Главная » Книги

Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени, Страница 7

Краснов Петр Николаевич - От Двуглавого Орла к красному знамени


1 2 3 4 5 6 7 8

на, что гибель его обозначает гибель Дома Романовых. Стало страшно. Ка­кая-то невидимая рука вмешивалась в судьбы России. Над нею нависла тяжелая рука Бога жестокого, Господа сил? Вспомнилось отчаяние Мацнева и то, как сравнивал он Россию с Содомом и Гоморрой. Подъята рука Бога карающего, и что могли сделать люди?
   Жутко стало Саблину. В маленькие окошечки избы видна была блестя­щая, мокрая, обледенелая дорога, поля с набухшим снегом, обломки за­бора, разобранного солдатами на дрова, дальше клубилось тучами серое небо, и моросил мелкий надоедливый холодный дождь.
   Саблин смотрел на обломки забора и вспоминал недавний случай в 819-м полку. Они шли на позицию и остановились на ночлег возле дерев­ни. Походные кухни стали подле старого деревенского кладбища. Сотни лет покоились за земляным валом, среди густой заросли калиновых и сиреневых кустов, под могучими каштанами скромные деревенские покой­ники. И над ними стояли покосившиеся от времени, со стертыми надпи­сями, кресты, украшенные чьею-то заботливою рукою, где пучком сухих цветов, где веночком, где лентами. Эти старые почернелые кресты были кому-то дороги, и кто-то по ним находил остатки прошлого.
   Кашевары полка сломали кресты и затопили ими кухни. В ста саженях от них был лес и там стояли поленницы дров. Когда Саблин накричал на них, они не смутились.
   - Поленницы, ваше превосходительство, далеко, да и какой там лес, а это сухой, ишь, горит как! - говорил, весело улыбаясь, молодой парень.
   Страх Божий, чувство святости места, были потеряны. "Эти, - поду­мал тогда Саблин, - и в церкви ночлег устроят и алтарь осквернят. У них нет ничего святого!
   И это народ-богоносец. Это воспетый интеллигенцией народ, кото­рый хочет теперь захватить власть в свои руки и сам править великою Рос­сией. Захватит ли?"
   Сумерки сгустились. Поля не стали видны, исчез забор, и окна мутны­ми серыми пятнами просвечивали на темной стене. Саблин зажег свечу и стал читать французский роман.
   В одиннадцать часов вечера его вызвали к аппарату. Пестрецов требовал его приезда в штаб корпуса.
   Еще затемно Саблин сел в автомобиль и по мокрой, но еще твердой дороге помчался к Пестрецову.
  

XXXII

   Пестрецов его сейчас же принял. Он провел Саблина в свой кабинет, тщательно запер дверь и прошел к столу. Потом вновь подошел к двери и быстро раскрыл ее. За дверьми оказался денщик.
   - Ты чего? - спросил Пестрецов,
   - Я так. Думал, не понадобится ли чего, - сказал денщик.
   - Пошел вон!
   - Слушаю...
   - Вот видишь, Саша, - сказал Пестрецов, - это начало... Вызвал я тебя, а и сам не знаю зачем. Просто хотелось со своим человеком погово­рить, на лицо родное посмотреть. Ничего не знаю. В Петрограде безпо­рядки. Были столкновения между полицией и солдатами. Кажется, начались на голодной почве, на недостатке хлеба рабочим, но не знаю. Ничего не знаю. Из Ставки молчок. Никаких распоряжений. Это и понятно. Тот, кто ничего не делает, тот не ошибается, а ошибиться теперь, это играть своею головою или, по крайней мере, своим местом и положением.
   - Мне кажется, напротив, нет ничего более ясного теперь как непоко­лебимая верность Государю и Родине.
   - Ты так думаешь?
   - Да. Я так думаю. Государя можно осуждать за многое. Надо старать­ся исправлять его ошибки. Его можно не любить, не уважать, презирать, ненавидеть, но служить ему мы обязаны. Это наш священный долг. Ника­кие безпорядки во время войны недопустимы.
   - Да. Ты так думаешь...
   Пестрецов стал рыться в кипе телеграмм и наконец достал одну.
   - Впрочем, одна телеграмма есть. Главкозап боится, что безпорядки перекинутся в Армию, и потому требует более гибкого общения офице­ров с нижними чинами. Воспрещены отпуски и отлучки офицеров от час­тей. Вот и все... Так прости меня, Саша, за то, что побеспокоил тебя. Знаю, нелегко шестьдесят верст отломать ко мне. Вот и погода какая! Опять мок­рый снег пошел. Природа плачет. А о чем? Вот, говорят, радоваться надо.
   - Кто говорит?- сурово спросил Саблин.
   - Николай Захарович, наштарм мой. Он уже под меня подкапывает­ся. Так прямо не говорит, а по лицу вижу. Стар я, вишь, для нового дела. Молодое вино-де не вливают в старые меха. Да... А ведь мы приятели с ним. Много лет служили вместе, да и так ли я уже старше его? Да... Так, если что про меня услышишь, Саша, не осуждай. Все люди, все человеки. Всяка душа властям предержащим да повинуется, несть бо власть, аще не от Бога. Ты-то попомни: состояния у меня никакого, только служба. Да и жена молодая. Нина Николаевна веселиться любит. Так не суди строго. У меня равнение направо. Как начальство, так и я. Ну, храни тебя Господь!
   Тоскливо было на сердце у Саблина все эти дни. Чувствовалась неурядияца, неразбериха, чувствовалось, что наверху все потеряли голову. Дома было скучно. Погода мешала производить занятия. Надо было беречь обувь и шинели. На позицию не тянуло. Всюду Саблин видел недоуменные, потерянные лица, у всех был молчаливый вопрос, что там, в тылу... рево­люция?
   9 марта к Саблину приехал с таинственным видом его старый лакеи Тимофей. Он привез ему газеты и письмо от Мацнева.
   ..."Свершилось, - писал Мацнев. - У нас революция. Что будет - ничего не известно. Республика, конвент, директория, Учредительное Собрание, черт его знает. Одно знаю: Наполеона пока нет. Все и вся изме­нили. Это какая-то повальная болезнь измены. Случилось все черт знает как, катастрофически повально, до жуткости быстро и, как говорят, без­кровно. Я, конечно, не специалист по оценке степени кровности революции, но на редкой улице ты не найдешь трупа убитого городового или лу­жицу крови, правда, небольшую. Рек крови не видал, и не только Нева, но даже Фонтанка не покраснела от крови. Может быть, это и называется безкровная, но, по-моему, крови было довольно.
   Были какие-то безпорядки. Кажется, толпа требовала хлеба. Может быть, требовала и еще что-нибудь, не знаю, но по улицам разъезжали казаки 1 -го Донского полка и действовали по-старому: лихо и нагайками. Им кричали "опричники", и все шло по-хорошему. Мы уж к этому привыкли.
   Вдруг... Заметь, все такие дела решаются вдруг... не то прапорщик Ас­тахов - это офицер нового типа, не то просто какой-то рядовой является в казармы Л.-гв. Волынского полка и говорит: "Товарищи! В ружье и к Думе!" Убили ротного командира и, как убили, крикнули: "Нам нет дру­гого пути, как на улицу!" Кто, зачем, почему? Никто не знает, но идут к Думе. По пути заходят в Павловский полк, там поколебались и тоже по­шли. Захватили электротехническую роту, и готово. Не то демонстрация, не то революция. Гремит марсельеза, - и при этом врут, доложу тебе, от­чаянно. Реют красные тряпки. Ну, натурально, вся надежда на казаков. Вызвали сотню. И, представь себе, на Знаменской площади какой-то казачишка вместо того, чтобы кинуться на собравшуюся с красными флага­ми толпу, выхватил шашку и зарубил полицейского офицера, который сто­ял спиною к нему, считая, что казаки приехали его защищать. Что тут было - описать трудно. Попробую писать революционным стилем. Ре­волюционный восторг охватил толпу. Нашлись какие-то барышни - они всегда умеют в нужную минуту явиться - и стали целовать забрызганного кровью казака, и пошла потеха. Все обрушилось на городовых. Они засе­ли в участках и стали отстреливаться. Их выкуривали пожарами и жгли живьем. "Граждане солдаты" совершенно позабыли, что у них враг немец и, решив, что их враг городовой, начали охоту за полицией.
   Впрочем, охотились и за офицерами. Зачем, дескать, офицеры не яви­лись в казармы и не пошли с солдатами к Думе. Офицеров разделили на революционных и не революционных. Те, кто принял революцию, нацепили красные банты и безоружные, граждане солдаты на всякий случай срывали с них оружие, под руки велись солдатами впереди частей и орали какие-то песни. Тех, кто не нацепил, арестовывали и убивали на улице.
   Главнокомандующего генерала Хабалова, попробовавшего протесто­вать, ничтоже сумняшеся арестовали и отвезли в крепость. Он, впрочем так растерялся, держал себя такой шляпой, что беды большой от этого не было.
   В Думе идет ликование. Пахнет весной, действительно, пахнет весной, ибо март на дворе, мокро, грязно и рослая фигура Родзянки на крыльце Думы, окруженная толпою думских членов. Ну, конечно, речи. "Граждане солдаты", "революционные войска", "народ взял все в свои руки", "проклятый царизм", и "ура", и марсельеза. Откуда-то принесли известие, что союзники одобряют революцию, и все воспрянули духом.
   Да, милый друг, изменяли Государю даже и те, кому изменять как будто бы было и не к лицу. Великий князь Кирилл Владимирович во главе свое­го гвардейского экипажа пожаловал тоже к Думе, - и с красным бантом, конечно, - чтобы выразить Родзянке свои верноподданнические чувства и предать проклятию ненавистный Царизм (что за подлое неграмотное слово!), который дал ему столько наслаждений в его жизни.
   Жутко писать, милый Саша, но представь, и меня захватило. Правда, без красного банта, я шатался по улицам и не знал ликовать или нет? Как будто бы это то, чего я хотел, как будто бы и не совсем то. Противна была угодливость и стремление понравиться толпе. На Морской встретил ми­лую Нину Васильевну. В глубоком трауре идет, полная негодования.
   "Для этого, - говорит она мне, - мой Пик проливал кровь и умер геро­ем, чтобы вместо нашего священного трехцветного флага висели эти кро­вавые тряпки, чтобы вместо величественного гимна гремела перевранная и опошленная французская марсельеза? Своего ничего выдумать не могли! Какой позор! Я презираю наших генералов, наших офицеров - ведь все сдалось, все пошло за толпою, поплыло по течению! Ужас! Я видеть не могу красных бантов на груди заслуженных генералов и офицеров!"
   И вдруг навстречу нам идет граф Палтов с женою. Свитские вензеля соскоблены с погон, и на груди шелковый красный не бант, а целая розет­ка, вроде тех, какие мы одевали лошадям на уздечки на каруселях. Идет, сконфуженно улыбается. Увидали нас, подошли. Нина Васильевна сверкнула глазами на Палтова и, не подавая ему руки, - а он уже и фуражку снял, чтобы поцеловать ей ручку, - говорит: "А, и вы, граф, орден трусости одели!" И пошла!
   А она прехорошенькая стала, Нина Васильевна, и траур к ней очень идет.
   Между тем войска и толпа продолжали все по программе. От Думы пошли в Петропавловскую крепость, в Кресты, в Литовский замок и вы­пустили всех арестованных, все жертвы "царизма", как политических, так и уголовных. Город наполнился преступниками. Горят пожарные части, кое-где звенит стекло, разбивают магазины. Революционные дамы и ба­рышни, - и между ними немало представительниц высшего общества, суди меня Бог и военная коллегия, если я среди них не видал Нину Нико­лаевну Пестрецову, - организуют питательные пункты по всему городу для подкрепления сил "революционных граждан солдат". Всюду вино, бутерброды, жареная птица, телятина, сладкие пирожки.
   По всему городу звенит слово товарищ. Все стали товарищами. Видел дядюшку твоего, Егора Ивановича. Стоял, окруженный матросами, на платформе грузовика, опирался на красное знамя с каким-то "долой", дальше не разобрал надписи, и зычным голосом вопил, а что именно, я услышать за гомоном толпы не мог. Я слышал только слово "народ", с та­ким сочным "о", что мурашки побежали по спине. Хорошо говорит твой дядюшка!..
   Испуганная Императрица, - все дети ее больны корью, - вызвала Го­сударя. Приезжай он в эту минуту в столицу, даруй одной рукою консти­туцию, другою разгони всю ту сволочь уголовного типа, которая как-то сразу, как воронье, налипла на революцию, может быть, еще что-нибудь и вышло. Но изменили, Саша, не низы. Им еще Господь простит, их угнета­ли и держали в темноте, их жизнь не ахти как была сладка, они не ведали, что творили. Изменили верхи.
   Государь отправляет отряд в Царское, назначает туда своего любимого генерал-адъютанта и, казалось бы, такого ему преданного, Иванова, от­дает распоряжение о направлении в Петербург кавалерийских частей. Но "главкосев" - Рузский, который находится в оживленнейших перегово­рах с Родзянкой, отменяет распоряжения Государя и не пускает войска к Петрограду. Видишь ли, все крови боятся, все хотят сделать безкровно. Государя со станции Дно сворачивают на Псков, объясняя ему, что на Витебской дороге путь неисправен. Государь покорно едет к Пскову. Он и мысли не допускает, что генерал-адъютант Рузский, выдвинутый им из праха, может ему изменить. С ним Воейков и полупьяный Нилов - со­ветники плохие. В поезде полная растерянность. Конвой и сводный полк смотрят хмуро - ни одного человека твердого волей нет при Государе.
   2 марта Государь прибыл в Псков. Он ожидал там увидеть Родзянко, но его встретил только Рузский. Государь заявил, что он готов объявить ма­нифест об учреждении ответственного перед палатами министерства и поручить составление кабинета Родзянки.
   Но, милый друг, l'appetit vient en mangeant (*-Желание есть разыгрывается по мере того, как ешь), и аппетиты за три дня ра­зыгрались. Упоенный речами безчинствующих солдат и ослепленный красными флагами Родзянко уже грезит, как бы самому взгромоздиться на Престоле, его приближенные ему льстят, притом он трус и его полити­ка - потворствовать толпе. Он не отходит от прямого провода и пугает Рузского. "Вы-де не отдаете себе отчета в том, что здесь происходит: на­стала одна из страшнейших революций, побороть которую будет не так легко. В течение двух с половиной лет я неуклонно, при каждом моем всеподданнейшем докладе, предупреждал Государя Императора о надвигаю­щейся грозе, если не будут немедленно сделаны уступки, которые могли бы удовлетворить страну. Я должен Вам сообщить, что в самом начале дви­жения власти, в лице министров, стушевались и не принимали решитель­но никаких мер предупредительного характера. Немедленно же началось братание войск с народными толпами, войска не стреляли". Et pa-ta-ti et Pa-ta-ti я списал всю ленту их разговора, любезно предоставленную мне, как будущему историку "великой Российской революции". - А в конце концов стоит прямо: "считаю нужным вас уведомить, что то, что предпо­лагается Вами уже недостаточно и династический вопрос поставлен реб­ром. Сомневаюсь, чтобы с этим можно было справиться".
   У Рузского миллион солдат под ружьем, и все еще и не нюхали револю­ции. Даже если тысяч сорок походом двинуть на Петроград, так при од­ном известии весь революционный пыл погас бы и все эти герои револю­ции побежали бы выдавать друг друга и каяться. Но, повторяю, игра зава­рена серьезная, и в ней принимают участие верхи, не без одобрения союзных посольств.
   Но Рузский еще ломается. Он притворяется, что не понимает, "в каком виде намечается решение династического вопроса". И тут уже эта старая лисица Родзянко распоясывается вовсю: "с болью в сердце буду теперь отвечать, Николай Владимирович, еще раз повторяю - ненависть к ди­настии дошла до крайних пределов, но весь народ, с кем бы я ни говорил, выходя к толпам и войскам, решил твердо войну довести до победного конца и в руки немцам не даваться... Повторяю: со страшной болью пере­даю я вам об этом, но что же делать? В то время, когда народ в лице своей доблестной армии проливал кровь и нес неисчислимые жертвы, Прави­тельство положительно издевалось над нами. Вспомните освобождение Сухомлинова, Распутина и всю его клику; вспомните Маклакова, Штюрмера, Протопопова, все стеснения горячего порыва народа помогать по мере сил войне. Назначение кн. Голицына, расстройство транспортов, денежного обращения, непринятие никаких мер к смягчению условий жизни. Постоянное изменение состава законодательной палаты в неже­лательном смысле. Постоянные аресты, погоня и розыск несуществую­щей тогда еще революции - вот те причины, которые привели к этому печальному концу. Тяжкий ответ перед Богом взяла на себя Государыня Императрица, отвращая Его Величество от народа... Прекратите присылку войск, так как они действовать против народа не будут. Остановите не­нужные жертвы..."
   Все это доложили Государю, и Государь сам отменил посылку войск. Он желал знать лишь одно: что же нужно для блага народа, который он так любил?
   Списываю тебе с ленты слова Родзянки.
   "Николай Владимирович, - говорит он Рузскому, - не забудьте, что переворот может быть добровольный и вполне безболезненный для всех, и тогда все кончится в несколько дней. Одно могу сказать: ни кровопро­лития, ни ненужной жертвы не будет".
   Но Государь еще колеблется. Он не верит Родзянке. В 6 часов утра его будят и передают слова генерала Алексеева, переданные через генерала Лукомского генералу Данилову. Я и их списал для тебя, мой старый друг, что­бы ты знал, как заставляли Государя добровольно отречься. Только что Родзянко говорил о том, что придется пролить много крови, если Государь не отречется. А ты знаешь, что кровь для Государя - все. Он слишком любит свой народ. И чтобы усилить впечатление, генерал Лукомский из Ставки говорит: "... Переживаем слишком серьезный момент, когда решается во­прос не одного Государя, а всего царствующего дома и России". Генерал Алексеев уже угрожает анархией в армии и на фронте. Он говорит Данилову "это официально, а теперь прошу доложить от меня генералу Рузскому, что, по моему глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся Царская семья находится в руках мятежных войск, ибо, по полученным сведениям, дворец в Царском Селе занят войсками, как об этом вчера уже сообщил вам генерал Клембовский. Если не согласится, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем междоусобная война, и Россия по­гибнет под ударом Германии и погибнет вся династия".
   Пишу тебе так подробно, милый Саша, при всей своей лени, не ле­нюсь снимать копии с телеграфных лент для того, чтобы ты знал, что все они лгали сознательно или безсознательно. Ни Дума, ни Родзянко, ни толпа хулиганствующих, распропагандированных, купленных иностран­ными деньгами солдат не изображают мнения России. Царское Село в это время не было занято, и во дворце были колеблющиеся, не знающие на чью сторону стать солдаты и все смотрели, куда их повернут. Пишу для того, чтобы ты знал и в сердце своем запомнил тех, кто в эти дни повернул корабль России на новый курс, к великой ли славе или к полному круше­нию - покажет будущее. Пишу для того, чтобы ты знал, что не Государь отрекся, а его отрекли, как теперь глупо говорят. Я слышал эти дни, как один приближенный и обласканный Государем человек сказал, что Госу­дарь отрекся так легко, как будто батальон сдал, а не Россию!
   Это неправда.
   Какие муки пережил Государь в эту страшную ночь!
   "Если вы не отречетесь, погибнет Россия, - говорят ему председатель Государственной Думы, начальник его штаба, генерал-квартирмейстер, главнокомандующий Северным фронтом. Он им не может не верить. Он должен им верить.
   Если вы не отречетесь - в армии будет анархия, погибнет армия и Гер­мания победит.
   Если вы не отречетесь - погибнет ваша семья и дети ваши будут убиты".
   Давили на всё. На Государя, на Верховного главнокомандующего, на Отца!
   2 марта в 3 часа дня Государь передал Рузскому собственноручно на­писанную телеграмму:
   ... "Нет той жертвы, которую я не принес бы во имя действительного блага и для спасения родной матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы оставался при мне до совер­шеннолетия при регентстве брата моего Великого Князя Михаила Александровича. Николай..."
   Но сейчас же Государь переписал ее и написал:
   ... "Во имя блага и спасения горячо любимой России я готов отречься от Престола в пользу моего сына. Прошу всех служить ему верно и нели­цемерно. Николай".
   Нет, это не "батальон сдавал"!
   Ты помнишь унтер-офицера Болотуева, он в дни твоей молодости у тебя взводным был. Он давно служит дворцовым служителем и дежурил в эти дни при Государе.
   Он говорил мне вчера, что Государь плакал после подписания этих те­леграмм у себя в купе.
   Итак, главное сделано. Телеграмма подписана, она находится у "главкосева" Рузского. Царь уже больше не царь. Ему докладывают, что к нему едут члены Думы - Гучков и Шульгин. Гучков - октябрист, Шульгин - правый, редактор-издатель "Киевлянина" - лучшей правой газеты, издававшейся в Киеве. Может быть, надежда на лучшие вести мелькнула в страдающем мозгу Государя. Он потребовал телеграмму обратно от Руз­ского.
   - Нет, ваше величество, что подписано - то кончено. Телеграммы вы не получите, - сказал ему его генерал-адъютант.
   В семь часов вечера Гучков и Шульгин были приняты Государем. Он ждал от них помощи, но получил последний удар.
   "Говорил один, - рассказывал мне Болотуев, - потом говорил другой, долго, страстно говорили. Это был обвинительный акт Государю. Он был виноват во всем. Он был виноват и в том, что злое время настало на Руси и все изменили, все продались, кто английскому, кто немецкому капиталу". В 12 часов ночи Государь подписал следующий манифест: ... "В дни великой борьбы с внешним врагом, стремящимся почти три года поработить нашу Родину, Господу Богу угодно было ниспослать Рос­сии новое тяжелое испытание. Начавшиеся внутренние народные волне­ния грозят бедственно отразиться на дальнейшем ведении упорной вой­ны. Судьба России, честь геройской нашей армии, благо народа, все бу­дущее дорогого отечества требуют доведения отечественной войны во что бы то ни стало до победного конца. Жестокий враг напрягает последние силы, и уже близок час, когда доблестные армии наши, совместно со слав­ными нашими союзниками смогут окончательно сломить врага. В эти ре­шительные дни в жизни России почли мы долгом совести облегчить на­роду нашему тесное единение и сплочение всех сил народных для скорей­шего достижения победы, и в согласии с Государственной Думой приняли мы за благо отречься от престола Государства Российского и сложить с себя верховную власть. Не желая расстаться с любимым сыном нашим, мы передаем наследие наше брату нашему, Великому князю Михаилу Александровичу и благословляем его на вступление на престол Государства Российского. Заповедаем брату нашему править делами государственны­ми в полном ненарушимом единении с представителями народа в законодательных учреждениях, на тех началах, кои будут ими установлены, при­неся в том ненарушимую присягу.
   Во имя горячо любимой Родины, призываем всех верных сынов отече­ства к исполнению своего святого долга перед ним повиновением царю в тяжелую минуту всенародных испытаний и помочь ему вместе с предста­вителями народа вывести государство Российское на путь победы, благоденствия и славы.
   Да поможет Господь Бог России. Николай".
   Итак, казалось бы, достигли желаемого. Дана конституция, во главе Государства мягкий, благожелательный, либеральный Михаил Александ­рович, храбрый солдат, любимый в Армии. Россия пойдет с ним к победам и славе. Значит, проливы и Константинополь, и Русское дело и Рус­ская победа в надежных руках.
   Кажется, что бы лучше?
   Но вовсе не этого было нужно тем, кто делал революцию. Им-то слава и честь России были менее всего нужны!
   В то время, как Государь с тяжелою душою, но с полным благородством отдавал самого себя для блага России, в тот же самый день, 2 марта около трех часов дня, господин Милюков в Таврическом дворце говорил речь уличной толпе. Каюсь - был в этой толпе и я и наблюдал ее. Поближе к Милюкову стояли свои люди, встретившие его рукоплесканиями и вынесшие на руках из зала. Но сзади, там где стоял я, было совсем иное на­строение. Когда Милюков сказал о создании Временного правительства, мой сосед, интеллигентного вида мужчина, крикнул: "Кто вас выбрал?" - "Нас выбрала Русская революция, - развязно ответил Милюков, - но мы не сохраним этой власти ни минуты после того, как свободно избран­ные народом представители скажут нам, что они хотят на наших местах видеть людей, более заслуживающих их доверия".
   "Ага! Ладно!" - крикнул мой сосед.
   Известие, переданное Милюковым, что власть перейдет к наследнику, при регентстве Великого князя Михаила Александровича, вызвало опять крики: "Это старая династия" ... Вечером я уже узнал, что во дворец вор­валась толпа прапорщиков и потребовала от Милюкова, чтобы он отказался от своих слов, что на престоле будет кто-либо из Романовых, и вот уже именно с легкостью необычайной Милюков сдал это и сказал, что это было только его личное мнение.
   Когда вернувшийся из Пскова Гучков на Варшавском вокзале сообщил встретившей его кучке железнодорожных рабочих о том, что Государь от­рекся в пользу брата своего, его слова были встречены возгласами негодо­вания.
   "Долой царя! Не желаем!", и Гучков поспешил успокоить их, что это только желание "Николая II", а они еще посмотрят.
   Итак, милый Саша, кучка прапорщиков в Таврическом дворце и такая же кучка железнодорожных рабочих на Варшавском вокзале легко оттал­кивают кормчих, взявшихся править Государством, и направляют корабль России куда им угодно, но только, конечно, не к славе, победе и благоденствию.
   Кто эти прапорщики? Кто эти железнодорожники? А, если это герман­ские шпионы, если это агенты Антанты, которым уже не нужна больше победа России, если это слуги тех самых большевиков, которых судили в прошлом году? Никто не поинтересовался спросить, кто они, но призна­ли в них "волю народа" - ставосьмидесятимиллионного народа!..
   И вот третьего марта достойная компания, в лице кн. Г. Е. Львова, П. Н. Милюкова, А. Ф. Керенского, Н. В. Некрасова, М. И. Терещенко, И. В. Годнева, В. Н. Львова, А. И. Гучкова, М. В. Родзянки, В. В. Шульги­на, И. Н. Ефремова и М. А. Караулова, около полудня собирается на Мил­лионной улице в доме Великого князя Михаила Александровича.
   Пространно говорит старый дворянин Родзянко, богатейший помещик, взысканный царями, о необходимости для блага Родины отречься
   от престола и Михаилу Александровичу. Ему возражали П. Н. Милюков и А. И. Гучков. Милюков говорил о том, что Временное правительство одно является "утлою ладьею", которая может потонуть в океане народных вол­нений, что государство нуждается в сильной, привычной власти монарха.
   Потом говорил Керенский, настаивая на отречении Великого князя.
   Ты, Саша, знаешь хорошо Великого князя. Никогда он не думал о пре­столе всероссийском, никогда к нему не готовился. Кругом него шли шум­ные дебаты, шли разговорчики о нем так, как будто бы его и не было. На кого он мог положиться? Его туземцы были благоразумно загнаны, кому это было нужно, на Румынский фронт. Вокруг орда пьяных солдат, убива­ющих своих офицеров и начальников, опереться не на кого.
   Великий князь отказался. И я не осуждаю его. Он ничего другого уже не мог сделать.
   "Ваше высочество, - воскликнул Керенский, выслушав его отказ, - Вы - благороднейший человек!.."
   Итак - le roi est mort (*-Король умер) и да здравствует Временное правительство во главе с князем Львовым из представителей всех партий.
   Старых министров, а с ними заодно и тех генералов, которые почему-либо не понравились толпе, - не сняли свитских аксельбантов, позволи­ли себе только что торжественно провозглашенную свободу слова и осу­дили действия хулиганов, - революционные войска арестовали и доста­вили кого в Таврический дворец, кого в крепость, кого и в Кресты. Картины умилительные. То и дело видишь грузовик, на который навали­лась ликующая разукрашенная красными лентами матросня и солдатня, с ними непременно несколько девиц, и посреди них сконфуженно, глупо улыбающаяся физиономия какого-либо сановника. Впрочем, кажется, обходились прилично и обижать не обижали. Новый кабинет собрали всех мастей и оттенков. Кадетская партия себя не обидела, напихала своих куда надо и куда не надо. Все это были пирожники, взявшиеся тачать сапоги, и сапожники, взявшиеся печь пироги. Князь Львов во главе, Александр Иванович Гучков военный министр, левый социалист Керенский министр юстиции и так далее в том же роде, личности довольно безцветные, как безцветна была и Дума. Ярче других Милюков, министр иностранных дел. Мы за последнее время были подготовлены ко всяким таким назначени­ям и потому подумали - Les ministres passent - les bureaux restent (*-Министры уходят - их министерства остаются) и не безпокоились, но вскоре увидали, что и бюро затрещали по швам, новые метлы заработали с революционной энергией, и всюду поклон в сторону толпы, то есть, говоря просто, - хама.
   Газеты всех оттенков, не исключая и правых, соловьями разливаются, восхваляя революцию. "Новое Время" стало называть Государя Импера­тора "бывший царь" с маленькой буквы и писать про Государя грязные сплетни. Внезапно, стихийно, как будто заранее заготовленные, вылете­ли на улицу грязные порнографические листки с грубыми картинками, и мальчишки носятся среди солдат, громко крича: "Сказ о том, как Сашка шила Распутину рубашку", и другие подобные циничные гадости..."
   Саблин остановился здесь и вспомнил русско-японскую войну и тогдашние крики газетчиков о победах Японии. "Мальчишки и уличные девки - подумал он, - вот тот камертон, который дает тон нынешней рус­ской истории. А где же дворянство, рыцари, где же интеллигенция и подлинный народ? Народ все еще безмолвствует".
   "Но все это было бы еще полбеды, - продолжал читать Саблин, - если бы у нас было правительство. Хотя худое, да правительство, мы ведь хоро­шим-то не очень избалованы, но беда оказалась в том, что Временное пра­вительство оказалось правительством без власти.
   В то время, как к Таврическому дворцу торжественно, под гром музы­ки подходили полки за полками, пришли и казаки - на поклон, срамить своих дедов, пришел и Конвой заявить о своей рабской душонке, - когда там вновь народившиеся министры, позабыв обо всех делах, целые дни приветствовали, благодарили и умилялись подвигам революционных войск, пожимали тысячам солдат руки, еще теплые от убийства безоружных людей, - в том же самом Таврическом дворце засело другое прави­тельство: Совет солдатских и рабочих депутатов. Что за депутаты, откуда они явились, кто их избирал, этого никто не знает. За длинным столом, окруженные вооруженными до зубов солдатами, матросами и рабочими, сидят юркие личности в пиджаках и солдатских рубахах, носившие по паспорту звучные фамилии вроде Чхеидзе, Цедербаума, Гуммера, Гельфанта, Розенфельда, Крахмаля, Нахамкеса, но укрывшиеся для удобства со­вращения малых сих под православными псевдонимами Маркова, Суха­нова, Парвуса, Каменева, Загорского, Стеклова и тому подобных. Эти неуклонно ведут свою линию и, захватив в свои руки мощную радиостан­цию, рассылают по всей России приказы самого возмутительного содер­жания.
   Их линия поведения точно определяется нижеследующей формулой, выработанной уже два года назад в Циммервальде и провозглашенной ими в N 1 "Известий Петроградского Совета рабочих депутатов": "немедлен­ная и неотложная задача временного революционного правительства - войти в сношения с пролетариатом воюющих стран для революционной борьбы народов всех стран против своих угнетателей и поработителей, про­тив царских правительств и капиталистических клик и немедленного пре­кращения кровавой человеческой бойни, которая навязана порабощенным народам". И, можешь себе представить, как этот призыв понравился всем трусам, шкурникам, оборонцам, уклоненцам, спекулянтам и привлек сра­зу всю пакость земли Русской на сторону совета. Что же делало тем време­нем настоящее, тоже самоизбравшееся, Временное правительство?
   Временное правительство разговаривало и совещалось, как поступить с этою властью, выросшею у него, как гнойный прыщ на носу.
   Разогнать? Но это нарушить девственную чистоту безкровной ликующей революции, это покажется народу старым режимом, насилием, про­изволом. Да и кто будет разгонять? Солдаты и рабочие не захотят гнать своих депутатов, которых, надо полагать, они когда-то избрали и которые отрицают войну и обещают мир.
   Соединиться с ними, вступить в переговоры, сделать из них, так сказать, нижнюю палату будущего парламента, признать их и столковаться.
   Как будто неловко. Уже слишком махровая компания там заседает, да и определенно известно, что никто никогда их не избирал.
   Решили просто. Держать с ними "контакт". Кому пришла эта гениаль­ная идея, я затрудняюсь сказать, но очень скоро наш брат чиновник, да и кое-какой офицер почувствовал, что настоящая власть это и есть Цедербаум, Нахамкес и компания, а князь Львов, Гучков и Милюков - это только вывеска для господ, и ловчилы в мундирах, иногда и со значками Гене­рального штаба, стали появляться, яко тать в нощи, перед советом и вы­ражать свою преданность красному знамени, отрекаясь от ощипанного новым правительством двуглавого орла.
   Что будет дальше, Саша, поживем - увидим. Пока хожу по улицам, из благоразумия в штатском и сильно поношенном платье, ибо хорошие шубы по ночам товарищи солдаты снимают, и приглядываюсь, не увижу ли где-либо Наполеона, который подкатит пушки к Таврическому дворцу и разгонит непрошеных гостей. Но что-то не видно. Пробовал я петь мар­сельезу с народом, - что-то не поется.
   Таня твоя перебралась к своей подруге Оле Полежаевой в Царское. Так-то лучше, пожалуй. Ну вот и все. Храни тебя Господь. Твой старый Иван Мацнев"...
   Прочел это письмо Саблин и почувствовал, словно какой-то большой куст со многими цепкими корнями вырвали у него прямо из сердца...
   Что же это? А как же армия? Что скажут Ротбеки, хорунжие Карповы, все те, кто так любил Россию и верил, что Россия без Хозяина земли Рус­ской не мыслима?
   Замелькали в памяти простые, не замысловатые, безчисленные крес­ты офицерских и солдатских могил, зазвучали в ушах тихие панихидные слова "на поле брани за веру, Царя и отечество убиенных", и понял Саб­лин, что невидимый враг верно выбрал время для того, чтобы нанести страшный удар России, повалить ее и повергнуть в хаос и бездну небытия.
   Кто этот враг? Таинственные ли семьдесят мудрецов, на которых ту­манно намекал Верцинский, император Вильгельм, готовый на все, лишь бы покончить войну, или Англия?
   А может быть, никто, но Божья воля. Страшное наказание Господа Сил за то, что мы забыли Его заветы любви и стали ненавидеть и Бога и лю­дей?..
  

XXXIII

   Был теплый весенний день. Снег быстро таял и на скатах холмов, об­ращенных на юг, чернели яровые поля и ярко, молодо и задорно блестели тонкими радостными иголками озими. Птицы в лесу звонко, по-весенне­му перекликались о чем-то творческом и безконечно счастливом.
   Бледно-синее небо с розовыми облаками отражало солнечные лучи и точно радовалось тому, какое красивое оно, новое, иное, чем несколько дней тому назад, когда стоял мороз и густо лежал по земле твердый снег. Людям должно бы петь и радоваться в такой день, ликовать и славосло­вить Господа, но вместо этого они ходили озабоченные, сердитые и недовольные. У всех была одна мысль - "наш день настал. На нашей улице праздник, не прогадать бы, не продешевить бы, не упустить бы своего".
   204-я дивизия строилась в резервный порядок для принесения прися­ги Временному правительству. От Командующего Армией утром пришло Саблину приказание лично быть на присяге. Пестрецов опасался, что солдаты откажутся присягать, и требовал, чтобы Саблин объяснил вой­скам, что Государь сам отрекся от престола, что также отрекся и Михаил Александрович, что будет Учредительное Собрание, которое установит образ правления в России, и что волноваться нечего, ежели народ поже­лает иметь Царя, то Царь и будет.
   Саблин холодно, без обычного в таких случаях, когда он бывал перед войсками, подъема, прочитал бледный манифест, подписанный Государем и сказал, что Россия без управления оставаться не может, что бремя власти взяло на себя Временное правительство, которому и надлежит присягать.
   Он посмотрел на лица солдат. Они были задумчивы, большинство смот­рело вниз исподлобья. Саблин подумал: "Народ взял на себя сам бремя власти и задумался".
   Он отъехал в сторону, слез с лошади и закурил папиросу. Перед ряды вышел священник и стал монотонно читать слова новой присяги, чуждо звучащей для солдата, слишком простой и не страшной.
   После чтения по очереди стали подходить сначала офицеры, потом солдаты и подписываться под присяжными листами.
   Саблин хотел уже уезжать, как вдруг шум и громкий говор заставили его встрепенуться. Из леса, направляясь к нему, шла маленькая группа вооруженных солдат, безцеремонно толкая перед собой офицера. Саблин с удивлением увидал на солдатских погонах номер полка Козлова, а в офи­цере узнал подпоручика Ермолова. Те самые солдаты, которые обожали своего офицера и с которыми он жил одною жизнью на позиции, нагло и грубо толкали его.
   - Что такое!- крикнул Саблин. - Как вы смеете!
   Солдаты подошли к Саблину. Их тесным кольцом окружила толпа уже присягнувших солдат полка, смотрела и жадно слушала, что будет дальше.
   - Ваше превосходительство, - задыхаясь заговорил молодой солдат с наглым лицом, не выпуская из своей руки шинели Ермолова, - позволь­те вам доложить. Все, значит, присягать стали, подписывать присяжный лист, а поручик Ермолов вдруг пошли в лес и стали уходить с поля.
   - Присягать, значит, не желают, - сказал другой солдат, стоявший по ту сторону от Ермолова.
   - Прежде всего, не сметь трогать офицера, - крикнул Саблин, - и разойтись по местам.
   Никто не шевельнулся. Сквозь толпу протиснулся бледный Козлов и стал подле Саблина. Саблин заметил, что он отстегнул крышку кобуры револьвера и передвинул револьвер на живот.
   - Я присягнул своему Государю, - твердо, отчетливо, чеканя слова, сказал Ермолов тяжело дыша, - и никому более присягать не буду... Я не изменник!
   - Ишь ты!- пронеслось по толпе. - Государь сам отрекся, народ, значит, взялся сам управлять. А он, значит, не желает с народом служить.
   - Разойтись, - гневно крикнул Саблин.
   - Чего разойтись! Товарищи, надо посмотреть, присягал ли еще и сам генерал. Может, и он с ним заодно, под красным знаменем служить не желает.
   - Вам сказано разойтись, - сказал Козлов. - Что вы, бунтовать хо­тите?
   - Это не мы бунтуем, а те, что присягать не хотят. Их арестовать надо.
   - Арестовать, арестовать!
   - И генерала арестовать!
   - Правильно, товарищи.
   - Царя ноне нет и господ нет. Арестовать генерала!
   - Навались, робя. Хватай!
   Положение становилось тяжелым. Передние еще держались, не смея поднять руку на своего корпусного командира, но сзади напирала масса, раздавались свистки, и Саблин почувствовал, что сейчас произойдет что-то ужасное.
   - Повремените, товарищи! - раздался из толпы слегка шепелявящий, тусклый голос, и Саблин узнал голос Верцинского. - Самосуд не дело свободного народа. Вы неправильно арестовали товарища Ермолова. Он такой же свободный гражданин, как и вы, и это его воля, присягать или нет. Ведь и вас никто не неволил. Товарищи! Настала минута, когда вы должны показать, что вы достойны той великой свободы, которую завоевали мозолистые руки солдат и рабочих! Вы не оскверните чистые мину­ты великой революции насилием. Мирно разойдемся, товарищи, но будем знать, что есть люди, которые не с нами. На них мы будем смотреть с полным, глубоким презрением. По землянкам, товарищи. Красное знамя свободы сменило двуглавого орла тирании и произвола! Расходитесь!
   - Правильно!
   - Что же, это он правильно! Коли свобода, то, значит, во всем свобо­да... И в присяге свобода.
   Толпа пошатнулась и стала расходиться.
   - Ваше превосходительство, я умоляю вас, уезжайте, - сказал Коз­лов. - Люди с ума сошли. Пройдет этот угар, и они на коленях будут умо­лять о прощении.
   - Садитесь на лошадь моего ординарца и поедем ко мне, - сказал Саблин Ермолову, - вам небезопасно оставаться среди них.
   - Я ничего не боюсь, ваше превосходительство, - со светлым лицом сказал Ермолов. - Я и смерти не боюсь. А жить теперь не стоит. Не для чего!
   - Ваша жизнь еще нужна будет! Садитесь.
   Они молча поехали мимо расходившихся солдат. Почти никто не отда­вал чести Саблину, солдаты смотрели мрачно, исподлобья, но молчали.
  

XXXIV

   В штабе корпуса Саблин застал полный кавардак. Едва не бунт. На дворе избы, которую занимал Саблин, толпились радиотелеграфисты, телегра­фисты, мотоциклисты и самокатчики и о чем-то шумели.
   - Я говорю, не имеет права задерживать! Это такой же приказ, как и Временного правительства, и Вислентьев не имел права сдавать начальни­ку штаба. Вислентьева за это арестовать надо. Он должен был передать, как указано, - слышал Саблин возбужденный голос, когда слезал с лошади.
   Он хмуро посмотрел на солдат и прошел в хату. В ней Давыдов с блед­ным, как полотно, лицом, неистово куря, ходил взад и вперед по грязно­му, размокшему, земляному полу.
   - В чем дело, Сергей Петрович?- спросил Саблин.
   - Я едва не выпорол телеграфиста. И жалею, что не выпорол эту ско­тину, - сказал Давыдов.
   - Но что случилось?
   - Извольте видеть, ночью передана радиотелеграмма с заголовком "Всем, всем, всем", немедленно передать во все части, роты, эскадроны, батареи и команды. Дикая галиматья. Воинская дисциплина отменяется. Объявляется декларация прав солдата! Слышите, ваше превосходительство, не обязанностей, а прав. Прав! Солдат имеет право ходить по всяким злачным местам, ездить в вагоне I класса, и даже не сказано, что с биле­том, не отдавать никому никакой чести, офицер вне службы ему не на­чальник, и прочая ерунда и довольно безграмотная.
   - Кем подписана?
   - Советом солдатских и рабочих депутатов.
   - Ерунда! Как же ее передали?
   - А вот пойдите вы. Оказывается, это не перва

Другие авторы
  • Диль Шарль Мишель
  • Соймонов Михаил Николаевич
  • Спасская Вера Михайловна
  • Дитмар Карл Фон
  • Бальдауф Федор Иванович
  • Лукашевич Клавдия Владимировна
  • Набоков Владимир Дмитриевич
  • Модзалевский Борис Львович
  • Савин Михаил Ксенофонтович
  • Рони-Старший Жозеф Анри
  • Другие произведения
  • Вербицкая Анастасия Николаевна - Пробуждение
  • Кузмин Михаил Алексеевич - О прекрасной ясности. Заметки о прозе
  • О.Генри - Превращение Мартина Барней
  • Эрберг Константин - Автобиография
  • Андерсен Ганс Христиан - Есть же разница!
  • Белинский Виссарион Григорьевич - Очерки бородинского сражения (Воспоминания о 1812 годе)
  • Арцыбашев Михаил Петрович - Из дневника одного покойника
  • Бальмонт Константин Дмитриевич - В раздвинутой дали
  • Кантемир Антиох Дмитриевич - Описание Кронштадта и Петербурга
  • Федоров Павел Степанович - П. С. Федоров: биографическая справка
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
    Просмотров: 430 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа