Киплинг Джозеф Редьярд - Ким

v align="justify">  

  - Я, я сам и другие из моего народа позаботятся об этом, если будет дозволено.

  

  - Дозволено, - еще высокомернее проговорил Ким. - Служитель Божий, эти люди принесут нам пищу.

  

  - Страна хороша. Вся южная страна хороша - великий и страшный мир, - сонным голосом проговорил лама.

  

  - Оставьте его спать, - сказал Ким, - но позаботьтесь, чтобы нас хорошенько накормили, когда он проснется. Он очень святой человек.

  

  Опять один из урья презрительно сказал что-то.

  

  - Он - не факир. Он не нищий из нижней страны, - строго продолжал Ким, обращаясь к звездам. - Он - самый святой из святых. Он выше всех каст. Я его ученик.

  

  - Пойди сюда, - сказал низкий слабый голос за занавеской, и Ким подошел, чувствуя, что на него пристально смотрят невидимые ему глаза. Худой, смуглый палец, покрытый кольцами, лежал на краю повозки. Начался разговор.

  

  - Кто этот человек?

  

  - Замечательный святой. Он идет издалека. Он идет из Тибета.

  

  - Где Тибет?

  

  - За снегами - очень далеко. Он знает звезды. Он составляет гороскопы. Он читает предзнаменования. Но он делает это не ради денег, он делает это из доброты и великого милосердия. Я - его ученик. Меня зовут также Друг Звезд.

  

  - Ты не горец?

  

  - Спроси его. Он скажет, что я был послан ему со звезд, чтобы указать конец его паломничества.

  

  - Гм! Помни, мальчишка, что я старуха и не совсем глупая. Я знаю лам и с благоговением отношусь к ним, но ты такой же ученик его, как мой палец - дышла моей повозки. Ты - индус без касты - смелый, бесстыдный попрошайка, приставший к святому человеку, вероятно, из-за наживы.

  

  - А разве все мы работаем не из-за наживы? - Ким быстро приноровил тон разговора к изменившемуся тону старухи. - Я слышал, - то была пущенная наугад стрела, - я слышал...

  

  - Что ты слышал? - резко оборвала она, стуча пальцем.

  

  - Не помню хорошенько, какой-то разговор на базаре, вероятно, ложь, будто даже раджи - маленькие горные раджи...

  

  - Но все же хорошей крови раджи.

  

  - Конечно, хорошей крови. Так вот, даже эти раджи продают своих самых красивых женщин ради наживы. Они продают их на юг...

  

  Ничто так страстно не отрицают маленькие горные князья, как именно это обвинение. Но этому вполне верят на базарах, когда там обсуждается вопрос о таинственной торговле рабами в Индии. Старая дама сдержанным, полным негодования шепотом точно объяснила ему, какой он зловредный лжец. Если бы Ким намекнул на это, когда она была девушкой, то в этот же вечер был бы убит хоботом слона.

  

  - Ай! Ай! Я ведь только мальчик-нищий, попрошайка, как сказала "Глаз Красоты", - стонал он с преувеличенным ужасом.

  

  - "Глаз Красоты", скажите пожалуйста! Кто я, что ты можешь бросать мне свои нищенские нежности?

  

  А все-таки она рассмеялась при давно забытых словах. Это можно было сказать лет сорок тому назад, и довольно верно. Да, даже тридцать лет тому назад. Это постоянное шатание взад и вперед по Индостану виной тому, что вдова раджи должна встречаться со всяким сбродом и служить предметом насмешек для нищих.

  

  - Великая королева, - быстро проговорил Ким, чувствуя, что она вся дрожит от негодования, - я действительно такой, каким меня считает великая королева, но мой господин тем не менее святой человек. Он еще не слышал приказаний великой королевы.

  

  - Приказание?.. Я могу отдать приказание святому человеку!.. Учителю закона - прийти поговорить с женщиной! Никогда!

  

  - Пожалей мою глупость. Я думал, что это было приказание...

  

  - Нет. То была мольба. Поможет ли вот это объяснить дело?

  

  Серебряная монета звякнула о край повозки. Ким взял ее и отвесил глубокий поклон. Старая дама признала, что его следует умилостивить, как глаза и уши ламы.

  

  - Я только ученик святого человека. Когда он поест, он, может быть, придет.

  

  - О, противный, бессовестный мошенник! - унизанный драгоценностями палец погрозил Киму, но он расслышал прерывистый смех старухи.

  

  - Ну, что это? - сказал он, переходя к своему обычному ласковому и уверенному тону, которому, как он знал, мало кто мог противостоять. - Не нуждается ли твоя семья в сыне? Говори откровенно, потому что мы, жрецы... - последняя фраза была явно заимствована у одного факира у Таксалийских ворот.

  

  - Мы, жрецы! Ты еще недостаточно стар, чтобы... - она остановилась и закончила шутку смехом. - Поверь мне, раз и навсегда, о жрец, мы, женщины, думаем о многом другом, кроме сыновей. К тому же у моей дочери родился ребенок мужского пола.

  

  - Две стрелы в колчане лучше одной, а три еще лучше. - Ким проговорил пословицу, покашливая в раздумье и скромно опустив глаза в землю.

  

  - Верно, о, верно. Но, может быть, так и будет. Конечно, эти брамины совершенно бесполезны. Я посылала им подарки, деньги и снова подарки, и они пророчествовали.

  

  - А, - протянул Ким с бесконечным презрением, - они пророчествовали! - Профессионал не мог бы выразить больше презрения.

  

  - И только тогда, когда я вспомнила моих богов, молитвы мои были услышаны. Я выбрала благоприятный час, и, может быть, святой человек слышал о настоятеле Лунг-Чосского монастыря? Я обратилась к нему, и вот в свое время случилось то, чего я желала. Брамин в доме отца сына моей дочери говорил, что это произошло благодаря его молитвам - маленькая ошибка, которую я разъясню ему, когда мы достигнем конца нашего путешествия. А потом я поеду в Буддах-Гайя, чтобы принести жертву за отца моих детей.

  

  - Мы идем туда.

  

  - Вдвойне благоприятное предзнаменование, - прощебетала старая дама. - По крайней мере, второй сын!

  

  - О, Всеобщий Друг! - Лама проснулся и просто, как ребенок, удивленный, что лежит в чужой кровати, позвал Кима.

  

  - Иду! Иду, Служитель Божий! - Он бросился к костру и нашел ламу, окруженного блюдами. Горцы относились к нему с видимым обожанием, южане имели угрюмый вид.

  

  - Убирайтесь! Прочь! - крикнул Ким. - Разве мы едим публично, как собаки?

  

  Они закончили ужин в молчании, несколько отвернувшись друг от друга. На закуску Ким выкурил туземную сигаретку.

  

  - Не говорил ли я сотни раз, что юг - хорошая страна? Вот здесь добродетельная, высокорожденная вдова горного раджи. По ее словам, она отправляется в паломничество в Буддах-Гайя. Она присылает нам эти блюда, а когда ты хорошенько отдохнешь, она желала бы поговорить с тобой.

  

  - И это тоже твое дело? - спросил лама, запуская глубоко руку в бутылку из тыквы, наполненную табаком.

  

  - А кто же оберегал тебя с тех пор, как началось наше чудесное путешествие? - Глаза Кима весело бегали, когда он выпускал из ноздрей едкий дым, который стелился по пыльной земле. - Разве я не заботился, чтобы тебе было удобно, Служитель Божий?

  

  - Да будет благословение над тобой. - Лама торжественно наклонил голову. - В моей долгой жизни я знавал многих людей и немало учеников. Но ни к одному из людей - если только ты рожден от женщины - не влекло так мое сердце, как к тебе - внимательному, мудрому и любезному, но все же несколько напоминающему дьяволенка.

  

  - А я никогда не видел такого священнослужителя, как ты. - Ким внимательно разглядывал все морщины желтого лица. - Нет еще и трех дней, как мы идем вместе, а мне кажется, что прошло уже сто лет.

  

  - Может быть, в одной из прежних жизней мне было дозволено оказать тебе какую-нибудь услугу. Может быть, - он улыбнулся, - я освободил тебя из западни, или, поймав тебя на крючок в то время, когда я не был просвещен, я бросил тебя в воду.

  

  - Может быть, - спокойно сказал Ким. Он часто слышал такие предположения из уст многих людей, которых англичане не считали наделенными воображением. - Что касается женщины в повозке, запряженной волами, то, я думаю, она желает второго сына для своей дочери.

  

  - Это не относится к Пути, - со вздохом сказал лама. - Но, во всяком случае, она с гор. Ах, горы и снег гор!

  

  Он встал и пошел к повозке величественной походкой. Ким отдал бы уши, чтобы пойти за ним, но лама не пригласил его, а некоторые слова, долетавшие до него, были на неизвестном ему языке, потому что они говорили на наречии горцев. По-видимому, женщина задавала вопросы, на которые лама отвечал после обдумывания. Иногда до Кима доносилась цитата на китайском языке. Сквозь опущенные веки Ким видел странную картину. Лама стоял, выпрямившись во весь рост, причем глубокие складки его желтой одежды прорезали черные полосы при свете костров, горевших в "парао", совершенно так же, как длинная тень от солнца прорезает узловатый пень дерева. Он говорил, обращаясь к лакированной, украшенной мишурой повозке, которая горела, при мерцающем освещении, как разноцветный драгоценный камень. Рисунки на вышитых золотом занавесках то подымались, то опускались, изменяясь по мере того, как складки колебались от ночного ветра. Когда разговор становился оживленнее, покрытый драгоценными камнями указательный палец точно раскидывал блестящие искорки между вышитыми занавесками. За повозкой из глубины мрака выступали светящиеся точки и еле уловимые тени движущихся фигур и лиц.

  

  Звуки раннего вечера перешли в успокоительный гул, самой низкой нотой которого являлось ровное чавканье волов над яслями с рубленой соломой, а самой высокой - звук музыкального инструмента бенгальской танцовщицы. Большинство людей уже поело и курило. Лама наконец вернулся. За ним шел горец с одеялом из бумажной материи, подбитым ватой, и заботливо разложил его перед огнем.

  

  - Она заслуживает десяти тысяч внуков, - подумал Ким. - Но все же без меня не бывать бы этим дарам.

  

  - Добродетельная женщина и мудрая. - Лама медленно опустился на землю. - Мир полон милосердия к идущим по Пути. - Он набросил большую часть одеяла на Кима.

  

  - А что сказала она? - Ким завернулся в свою половину.

  

  - Она предложила мне много вопросов о догматах, большинство которых - пустые рассказы, слышанные ею от служащих дьяволу жрецов, которые прикидываются, что идут по Пути. На некоторые я ответил, а про другие сказал, что они глупы. Многие внешне схожи с ищущими, но мало тех, кто держится истинного Пути.

  

  - Верно. Это верно. - Ким говорил тем задумчивым успокоительным тоном, к которому прибегают люди, желающие вызвать на откровенность собеседника.

  

  - Сама по себе она вполне права. Она очень желает, чтобы мы пошли с ней в Буддах-Гайя. Насколько я понимаю, наша дорога идет к югу на протяжении нескольких дней.

  

  - И?..

  

  - Немного терпения. На это я ответил, что мои поиски важнее всего для меня. Она слышала о многих глупых легендах, но никогда не слышала о великой истине моей Реки. Таковы священнослужители нижних гор! Она знала настоятеля Лунг-Чо, а не знала ни о моей Реке, ни предания о стреле.

  

  - И?..

  

  - Поэтому я говорил ей об Искании и о Пути и о других полезных вещах. Она же желала только, чтобы я сопровождал ее и помолился о даровании ей второго внука.

  

  - Ага! "Мы, женщины, не думаем ни о чем, кроме детей", - проговорил Ким сонным голосом.

  

  - Ну, так как наши дороги совпадают до известного места, то я не считаю, что мы уклонимся от наших поисков, если проводим ее, по крайней мере, до... я забыл название этого города.

  

  - Эй! - сказал Ким. Он обернулся и заговорил громким шепотом с одним из урья, находившимся в нескольких ярдах от него. - Где дом вашего господина?

  

  - Несколько дальше Сахаруппора. - Он назвал селение.

  

  - Вот именно это место, - сказал лама. - По крайней мере, до него мы можем идти с ней.

  

  - Мухи летят на падаль, - сказал урья равнодушным тоном.

  

  - Около больной коровы - ворон, около больного человека - брамин. - Ким проговорил пословицу, как бы обращаясь только к темным вершинам деревьев над головами. Урья проворчал что-то и замолчал.

  

  - Итак, мы идем с ней, Служитель Божий?

  

  - Есть что-нибудь против? Я ведь могу уклониться от одного пути с ней и исследовать все реки, проходящие по дороге. Она желает, чтобы я пошел с ней. Она очень желает этого.

  

  Ким заглушил смех, уткнувшись в одеяло. Раз эта властная старая женщина сумела оправиться от естественного страха перед ламой, ее стоило бы послушать.

  

  Он уже засыпал, когда лама внезапно произнес пословицу: "Мужья болтливых женщин получают впоследствии большую награду". Ким слышал, как он втянул три понюшки табаку, затем заснул, продолжая смеяться.

  

  Сверкающая алмазами заря пробудила сразу людей, воронов и волов. Ким сел, зевнул, отряхнулся и вздрогнул от восторга. Теперь он действительно видел свет. То была жизнь, какую он желал: люди суетились и кричали, застегивали пояса, колотили волов, разводили костры и приготовляли пищу, колеса скрипели. Повсюду новые картины открывались перед восхищенным взглядом Кима. Утренний туман рассеялся в серебряном вихре. Попугаи крикливыми зелеными стаями улетали к какой-то отдаленной реке. Вороты всех ближайших колодцев принялись за работу. Индия проснулась, и Ким был частью ее. Пробудившийся и возбужденный более, чем кто-либо, он жевал ветку, собираясь воспользоваться ею как зубной щеткой, по привычке, распространенной в его любимой стране. Об еде нечего было беспокоиться, не нужно было тратить денег в набитых толпами людей палатках. Он был ученик святого человека, к которому присоединилась властная, сильная женщина. Все будет готово для них, и, когда их почтительно пригласят, они сядут и станут есть. К тому же - тут Ким захихикал, чистя зубы - их хозяйка только увеличит наслаждение дорогой. Он критически оглядел ее волов, которые подошли, хрюкая и фыркая под ярмом. Если они побегут слишком быстро, что не очень вероятно, то для него может найтись приятное местечко у дышла, а лама сядет рядом с возницею. Конвой, конечно, пойдет пешком. Старуха, наверно, будет говорить очень много, и, судя по тому, что он слышал, разговор ее будет не без соли. И теперь уже она приказывала, увещевала, упрекала и, надо сказать правду, проклинала своих слуг за медлительность.

  

  - Дайте ей трубку. Ради всех богов, дайте ей трубку и заткните ее зловещий рот, - кричал один из урья, связывая в безобразные узлы свою постель. - Она и попугаи похожи друг на друга. Они кричат на заре.

  

  - Передних волов! Эй! Передних волов! - Волы пятились и вертелись на месте, потому что зацепились рогами за ось повозки, нагруженной зерном.

  

  - Сын совы, куда ты идешь? - Это обращение относилось к ухмылявшемуся возчику.

  

  - Ай-ай-ай! Вон там внутри сидит королева Дели, отправляющаяся вымаливать себе сына! - крикнул он, сидя на своей нагруженной повозке. - Дорогу делийской королеве и ее первому министру, серой мартышке, взбирающейся вверх по своей собственной сабле!

  

  Подъехала другая повозка с древесной корой для кожевенного завода, отправляемой на юг, и ее возница также прибавил несколько комплиментов, волы продолжали пятиться.

  

  Из-за колебавшихся занавесок вылетел залп брани. Он был непродолжителен, но по количеству и качеству, по жгучим, едким, метким выражениям превосходил все, что доводилось слышать даже Киму. Он видел, как голая грудь возчика сжалась от изумления, как он с благоговением отдал поклон, соскочил с дышла и помог конвою направить вулкан на главную дорогу. Тут голос откровенно сообщил ему, какова была женщина, на которой он женился, и что она делает в его отсутствие.

  

  - О, шабаш! - пробормотал Ким, не в силах сдерживаться, когда возчик поспешно ускользнул.

  

  - Не правда ли, хорошо? Стыд и позор, что бедная женщина не может отправиться помолиться своим богам без того, чтобы ее не затолкали и не оскорбили все подонки Индостана, что она должна проглатывать гали (оскорбление), как мужчины проглатывают "ги". Однако язык у меня еще двигается. Одно-два хорошо сказанных слова всегда найдутся. Но я все еще без табаку! Кто тот одноглазый, несчастный сын позора, который еще не приготовил мне трубку?

  

  Один из горцев поспешно просунул ей трубку, и струя густого дыма из-за занавесок показала, что воцарилось спокойствие.

  

  Если накануне Ким шел гордо, с сознанием, что он ученик святого человека, то теперь он испытывал в десять раз большую гордость, принимая участие в почти королевской процессии, под признанным покровительством старой дамы с очаровательными манерами и бесконечной изобретательностью речи. Конвой, с головами, повязанными по туземной моде, шел по обеим сторонам повозки, подымая огромные облака пыли.

  

  Лама и Ким шли несколько в стороне. Ким жевал свой сахарный тростник и не уступал дорогу никому ниже лица духовного звания. Они слышали, как трещал язык старухи, словно веялка. Она приказала конвою рассказывать ей все, что делается на дороге, и, как только выехали из "парао", отдернула занавески и выглянула, прикрыв покрывалом лишь треть лица. Ее люди не смотрели на нее, когда отвечали, и таким образом приличия были более или менее соблюдены.

  

  Смуглый, желтоватый участковый полицейский надзиратель, одетый в безупречный английский мундир, проехал мимо на усталой лошади и, увидя по ее свите, какая эта особа, подразнил ее.

  

  - О, матушка, - крикнул он, - разве так делают у вас в стране?! Представь себе, что какой-нибудь англичанин проедет мимо и увидит, что у тебя нет носа?

  

  - Что такое! - пронзительно крикнула она. - У твоей матери нет носа? Ну, так зачем говорить об этом на Большой дороге?

  

  Удар был отпарирован ловко. Англичанин поднял руку жестом человека, потерпевшего поражение в игре слов. Она рассмеялась и кивнула головой.

  

  - Ну, разве это такое лицо, которое может совратить с пути добродетели? - Она откинула покрывало совсем и пристально взглянула на англичанина.

  

  Лицо было далеко не прекрасно, но, подобрав поводья, он назвал его "Луной рая", "Нарушителем честности" и несколькими другими фантастическими эпитетами. Старуха корчилась от смеха.

  

  - Что за плут! - сказала она. - Все полицейские констебли таковы, а уж их начальники всего хуже. Эй, сын мой, ты не мог научиться всему этому с тех пор, как приехал из Белайта (Европа)? Кто кормил тебя грудью?

  

  - Женщина с гор из Дальхуси, матушка. Держи свою красоту в тени, о расточительница наслаждений. - И он проехал дальше.

  

  - Вот именно такого сорта, - она приняла рассудительный вид и набила рот жвачкой, - такого сорта должны быть люди, наблюдающие за правосудием. Они знают страну и обычаи страны. Другие, только что приехавшие из Европы, выкормленные белыми женщинами и научившиеся нашим языкам из книги, хуже чумы. Они вредят правителям. - Потом она рассказала всем длинную-длинную историю про невежественного молодого полицейского, который обеспокоил одного маленького горного раджу, ее двоюродного брата в девятом колене, по какому-то пустячному делу, и закончила цитатой из какого-то произведения, ни в коем случае не благочестивого.

  

  Потом ее настроение изменилось, и она послала конвойного спросить ламу, не подойдет ли он к повозке, чтобы поговорить о религиозных вопросах. Ким отошел в сторону и принялся за свой сахарный тростник. Более часа широкополая шляпа ламы казалась луной, проглядывающей сквозь дымку. Ким слышал только, что старуха плакала. Один из слуг почти извинился за свою грубость накануне, сказав, что он никогда не видел своей госпожи в таком кротком настроении, и приписал это присутствию незнакомого духовного лица. Лично он верил в браминов, хотя знал, как и все в стране, их хитрость и жадность. Но так как брамины только раздражали своим попрошайничеством мать жены его господина, то, когда она прогнала их, она рассердилась так, что прокляла весь конвой (вот главная причина, почему охромел задний вол и сломалось в прошлую ночь дышло), теперь он готов признать всякое другое духовное лицо в Индии или вне ее. Ким подтверждал его слова, кивая головой с глубокомысленным видом, причем обратил его внимание на то, что лама не берет денег, а стоимость пищи ламы и Кима окупится сторицей тем счастьем, которое будет с настоящего времени сопутствовать каравану. Он также рассказал о городе Лагоре и спел песенки, вызвавшие смех конвоя. Как городской житель, всегда хорошо знакомый с песенками модных туземных композиторов, Ким имел значительное преимущество перед людьми из маленького селения за Сахаруппором, но он предоставил им самим прийти к этому заключению.

  

  В полдень они свернули на обочину, чтобы поесть. Еда была вкусная, обильная и хорошо поданная на чистых листьях, вдали от пыли. Остатки, соблюдая все правила, отдали нищим, и затем все уселись, чтобы насладиться продолжительным курением. Старая дама удалилась за свои занавески, но очень свободно вмешивалась в разговор своих слуг, причем те рассуждали и противоречили ей, как это делают все слуги на Востоке. Она сравнивала прохладу и сосны Кулу с пылью и манговыми деревьями юга, рассказывала о старых местных богах в краю, где были владения ее мужа, сильно бранила табак, который курила, ругала и браминов и, не стесняясь, рассчитывала на появление многочисленных внуков.

  

  

  

  Вот я вернулся в отчий дом,

  

  Накормлен, узнан и прощен.

  

  Любимым сыном признан вновь -

  

  Отец мне возвратил любовь.

  

  Телец заколот для меня...

  

  Но корм свиней мне боле мил,

  

  Мне свиньи - лучшие друзья,

  

  И в хлев готов вернуться я.

  

  

  Процессия снова лениво и медленно двинулась в путь, вытянувшись в струнку. Старуха спала, пока не добрались до следующей остановки. Переход был очень короткий, до заката оставался целый час, и Ким стал придумывать развлечения.

  

  - Почему бы не присесть и не отдохнуть? - заметил один из конвойных. - Только дьяволы и англичане ходят взад и вперед без всякого толку.

  

  - Никогда не дружи с дьяволом, обезьяной и мальчиком. Никому не известно, что они сделают, - сказал его товарищ.

  

  Ким презрительно отвернулся - он не желал слышать старого рассказа о том, как дьявол играл с мальчиками и раскаялся в этом - и лениво побрел по дороге.

  

  Лама пошел за ним. В течение всего дня, как только появлялась река, он подходил, чтобы поглядеть на нее, но ни разу не находил указаний на то, что нашел свою реку. К тому же удовольствие поговорить с человеком разумным и сознание, что благородно рожденная женщина относится к нему с почтением и уважением, как духовному советнику, несколько отвлекало его мысли от поисков реки. Он приготовился провести многие спокойные годы в искании. У него не было нетерпения белого человека, а только глубокая вера.

  

  - Куда ты идешь? - крикнул он Киму.

  

  - Никуда особенно, немного прогуляться. Все это, - Ким раскинул руки, - ново для меня.

  

  - Она, без сомнения, умна... и проницательная женщина. Но трудно размышлять, когда...

  

  - Все женщины таковы. - Ким говорил так, как мог бы сказать Соломон.

  

  - Перед монастырем была большая площадка, - пробормотал лама, перебирая сильно потертые четки, - каменная. На ней я оставил след моих ног, расхаживая взад и вперед вот с ними.

  

  Он стукнул четками и начал читать: "Ом мани падме ом", благодарный за прохладу, тишину и отсутствие пыли.

  

  На равнине один предмет за другим привлекал праздный взгляд Кима. В его странствованиях не было никакой цели, просто архитектура хижин показалась ему новой и он хотел поглядеть на них поближе.

  

  Они вышли на большое пастбище с группой манговых деревьев в центре, коричневое и пурпурное при послеполуденном свете. Киму показалось удивительным, что в таком удобном месте не было ни одного жертвенника: мальчик в этом отношении был наблюдателен, как жрец. Вдали, по долине, шло четверо людей, один за другим. Он приложил руки к глазам и заметил, как медь сверкала на солнце.

  

  - Солдаты! Белые солдаты! - сказал он. - Посмотрим.

  

  - Всегда встречаются солдаты, как только мы пойдем одни. Но я никогда не видел белых солдат.

  

  - Они не делают вреда, когда не пьяны. Спрячься за этим деревом.

  

  Они встали за толстыми стволами в тени громадного мангового дерева. Две маленькие фигуры остановились, другие две неуверенно пошли вперед. Это был авангард подходившего полка, высланный, по обычаю, чтобы найти место для лагеря. Они несли пятифутовые шесты с развевавшимися флагами и перекликались друг с другом, идя по равнине.

  

  Наконец, они вошли, тяжело ступая, в рощу манговых деревьев.

  

  - Здесь или где-нибудь вблизи я думаю поставить палатки для офицеров под деревьями, а остальные могут расположиться около. Нашли ли место для обоза?

  

  Они крикнули вдаль товарищам, и грубый ответный крик тех дошел до них слабым и смягченным.

  

  - Ну, так ставь значок тут, - сказал один из солдат.

  

  - Что это они готовят? - сказал пораженный лама. - Это великий и страшный мир. Какой девиз на этом знамени?

  

  Один из солдат воткнул шест в нескольких футах от них, проворчал что-то недовольным тоном, выдернул его, посоветовался с товарищем, оглядывавшим тенистый зеленый свод, и поставил шест на прежнее место.

  

  Ким смотрел во все глаза. Дыхание быстро и прерывисто вылетало сквозь его сжатые губы.

  

  - Служитель Божий! - задыхаясь, проговорил он. - Мой гороскоп! Рисунок на песке жреца в Умбалле! Вспомни, что он сказал. Сначала придут двое людей, чтобы приготовить все, в темное место, как это бывает при начале видения.

  

  - Но это не видение, - сказал лама. - Это только иллюзия мира - ничего более.

  

  - А за ними придет Бык, Красный Бык на зеленом поле. Взгляни. Вот он!

  

  Он показал на флаг, развевавшийся от вечернего ветерка менее чем в десяти шагах от них. Это был простой флаг, предназначенный для обозначения места лагеря, но полк позаботился, чтобы на флаге было то же изображение, что на полковом знамени, - красный бык на фоне зеленого национального цвета Ирландии.

  

  - Вижу и припоминаю теперь, - сказал лама. - Это, наверно, твой Бык. Верно также и то, что пришло двое людей, чтобы все приготовить.

  

  - Это солдаты - белые солдаты. Что сказал жрец? Знамение быка - знак войны и вооруженных людей. Служитель Божий, это то, чего я ищу.

  

  - Верно. Это верно. - Лама пристально смотрел на девиз, горевший во тьме, словно рубин. - Жрец в Умбалле сказал, что твое знамение - знамение войны.

  

  - Что делать теперь?

  

  - Ждать. Будем ждать.

  

  - Уже теперь тьма рассеивается, - сказал Ким.

  

  Было вполне естественно, что лучи заходящего солнца пробились наконец сквозь стволы деревьев рощи, наполнив ее на несколько минут золотыми искрами света, но Киму это казалось завершением пророчества брамина.

  

  - Слушай! - сказал лама. - Где-то вдали бьют в барабан.

  

  Сначала звук, слабо раздавшийся в неподвижном воздухе, походил на биение артерии в висках. Вскоре он стал более резким.

  

  - А, музыка, - объяснил Ким. Ему были знакомы звуки полкового оркестра, но они удивляли ламу.

  

  В дальнем конце равнины показалась тяжелая, запыленная колонна. Потом ветер донес слова песни:

  

  

  Мы просим снисхождения -

  

  Про наши похождения

  

  В рядах гвардейцев Миллигана

  

  Мы рассказать хотим.

  

  

  Тут вступили пронзительные дудки.

  

  

  Вскинув ружья на плечо,

  

  Марш-марш вперед мы шли,

  

  От парка Феникса вперед

  

  К замку Дублина пошли.

  

  О, флейты сладко так звучали

  

  И громко барабан гремел,

  

  А мы вперед маршировали

  

  В рядах гвардейцев Миллигана.

  

  

  То был оркестр Меверикского полка, игравший впереди отправлявшихся в лагерь солдат. Солдаты маршировали, сопровождаемые обозом. Наконец, тянувшаяся колонна сомкнулась - повозки остались позади, - разделилась надвое, рассеялась, как муравейник, и...

  

  - Но это колдовство! - проговорил лама.

  

  Равнина покрывалась палатками, которые, казалось, вырастали готовыми из повозок. Другая толпа людей вторглась в рощу, молча воздвигла высокую палатку, раскинула еще восемь-девять палаток вокруг нее, словно выкопала из земли кухонные горшки, сковороды и узлы, которые приняли во владение туземные слуги. И наблюдавшие эту сцену лама и Ким увидели перед собой благоустроенный город.

  

  - Уйдем, - сказал лама, в страхе отступая, когда загорелись огни и белые офицеры с звенящими саблями величественно вошли в палатку, где должны были обедать.

  

  - Встань в тени. Ничего нельзя видеть при мерцающем свете, - сказал Ким. Глаза его были по-прежнему устремлены на флаг. Он никогда еще не видел, как быстро, за полчаса, привыкшие к своему делу солдаты раскидывают лагерь.

  

  - Смотри, смотри, смотри! - воскликнул лама. - Вон идет священнослужитель.

  

  То был Беннет, священник полка. Он шел, прихрамывая, одетый в запыленную черную одежду. Кто-то из его паствы сделал грубые замечания насчет недостатка бодрости и энергии священника; чтобы пристыдить его, Беннет промаршировал весь день рядом с солдатами. По его черной одежде, золотому кресту на цепочке, бритому лицу и мягкой войлочной шляпе с широкими полями повсюду в Индии его приняли бы за святого человека. Он опустился в кресло у двери палатки и снял сапоги. Несколько офицеров окружили его, смеясь и подшучивая над его подвигом.

  

  - Разговор белых людей лишен всякого достоинства, - сказал лама, судя только по их тону. - Но я рассмотрел лицо этого священнослужителя и думаю, что он ученый. Может ли он понять нас? Мне хотелось бы поговорить с ним о предмете моих исканий.

  

  - Никогда не разговаривай с белым человеком, пока он не насытится, - привел Ким хорошо известную пословицу. - Они собираются есть, и я не думаю, чтобы можно было просить у них. Пойдем назад к месту остановки. Когда мы поедим, то снова придем сюда. Это, наверно, Красный Бык - мой Красный Бык.

  

  Оба были заметно рассеяны, когда свита старой дамы поставила перед ними кушанья, никто не решался нарушить их молчания, так как надоедать гостям - приносит несчастье.

  

  - Ну, - сказал Ким, ковыряя в зубах, - мы вернемся туда, но ты, святой человек, должен подождать немного в стороне, потому что твои ноги слабее моих, а мне хочется еще раз посмотреть на Красного Быка.

  

  - Но как ты поймешь их разговор? Иди медленно. Дорога темна, - беспокойно проговорил лама.

  

  Ким не ответил на вопрос.

  

  - Я заметил место вблизи деревьев, где ты можешь сидеть, пока я не позову тебя, - сказал он. - Нет, - продолжал он, когда лама выразил нечто вроде протеста, - помни, что это предмет моих исканий - Красный Бык. Знамение в звездах было не для тебя. Я знаю кое-что об обычаях белых солдат, и мне всегда хочется видеть новое.

  

  - Что ты не знаешь об этом мире? - Лама послушно присел на корточки в маленькой впадине, менее чем в ста шагах от группы манговых деревьев, темные силуэты которых вырисовывались на усеянном звездами небе.

  

  - Оставайся здесь, пока я не позову.

  

  Ким нырнул во тьму. Он знал, что, по всей вероятности, вокруг лагеря расставлены часовые, и улыбнулся, услышав тяжелые шаги солдат. Мальчика, который может пробираться по крышам города Лагора, пользуясь каждым уголком и каждою тенью, чтобы сбить с толку преследующего его человека, вряд ли могут задержать несколько хорошо обученных солдат. Он все же оказал им внимание, прополз между двумя из них я побежал, останавливаясь, пробираясь ползком и плотно прижимаясь к земле, пока не добрался до освещенной палатки - столовой, стоявшей позади мангового дерева. Тут он стал ждать, не услышит ли какого-нибудь случайного слова, которое дало бы ему нужную нить.

  

  Единственно, что занимало теперь его ум, - это было желание узнать побольше о Красном Быке. Как знать (в некоторых отношениях познания Кима были так же ограничены, как обширны в других), эти люди, эти девятьсот дьяволов, упоминавшиеся в предсказании его отца, может быть, будут молиться после заката солнца быку, как индусы молятся священной корове.

  

  Это, по крайней мере, было бы вполне правильно и логично, и об этом деле следовало бы посоветоваться с патером с золотым крестом. С другой стороны, ему припоминались патеры с постными лицами, которых он избегал в Лагоре. Патер мог оказаться слишком любознательным и надоедливым и стал бы советовать ему учиться. Но разве не было доказано, что знамение отчасти говорило о войне и вооруженных людях? Разве он сам не Друг Звезд и всего света, посвященный в страшные тайны? Наконец, - и сильнее всего, как непознанное течение его быстро менявшихся мыслей - это приключение было чудеснейшим развлечением, восхитительным продолжением его былых прогулок по крышам и в то же время исполнением чудного предсказания. Лежа на животе, он подвигался, извиваясь, к двери палатки, придерживая рукой амулет на шее.

  

  Все было, как он предполагал. Сахибы молились своему Богу, потому что посредине стола стояло единственное украшение, которое они брали в поход, - золотой бык, отлитый в давние времена из добычи, взятой в Летнем дворце Пекина - бык из червонного золота с опущенной головой, прыгающий на зеленом поле. К нему протягивали сахибы стаканы с громкими криками.

  

  Достопочтенный Артур Беннет всегда уходил из столовой после этого тоста, а так как он несколько устал, то движения его были более резки, чем обыкновенно. Ким слегка поднял голову, продолжая смотреть на свой талисман на столе, как вдруг капеллан наступил на его правое плечо.

  

  Ким увернулся из-под кожаного сапога и, откатившись в сторону, опрокинул священника. Тот, всегда готовый действовать, схватил его за горло и чуть было не задушил. Ким отчаянно ударил его в живот. Мистер Беннет задохнулся, скорчился, но, не выпуская добычи, набросился на нее опять и молча отнес Кима в свою палатку. Члены Меверикского полка были неисправимые шутники не на словах, а на деле, и англичанин подумал, что лучше помолчать, пока хорошенько не узнаешь, в чем дело.

  

  - Да это мальчик! - сказал он, увидя свою добычу при свете фонаря, висевшего на шесте у палатки. Потом он сильно потряс его и крикнул: - Что ты делал там? Ты вор? Choor Malluum?

  

  Его знания индийских языков были