет между молний над реву­щим гневно морем; то кричит пророк победы: пусть сильнее грянет буря!.." Вот этих буревестников я приведу к тебе, моя милка, я приведу к тебе борцов за красное знамя, и, когда ты почувствуешь дуновение вес­ны, запах свободы, мечты о прежнем разлетятся перед тобою в прах, как карточный домик, и ты вкусишь плоды познания добра и зла, и ты поймешь тогда, что все прошлое - чепуха. Тогда ты и меня поймешь, мил­ка, и не осудишь.

   - О, что с тобою, Ниночка, но разве я могу тебя осуждать. Да, Боже мой, никогда, никогда, я ни слова не скажу против тебя, я так тебе благо­дарна, что ты меня учишь. Вижу, что я многое проглядела.

   - Ты не видала новой жизни! - сказала Ниночка. - И я тебя научу ей.

  

   На другой день Ниночка пришла вечером с офицером. Это был плот­ный человек с густыми слегка вьющимися рыжеватыми волосами, бри­тый, как актер, с масляными наглыми глазами. На нем был хорошо сши­тый френч, короткие шаровары-галифе, башмаки и обмотки, стягивав­шие жирные икры до колен. Он был лоснящийся, сальный и чересчур ласковый. Зое Николаевне он не понравился.

   - Ну вот, Зоря, я и привела тебе товарища Бориса. Честь имею пред­ставить - подпоручик Борис Матвеевич Кноп. Ты зови его просто това­рищем Борисом.

   - Ну зачем же так сразу, - сказал Кноп. - Пусть милая барынька при­выкнет сначала к нам, узнает, полюбит, поймет.

   Он почтительно склонился перед Зоей Николаевной и поцеловал ей руку. Зоя Николаевна не могла не заметить, что руки у него выхоленные, на пальцах дорогие перстни и розовые ногти отточены и отполированы, как у светской дамы. От него пахло духами. Зоя Николаевна не знала, о чем говорить, и терялась, отвыкнув от мужского общества.

   Кноп, по ее предложению, сел в кресло и просил разрешения закурить.

   - Волнуешься, Боря, - сказала Ниночка, хлопая по руке Кнопа. - Куришь. Первый признак, что волнуешься.

   - Уж больно красива барынька, - сказал Кноп. - Яне ожидал. Труд­но очень начать, когда не знаешь истинное credo (*- Верую) субъекта, с которым приходится говорить.

   - Ее credo, - смеясь, сказала Ниночка, - Kaiser, Kirche, Kinder, Kleider und Kiiche (*- Император, церковь, дети, платье, кухня) - дальше этого милую Зорюшку никто ничему не учил. Ин­ститут. Папа - бригадный генерал в глухом богоспасаемом городе Глупове, а муж - капитан, лихой ротный командир, георгиевский кавалер, слу­га царю, отец солдатам.

   - Ну что же, - сказал Кноп, - все это очень хорошо. Нетронутая на­тура, не переболевшая - это куда восприимчивее, чем человек сомневаю­щийся и уже боровшийся. Что вы знаете, милая барынька? - обратился Кноп к Зое Николаевне.

   Зоя Николаевна пожала плечами. Ей было неприятно, что ее так спрашивали, точно учитель на экзамене или священник на исповеди. Но Кноп устремил на нее умные карие глаза, и в них она увидала ласковое внима­ние, и сердце у нее затрепетало. Он ей показался истинным другом.

   - Болеете ли вы за нашу многострадальную родину? - вкрадчиво спро­сил Кноп.

   Зоя Николаевна молчала. Подступали слезы, и от этого ее прекрасные большие глаза блестели. Углы рта опускались, она готова была заплакать. Кноп понял ее душевное состояние и заговорил сам. Он говорил красиво, образно, мягкий баритон его журчал и переливался, то усиливаясь, то спа­дая почти до шепота.

   - Идет война, - говорил Кноп. - Вот уже третий год идет страшная, губительная, небывалая по жестокости война, и конца ей не видно. Мил­лионы жертв, миллионы голодающих вдов, брошенных детей, разорен­ная дотла страна. Там, на фронте, плохо одетые, босые, голодающие сол­даты, проклинающие свою долю и готовые восстать против офицеров, которые их гонят на убой.

   - Александр Иванович мне писал, - робко перебила Кнопа Зоя Ни­колаевна, - что они хорошо одеты, сыты и ни в чем не нуждаются. Осо­бенно, когда он был в Зарайском полку. Да и теперь, приняв новый полк, он мне писал, что ему удалось все получить и очень хорошо одеть солдат. Он даже просил ничего, кроме табаку и папирос, ему не посылать, потому что все эти подарки, разные шарфы и фуфайки солдату некуда девать, он их продает, и это развращает солдата.

   - Ваш муж, - сказал Кноп, - должно быть, особенный человек. Та­ких офицеров, как он, мало. Почти нет. То, что мне приходится слышать с фронта, совершенно противоположно. Солдат изнемог в борьбе. Солдату нужен мир. Но мир теперь невозможен. Мы не можем изменить союзни­кам, а союзники не могут заключить мир, не разгромив Германию. Нужна победа.

   - Ах, они так стараются! - вырвалось у Зои Николаевны.

   - Но они никогда не победят, пока старый отживший мир не уступит место новому. Идея монархии отжила свой век, и монарх уже не нужен народу. Монарх безконечно скомпрометирован в глазах народа. Распутин с его страшным влиянием на дела войны и государства, Александра Федоровна, тяготеющая к Германии, невозможные назначения, ведущие ар­мию к поражению, - все это показывает, что старый мир готов рухнуть и на смену ему идет новый прекрасный мир.

   - Господи, что же это будет? - со страхом воскликнула Зоя Никола­евна.

   - Будет вечный мир, свобода, равенство и братство людей. Разве мо­жем мы жить, если мы только люди, если бьется в нас человеческое серд­це, разве можем мы жить, когда знаем, что наши братья томятся по катор­гам, что Нерчински и Зерентуи переполнены интеллигентными умными людьми, вся вина которых только в том, что они, страдая за народ, хотели протянуть руку гибнущему брату! Как можем мы спать спокойно на мяг­ких постелях, когда дикие жандармы в поездном купе безнаказанно наси­луют девушку, обвиненную в политическом преступлении. Можем ли мы есть и пить, когда расстрелы идут по темным закоулкам крепостей и висе­лицы ставят на рассвете в тюремных задворках. Свободы личности, неприкосновенности жилища жаждем мы. А где они? Поймите слова не чи­танного вами и не печатанного здесь поэта:

   Арестован! - ворвались ночью гурьбой.

   И в столах и в шкапах перерыли,

   Если б можно, они бы нахальной рукой

   Даже сердце и душу раскрыли...

   - Жандарм, полицейский и дворник, звон цепей и кандалы на каждое свободное слово, на каждую мысль, направленную на защиту страдающе­го брата! Возможно ли это?! Думали ли вы, Зоя Николаевна, что все эти юноши, девушки, чистые русские девушки, прекрасные юноши, которые отреклись от уюта богатой жизни и ушли от родителей, чтобы говорить свободное слово, что они негодяи и преступники?! Писаревы, Добролю­бовы и Герцены достойны ссылки, изгнания и тюрьмы? А те, которые хо­тели слабыми силами выразить всю мощь народного гнева, те, кто шел, чтобы кровью крикнуть о возмущении народа - все эти Рысаковы, Желя­бовы, Перовские, Гельфман, Каляевы, лейтенанты Шмидты, Маруси Спи­ридоновы - что же, ужели они достойны виселицы за то, что мстили за поруганные права и боролись за свободу? Ужели думаете вы, что их имена нами забыты? Что мы не помним их окровавленных могил, что мы забы­ли их в ссылке? Они не за себя легли в раннюю могилу, но за нас. Ваша подруга шутя, конечно, сказала о вас, что Kaiser, Kirche, Kinder, Kleider und Kiiche составляют весь интерес вашей жизни. Это потому, что вы не слыхали других святых слов. Братство, равенство, свобода. Свобода лич­ности, свобода слова, свобода печати, свобода собраний, стачек, непри­косновенность личности и жилища - разве это не выше всего? Идет, Зоя Николаевна, новая, молодая Россия, и мы хотели бы, чтобы вы не отста­ли от нас. Тесно, сплоченными молодыми рядами мы пойдем к святой свободе, и скоро будет день, когда ружья и пушки откажутся стрелять по своим братьям. - Кноп подошел к роялю и сел на табурет. Он взял не­сколько мощных аккордов марсельезы.

   - Какая музыка! Какая сила! Какая мощь! А?

   Мы марсельезы гимн старинный -

   запел он приятным баритоном.

   На новый лад теперь споем -

   И пусть трепещут исполины

   Перед проснувшимся врагом!

   Пусть в песне мощной и свободной

   Их поразит, как грозный бич,

   Могучий зов, победный клич,

   Великий клич международный:

   Пролетарии всех стран,

   Соединяйтесь в дружный стан!

   На бой, на бой,

   На смертный бой

   Вставай, народ-титан!

   - Вы должны разучить слова этого гимна свободы. Когда мы пойдем с ним дружными рядами, с нами должны быть и вы.

   - Но... как же... война? - тихо сказала Зоя Николаевна и умолкла.

   У нее была зеленая десятиверстная карта, купленная ею в магазине Глав­ного штаба. На ней красным и синим карандашом она отмечала по газе­там и письмам Александра Ивановича те места, где были бои. Все эти Бережницы, Любашевы, Рудки Червище, Воли Снятыцки были ей родными и знакомыми. Там была таинственная, неведомая война, о которой она имела смутное представление по газетам и иллюстрированным прибавле­ниям. Там был ужас и смерть, но там были ее воздыхания и молитвы.

   - Война, - сказал Кноп, - не там, а здесь. Будет победа здесь, и там все полетит к черту, и свободный народ сокрушит врага и прогонит его далеко за пределы русской земли. Да и что такое - пределы русской зем­ли? Никаких границ, никаких пределов, никаких таможен не будет знать грядущее братство народов!

   Кноп говорил и за чаем и после чая. Он говорил почти все время один. Он не давал возражать себе. Да и могла ли Зоя Николаевна что-либо воз­разить, когда все было так прекрасно? Но ей было все-таки горько. Под­виг ее мужа, его Георгиевский крест, то, что она, Зоя Николаевна, мать командирша, что ее Александра Ивановича и ее будут встречать в собра­нии полковым маршем музыканты и дежурный офицер подходить с ра­портом, этого как будто в будущей новой России не предполагалось. И она не могла себе представить, что же будет тогда на месте Морочненского полка и ее Александра Ивановича? Выходило как будто пустое место. Шумливо и сумбурно под звуки марсельезы, по-чужому звучавшей для нее, выявлялась какая-то громадная толпа каких-то пролетариев, и в ней без остатка тонула личность ее Александра Ивановича, ее самой, Вали, зна­чение подвига и святость креста. И объять этого она не могла. Ей хотелось задать множество вопросов, самых мелких, но и самых важных для нее. Будет ли она "барыня" и будет ли ей служить ее милая Таня? Можно ли будет ходить в церковь и на Рождество устраивать елку для Вали и смот­реть мокрыми от слез глазами на ее огоньки и вспоминать прошлое? Бу­дут ли вербы и свечки, с которыми так приятно возвращаться домой, за­крывая их бумагой или ладонью от ветра, будет ли Пасха, яйца и христосованье и окорок на столе?

   Но спросить об этом она не смела, а Кноп все говорил и говорил.

   Когда в первом часу ночи он уходил, Ниночка безцеремонно выпрово­дила его вперед, а сама осталась на минуту в прихожей обменяться впе­чатлениями с подругой.

   - Ну, как, Зорюшка, тебе понравился мой Боря?

   - Ах, очень, - печально ответила Зоя.

   - Не правда ли, какой он умный? Я считаю его прямо гениальным.

   - Да. Конечно. Но я многого не поняла.

   - Сразу и не поймешь. Это не дается сразу. Мы будем часто ходить, и тогда постепенно все тебе станет ясно. В октябре на пулеметные курсы в Ораниенбаум приезжают три его товарища - Осетров, Гайдук и Шлоссберг - вот теплые ребята! Я непременно приведу их к тебе. Кноп - это теория и ученость, а эти - мы их Атос, Портос и Арамис прозвали - эти практики. И какая сила! Настоящие братья-разбойники. Ну да двое-то первых из народа. Черноземная сила. Но прелесть, какие ребята! Так ты довольна?

   - Очень, очень! - сквозь слезы отвечала Зоя Николаевна, провожая подругу.

   Ей хотелось плакать...

  

   Ниночка стала бывать у Зои каждый день, и почти всегда ее сопровож­дал Кноп. Они вместе обедали, ходили по кинематографам и театрам, пили чай вечером, и Кноп развивал Зою, открывая перед нею те широкие пер­спективы, которые будут в новой свободной социал-демократической России. По его словам, царство Божие, великая правда спускалась на зем­лю и на земле наступал рай. Зоя Николаевна, слушая его, восхищалась. Не будет смертной казни, не будет тюрьмы и ссылки, все будут счастли­вы, не будет обиженных и обездоленных. Как это будет дивно хорошо! Но, оставаясь одна и перебирая в мыслях своих все то, что говорили Кноп и Ниночка, тоже старавшаяся по мере сил развить подругу, Зоя Николаевна открывала в будущем раю много таких подробностей, с которыми никак не мирилось ее сердце.

   Был праздник, крепкий осенний воздух хватил неожиданный октябрь­ский мороз, гулко звенел благовест, в открытую форточку гостиной доно­сились могучие удары колоколов Знаменской церкви, им справа отвечала менее слышная, заглушённая шумом города Владимирская, и издалека, тая в прозрачной синеве бледного неба, звучал Казанский звон. Этот бла­говест поднимал со дна сердца волнующие воспоминания. Так же при­слушивалась она к колоколам и в институте, когда вдруг открывали окна и несла свой благовест Знаменская, а ей отвечала Владимирская, и все покрывал Казанский собор. А как это было хорошо на Пасху!

   В новой России этого как будто не должно было быть. Кноп касался этого вопроса осторожно. Ниночка на прямо поставленный вопрос о церк­ви отвечала смеясь: "Лучше без попов. Что попы! Только обирают и обма­нывают народ". Зоя Николаевна вспомнила восторженно-умиленное чув­ство, которое охватывало ее перед причастием, чувство душевной чисто­ты и устремления ввысь после причастия, белые одежды, изящную прическу, чай не вовремя, предупредительность домашних к причастни­це, Христовой невесте, домашних, и ей до боли становилось жаль всего этого. У Кнопа выходило так, что церковь останется, но кто хочет, - хо­дит и верует, а кто не хочет, - никто не неволит. Таинство, не таинство, а просто свое удовольствие и богослужение в храме ничем не разнится по смыслу от театрального представления. Детей Закону Божьему учить не предполагалось, но кто хочет, мог приглашать к себе на дом священника, и пусть тот учит.

   Кноп и Ниночка напирали на то, что Государь очень много сделал зла России, что вообще цари мучили и тиранили народ, и не только они сами, но самая память о них, даже описание их действий и подвигов, история, должны быть уничтожены и вытравлены из народной памяти. Государя они называли не иначе как "тиран", "Николашка-кровавый" и из-под полы показывали ей ужасные карикатуры, преимущественно немецкого изготовления.

   Зоя совсем не знала Государя, но она отлично помнила ту суматоху, которая поднялась в институте, когда туда приехал Император с Импе­ратрицей. Ее тогда охватило такое волнение, что она даже не видала ясно их лиц. Что-то светлое, сияющее, не похожее на людей проходило по за­лам, кто-то говорил стихи, весь институт, колыхаясь, как море, белыми передниками, приседал в почтительном глубоком реверансе. Сама Зоя, тогда воспитанница шестого класса, танцевала характерную венгерку с воспитанницей Седовой и сама себя не помнила от счастья и волнения. Когда Государь уезжал, барышни вытащили у него из кармана платок, из-за этого платка был страшный спор, потом этот платок разорвали на час­ти, и у Зои и до сих пор в шкатулке с ее подвенечными флердоранжами, венчальными свечами, воском с волосами ее Вали, взятыми при ее кре­щении, хранится маленький кусочек батиста от Государева платка.

   Все, что случалось в жизни ее отца, а теперь ее мужа, хорошего, случа­лось Монаршею милостью. Вот и недавно, когда Александр Иванович по­лучил Морочненский полк, Таня и кухарка поздравили Зою Николаевну с Монаршею милостью, и Таня заказала в булочной большой крендель с ванилью и изюмом и подала его к чаю по случаю Монаршей милости.

   Без слез и умиления Зоя не могла слушать Русского гимна, и все, что касалось Государя и России, было для нее свято.

   В новой России вместо Государя будет народ. "Сам народ, - говорил Кноп, - через своих избранников будет вершить все свои дела". Кноп мно­го объяснял ей о великом значении прямого, равного, тайного и всеобще­го голосования и называл его священной четырехвосткой.

   Оставшись одна, Зоя достала небольшой ученический атлас, развер­нула карту Российской империи и, сморщив белый лоб и нахмурив бро­ви, углубилась в воспоминания институтской географии. Географию она любила, и по географии у нее всегда было двенадцать. Она смотрела на большие зеленые пространства, по которым змеились черные реки, где не было железных дорог и очень редко виднелись надписи странных, не ви­данных городов. Якутск, Енотаевск, Колымск, Петропавловск, Гижига, - читала она. Она спускалась ниже к скромному бледно-желтому пятну, окруженному коричневыми горами, читала названия Пржевальск, Джаркент, Кокчетав и думала, как там будут избирать и как оттуда на оленях, на собаках, на лошадях, через леса и горы, через тайги и тундры, через пустыни и степи поедут все эти самоеды, якуты, буряты, киргизы и будут вершить вместо Государя дела России...

   И Таня будет вершить, и их денщик Ибрагимка, татарин, косолапый, всему смеявшийся и ничего не понимавший, которого Зоя и за человека не считала.

   Она высказала свои сомнения Кнопу.

   - Что же, если выберут, - сказал Кноп.

   Он говорил ей о Думе. Она вспоминала картинки заседаний Думы, вспоминала свои впечатления о посещении Думы и рослую осанистую фигуру с барскими широкими жестами Родзянки.

   Государь или Родзянко?..

   "Ну, конечно, Государь. Родзянко был человек, а Государь..."

   Но она не смела сказать того, что думала, Кнопу. Она чувствовала, что у Кнопа, как и у всех, кто с ним, развита такая почему-то страшная нена­висть и злоба к Государю, и говорить об этом не стоило. Но странно было думать, что якуты, буряты, самоеды, Таня и Ибрагим вместе с Родзянкой будут решать все русские дела, объявлять войны, заключать мир, посы­лать посольства. "Да станут ли с ними еще и разговаривать там, в Евро­пе?" - думала Зоя Николаевна, но молчала.

   Дальше, по рассказам Кнопа, выходило совсем чудесное, как в сказке. Войско и полиция, суд и тюрьмы уничтожались за ненадобностью. Глав­ная причина всех человеческих преступлений - деньги, отменялись. Все, что нужно человеку для жизни - пища, одежда, жилище, - все это будет общее и будет выдаваться людям по мере надобности безплатно.

   "Будет ли это хорошо, - думала Зоя Николаевна. - Вот уже теперь вве­ли карточки на сахар, на муку, в интендантском складе выдают по квитан­циям крупу и консервы и не даром, а за деньги, и то сколько мучиться при­ходится, стоя в очередях и переходя от барышни к чиновнику и от чинов­ника к приказчику, и сколько злоупотреблений и зависти. Одним почему-то дают, другим нет. Прежний порядок был куда проще, - зашел, взял и за­платил. Она высказала свои сомнения на счет практичности такой системы Кнопу, но тот пожал плечами, сказал: "Обывательская психология", - и стал длинно и подробно рассказывать ей об обмене труда на продукты. Труд писателя, чиновника, художника, актера приравнивался к труду сапожни­ка, землепашца, скотовода, высчитывался и как-то волшебно обращался в право на комнату, на постель, на одеяло, на кусок хлеба, обед в общей сто­ловой, бутылку пива, кресло в театре.

   В воображении Зои появлялись табуны, стада людей, которые что-то делали, а больше вместе ели и сидели по театрам. Было необычно, нежиз­ненно и в общем непонятно.

   - Но если я не хочу быть вместе, в общей столовой, а хочу быть у себя за столом, чтобы Таня мне служила, и сидеть со своею посудою, и есть то, что я хочу?

   - Этого уже нельзя будет, милая барынька, - говорил Кноп, и на лице его было написано: ежели бы ты не была такая хорошенькая, я бы с тобою и разговаривать не стал. - Равенство требует отмены собственности.

   Но, когда затронули вопросы любви, Зоя Николаевна пришла в ужас. Этот деликатный вопрос Кноп поручил Ниночке. Но только Ниночка на­чала говорить, как Зоя Николаевна заплакала и замахала руками.

   - Это какие-то собачьи понятия, - воскликнула она. - И не говори, милая Ниночка, родная моя, не говори. Мне просто гадко это слушать. Это и вообще-то гадость, а так, как ты говоришь, с любым мужчиной, хоть на полчаса. Нет, нет, оставь! А дети! Как же дети! - с отчаянием закричала она и, став пунцово-красной, убежала в другую комнату.

   - Ах, как сильны буржуазные предрассудки! - вздыхая говорил Кноп, когда Ниночка рассказала ему результаты своего разговора о свободной любви.

   Социал-демократический рай новой России казался Зое Николаевне далеко не раем, а грязной толпой, мечущейся безпорядочно от удоволь­ствия к удовольствию и не сдержанной никаким трудом. Все было смут­но и неясно, и прозревать она стала только тогда, когда к ней однажды вечером нагрянули вместе с Кнопом и Ниночкой веселая шумная ком­пания из Осетрова, Гайдука и Шлоссберга и с ними какая-то странная девица, свысока протянувшая Зое Николаевне холодную руку, устремив­шая на нее большие светлые русалочьи глаза и назвавшая себя "товарищ Дженни".

  

   Все три офицера были одеты изысканно и богато, но каждый имел не­что свое в одежде и манерах.

   Осетров в прекрасно сшитой, защитного тонкого сукна рубахе, в ши­роких русских шароварах и высоких, хорошей дорогой шагрени сапо­гах, с клоком волос на лбу, с ухватками деревенского парня, походил на ухаря-купца. Он вдруг наполнил маленькую гостиную Зои шумом, говором и широкими жестами разгульного волжского разбойника. Говорил он звонко, с прибаутками, громко хохотал, сверкая белыми зубами и очаровал прежде всего Таню, не спускавшую с него восхищенных глаз. На лице и в жестах у него сквозило: все могу! все позволено, все куплю.

   Гайдук был в модном френче, галифе, утрированно широких у бедер, башмаках и обмотках. Вся его фигура, квадратная, точно составленная из геометрических линий, давила своею определенностью. Он почти ничего не говорил и, как только познакомился с Зоей, устремил на нее тяжелый неподвижный взгляд. Широкое, круглое, бритое лицо его лоснилось от пота, и около ушей и на висках были прыщи и черные угри. На большом мясистом рте играла сладострастная улыбка, обнажая два ряда редких, мелких, желтых зубов.

   Шлоссберг, одетый во френч, имел под ним рубашку со штатскими высокими крахмальными воротниками, подпиравшими его подбородок. На нем были длинные брюки и штатские ботинки на шнурках. Он один был без ремня на френче, висевшем на нем свободно, как штатский кос­тюм. Голое синевато-белое лицо его с глубокими синяками под глазами было нездорово. Взгляд был тусклый и усталый, движения медленные, ленивые. Он протянул Зое руку с длинными тонкими пальцами и холены­ми отшлифованными ногтями жестом короля, ожидающего, что у него поцелуют руку. Волосы бледно-желтого цвета были тщательно разобраны пробором и блестели. На лбу и на затылке уже была лысина.

   Товарищ Дженни была одета в мужскую рубашку с галстуком ярко-крас­ного цвета, зашпиленным булавкой с адамовой головой. Поверх рубашки был пиджак синего тонкого сукна. Такая же юбка охватывала ее узкие бедра и кончалась немного ниже колена. Дальше были высокие желтые сапож­ки на шнурках. Она была бы красива со своими обесцвеченными водоро­дом светло-желтыми волосами, с большими задумчивыми, загадочными глазами, если бы ее лицо не было мертвенно-бледно нездоровою бледно­стью белокровия. Она смотрела то на того, то на другого из гостей при­стальным печальным взглядом и вдруг разражалась веселым истеричным смехом. Тогда лицо ее оживало.

   Зоя Николаевна при виде стольких незнакомых мужчин совершенно потерялась, но гости не смущались. Они вошли в ее квартиру, как в свою собственную, и Гайдук, ни у кого не спрашивая позволения, закурил тол­стую папиросу.

   - Не удивляйтесь нашей безцеремонности, - мягко сказал Шлоссберг, обращаясь к Зое Николаевне. - Война нас сделала такими. Мы привык­ли жать, где не сеяли.

   - Под каждым дерева листом ей был готов и стол, и дом, - развязно сказал Осетров. - Товарищу Ниночке привет. Как ваша муза? Нащелкали что-либо?

   - Немного есть, - отвечала Ниночка.

   - Прочтете?