зглянула на нее и, потирая лоб, заметила:
- Вам - опасно...
- Почему? - горячо и требовательно воскликнула мать.
- Вот - почему! - заговорил доктор быстро и неровно. - Вы исчезли из
дому за час до ареста Николая. Вы уехали на завод, где вас знают как тетку
учительницы. После вашего приезда на заводе явились вредные листки. Все это
захлестывается в петлю вокруг вашей шеи.
- Меня там не заметят! - убеждала мать, разгораясь. - А ворочусь,
арестуют, спросят, где была... Остановясь на секунду, она воскликнула:
- Я знаю, как сказать! Оттуда я проеду прямо в слободу, там у меня
знакомый есть, Сизов, - так я скажу, что, мол, прямо из суда пришла к нему,
горе, мол, привело. А у него тоже горе - племянника осудили. Он покажет так
же. Видите?
Чувствуя, что они уступят силе ее желания, стремясь скорее побудить их
к этому, она говорила все более настойчиво. И они уступили.
- Что ж, поезжайте! - неохотно согласился доктор. Людмила молчала,
задумчиво прохаживаясь по комнате. Лицо у нее потускнело, осунулось, а
голову она держала, заметно напрягая мускулы шеи, как будто голова вдруг
стала тяжелой и невольно опускалась на грудь. Мать заметила это.
- Все вы бережете меня! - улыбаясь, сказала она. - Себя не бережете...
- Неверно! - ответил доктор. - Мы себя бережем, должны беречь! И очень
ругаем того, кто бесполезно тратит силу свою, да-с! Теперь вот что - речь вы
получите на вокзале...
Он объяснил ей, как это будет сделано, потом взглянул в
лило ее, сказал:
- Ну, желаю успеха!
И ушел, все-таки недовольный чем-то. Когда дверь закрылась за ним,
Людмила подошла к матери, беззвучно смеясь.
- Я понимаю вас...
Взяв ее под руку, она снова тихо зашагала по комнате.
- У меня тоже есть сын. Ему уже тринадцать лет, но он живет у отца. Мой
муж - товарищ прокурора. И мальчик - с ним. Чем он будет? - часто думаю я...
Ее влажный голос дрогнул, потом снова задумчиво и тихо полилась речь:
- Его воспитывает сознательный враг тех людей, которые мне близки,
которых я считаю лучшими людьми земли. Сын может вырасти врагом моим. Со
мною жить ему нельзя, я живу под чужим именем. Восемь лет не видела я его, -
это много - восемь лет!
Остановясь у окна, она смотрела в бледное, пустынное небо, продолжая:
- Если бы он был со мной - я была бы сильнее, не имела бы раны в
сердце, которая всегда болит. И даже если бы он умер - мне легче было бы...
- Голубушка вы моя! - тихонько сказала мать, чувствуя, как сострадание
жжет ей сердце.
- Вы счастливая! - с усмешкой молвила Людмила. - Это великолепно - мать
и сын рядом, - это редко!
Власова неожиданно для себя самой воскликнула:
- Да, хорошо! - И, точно сообщая тайну, понизив голос, продолжала: -
Все - вы, Николай Иванович, все люди правды - тоже рядом! Вдруг люди стали
родными, - понимаю всех. Слов не понимаю, а все другое - понимаю!
- Вот как! - промолвила Людмила. - Вот как... Мать положила руку на
грудь ей и, тихонько толкая ее, говорила почти шепотом и точно сама созерцая
то, о чем говорит:
- Миром идут дети! Вот что я понимаю - в мире идут дети, по всей земле,
все, отовсюду - к одному! Идут лучшие сердца, честного ума люди, наступают
неуклонно на все злое, идут, топчут ложь крепкими ногами. Молодые, здоровые,
несут необоримые силы свои все к одному - к справедливости! Идут на победу
всего горя человеческого, на уничтожение несчастий всей земли ополчились,
идут одолеть безобразное и - одолеют! Новое солнце зажгем, говорил мне один,
и - зажгут! Соединим разбитые сердца все в одно - соединят!
Ей вспоминались слова забытых молитв, зажигая новой верой, она бросала
их из своего сердца, точно искры.
- Ко всему несут любовь дети, идущие путями правды и разума, и все
облачают новыми небесами, все освещают огнем нетленным - от души.
Совершается жизнь новая, в пламени любви детей ко всему миру. И кто погасит
эту любовь, кто? Какая сила выше этой, кто поборет ее? Земля ее родила, и
вся жизнь хочет победы ее, - вся жизнь!
Она отшатнулась от Людмилы, утомленная волнением, и села, тяжело дыша.
Людмила тоже отошла, бесшумно, осторожно, точно боясь разрушить что-то. Она
гибко двигалась по комнате, смотрела перед собой глубоким взглядом матовых
глаз и стала как будто еще выше, прямее, тоньше. Худое, строгое лицо ее было
сосредоточенно, и губы нервно сжаты. Тишина в комнате быстро успокоила мать;
заметив настроение Людмилы, она спросила виновато и негромко:
- Я, может, что-нибудь не так сказала?..
Людмила быстро обернулась, взглянула на нее как бы в испуге и торопливо
заговорила, протянув руки к матери, точно желая остановить нечто.
- Все так, так! Но - не будем больше говорить об этом. Пусть оно
останется таким, как сказалось. - И более спокойно продолжала: - Вам уже
скоро ехать надо, - далеко ведь!
- Да, скоро! Ах, как я рада, кабы вы знали! Слово сына повезу, слово
крови моей! Ведь это - как своя душа!
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась на лице Людмилы. Мать
чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у нее
вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую душу огонь свой,
зажечь ее, - пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью.
Она взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря:
- Дорогая вы моя! Как хорошо это, когда знаешь, что уже есть в жизни
свет для всех людей и - будет время - увидят они его, обнимутся с ним душой!
Ее доброе большое лицо вздрагивало, глаза лучисто улыбались, и брови
трепетали над ними, как бы окрыляя их блеск. Ее охмеляли большие мысли, она
влагала в них все, чем горело ее сердце, все, что успела пережить, и сжимала
мысли в твердые, емкие кристаллы светлых слов. Они все сильнее рождались в
осеннем сердце, освещенном творческой силой солнца весны, все ярче цвели и
рдели в нем.
- Ведь это - как новый бог родится людям! Все - для всех, все - для
всего! Так понимаю я всех вас. Воистину, все вы - товарищи, все - родные,
все - дети одной матери - правды!
Снова захлестнутая волной возбуждения своего, она остановилась,
перевела дух и, широким жестом разведя руки как бы для объятия, сказала:
- И когда я говорю про себя слово это - товарищи! - слышу сердцем -
идут!
Она добилась, чего хотела, - лицо Людмилы удивленно вспыхнуло, дрожали
губы, из глаз катились слезы, большие, прозрачные.
Мать крепко обняла ее, беззвучно засмеялась, мягко гордясь победою
своего сердца.
Когда они прощались, Людмила заглянула в лицо ей и тихо спросила:
- Вы знаете, что с вами - хорошо?
На улице морозный воздух сухо и крепко обнял тело, проник в горло,
защекотал в носу и на секунду сжал дыхание в груди. Остановись, мать
оглянулась: близко от нее на углу стоял извозчик в мохнатой шапке, далеко -
шел какой-то человек, согнувшись, втягивая голову в плечи, а впереди него
вприпрыжку бежал солдат, потирая уши.
"Должно быть, в лавочку послали солдатика!" - подумала она
и пошла, с удовольствием слушая, как молодо и звучно скрипит снег под ее
ногами. На вокзал она пришла рано, еще не был готов ее поезд, но в грязном,
закопченном дымом зале третьего класса уже собралось много народа - холод
согнал сюда путейских рабочих, пришли погреться извозчики и какие-то плохо
одетые, бездомные люди. Были и пассажиры, несколько крестьян, толстый купец
в енотовой шубе, священник с дочерью, рябой девицей, человек пять солдат,
суетливые мещане. Люди курили, разговаривали, пили чай, водку. У буфета
кто-то раскатисто смеялся, над головами носились волны дыма. Визжала,
открываясь, дверь, дрожали и звенели стекла, когда ее с шумом захлопывали.
Запах табаку и соленой рыбы густо бил в нос.
Мать села у входа на виду и ждала. Когда открывалась дверь - на нее
налетало облако холодного воздуха, это было приятно ей, и она глубоко
вдыхала его полною грудью. Входили люди с узлами в руках - тяжело одетые,
они неуклюже застревали в двери, ругались и, бросив на пол или на лавку
вещи, стряхивали сухой иней с воротников пальто и с рукавов, отирали его с
бороды, усов, крякали.
Вошел молодой человек с желтым чемоданом в руках, быстро оглянулся и
пошел прямо к матери.
- В Москву? - негромко спросил он.
- Да. К Тане.
- Вот!
Он поставил чемодан около нее на лавку, быстро вынул папиросу, закурил
ее и, приподняв шапку, молча ушел к другой двери. Мать погладила рукой
холодную кожу чемодана, облокотилась на него и, довольная, начала
рассматривать публику. Через минуту она встала и пошла на другую скамью,
ближе к выходу на перрон. Чемодан она легко держала в руке, он был невелик,
и шла, подняв голову, рассматривая лица, мелькавшие перед нею.
Какой-то молодой человек в коротком пальто с поднятым воротником
столкнулся с нею и молча отскочил, взмахнув рукою к голове. Ей показалось
что-то знакомое в нем, она оглянулась и увидала, что он одним светлым глазом
смотрит на нее из-за воротника. Этот внимательный глаз уколол ее, рука, в
которой она держала чемодан, вздрогнула, и ноша вдруг отяжелела.
"Я где-то видела его!" - подумала она, заминая этой думой
неприятное и смутное ощущение в груди, не давая другим словам определить
чувство, тихонько, но властно сжимавшее сердце холодом. А оно росло и
поднималось к горлу, наполняло рот сухой горечью, ей нестерпимо захотелось
обернуться, взглянуть еще раз. Она сделала это - человек, осторожно
переступая с ноги на ногу, стоял на том же месте, казалось, он чего-то хочет
и не решается. Правая рука у него была засунута между пуговиц пальто, другую
он держал в кармане, от этого правое плечо казалось выше левого.
Она не торопясь подошла к лавке и села, осторожно, медленно, точно
боясь что-то порвать в себе. Память, разбуженная острым предчувствием беды,
дважды поставила перед нею этого человека - один раз в поле, за городом
после побега Рыбина, другой - в суде. Там рядом с ним стоял тот околодочный,
которому она ложно указала путь Рыбина. Ее знали, за нею следили - это было
ясно.
"Попалась?" - спросила она себя. А в следующий миг
ответила, вздрагивая:
"Может быть, еще нет..."
И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала:
"Попалась!"
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою искрами
вспыхивали и гасли в ее мозгу.
"Оставить чемодан, - уйти?"
Но более ярко мелькнула другая искра:
"Сыновнее слово бросить? В такие руки..."
Она прижала к себе чемодан.
"А - с ним уйти?.. Бежать..."
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно втыкал в
нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как
огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой
себя, от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что
ее настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает
ее, погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням
волос стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы встряхнуло
ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки, повелительно
сказав себе:
"Стыдись!"
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив:
"Не позорь сына-то! Никто не боится".
Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в памяти
мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все в ней.
Сердце забилось спокойнее.
"Что ж теперь будет?" - думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее глазами.
Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож, прислушался,
нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он кивнул
шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез
куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми глазами лицо ее.
Она подвинулась в глубь скамьи.
"Только бы не били..."
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово спросил:
- Что глядишь?
- Ничего.
- То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два; злые,
хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза....
- Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и все перед нею
закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она рванула
чемодан, и он открылся.
- Гляди! Глядите все! - кричала она, вставая, взмахнув над головою
пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала восклицания
сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.
- Что такое?
- Вот, сыщик...
- Что это?
- Украла, говорит...
- Почтенная такая, - ай-ай-ай!
- Я не воровка! - говорила мать полным голосом, немного успокаиваясь
при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
- Вчера судили политических, там был мой сын - Власов, он сказал речь -
вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде...
Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими в воздухе
и бросила в толпу.
- За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливый голос.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в карманы, - это
снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся напрягаясь и
чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается подавленная
радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая их
налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
- За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы знаете? Я вам скажу,
а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее - вчера людей за то судили,
что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта... никто не
может спорить с нею, никто!
Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно окружая
женщину кольцом живого тела.
- Бедность, голод и болезни - вот что дает людям их работа. Все против
нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в грязи, в
обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат пас, как собак
на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и в страхе - мы всего боимся!
Ночь - наша жизнь, темная ночь!
- Так! - глухо раздалось в ответ.
- Заткни глотку ей!
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она торопилась
отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там она
встретила чью-то чужую руку.
- Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.
- Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая людей. Они уступали
толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть может, не
желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честными глазами
на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперь они
сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть может, давно
искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни.
Ближайшие стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и
чувствовала на своем лице теплое дыхание.
- Уходи, старуха!
- Сейчас возьмут!..
- Ах, дерзкая!
- Прочь! Разойдись! - все ближе раздавались крики жандармов. Люди перед
матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она хотела,
торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых
чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню,
но она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он,
вздрагивает, рвется.
- Слово сына моего - чистое слово рабочего человека, неподкупной души!
Узнавайте неподкупное по смелости!
Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со страхом.
Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над головами
людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи, отшвыривали
в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело,
закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала
остатками голоса:
- Собирай, народ, силы свои во единую силу! Жандарм большой красной
рукой схватил ее за ворот, встряхнул:
- Молчи!
Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секунду едким дымом
страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.
- Иди! - сказал жандарм.
- Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю жизнь дышите...
- Молчать, говорю! - Жандарм взял под руку ее, дернул. Другой схватил
другую руку, и, крупно шагая, они повели мать.
- ...которая каждый день гложет сердце, сушит грудь! Шпион забежал
вперед и, грозя ей в лицо кулаком, визгливо крикнул:
- Молчать, ты, сволочь!
Глаза у нее расширились, сверкнули, задрожала челюсть. Упираясь ногами
в скользкий камень пола, она крикнула:
- Душу воскресшую - не убьют!
- Собака!
Шпион ударил ее в лицо коротким взмахом руки.
- Так ее, стерву старую! - раздался злорадный крик. Что-то черное и
красное на миг ослепило глаза матери, соленый вкус крови наполнил рот.
Дробный, яркий взрыв криков оживил ее.
- Не смей бить!
- Ребята!
- Ах ты, мерзавец!
- Дай ему!
- Не зальют кровью разума!
Ее толкали в шею, спину, били по плечам, по голове, все закружилось,
завертелось темным вихрем в криках, вое, свисте, что-то густое, оглушающее
лезло в уши, набивалось в горло, душило, пол проваливался под ее ногами,
колебался, ноги гнулись, тело вздрагивало в ожогах боли, отяжелело и
качалось, бессильное. Но глаза ее не угасали и видели много других глаз -
они горели знакомым ей смелым, острым огнем, - родным ее сердцу огнем.
Ее толкали в двери.
Она вырвала руку, схватилась за косяк.
- Морями крови не угасят правды... Ударили по руке.
- Только злобы накопите, безумные! На вас она падет! Жандарм схватил ее
за горло и стал душить. Она хрипела.
- Несчастные...
Кто-то ответил ей громким рыданием.