Киплинг Джозеф Редьярд - Ким

bsp;- Воздух этой страны действительно хорош, - сказал лама. - Я сплю чутко, как все старые люди, но эту ночь я проспал беспробудно до самого утра. И теперь я как будто еще не проснулся.

  

  - Выпей глоток горячего молока, - сказал Ким, которому нередко приходилось приносить такое лекарство своим знакомым курильщикам опиума. - Пора отправляться в путь.

  

  - В длинный путь, через который протекают все реки Индостана, - весело сказал лама. - Идем. Но чем думаешь ты вознаградить этих людей, и в особенности жреца, за их великую доброту? Правда, здесь, в этой жизни, они и идолопоклонники, но в другой жизни, может быть, получат просветление... Рупию на храм? То, что там внутри, - только камень, окрашенный в красную краску, но сердце человека, если оно доброе, мы должны признавать всегда и повсюду.

  

  - Служитель Божий, бывал ты когда-нибудь один в пути? - Ким взглянул проницательно, словно индийские вороны, проявляющие такую усердную активность на полях.

  

  - Конечно, дитя, от Кулу до Патанкота, от Кулу, где умер первый ученик. Когда люди бывали добры к нам, мы оставляли их богам приношения, и все в горах хорошо относились к нам.

  

  - В Индостане иное дело, - сухо сказал Ким. - У их богов много рук, и они злобны. Оставь их в покое.

  

  - Я провожу тебя немного по дороге, Всеобщий Друг, тебя и твоего желтолицего. - Старый воин, худой, как скелет, подъехал на тощем пони-иноходце. - Прошлый вечер разбудил источники воспоминаний в моем иссохшем сердце и был благословением для меня. Война действительно в воздухе. Я чую ее. Смотри! Я привез мою саблю.

  

  Он сидел на маленьком пони, длинноногий, с большой саблей на боку, с рукой, опущенной на эфес, и огладывал свирепым взглядом тянувшиеся к северу равнины. - Расскажи мне еще раз, каким он явился тебе в видении. Садись сзади меня. Лошадь выдержит нас обоих.

  

  - Я - ученик этого святого человека, - сказал Ким, когда они вышли из ворот деревни, жители которой, казалось, были почти огорчены расставанием с ними, только прощание жреца было холодно и сдержанно. Он истратил опиум на человека, у которого не было денег с собой.

  

  - Хорошо сказано. Я не очень привык к святым людям, но почтительность всегда хорошее дело. В нынешнее время почтительности не существует - я не вижу ее даже тогда, когда какой-нибудь сахиб комиссариата навещает меня. Но зачем тот, кого его звезда ведет к войне, следует за Служителем Божиим?

  

  - Он действительно Служитель Божий, - горячо сказал Ким. - Святой по правдивости, словам и поступкам. Он не похож на других. Я никогда не видел, такого человека. Мы не гадальщики, не фокусники и не нищие.

  

  - Что касается тебя, то я вижу, что это правда; другого не знаю. Но ходит он хорошо.

  

  Свежесть раннего утра увлекала ламу, и он шел большими, легкими шагами, похожими на шаги верблюда. Он погрузился в размышления и машинально перебирал четки.

  

  Они подвигались вперед по изрытой колеями, истоптанной дороге, которая, извиваясь, шла по равнине между большими темно-зелеными рощами манговых деревьев. На востоке смутно виднелась линия Гималаев со снежными вершинами. Вся Индия была на работе в полях, всюду слышался скрип колодезных колес, крики пахарей, шедших за своими животными, и карканье воронов. Даже пони чувствовал благотворное влияние этого утра и чуть было не пустился рысью, когда Ким положил руку на кожаное стремя.

  

  - Я раскаиваюсь, что не дал рупию на храм, - сказал лама, дойдя до последней из восьмидесяти двух бус, составлявших четки.

  

  Старый воин проворчал что-то в бороду, и лама впервые заметил его присутствие.

  

  - Ты также ищешь реку? - спросил он, оборачиваясь.

  

  - День еще только начинается, - послышался ответ. - Какая нужда в реке, кроме той, что из нее можно напиться? Я пришел указать тебе короткий путь на большую дорогу.

  

  - Эту любезность следует запомнить, о благосклонный человек, но к чему эта сабля?

  

  Старый воин имел смущенный вид ребенка, которому помешали в его игре.

  

  - Сабля, - сказал он, вертя ее в руках. - О, это была фантазия старика. Правда, есть приказание полиции, воспрещающее ношение оружия в Индостане, но, - он ободрился и ударил по эфесу, - все констебли вокруг знают меня.

  

  - Это нехорошая фантазия, - сказал лама. - Какая польза в том, чтоб убивать людей?

  

  - Очень малая, насколько я знаю, но если бы дурных людей не убивали временами, на свете не было бы места для беззащитных мечтателей. Я говорю, что знаю, как человек, видевший всю страну на юг от Дели омытой кровью.

  

  - Что же это было за безумие?

  

  - Про то знают только боги, пославшие эту кару. Безумие охватило всю армию, и солдаты восстали против своих офицеров. Это было первое зло, однако оно не было бы непоправимо, если бы они удержали свои руки. Но они вздумали убивать жен и детей сахибов. Тогда приехали сахибы из-за моря и потребовали строжайшего отчета.

  

  - Кажется, какой-то слух дошел до меня много лет тому назад. Насколько я помню, это называлось Черным годом.

  

  - Какую жизнь вел ты, если не знал об этом годе? Только слух! Вся земля знала и дрожала.

  

  - Наша земля тряслась только раз - в тот день, когда Всесовершенный достиг просветления.

  

  - Гм! Ну, я, по крайней мере, видел, как трясся Дели, а Дели - это центр вселенной.

  

  - Так они восстали против женщин и детей? Это было дурное дело, которое не могло избегнуть наказания.

  

  - Многие пытались сделать это, но безуспешно. Я был тогда в кавалерийском полку. Он распался. Из шестисот восьмидесяти сабель остались верными, как вы думаете, сколько? Трое. Я был один из них.

  

  - Тем больше чести.

  

  - Чести! В те дни мы не считали это честью. Мой народ, мои друзья, мои братья отвернулись от меня. Они говорили: "Час англичан пробил. Пусть всякий захватит себе небольшой кусок земли". Но я говорил с людьми из Сабраона, Чиллианкаллаха, Мудки и Ферозешаха. Я сказал им: "Обождите немного, и ветер переменится. Нет благословения на это дело". В эти дни я проехал семьдесят миль с одной английской мэм-сахиб (госпожой) и ее ребенком в седле. (Ух! Вот это был конь, годный для мужчины!) Я отвез их в безопасное место и вернулся к моему офицеру - единственному оставшемуся в живых из пяти офицеров нашего полка. "Дайте мне работу, - сказал я, - потому что я отверженный, и моя сабля омочена кровью моего двоюродного брата". "Будешь доволен, - сказал он. - Дела предстоит много. Когда окончится это безумие, будет награда".

  

  - Да, конечно, бывает награда, когда проходит безумие, - почти про себя пробормотал лама.

  

  - В то время не вешали медалей на каждого, кто случайно слышал пушечный выстрел. Нет! Я участвовал в девятнадцати сражениях, в сорока шести кавалерийских стычках, а в маленьких делах - без конца. У меня девять ран, медаль, четыре пряжки и орден, потому что мои начальники, которые теперь все генералы, вспомнили меня, когда было пятидесятилетие царствования императрицы Индии, и вся страна ликовала. Они сказали: "Дайте ему орден Британской Индии". Я ношу его на шее. Я получил также поместье от государства - свободный дар мне и моей семье. Люди того времени - теперь они комиссары - приезжают ко мне во время жатвы, сидя на высоких лошадях так, что все могут их видеть, и мы говорим о былых сражения. Имя одного умершего ведет к воспоминанию о другом.

  

  - А потом? - сказал лама.

  

  - Потом они уходят, но после того, как их видела вся деревня.

  

  - А в конце концов что ты будешь делать?

  

  - В конце концов я умру.

  

  - А потом?

  

  - Будет, что повелят боги. Я никогда не надоедал им. Не думаю, чтобы и они беспокоили меня. Знаешь, в течение моей долгой жизни я заметил, что люди, постоянно обращающиеся к Тем, Кто наверху, с жалобами, просьбами и слезами, скорее призываются в иной мир; как и наш полковник посылал скорее за распустившимися людьми, которые болтают слишком много. Нет, я никогда не утомлял богов. Они вспомнят это и дадут мне спокойное местечко, где я могу вложить мою саблю в ножны и ожидать времени, когда я смогу приветствовать моих сыновей. У меня их целых три - все майоры в полках.

  

  - И они также подчинены общему круговороту: переходят из одной жизни в другую, от отчаяния к отчаянию, - тихо проговорил лама, - горячие, беспокойные, жадные до удовольствий.

  

  - Да, - с прерывистым смехом сказал старый воин. - Три майора в трех полках. Немного игроки, ну да и я такой же. У них должны быть хорошие лошади, а лошадей нельзя брать, как брали в старое время женщин. Ну, ну, мое поместье может уплатить за все. Как ты думаешь? Поместье мое хорошо орошенное, но служащие обманывают меня. Я умею требовать, только приставив острие копья. Уф! Я сержусь и проклинаю их. Они делают вид, что раскаиваются, но я знаю, что за спиной они называют меня беззубой старой обезьяной.

  

  - Ты никогда не желал ничего другого?

  

  - Да, да, тысячи раз! Желал снова иметь прямую спину и не согнутое колено, ловкую руку и проницательный взгляд и все то, чем гордится муж... О прежние дни - чудесные дни моей силы!

  

  - Эта сила - слабость.

  

  - Оказалось, что так, но пятьдесят лет тому назад я доказал бы иное, - возразил старый солдат, всаживая шпоры в худые бока пони.

  

  - Но я знаю реку великого исцеления.

  

  - Я пил воду из Ганга так, что у меня чуть не образовалась водянка. У меня сделался понос, а сил не прибавилось.

  

  - Это не Ганг. Река, которую я знаю, омывает от всякого греха. Тот, кто подымется по ту сторону ее, может быть уверен в освобождении. Я не знаю твоей жизни, но твое лицо - лицо честного и доброго человека. Ты держался своего пути, оставаясь верным, несмотря на все трудности, в Черный год, рассказы о котором вспоминаются мне теперь. Выйди теперь на Срединный путь, который ведет к освобождению. Выслушай Совершенный Закон и не гонись за мечтаниями.

  

  - Говори, старик, - с улыбкой, слегка отдав честь, сказал воин. - В наши годы все болтуны.

  

  Лама присел на корточки под манговым деревом, от колеблющейся тени которого лицо старика казалось как бы шахматной доской. Солдат неподвижно сидел на пони. Ким, убедившись, что вблизи не было змей, улегся среди извилистых корней дерева.

  

  Слышалось наводящее дремоту жужжание маленьких насекомых, освещенных лучами горячего солнца, воркованье голубей и монотонный скрип колодезного ворота. Лама начал говорить медленно и внушительно. Через десять минут старый воин соскользнул со своего пони, чтобы лучше расслышать его, и сел, намотав поводья на руку. Голос ламы стал прерываться - периоды становились длиннее. Ким внимательно следил за серой белкой. Когда исчез маленький клочок меха, плотно прижавшийся к ветке, проповедник и слушатель уже крепко спали. Голова старого офицера с резко очерченными чертами лица покоилась на руке, голова ламы, запрокинутая на ствол дерева, казалась сделанной из пожелтевшей слоновой кости. Голый ребенок, переваливаясь, подошел к спящим, некоторое время пристально смотрел на них и, движимый чувством благоговения, почтительно поклонился ламе. Но ребенок был так мал и толст, что свалился набок, и Ким расхохотался, глядя на барахтавшиеся толстые ножки. Ребенок, испуганный и рассерженный, громко заревел.

  

  - Ай! Ай! - сказал старый воин, вскакивая на ноги. - Что это? Какой приказ?.. Это... ребенок! А мне снилась тревога. Не плачь, маленький, не плачь. Неужели я спал? Вот-то было невежливо!

  

  - Я боюсь! Мне страшно! - орал ребенок.

  

  - Чего бояться? Двух стариков и мальчика? Ну, какой же ты будешь воин, князек?

  

  - Это что такое? - сказал ребенок, внезапно переставая кричать. - Я никогда не видел таких вещей. Дай их мне.

  

  - Ага! - улыбаясь, проговорил лама, делая петлю из четок и волоча ее по земле:

  

  

  - Вот тебе горсть миндаля,

  

  Щепотка кардамона;

  

  Вот ужин для тебя

  

  Из риса и лимона.

  

  

  Ребенок кричал от радости, хватаясь за темные, блестящие бусы.

  

  - Ого! - сказал старый воин. - Откуда у тебя эта песня, у тебя, презирающего здешний мир?

  

  - Я выучил ее в Патанкоте, сидя на приступочке у двери, - застенчиво проговорил лама. - Хорошо быть добрым к детям.

  

  - Насколько я помню, прежде чем на нас нашел сон, ты говорил мне, что брак и деторождение - гасители истинного света, препятствия на Пути. Разве в твоей стране дети падают с небес? А разве на Пути можно петь эти песенки?

  

  - Нет совершенного человека, - серьезно сказал лама, развязывая петлю из четок. - Беги к матери, малютка.

  

  - Послушай его! - сказал старый воин, обращаясь к Киму. - Он стыдится, что порадовал ребенка. В тебе пропал отличный хозяин дома, глава семьи, брат мой. Эй, дитя! - Он бросил ребенку монету. - Лакомства всегда сладки!

  

  Когда маленькая фигурка, подпрыгивая, исчезла в лучах солнца, он прибавил:

  

  - Они вырастают и становятся людьми. Служитель Божий, мне грустно, что я заснул посреди твоей проповеди. Прости меня.

  

  - Мы оба старые люди, - сказал лама. - Вина моя. Я слушал твой рассказ о мире и его безумии, и одна вина повела за собой другую.

  

  - Послушайте его! Какой вред твоим богам от того, что ты поиграл с ребенком? А песенку ты спел очень хорошо. Пойдем дальше, и я спою тебе песню о Никаль-Сейне (Никольсоне) {Полковник Никольсон убит во время мятежа сипаев при осаде Дели.} перед Дели - старинную песню.

  

  И они вышли из тени мангового дерева. Высокий, пронзительный голос раздавался в поле: в горьких сетованиях развивалась история Никаль-Сейна (Никольсона), до сих пор в Пенджабе поется эта песня.

  

  Ким был в восторге. Лама слушал с глубоким интересом.

  

  Он пропел все до конца, отбивая такт тупой стороной сабли на спине пони.

  

  - А теперь мы выходим на большую дорогу, - сказал он, выслушав комплименты Кима. Лама упорно молчал. - Давно уже я не ездил так далеко, но слова твоего мальчика возбудили меня. Смотри, святой человек, - большая дорога, хребет всего Индостана. По большей части, она окаймлена, как здесь, четырьмя рядами тенистых деревьев, на дороге оживленное движение. Когда не было железной дороги, сахибы разъезжали здесь сотнями взад и вперед. Теперь тут ездят только крестьянские повозки. Налево и направо идут дороги для более тяжелых повозок с хлебом, хлопком, лесом, известкой и кожами. Тут можно идти спокойно, потому что через каждые несколько миль есть полицейский пост. Полицейские - воры и вымогатели (я сам имел с ними дело), но, по крайней мере, они не допускают соперников. Тут попадаются люди всех каст и состояний. Взгляни: брамины, банкиры, медники, цирюльники, пилигримы и горшечники - все движутся взад и вперед. Для меня это похоже на реку, из которой меня выбросило на берег, как полено после разлива.

  

  И действительно, Индийская Большая дорога - удивительное зрелище. Она идет прямо на протяжении тысячи пятьсот миль и служит главным торговым путем всей Индии. Это такой жизненный поток, какого не существует нигде более на свете. Они смотрели в даль, окаймленную зелеными арками, с пятнами тени на земле; смотрели на ширь белой дороги, усеянной медленно шедшими людьми, и на домик в две комнаты, где помещался полицейский пост.

  

  - Кто здесь противозаконно носит оружие? - со смехом крикнул констебль, увидев саблю старика. - Разве для истребления преступников недостаточно полиции?

  

  - Я и купил ее для полицейской службы, - ответил старик. - Все ли благополучно в Индостане?

  

  - Все благополучно, сахиб.

  

  - Я, видишь ли, похож на старую черепаху, которая высовывает голову и снова втягивает ее. Да, вот дорога в Индостан. Все идут этим путем.

  

  - Сын свиньи, разве мягкая дорога предназначена для того, чтобы ты мог чесать о нее свою спину? Отец всех бесстыдных дочерей и муж десяти тысяч лишенных добродетели, твоя мать была предана дьяволу под влиянием своей матери, у твоих теток в продолжение семи поколений не было носов. Твоя сестра... Какое безумие филина подсказало тебе везти свои повозки по этой дороге? Сломанное колесо! Так вот тебе еще и проломленная голова и сложи их вместе, как тебе угодно.

  

  Голос и зловещие удары хлыста вылетали, казалось, из столба пыли в пятидесяти ярдах от них, где лежала сломанная повозка. Худая, высокая каттиварская кобыла с горящими глазами, фыркая ноздрями, лягаясь, выскочила из толпы и, понукаемая всадником, понеслась по дороге, преследуя бегущего человека. Всадник был высокий человек с бородой. Он сидел на почти взбесившейся лошади, словно составляя часть ее, и искусно ударял хлыстом свою жертву.

  

  Лицо старого воина озарилось гордостью.

  

  - Мое дитя! - коротко сказал он, пробуя заставить пони изогнуть шею, как следовало.

  

  - Неужели же меня можно бить на глазах полиции? - кричал возчик. - Я добьюсь справедливости.

  

  - Неужели же меня смеет задерживать кричащая обезьяна, которая опрокидывает десять тысяч мешков под носом молодой лошади? Так можно испортить кобылу.

  

  - Он говорит правду. Он говорит правду. Но она хорошо слушается своего господина, - сказал старый воин. Возчик укрылся под колесами повозки и угрожал оттуда всеми видами мести.

  

  - Сильные люди твои сыновья, - спокойно заметил полицейский, ковыряя в зубах.

  

  Всадник в последний раз сильно ударил хлыстом и поехал рысью.

  

  - Отец мой!

  

  Он остановился ярдах в десяти и сошел с лошади.

  

  Старик в одно мгновение спустился с пони, и отец и сын обнялись, по восточному обычаю.

  

  

  

  О, Фортуна не знатная дама,

  

  Хоть царицей проклятой слывет,

  

  Как беспутная женщина, прямо

  

  Без разбору любовь раздает.

  

  Угождай ей - полюбит другого!

  

  Побежит - не догнать никогда;

  

  А оставишь ее без вниманья -

  

  За тобою помчится тогда.

  

  О, Фортуна! Щедроты без меры

  

  Рассыпай или спрячь от меня.

  

  О тебе не забочусь нимало -

  

  Благосклонность найду у тебя.

  

  

  Потом они понизили голос и заговорили. Ким собирался отдохнуть под деревом, но лама нетерпеливо дернул его за локоть.

  

  - Пойдем дальше. Здесь нет реки.

  

  - Ой-ой! Разве мы недостаточно прошли за такое короткое время? Наша река не убежит. Терпение, он даст нам что-нибудь.

  

  - Это - Друг Звезд, - внезапно сказал старый воин. - Он принес мне вчера новости. Он видел в видении самого "его", отдающего распоряжения насчет войны.

  

  - Гм! - сказал сын голосом, выходившим из глубины груди. - Он услышал что-нибудь на базаре и воспользовался этими слухами.

  

  Отец рассмеялся.

  

  - Ну, по крайней мере, он не приезжает ко мне, чтобы выпросить нового коня и несколько рупий. Что, полки твоих братьев также получили приказы?

  

  - Не знаю. Я попросил отпуск и поспешно отправился к тебе, чтобы...

  

  - Чтобы они не опередили тебя. О, все вы - игроки и моты! Но ты никогда еще не участвовал в атаке. Тут действительно нужна хорошая лошадь. Для похода нужны также хороший слуга и хороший пони. Посмотрим, посмотрим. - Он барабанил пальцами по эфесу сабли.

  

  - Здесь не место для расчетов, отец мой. Поедем в твой дом.

  

  - По крайней мере, заплати мальчику. У меня нет с собой денег, а он принес важные новости. Э, Всеобщий Друг, ты сказал, что приближается война?

  

  - Да, насколько я знаю, большая война, - спокойно ответил Ким.

  

  - Ну, что же? - сказал лама, перебирая четки.

  

  Он горел желанием отправиться в путь.

  

  - Мой господин не беспокоил звезд из-за платы. Мы принесли новости, будь свидетелем, мы принесли новости и уходим.

  

  Ким слегка подбоченился.

  

  Сын бросил серебряную монету, сверкнувшую в лучах света, и пробормотал что-то о нищих и фокусниках. Этих денег было достаточно, чтобы хорошо прокормить путников в течение нескольких дней. Лама, заметив блеск металла, монотонно пробормотал благословение.

  

  - Иди своим путем, Всеобщий Друг, - слабым голосом проговорил старый воин, поворачивая свою тощую лошадь. - Раз в жизни я встретил истинного пророка, который не служил в армии.

  

  Отец и сын поехали рядом. Старик сидел так же прямо, как и более молодой офицер.

  

  Пенджабский констебль в полотняных желтых штанах, тяжело ступая, перешел через дорогу. Он видел, как пролетела монета.

  

  - Стой! - выразительно крикнул он на английском языке. - Разве вы не знаете о таксе в две анны с головы за каждого, кто выходит на эту дорогу с боковой? За двоих четыре анны. Это приказ сиркара, и деньги тратятся на посадку деревьев и украшение дорог.

  

  - И на желудки полицейских, - сказал Ким, ускользая от протянутой к нему руки. - Поразмысли немного, человек с глиняной головой. Ты думаешь, мы вышли из ближайшего пруда, как лягушка, твоя теща?.. Слышал ли ты когда-нибудь имя твоего брата?

  

  - А кто был он? Оставь мальчика в покое! - крикнул старший констебль. Наслаждаясь этой сценой, он присел на корточки на веранде и закурил трубку.

  

  - Твой брат взял ярлык с бутылки "белайти-пани" (содовой воды) и, приклеив его к мосту, в течение месяца собирал пошлину со всех проезжавших, говоря, что таково приказание сиркара. Потом один англичанин разбил ему голову. А, братец! Я ведь городской ворон, а не деревенский.

  

  Полицейский в смущении отступил, а Ким преследовал его насмешками всю дорогу.

  

  - Ну был ли кто-нибудь таким чела, как я? - весело крикнул он ламе. - Твои кости лежали бы в земле в десяти милях от города Лагора, если бы я не охранял тебя.

  

  - Иногда я думаю, что ты дьяволенок, - медленно, с улыбкой, проговорил лама.

  

  - Я - твой чела.

  

  Ким приноровился к шагам ламы и пошел той неописуемой походкой, которой ходят все бродяги мира.

  

  - Ну, идем, - сказал лама, и при пощелкивании перебираемых четок они молча проходили милю за милей. Лама, по обыкновению, погрузился в глубокое раздумье, но блестящие глаза Кима были широко раскрыты. Он думал, что эта широкая, улыбающаяся река жизни являлась значительным улучшением в сравнении с узкими, переполненными народом улицами Лагора. На каждом шагу встречались новые люди и новые картины - знакомые касты и касты, о которых он не имел понятия.

  

  Они встретили группу длинноволосых, омытых благовониями сансисов с корзинами ящериц и других нечистых животных на спинах. Худые собаки, чуя присутствие животных, шли по пятам за ними. Эти люди держались своей стороны дороги и шли как бы крадучись, быстрыми шагами. Люди других каст уступали им дорогу, чтобы не оскверниться прикосновением к ним. За ними, широко шагая, держась теневой стороны, еще сохраняя воспоминание о ножных кандалах, шел только что выпущенный из тюрьмы преступник. Толстый живот и лоснящаяся кожа свидетельствовали о том, что правительство кормит своих узников лучше, чем может питаться большинство честных людей. Киму отлично была знакома эта походка, и он упражнялся в грубых насмешках, пока они проходили мимо преступника. Затем мимо них гордою поступью прошел Акали, святоша-сейк с дикими глазами, всклокоченными волосами, в синей клетчатой одежде людей его веры, с полированными стальными кружками, блестевшими на верхушке его высокого синего тюрбана конической формы. Он возвращался из одного из независимых сейкских государств, где воспевал былую славу предков перед учившимися в колледжах князьками в сапогах с отворотами и белых штанах. Ким старался не раздражать этого человека, потому что Акали вспыльчивы и скоры на расправу. Временами им встречались или обгоняли их нарядные толпы сельских жителей, отправлявшихся на какую-нибудь местную ярмарку или возвращающихся оттуда: женщины, держа детей на бедрах, шли сзади мужчин, мальчики постарше гарцевали на стеблях сахарного тростника, таща за собою грубые медные модели локомотивов, продающиеся за полпенни, или направляли дешевыми игрушечными зеркалами лучи солнца в глаза старших. Сразу можно было видеть покупки, сделанные на ярмарках, если же оставалось какое-нибудь сомнение, то стоило только взглянуть на жен, которые, вытянув смуглые руки, сравнивали между собой свои новые браслеты из тусклых бус, получаемые с северо-запада. Веселые прохожие шли медленно, подзывая друг друга, останавливаясь, чтобы поторговаться с продавцами сладостей, или помолиться перед каким-нибудь из придорожных жертвенников - иногда индусским, иногда мусульманским, - к которым низшая каста обеих религий относится с полнейшим беспристрастием.

  

  Длинные синие ряды, подымавшиеся и опускавшиеся, словно спина быстро ползущей гусеницы, пробивались сквозь дрожащую пыль и проходили, сопровождаемые громким смехом и шутками. То была толпа женщин, которые работают на насыпях северных железных дорог, - клан полногрудых носильщиц земли в синих юбках, с плоскими ногами, сильными руками. Они торопились на север, узнав, что там есть работа, и не теряли времени по дороге. Они принадлежат к касте, в которой мужчины не имеют никакого значения. Шли они, широко расставив локти, покачивая бедрами и высоко подняв голову, как подобает женщинам, носящим тяжести.

  

  Несколько позже на Большой дороге появилась брачная церемония с музыкой и криками, с запахом златоцвета и жасмина, заглушавшим даже запах испарений и пыли. Видно было, как носилки невесты - красные с блестками - качались в тумане и как украшенный венком пони жениха повернул в сторону, чтобы ухватить клочок сена из повозки проезжего крестьянина. Ким присоединился к фейерверку пожеланий и грубых шуток, желая новобрачным сто сыновей и ни одной дочери, как говорит пословица. Еще больше интереса и криков вызвало появление бродячего фокусника с плохо обученными обезьянами, еще одного, с задыхающимся, слабым медведем, женщины с привязанными к ногам козьими рогами, танцевавшей на слабо натянутом канате. Лошади шарахались в сторону, и громкие, пронзительные крики изумленных женщин оглашали воздух.

  

  Лама все время не подымал опущенных глаз. Он не замечал ни ростовщика, поспешно ехавшего на пони, чтобы собирать свои безжалостные проценты, ни маленькой, громко кричащей низкими голосами толпы туземцев-солдат, еще только начинавших обучаться военному делу и получивших отпуск. Они радовались, что освободились от штанов и мундиров, и говорили самые ужасные вещи почтеннейшим женщинам. Он не видел даже продавца воды из Ганга, а Ким ожидал, что он, по крайней мере, купит бутылку этого драгоценного напитка. Лама упорно смотрел в землю и непоколебимо шел час за часом, душа его витала где-то в другом месте. Но Ким был на седьмом небе от радости. В этом месте Большая дорога шла по насыпи, устроенной для предохранения от потоков, стремившихся с гор зимой. Насыпь немного возвышалась над окружавшей ее местностью и представляла собой величественную террасу, откуда была видна Индия, простиравшаяся направо и налево от него.

  

  Чудесно было видеть тянувшиеся по проселочным дорогам повозки с зерном и хлопком, в каждую из которых было запряжено по несколько волов, слышен был приближающийся скрип их осей, раздававшийся сначала за милю. С криками, визгом и ругательствами подымались возчики на крутой склон и направлялись к твердой главной дороге, осыпая бранью друг друга. Красиво было также наблюдать за молодыми, которые маленькими группами красного, синего, розового, белого и желтого цвета сворачивали с дороги, чтобы идти в свои селения, видеть, как они рассеивались и шли по два-три человека по равнине. Киму очень нравилось все это, хотя он не мог выразить своих чувств и потому довольствовался тем, что часто покупал очищенный сахарный тростник и усердно выплевывал сердцевину на дорогу. Лама временами нюхал табак. Наконец, Ким не мог более вынести молчания.

  

  - Хорошая здесь страна - южная страна! - сказал он. - Хорош воздух, хороша вода! А?

  

  - А все они все-таки подчинены Колесу Всего Сущего, - сказал лама. - Связаны переходом от одной жизни к другой. Никому из них не указан Путь. - Он насильно заставил себя вернуться в здешний мир.

  

  - А теперь мы прошли долгий путь, - сказал Ким. - Наверно, мы скоро придем к какому-нибудь "парао" (место отдыха). Остановимся мы там? Солнце склоняется к закату.

  

  - Кто примет нас сегодня вечером?

  

  - Не все ли равно? Эта страна полна добрых людей. К тому же, - он понизил голос до шепота, - у нас есть деньги.

  

  Толпа увеличивалась по мере того, как они приближались к "парао", представлявшему собой конец их путешествия на этот день. Ряд палаток, в которых продавалась очень простая пища и табак, поленница дров, полицейский пост, колодец, водопой для лошадей, несколько деревьев и под ними истоптанная земля, покрытая черной золой от костров, - вот отличительные признаки "парао" на Большой дороге, если не считать голодных нищих и таких же голодных воронов.

  

  К этому времени солнце уже начало бросать свои длинные, холостые стрелы сквозь нижние ветви манговых деревьев. Попугаи и голуби сотнями возвращались домой; шум и суматоха в ветвях указывали, что ночные птицы собирались в свои похождения. Свет быстро угасал, окрасив на мгновение лица людей, колеса повозок и рога быков в кровавый цвет. Потом наступила ночь, изменив направление ветра: низкой, ровной дымкой, похожей на легкую синюю вуаль, она затянула лицо земли, принеся сильный, отчетливый запах леса, скота и вкусных пшеничных пирожков, жаренных на золе. Вечерний патруль поспешно вышел из полицейского участка, важно покашливая и повторяя приказания. Древесный уголь в чашечке трубки возчика горел ярким красным пламенем. Ким машинально наблюдал за мерцанием последних лучей солнца на медных щипцах.

  

  Жизнь в "парао" очень походила на жизнь в Кашмирском караван-сарае, только в меньших размерах. Ким окунулся в счастливый азиатский беспорядок, среди которого нетребовательный человек, если будет иметь терпение, найдет все, что ему нужно.

  

  Требований у него было мало: так как у ламы не было кастовых предрассудков, то им годилась любая пища из лавочки, но он позволил себе роскошь: купил кизяка, чтобы разводить огонь. Расхаживавшие вокруг небольших костров люди требовали масла, хлеба, сладостей, табаку, толкались, дожидаясь очереди, у колодца. Из остановившихся закрытых повозок среди мужских голосов слышались громкий визг и хихиканье женщин, лица которых не должны были быть видны публике.

  

  Современные образованные туземцы считают, что, когда их женщины путешествуют - а они очень часто ездят в гости, - лучше везти их по железной дороге в хорошо закрытом купе, и этот обычай распространяется в стране. Но всегда остаются люди старого толка, держащиеся обычаев предков, и, главное, всегда бывают старухи, более консервативные, чем мужчины, которые к концу своих дней отправляются в паломничество. Так как они высохли и не могут вызывать желаний, то, в некоторых случаях, не отказываются снимать покрывала. После долгого заточения, во время которого им, впрочем, приходилось соприкасаться по делам с тысячами внешних интересов, они любят шум и движение на открытой дороге, собрания у жертвенников и возможность бесконечной болтовни с единомышленницами-вдовами. Часто для какой-нибудь многострадальной семьи бывает очень удобно, чтобы старая женщина с бойким языком, железной волей ходила таким образом по Индии, потому что паломничество, несомненно, угодно богам. Во всех частях Индии, в самых отдаленных, как и в самых бойких местах, встречается кучка седых слуг, машинально охраняющих старую женщину, более или менее укутанную в покрывала и скрывающуюся в запряженной волами повозке. Это почтенные, осторожные люди, и, когда вблизи находится европеец или туземец высшей касты, они окружают порученную им женщину целой сетью самых утонченных предосторожностей. Вообще же старой женщине бывает не чуждо ничто человеческое. Ким заметил нарядно убранную семейную повозку с вышитым балдахином, с двумя шатрами, похожую на двугорбого верблюда и запряженную волами, которые только что привезли ее в "парао". Ее сопровождало восемь человек, двое из которых были вооружены заржавленными саблями - явный признак, что они сопровождали какое-нибудь значительное лицо, так как простые люди не носят оружия. Из-за занавесей слышался все увеличивавшийся шум жалоб, приказаний, шуток и, как показалось бы европейцу, ругани. Очевидно, то была женщина, привыкшая властвовать.

  

  Ким критически оглядел ее свиту. Половину составляли тонконогие, седобородые урья из южной части страны. В другой половине были горцы с севера в одеждах из шерстяной материи, в войлочных шляпах. Эта смесь говорила сама за себя, если бы даже Ким не подслушал постоянных препирательств между двумя отрядами. Старая дама ехала в гости на юг, вероятно, к богатому родственнику, почти наверно к зятю, который прислал ей конвой в знак уважения. Горцы были ее соплеменниками из Кулу или Кангры. Ясно было, что она не везет дочь, чтобы выдать ее замуж, иначе занавеси были бы крепко затянуты и стража не подпускала бы никого близко к повозке. "Веселая и смелая дама", - думал Ким, подбрасывая кусок кизяка одной рукой, а в другой держа приготовленное кушанье и подталкивая плечом ламу, чтобы провести его через толпу. Может быть, из этой встречи и выйдет что-нибудь. От ламы нельзя ожидать помощи, но Ким, как добросовестный ученик, попросит за двоих.

  

  Он развел огонь насколько возможно ближе к повозке, в ожидании, что кто-нибудь из слуг прогонит его. Лама устало упал на землю, словно отяжелевшая летучая мышь, и снова принялся перебирать четки.

  

  - Отойди подальше, нищий! - крикнул один из горцев на ломаном индостанском языке.

  

  - Ух! Это только "пахари" (горец), - сказал Ким через плечо. - С каких пор горные ослы владеют Индостаном?

  

  В ответ послышался быстрый и блестящий очерк родословной Кима за три поколения.

  

  - Ах! - Голос Кима был особенно нежен: он ломал кизяк на мелкие куски. - В моей стране это называется началом любовного разговора.

  

  Раздавшийся за занавесями тихий, грубый смех подбавил энергии горцу для второго выстрела.

  

  - Не так дурно, не так дурно, - спокойно проговорил Ким. - Но берегись, брат мой, чтобы мы - мы, говорю я - не вздумали проклясть тебя за это. А наши проклятия имеют обыкновение попадать в цель.

  

  Урья расхохотался. Горец с угрозой выскочил вперед. Лама внезапно поднял голову, его громадная широкополая шляпа четко вырисовывалась при свете огня, только что зажженного Кимом.

  

  - Что такое? - сказал он.

  

  Горец остановился, как бы окаменев.

  

  - Я... я спасен от большого греха, - пробормотал он.

  

  - Чужестранец нашел наконец жреца для него, - шепнул один из урья.

  

  - Эй! Почему не отколотили хорошенько этого мальчишку-нищего? - крикнула старуха.

  

  Горец отошел к повозке и шепнул что-то. Наступило мертвое молчание, затем тихое перешептывание.

  

  "Все идет хорошо", - подумал Ким, делая вид, что ничего не видит и не слышит.

  

  - Когда... когда он поест, - льстиво сказал горец Киму, - то некто просит Служителя Божия сделать ему честь и поговорить с ним.

  

  - После того как он поест, он будет спать, - высокомерно сказал Ким. Он не вполне еще понимал, какой новый оборот приняла игра, но решил воспользоваться им. - Теперь я достану ему пищи. - Последняя фраза, громко произнесенная, закончилась вздохом как бы от слабости.