Киплинг Джозеф Редьярд - Ким

ршенно непонимающим.

  

  - Разве ты не знаешь значения ореха, жрец? - застенчиво сказала женщина, протягивая ему половинку скорлупы.

  

  - Хорошо придумано. - Он быстро вложил записку в скорлупу. - Нет у тебя кусочка воска, чтобы склеить половинки?

  

  Женщина громко вздохнула, и Ким смягчился.

  

  - Награда бывает только после исполнении поручения. Отнеси это бенгальцу и скажи, что присылает "Сын чар".

  

  - Верно! Верно! Волшебник - похожий на сахиба.

  

  - Нет, "Сын чар", и спроси, будет ли ответ.

  

  - Но если он будет груб. Я... я боюсь.

  

  Ким расхохотался.

  

  - Я не сомневаюсь, он очень устал и голоден. Горы делают людей холодными к ласке. Эй... - он чуть было не сказал "матушка", но спохватился и назвал ее "сестра", - ты мудрая и остроумная женщина. В настоящую минуту приключение с сахибами известно во всех селениях, не правда ли?

  

  - Правда. В Циглаур известие было принесено в полночь, а завтра распространится в Котгарте. Жители и боятся и сердятся.

  

  - Напрасно. Скажи им, чтобы они кормили сахибов и отпускали с миром. Нам нужно спокойно спровадить их из наших долин. Украсть - одно дело, убить - другое. Бенгалец поймет, и потом не будет жалоб. Посторонись. Я должен ухаживать за моим учителем, когда он проснется.

  

  - Пусть будет так. После исполнения поручений, сказал ты, бывает награда? Я - женщина из Шемлега и происхожу от раджи. Я гожусь не только на то, чтобы рожать детей. Шемлег твой: копыта, и рога, и шкуры, молоко и масло. Бери или оставляй.

  

  Она решительно пошла вверх, чтобы встретить утреннее солнце на сто пятьдесят футов выше; серебряные ожерелья звенели на ее высокой груди. На этот раз Ким, заклеивая воском уголки клеенки, в которой лежала пачка бумаг, думал на туземном наречии.

  

  "Как может человек идти по Пути или принимать участие в Большой Игре, когда ему постоянно надоедают женщины? В Акроле у Форда была девушка, а там жена поваренка, не считая других, а тут еще эта! Куда ни шло, когда я был ребенком, а теперь я мужчина, а они не считают меня мужчиной. Орехи, скажите пожалуйста! Ха, ха, ха! А на равнинах - миндаль!"

  

  Ким отправился в селение собирать дань не с нищенской чашей - это годилось для равнин - а с видом настоящего принца. Население Шемлега летом состоит из трех семей, четырех женщин и восьми - десяти мужчин. Желудки всех их были переполнены едой и различными напитками, начиная от хинного вина до белой водки, потому что они получили полную долю в добыче. Красивые континентальные палатки были давно разрезаны и поделены, а алюминиевые кастрюли виднелись повсюду.

  

  Но присутствие ламы казалось им достаточной защитой от всех последствий их поступка, и они, нимало не раскаиваясь, принесли Киму все, что у них было лучшего, до "чанга" - ячменного пива из Ладака - включительно. Потом они оттаяли на солнце и, сидя, спустив ноги над бездонными пропастями, болтали, смеялись и курили. Об Индии и правительстве они судили исключительно по тем странствующим сахибам, которые брали проводниками их самих или их друзей. Ким слышал рассказы о неудачных охотах на каменных козлов и других диких зверей сахибов, уже лет двадцать покоящихся в могилах. Каждая деталь освещалась, словно ветки верхушек деревьев при свете молнии. Они рассказывали Киму о своих болезнях и - что гораздо важнее - о болезнях их крошечного, твердого на ногу скота; об экскурсиях в Котгарт, где живут странные миссионеры, и даже дальше, в чудесную Симлу, где улицы вымощены серебром и где, знаете, всякий может поступить на службу к сахибам, которые разъезжают в двухколесных повозках и швыряют деньги лопатами. Вдруг к сидевшим над уступами подошел лама, тяжелыми шагами, серьезный и полный достоинства. Все посторонились, уступая ему место. Горный воздух освежил его. Он сел на край пропасти с почтеннейшими из жителей и, в промежутках между разговорами, стал бросать камешки в пропасть. В тридцати милях, судя по полету орла, виднелась следующая гряда гор, окаймленная и прорезанная маленькими клочками лесов - вехами однодневных мрачных переходов. За селением гора Шемлег закрывала весь вид на юг. Казалось, люди сидели в ласточкином гнезде под карнизом крыши мира.

  

  Время от времени лама протягивал руку и указывал на дорогу в Спити и на север в Паранглу, причем окружающие тихо подсказывали ему название местностей.

  

  - Вон там, где нагромождено большое количество гор, лежит большой монастырь Хан-Ле. Выстроил его Так-Стан-Рас-Чхен, о нем существует сказание. - И лама передал его: фантастический рассказ, наполненный волшебством и чудесами, от которого захватило дух у жителей Шемлега. Он обернулся несколько к западу, отыскивая зеленые горы Кулу, и искал под ледниками Кайлунг. - Оттуда я пришел в далекие, далекие дни. Из Леха я пришел через Баралачи.

  

  - Да, да, мы знаем эти места, - сказали много путешествующие жители Шемлега.

  

  - И я спал две ночи у жрецов в Кайлунге. Эти горы вызвали у меня восторги! Тени благословеннее всех других теней! Там мои глаза открылись на этот мир! Там я нашел просветление, и там я опоясал мои чресла для поисков. С этих гор пришел я, высоких гор и сильных ветров. О, Правосудное Колесо! - Он благословил горы - большие ледники, обнаженные утесы, нагромождения камней и пласты глины, сухие плоскогорья, скрытые соленые озера, вековые леса и плодородные, орошенные водой долины - он благословлял все, одно за другим, как умирающий благословляет свой народ. И Ким удивлялся его страстности.

  

  - Да, да. Нет ничего, что могло бы сравниться с нашими горами, - говорили жители Шемлега. И они принялись удивляться, как может человек жить на жарких, ужасных равнинах, где скот становится большим, как слоны, негодными на то, чтобы пахать в горах; где, как они слышали, селение идет за селением на протяжении ста миль, где люди ходят воровать целыми шайками, а то, чего не унесут разбойники, берет полиция.

  

  Так прошло тихое, полуденное время, и в конце его посланная Кимом женщина спустилась с крутого пастбища, совершенно не задыхаясь, как будто и не подымалась выше.

  

  - Я посылал весточку к "хакиму", - объяснил Ким, когда она поклонилась всем присутствующим.

  

  - Он присоединился к идолопоклонникам? Да, я помню, он исцелил одного из них. Это вменится ему в заслугу, хотя исцеленный употребил свою силу во зло. Праведное Колесо! Ну что же "хаким"?

  

  - Я боялся, что ты сильно пострадал, а я знаю, что он ученый врач. - Ким взял запечатанную воском скорлупу и прочел слова, написанные по-английски на оборотной стороне его записки: "Ваше письмо получено. Не могу уйти в настоящее время из их общества, но возьму их в Симлу. После чего надеюсь присоединиться к вам. Трудно следовать за сердитыми джентльменами. Вернусь дорогой, по которой вы шли, и догоню вас. Чрезвычайно доволен корреспонденцией, которой обязан моей предусмотрительности". - Он говорит, Служитель Божий, что убежит от идолопоклонников и вернется к нам. Подождать его здесь, в Шемлеге?

  

  Лама долго и любовно смотрел на горы, потом покачал головой.

  

  - Этого не должно быть, чела. Желаю до мозга костей, но это запрещено. Я видел Причину Вещей.

  

  - Но почему? Раз горы возвращают тебе силы с каждым днем? Припомни, как мы были слабы и беспомощны там, внизу.

  

  - Ко мне возвращаются силы, чтобы я снова стал делать зло и забывать. На склонах гор я был крикуном и забиякой. - Ким закусил губы, чтобы сдержать улыбку. - Справедливо и совершенно "Колесо", не уклоняющееся ни на волос. Когда я был полон сил - это было давно, - я ходил в паломничество в Гуру-Чхван среди тополей (он указал в сторону Бхотана), где держат Священного Коня.

  

  - Тише, тише, - сказали жители Шемлега, - он говорит о Джам-Лан-Нин-Кхоре, коне, который может обойти весь свет за один день.

  

  - Я рассказываю только моему челе, - с кротким упреком сказал лама, и все рассеялись, как иней утром на карнизах крыши с южной стороны. - В то время я искал не истины, а беседы об учениях. Все одна иллюзия! Я пил пиво и ел хлеб Гуру-Чхвана. На следующий день кто-то сказал: "Мы идем сражаться с монастырем Сангор-Гуток внизу, в долине, чтобы узнать (заметь, как сильное желание связано с гневом!), кто из настоятелей должен быть руководителем в долине и извлекать выгоду из молитв, печатаемых в Сангор-Гутоке".

  

  - Но чем же вы сражались, Служитель Божий?

  

  - Нашими длинными футлярами с письменными принадлежностями... я мог бы показать как... Итак, говорю я, мы дрались под тополями - и настоятели и монахи - и один из них пробил мне лоб до кости. Взгляни! - Он откинул свою шапку и показал сморщенный, серебристый шрам. - Справедливо и совершенно "Колесо". Вчера шрам чесался, и через пятьдесят лет я вспомнил, каким образом он был получен, вспомнил и лицо нанесшего удар человека, пережил на короткое время иллюзию. Поддался тому, что ты видел, - ссоре и глупости. Справедливо "Колесо"!.. Удар того идолопоклонника пришелся как раз по шраму. Тогда душа моя была потрясена: душа моя омрачилась, и челн моей души заколебался на волах обмана чувств. Только тогда, когда я пришел в Шемлег, я мог предаться размышлениям о Причине Вещей и заметить бегущие побеги зла. Я боролся всю ночь.

  

  - Но, Служитель Божий, ты чист от всякого зла. Не могу ли я быть принесен в жертву для тебя?

  

  Ким был искренне потрясен горем старика, и фраза Махбуба Али нечаянно сорвалась с его губ.

  

  - На заре, - продолжал лама, перебирая четки в промежутках медленно произносимых фраз, - пришло просветление. Оно здесь... Я старый человек... выросший, взращенный в горах, никогда не должен более сидеть в моих горах. Три года я путешествовал по Индостану, но может ли бренная плоть быть сильнее Матери Земли? Меня тянуло к горам и снегам гор. Я говорил, - и это правда, - что мои поиски увенчаются успехом. Из дома женщины из Кулу я повернул в сторону гор, убедив себя в необходимости поступить так. "Хакима" ни в чем нельзя винить. Он, следуя желанию, предсказывал, что горы придадут мне сил. Они придали мне сил, чтобы делать зло, забыть мои поиски. Я наслаждался жизнью и удовольствиями жизни. Мне хотелось, чтобы передо мной были высокие склоны гор, на которые я мог бы подниматься. Я оглядывался, ища их. Я соизмерял силу моего тела (что очень дурно) с высотою гор. Я насмехался над тобой, когда ты задыхался под Джамнотри. Я шутил, когда ты не решался идти по снегу в ущельях.

  

  - Что же дурного в этом? Я действительно боялся. Это правда. Я не горец, и я любил тебя за твою новую силу.

  

  - Я вспоминаю, что не раз, - он печально подпер щеку рукою, - я старался заслужить похвалу силе моих ног как от тебя, так и от "хакима". Так зло шло за злом, пока чаша не переполнилась. "Колесо" правосудно. В течение трех лет весь Индостан оказывал мне почести. Начиная от Источника мудрости в Доме Чудес до, - он улыбнулся, - маленького мальчика у большой пушки, - все расчищали мне путь. А почему?

  

  - Потому, что мы любили тебя. Это просто лихорадка - следствие полученного удара. Я сам еще болен и потрясен.

  

  - Нет! Потому что я был на Пути, настроенный, как цимбалы, для целей Закона. Я уклонился от его предписаний. Строй был нарушен. Последовало наказание. На моих родных горах, на рубеже моей родной страны, в самом месте моих дурных желаний наносится удар - сюда! (Он показал на лоб.) Как бьют послушника, когда он неверно расставляет чаши, так был побит я, бывший настоятель Суч-Дзена. Ни словом, видишь, чела, а ударом.

  

  - Но ведь сахибы не знали тебя, Служитель Божий?

  

  - Мы подходили друг другу. Невежество и сильное желание встретились с Невежеством и Желанием и породили Гнев. Удар был знамением для меня, который не лучше заблудившегося яка, - указанием, что мое место не здесь. Кто может понять причину какого-нибудь действия, тот находится на половине пути к Освобождению. Назад, на дорогу, говорил удар. Горы не для тебя. Избирая Свободу, ты не можешь идти в рабство наслаждениям жизни.

  

  - Если бы нам не встретился этот трижды проклятый русский!

  

  - Сам Господь не может заставить "Колесо" повернуть обратно. И у меня есть другое знамение, посланное мне в награду. - Он сунул руку за пазуху и вынул "Колесо Жизни". - Взгляни! Я сообразил после размышления. Идолопоклонник оставил неразорванным только клочок величиной с мой ноготь.

  

  - Я вижу.

  

  - Таков, значит, короткий промежуток моей жизни в этом теле. Я служил "Колесу" все мои дни. Теперь оно служит мне. Если бы мне не вменилось в заслугу то, что я вывел тебя на Путь, мне была бы прибавлена еще одна жизнь прежде, чем я нашел бы мою Реку. Ясно ли это тебе, чела?

  

  Ким пристально смотрел на изуродованную картину. Слева направо она была разорвана по диагонали - от Одиннадцатого Дома, где Вожделение порождает Младенца (как это изображают тибетцы) - поперек человеческого и животного миров к Пятому Дому - пустынному Дому Чувств. Логический вывод был неоспорим.

  

  - Прежде, чем наш Господь достиг просветления, - проговорил лама, с благоговением складывая картину, - он перенес искушение. Я также был искушаем, но теперь это кончено. Стрела упала на равнины - не на горы. Что же мы делаем здесь?

  

  - Я полагаю, ждем "хакима".

  

  - Я знаю, сколько времени я проживу в этой жизни. Что может сделать "хаким"?

  

  - Но ты болен и потрясен. Ты не можешь идти.

  

  - Как я могу быть болен, когда вижу Освобождение? - Он, шатаясь, встал на ноги.

  

  - Тогда надо достать пищи в селении. О, какая утомительная дорога!

  

  Ким чувствовал, что сам нуждается в отдыхе.

  

  - Это законно. Поедим и пойдем. Стрела упала на равнины... но я поддался Желанию. Готовься, чела.

  

  Ким обратился к женщине в бирюзовой повязке, которая лениво бросала камешки в пропасть. Она улыбнулась очень ласково.

  

  - Я нашла его, словно отбившегося от стада буйвола, на ниве. Он фыркал и чихал от холода. Он был так голоден, что забыл свое достоинство и нежно говорил со мной. У сахибов ничего нет. - Она повернула руку пустою ладонью вверх. - Один очень болен животом. Твоя работа?

  

  Ким кивнул головой. Глаза его заблестели.

  

  - Я говорила сначала с бенгальцем, а потом с жителями соседнего селения. Сахибам дадут пищи, если они нуждаются в ней, - денег спрашивать не будут. Добыча распределена. Этот бабу говорит лживые речи сахибам. Почему он не покинет их?

  

  - Потому, что он великодушен.

  

  - На свете еще не бывало бенгальца, у которого душа была бы больше высохшего ореха. Но не в том дело... Перейдем к орехам. За исполнением поручения следует награда. Я сказала - селение твое.

  

  - Не суждено, - начал Ким. - Я только что обдумывал планы об осуществлении желаний моего сердца, которое... - Не было необходимости в комплиментах, соответственных случаю. Он глубоко вздохнул... - Но мой господин, влекомый видением...

  

  - Ну! Что могут видеть старые глаза, кроме наполненной нищенской чаши...

  

  - Возвращается из этого селения на равнины.

  

  - Скажи ему, чтобы он остался.

  

  Ким покачал головой.

  

  - Я знаю моего Служителя Божия и его ярость, когда его рассердят, - выразительно проговорил он. - Его проклятия потрясают горы.

  

  - Жаль, что они не спасли его разбитой головы! Я слышала, что ты был тем человеком с сердцем тигра, который налетел на того сахиба...

  

  - Женщина гор, - сказал Ким с суровостью, от которой очертания его юного овального лица не стали резче, - эти вопросы слишком высоки для тебя.

  

  - Боги да смилуются над нами! С которых это пор мужчины и женщины стали иными, чем были мужчины и женщины?

  

  - Жрец есть жрец. Он говорит, что пойдет через час. Я его чела, и я иду с ним. Нам нужна пища на дорогу. Он почетный гость в каждом селении, но, - мальчишеская улыбка мелькнула на его лице, - здесь хорошая пища. Дай мне что-нибудь.

  

  - А что, если я не дам тебе? Я, женщина этого селения.

  

  - Ну, тогда я прокляну тебя - немножко - не сильно, но так, что будешь помнить.

  

  Он не смог удержать улыбки.

  

  - Ты уже проклял меня опущенными ресницами и вздернутым подбородком. Проклятия? Что значат для меня пустые слова? - Она стиснула руки на груди... - Но мне не хочется, чтобы ты ушел в гневе, думая дурно обо мне - убирающей навоз и траву в Шемлеге, но все же имеющей средства к жизни.

  

  - Я думаю только о том, что мне жаль уходить, потому что я очень устал, и мы нуждаемся в пище, - сказал Ким. - Вот мешок.

  

  Женщина сердито схватила мешок.

  

  - Я была глупа, - сказала она. - Кто твоя женщина на равнинах? Белокурая или черная? Некогда я была белокура. Ты смеешься? Некогда, очень давно, ты не поверишь, один сахиб благосклонно смотрел на меня. Некогда, очень давно, я носила европейскую одежду вон в том миссионерском доме. - Она показала по направлению к Котгарту. - Некогда, очень давно, я была кер-ли-сти-ан-кой (христианкой) и говорила по-английски, как говорят сахибы. Да. Мой сахиб сказал, что вернется и женится на мне, - да, женится. Он уехал - я ухаживала за ним, когда он был болен - и не вернулся. Тогда я увидела, что боги керлистиан лгут, и возвратилась к моему народу. После того я не глядела ни на одного сахиба. Дело прошлое, мой маленький жрец. Твое лицо и твоя походка, твоя манера говорить напомнили мне моего сахиба, хотя ты только бродячий нищий, которому я даю милостыню. Проклясть меня? Ты не можешь ни проклинать, ни благословлять! - Она подбоченилась и горько рассмеялась. - Твои боги - ложь, твои поступки - ложь, твои слова - ложь. Нигде под небесами нет богов. Я знаю это... Но на короткое время я подумала, что возвратился мой сахиб, а он был моим богом. Да, я некогда играла на "пианно" в миссионерском доме в Котгарте. Теперь я подаю милостыню жрецам-язычникам. - Последнее слово она произнесла по-английски, завязывая набитый мешок.

  

  - Я жду тебя, чела, - сказал лама, прислонившийся к косяку двери.

  

  Женщина смерила глазами его высокую фигуру.

  

  - Ему идти! Он не может пройти и полмили. Куда пойдут эти старые кости?

  

  Ким, озабоченный слабостью ламы и тяжестью мешка, вышел из себя.

  

  - Что тебе в том, куда он пойдет, зловещая женщина?

  

  - Мне ничего, но для тебя это кое-что значит, жрец с лицом сахиба? Понесешь его на плечах?

  

  - Я иду на равнины. Никто не должен мешать моему возвращению. Я боролся с моей душой, пока не обессилел. Глупое тело истощено, а мы далеко от равнин.

  

  - Смотри! - просто сказала женщина и отошла в сторону, чтобы показать Киму его беспомощность. - Прокляни меня! Может быть, это придаст ему сил! Сделай амулет! Призови твоего великого Бога! Ты жрец!

  

  Она ушла.

  

  Лама с трудом опустился на корточки, продолжая держаться за косяк двери. Старик, которого повергли на землю, не может поправиться за ночь, как мальчик. Слабость пригибала его к земле, но взгляд его глаз, устремленных на Кима, был полон жизни и мольбы.

  

  - Это ничего, - сказал Ким, - разреженный воздух ослабляет тебя. Мы скоро отправимся в путь. Это горная болезнь. у меня самого немного болит живот, - и он стал на колени, утешая ламу первыми попадавшимися ему на язык словами.

  

  Женщина вернулась, держась еще прямее, чем прежде.

  

  - Твои боги бесполезны, э? Попробуй моих. Ведь я женщина из Шемлега.

  

  Она крикнула хриплым голосом, и из хлева вышли два ее мужа и трое других мужчин с "дули", грубыми носилками туземных горцев, употребляемыми ими для переноски больных и для торжественных церемоний.

  

  - Эти скоты, - она не удостоила их взглядом, - твои на все время, что понадобятся тебе.

  

  - Но мы не пойдем по дороге в Симлу. Мы не пойдем близко к сахибам! - крикнул ее первый муж.

  

  - Они не убегут, как те, и не украдут багажа. Двое из них, я знаю, слабы. Станьте к задней жерди, Сопу и Тери. - Они поспешно исполнили ее приказание. - Опустите носилки и положите на них этого святого человека. Я пригляжу за поселением и вашими добродетельными женами, пока вы вернетесь.

  

  - А когда это будет?

  

  - Спросите жрецов. Не надоедайте мне. Положите мешок с пищей в ноги, так будет лучше.

  

  - О, Служитель Божий, твои горы лучше равнин! - с облегчением крикнул Ким, между тем как лама, шатаясь, брел к носилкам. - Это прямо царская постель - почетное, удобное место. И мы обязаны этим...

  

  - Вы обязаны этим мне, зловещей женщине. Я столько же нуждаюсь в твоих благословениях, сколько в проклятиях. Это мое приказание, а не твое. Подымайте носилки и ступайте! Эй! Есть у тебя деньги на дорогу?

  

  Она позвала Кима к себе в хижину и наклонилась над старой английской шкатулкой, стоявшей под ее койкой.

  

  - Мне ничего не нужно, - сказал Ким. Вместо благодарности он испытывал гнев.

  

  Она подняла глаза со странной улыбкой и положила руку на его плечо.

  

  - По крайней мере, поблагодари меня. Я некрасивая женщина с гор, но, как ты говоришь, я приобрела заслугу. Показать тебе, как благодарят сахибы? - и ее жесткий взгляд смягчился.

  

  - Я только бродячий жрец, - сказал Ким, и его глаза блеснули ответно. - Тебе не нужны ни мои проклятия, ни мои благословения.

  

  - Нет. Но на одно мгновение - десятью шагами ты можешь нагнать "дули" - если бы ты был сахиб, показать тебе, что бы ты сделал?

  

  - А что, если я отгадал? - сказал Ким. Он обнял ее за талию и поцеловал в щеку, прибавив по-английски: "Очень благодарю вас, моя милая".

  

  Поцелуи неизвестны азиатам; может быть, поэтому она откинулась назад с широко раскрытыми глазами и выражением панического страха на лице.

  

  - В следующий раз, - прибавил Ким, - не доверяйтесь вашим жрецам-язычникам. - Он протянул ей руку на английский манер. Она взяла ее машинально. - Прощайте, моя дорогая.

  

  - Прощайте и... и... - слово за словом она припоминала английские слова, - вы вернетесь? Прощайте и... да благословит вас Бог.

  

  Полчаса спустя, когда носилки, скрипя и трясясь, подымались по горной тропинке, идущей на юго-восток от Шемлега, Ким увидел крошечную фигуру у дверей, махавшую белой тряпицей.

  

  - Ее заслуга выше заслуг всех других, - сказал лама. - Направить человека на путь к Освобождению имеет наполовину такое же великое значение, как самой найти его.

  

  - Гм, - задумчиво проговорил Ким, вспоминая недавнее прошлое. - Может быть, и с моей стороны была некоторая заслуга... По крайней мере, она не обращалась со мной, как с ребенком. - Он приподнял перед своей одежды, где лежала пачка документов и карт, поправил драгоценный мешок в ногах ламы, положил руку на край носилок и начал спускаться с горы, приноравливаясь к медленной походке ворчавших супругов.

  

  - Эти также приобрели заслугу, - сказал лама после трех часов пути.

  

  - Более того, им заплатят серебряной монетой, - заметил Ким. Женщина из Шемлега дала их ему, и он считал справедливым вернуть деньги ее людям.

  

  

  

  Я императора верну,

  

  Не дам дороги королю,

  

  Владей он Англии короной...

  

  Но здесь - смиряюсь и терплю.

  

  Я не борюсь с воздушной силой -

  

  О стража, пропуск ей скорей!

  

  Мосты спустите. Грез властитель,

  

  Привет тебе с мечтой твоей.

  

  

  За двести миль к северу от Чини, на пластах глинистого сланца Ладака, лежит Янклинг-сахиб, веселый человек, и сердито рассматривает в бинокль горные хребты в надежде увидеть какой-либо признак появления своего любимого проводника, кули из Аочунга. Но этот изменник с ружьем системы Маннлихера и двумястами патронов охотится в другом месте на мускусного барана для продажи, а на следующий год Янклинг-сахиб узнает от него, как сильно он был болен в это время.

  

  По долинам Бушара - далеко видящие орлы Гималаев разлетаются в разные стороны при виде его нового синего с белым зонтика - торопливо идет некий бенгалец, когда-то толстый и благообразный, теперь худой и истощенный. Он выслушал благодарность двух знатных иностранцев, довольно искусно проводив их до туннеля Машобра, который ведет в большую и веселую столицу Индии. Не его вина, что, ослепленный сырым туманом, он провел их мимо телеграфной станции и европейской колонии Котгартт. Это была вина не его, а богов, о которых он говорил так увлекательно, что незаметно привел своих слушателей к границам Нагана, где раджа этого государства принял их за британских солдат-дезертиров. Хурри-бабу так много рассказывал о величии и славе своих спутников в их стране, что сонный князек улыбнулся. Он рассказывал это всем, кто спрашивал его, рассказывал громогласно и на разный манер. Он просил для них пищи, устраивал помещение, оказался искусным лекарем, причем ему пришлось лечить от ушиба в пах, ушиба, который можно получить при падении в темноте с каменистого склона горы, - и во всех отношениях был незаменимым человеком. Причина его любезности делала ему честь. Вместе с миллионами таких же рабов, как он, он научился смотреть на Россию, как на великую северную освободительницу. Он человек боязливый. Он боялся, что не сумеет спасти своих знаменитых хозяев от гнева возбужденных крестьян. Он и сам, пожалуй, мог бы ударить святого человека, но... Он глубоко благодарен и искренне рад, что сделал, что мог, для приведения их приключения к благополучному - за исключением потерянного багажа - окончанию. Он забыл о побоях, опровергал, что побои были нанесены в ту несчастную первую ночь под соснами. Он не просил ни пенсии, ни вознаграждения, но если они считают его достойным, то не могут ли написать ему свидетельства? Оно могло бы пригодиться ему впоследствии, когда другие путешественники, их друзья, пришли бы из-за ущелий. Он просил не забыть его в их будущем величии, так как полагал, что даже он, Мохендро Лал Дутт, магистр философии Калькуттского университета, "оказал государству некоторые услуги".

  

  Они выдали ему свидетельство, восхваляя его вежливость, замечательное искусство, как проводника, описывая оказанную им помощь. Он засунул свидетельство за пояс и зарыдал от волнения: ведь они перенесли вместе столько опасностей. В полдень он провел их по забитой толпой улице до Союзного банка в Симле, где они хотели удостоверить свои личности. Оттуда он исчез, как предрассветное облако на Джакко.

  

  Вот он, слишком похудевший, чтобы потеть, слишком спешащий, чтобы расхваливать лекарства в своем обитом медью ящичке, подымается по склону Шемлега, чувствуя себя достигшим совершенства. Понаблюдайте за ним, когда он, откинув свои восточные привычки, курит в полдень, лежа на койке, а женщина в усеянной бирюзой повязке указывает ему в юго-восточном направлении на другую сторону луга, поросшего высохшей травой. "Носилки, - говорит она, - путешествуют не так быстро, как отдельные люди, но его птицы должны уже быть на равнине. Святой человек не хотел оставаться, хотя юноша уговаривал его". Бенгалец громко стонет, опоясывает свои толстые бедра и снова пускается в путь. Он не хочет путешествовать во тьме, но его дневные переходы, ни один из которых не считается стоящим того, чтобы занести его в книгу, удивили бы людей, насмехающихся над его расой. Добросердечные крестьяне, припоминая продавца снадобий, проходившего два месяца тому назад, дают ему убежище от злых лесных духов. Он видит во сне бенгальских богов, книги, употребляющиеся в университете, и Королевское лондонское общество в Англии. На следующее утро качающийся сине-белый зонтик отправляется в дальнейший путь.

  

  На рубеже Дуна, оставив далеко за собой Муссури, около равнины, расстилающейся в золотой пыли, отдыхают усталые носильщики. В носилках - как известно всем жителям гор - лежит больной лама, ищущий Реку, которая должна исцелить его. Поселения чуть не подрались из-за чести нести эти носилки, потому что лама давал несущим благословения, а его ученик - хорошие деньги - ровно треть платы сахибов. Носилки прошли целых двенадцать миль в день, что показывали грязные, истертые жерди, и дорогами, по которым редко проходят сахибы. Они шли через проход Ниланг в бурю, когда снег, наносимый метелью, наполнял каждую складку одежды бесчувственного ламы; среди мрачных вершин Раиенга, где сквозь туман до них доносился голос диких коз; покачиваясь, с усилиями пробирались они внизу по глинистой почве; с трудом удерживаемые между плечом и сжатыми челюстями, они огибали ужасные утесы на дороге, проложенной под Багартати; раскачивались с треском при уверенных, быстрых шагах на спуске в Долину Вод, шли вдоль ровной, полной испарений поверхности этой закрытой долины; подымались и опускались, встречая буйные порывы ветра, дующего с Кедарпата; останавливались среди дня во мраке ласковых дубовых лесов; проходили из поселения в поселение в предрассветном холоде, когда даже набожным людям можно простить, что они бранят нетерпеливых святых людей, и при свете факелов, когда наименее боязливые думают о привидениях. Теперь "дули" достигли конца своего пути. Горцы обливаются потом при умеренной жаре на нижних Севаликских холмах и собираются вокруг жрецов, чтобы получить благословение и плату.

  

  - За вами заслуга, - говорит лама. - Большая, чем вы думаете. И вы вернетесь в горы, - со вздохом прибавляет он.

  

  - Конечно. Как можно скорее в высокие горы.

  

  Носильщик потирает плечо, выпивает воду, выплевывает ее и поправляет свои травяные сандалии. Ким, с худым, утомленным лицом, вынимает из-за пояса маленькие серебряные монеты, подымает мешок с пищей, запихивает пакет в клеенке - это священные для него писания - за пазуху и помогает ламе подняться. Выражение покоя снова появилось в глазах старика, и он не думает уже, что горы обрушатся на него и задавят его, как думал в ту ужасную ночь, когда был остановлен разлившейся рекой.

  

  Носильщики поднимают "дули" и исчезают за кустами.

  

  Лама поднимает руку в сторону Гималаев.

  

  - Не среди вас, о благословеннейшие из гор, упала Стрела нашего Господа! И никогда уже мне не дышать вашим воздухом!

  

  - Но ты в десять раз сильнее на здешнем хорошем воздухе, - сказал Ким, усталой душе которого были приятны плодородные, приветливые равнины. - Здесь или где-нибудь вблизи упала Стрела, да. Мы пойдем очень тихо, мили три в день, потому что поиски наши увенчаются успехом. Но мешок тяжел.

  

  - Да, наши поиски увенчаются успехом. Я избег великого искушения.

  

  Теперь они делали не более двух миль в день, и вся тяжесть перехода лежала на Киме - тяжесть старика, тяжесть мешка с пищей, со спрятанными в нем книгами, тяжесть лежавших у сердца документов, а также и всех подробностей ежедневной обыденной жизни. Он просил милостыню на заре, раскладывал одеяла, чтобы лама мог погрузиться в размышления, держал на коленях его усталую голову в полуденный зной, отгоняя мух, пока не начинала болеть рука, вечером снова просил милостыню и растирал ноги ламы, который вознаграждал его обещанием Освобождения сегодня, завтра или, самое позднее, послезавтра.

  

  - Никогда не бывало такого челы. Временами на меня находит сомнение, лучше ли ухаживал Ананда за нашим Господом. А ведь ты сахиб. Когда я был еще силен - давно это было, - я забывал об этом. Теперь я часто смотрю на тебя и всякий раз вспоминаю, что ты сахиб. Как странно!

  

  - Ты говорил, что нет ни черного, ни белого. Зачем ты мучишь меня этим разговором, Служитель Божий? Дай мне потереть тебе другую ногу. Это сердит меня. Я не сахиб. Я твой чела, и голова тяжела теперь у меня на плечах.

  

  - Потерпи немного! Мы вместе достигнем Освобождения. Тогда ты и я, на отдаленном берегу реки, оглянемся на наши прежние жизни, как в горах мы смотрели назад на пройденное нами за день пространство. Может быть, и я был некогда сахибом.

  

  - Никогда не было сахиба, похожего на тебя, клянусь в этом.

  

  - Я уверен, что хранитель изображений в Доме Чудес был в своей прежней жизни очень мудрым настоятелем монастыря. Но даже его очки не могут заставить меня видеть. Когда я хочу смотреть пристально, падают какие-то тени. Ничего - нам знакомы все штуки этого бедного скелета - тень, сменяемая другой тенью. Я связан иллюзией Времени и Пространства. Сколько мы прошли сегодня телесно?

  

  - Может быть, половину "коса". Три четверти мили. И переход был утомительный.

  

  - Половину "коса"! А духом я прошел десять тысяч тысяч. Как все мы окутаны и связаны в этих бессмысленных вещах! - Он взглянул на свою худую, с синими жилками руку, для которой так тяжелы стали четки. - Чела, у тебя никогда не бывает желания покинуть меня?

  

  Ким подумал о пакете в клеенке и о книгах в мешке с провизией. Если бы только какое-нибудь доверенное лицо могло передать их, в настоящее время ему было бы все равно, как ни разыграется Большая Игра. Он устал, голова у него была горяча, а выходивший точно из желудка кашель мучил его.

  

  - Нет, - почти сурово проговорил он. - Я не собака или змея, чтобы кусать тех, кого научился любить.

  

  - Ты слишком нежен со мной.

  

  - И это неверно. Я поступил в одном деле, не посоветовавшись с тобой. Я дал знать женщине в Кулу через ту женщину, которая дала нам сегодня утром козьего молока, что ты несколько слаб и нуждаешься в носилках. Я мысленно упрекаю себя, что не сделал этого, когда мы пришли в Дун. Мы останемся здесь, пока не принесут носилок.

  

  - Я доволен. Она женщина с золотым сердцем, как ты говоришь, но несколько болтлива.

  

  - Она не станет утомлять тебя. Я позаботился и об этом. Служитель Божий, на сердце у меня очень тяжело от того, что я часто небрежно относился к тебе. - Истерическое рыдание вырвалось из его горла. - Я уводил тебя слишком далеко; я не всегда доставал тебе хорошую пищу; я не обращал внимания на жару; я разговаривал с прохожими в дороге и оставлял тебя одного... Я... я... Но я люблю тебя... и все это слишком поздно... Я был ребенок. О, зачем я не был взрослым!

  

  Изнуренный напряжением, усталостью и несвойственной его возрасту душевной тяжестью, Ким упал к ногам ламы и разрыдался.

  

  - К чему это все? - кротко сказал старик. - Ты никогда, ни на шаг не уклонялся с Пути Послушания. Небрежно относился ко мне? Дитя, я жил твоей силой, как старое дерево живет, опираясь о твердую стену. День за днем, с той поры, что мы начали спускаться с Шемлега, я отнимал у тебя силу. Поэтому ты ослабел не из-за своих грехов. Теперь говорит Плоть - глупая, бессмысленная Плоть. Не уверенная душа. Успокойся! Узнай, по крайней мере, дьяволов, с которыми ты борешься. Они землерожденные - дети иллюзии. Мы пойдем к женщине из Кулу. Она приобретет заслугу за то, что приютит нас, и в особенности за то, что будет ухаживать за мной. Ты будешь свободен, пока к тебе не вернутся силы. Я забыл о глупой плоти. Если кто-либо заслуживает порицания, я должен вынести его. Но мы слишком приблизились к вратам Освобождения, чтобы порицание могло угнетать нас. Я мог бы похвалить тебя, но для чего? Скоро, очень скоро, мы ни в чем не будем нуждаться.

  

  И он ласкал и утешал Кима мудреными пословицами и умными изречениями, касавшимися маленькой, хорошо понятой им твари - нашей Плоти, которая, будучи только заблуждением, претендует на то же значение, как Душа, затемняя Путь и вызывая громадное умножение бесполезных искушений.

  

  - Ну, давай говорить о женщине из Кулу. Как ты думаешь, она будет просить еще амулет для своих внуков? Когда я был молодым человеком - очень давно, - меня мучили разные болезни, и я пошел к одному настоятелю, очень святому человеку, искавшему истину, хотя я не знал этого. Сядь и слушай, дитя моей души! Когда я кончил свой рассказ, он сказал мне: "Чела, знай это. Много лжи на свете и немало лжецов, но нет больших лжецов, чем наши тела, за исключением их ощущений". Поразмыслив, я успокоился, и, по своей великой милости, он разрешил мне выпить чая в его присутствии. Разреши и ты мне выпить чая, потому что я чувствую жажду.

  

  Ким, смеясь сквозь слезы, поцеловал ноги ламы и пошел готовить чай.

  

  - Ты опираешься на меня телесно, Служитель Божий, а я опираюсь на тебя в иных отношениях. Знаешь ли ты это?

  

  - Может быть, и угадал, - и глаза ламы блеснули, - это нужно изменить.

  

  В это время с шумом и ссорами и вместе с тем с важным, торжественным видом появились слуги сахибы с любимым ее паланкином, присланным