Горький Максим - Мать

  Ошеломленная, мать неотрывно смотрела, - Рыбин что-то говорил, она слышала его голос, но слова исчезали без эха в темной дрожащей пустоте ее сердца.

  Она очнулась, перевела дыхание - у крыльца стоял мужик с широкой светлой бородой, пристально глядя голубыми глазами в лицо ей. Кашляя и потирая горло обессиленными страхом руками, она с трудом спросила его:

  - Это что же?

  - А вот - глядите! - ответил мужик и отвернулся. Подошел еще мужик и встал рядом.

  Сотские остановились перед толпой, она все росла быстро, но молча, и вот над ней вдруг густо поднялся голос Рыбина:

  - Православные! Слыхали вы о верных грамотах, в которых правда писалась про наше крестьянское житье? Так вот - за эти грамоты страдаю, это я их в народ раздавал!

  Люди окружили Рыбина теснее. Голос его звучал спокойно, мерно. Это отрезвляло мать.

  - Слышишь? - толкнув в бок голубоглазого мужика, тихонько спросил другой. Тот, не отвечая, поднял голову и снова взглянул в лицо матери. И другой мужик тоже посмотрел на нее - он был моложе первого, с темной редкой бородкой и пестрым от веснушек, худым лицом. Потом оба они отодвинулись от крыльца в сторону.

  "Боятся!" - невольно отметила мать.

  Внимание ее обострялось. С высоты крыльца она ясно видела избитое, черное лицо Михаила Ивановича, различала горячим блеск его глаз, ей хотелось, чтобы он тоже увидал ее, и она, приподнимаясь на ногах, вытягивала шею к нему.

  Люди смотрели на него хмуро, с недоверием и молчали. Только в задних рядах толпы был слышен подавленный говор.

  - Крестьяне! - полным и тугим голосом говорил Рыбин. - Бумагам этим верьте, - я теперь за них, может, смерть приму, били меня, истязали, хотели выпытать - откуда я их взял, и еще бить будут, - все стерплю! Потому - в этих грамотах правда положена, правда эта дороже хлеба для нас должна быть, - вот!

  - Зачем он это говорит? - тихо воскликнул один из мужиков у крыльца. Голубоглазый медленно ответил:

  - Теперь все равно - двум смертям не бывать, а одной не миновать...

  Люди стояли молчаливо, смотрели исподлобья, сумрачно, на всех как будто лежало что-то невидимое, но тяжелое.

  На крыльце явился урядник и, качаясь, пьяным голосом заревел:

  - Это кто говорит?

  Он вдруг скатился с крыльца, схватил Рыбина за волосы и, дергая его голову вперед, отталкивая назад, кричал:

  - Это ты говоришь, сукин сын, это ты?

  Толпа покачнулась, загудела. Мать в бессильной тоске опустила голову. И снова раздался голос Рыбина:

  - Вот, глядите, люди добрые...

  - Молчать! - Урядник ударил его в ухо. Рыбин пошатнулся на ногах, повел плечами.

  - Связали руки вам и мучают, как хотят...

  - Сотские! Веди его! Разойдись, народ! - Прыгая перед Рыбиным, как цепная собака перед куском мяса, урядник толкал его кулаками в лицо, в грудь, в живот.

  - Не бей! - крикнул кто-то в толпе.

  Зачем бьешь? - поддержал другой голос.

  Идем! - сказал голубоглазый мужик, кивнув головой. И они оба не спеша пошли к волости, а мать проводила их добрым взглядом. Она облегченно вздохнула - урядник снова тяжело взбежал на крыльцо и оттуда, грозя кулаком, исступленно орал:

  - Веди его сюда! Я говорю...

  - Не надо! - раздался в толпе сильный голос - мать поняла, что это говорил мужик с голубыми глазами. - Не допускай, ребята! Уведут туда - забьют до смерти. Да на нас же потом скажут, - мы, дескать, убили! Не допускай!

  - Крестьяне! - гудел голос Михаилы. - Разве вы не видите жизни своей, не понимаете, как вас грабят, как обманывают, кровь вашу пьют? Все вами держится, вы - первая сила на земле, - а какие права имеете? С голоду издыхать - одно ваше право!..

  Мужики вдруг закричали, перебивая друг друга.

  - Правильно говорит!

  - Станового зовите! Где становой?..

  - Урядник поскакал за ним...

  - Пьяный-то!..

  - Не наше дело начальство собирать...

  Шум все рос, поднимался выше. - Говори! Не дадим бить... - Развяжите руки ему... - Гляди, - греха не было бы!..

  - Больно руки мне! - покрывая все голоса, ровно и звучно оворил Рыбин. - Не убегу я, мужики! От правды моей не скроюсь, она во мне живет...

  Несколько человек солидно отошли от толпы в разные стороны, вполголоса переговариваясь и покачивая головами. Но все больше сбегалось плохо и наскоро одетых, возбужденных людей. Они кипели темной пеной вокруг Рыбина, а он стоял среди них, как часовня в лесу, подняв руки над головой, и, потрясая ими, ричал в толпу:

  - Спасибо, люди добрые, спасибо! Мы сами должны друг ружке руки освободить, - так! Кто нам поможет? Он отер бороду и снова поднял руку, всю в крови.

  - Вот кровь моя - за правду льется!

  Мать сошла с крыльца, но с земли ей не видно было Михаилы, сжатого народом, и она снова поднялась на ступени. В груди у нее было горячо, и что-то неясно радостное трепетало там.

  - Крестьяне! Ищите грамотки, читайте, не верьте начальству и попам, когда они говорят, что безбожники и бунтовщики те люди, которые для нас правду несут. Правда тайно ходит по земле, она гнезд ищет в народе, - начальству она вроде ножа и огня, не может оно принять ее, зарежет она его, сожжет! Правда вам - друг добрый, а начальству - заклятый враг! Вот отчего она прячется!..

  Снова в толпе вспыхнуло несколько восклицаний:

  - Слушай, православные!.. - Эх, брат, пропадешь ты...

  - Кто тебя выдал?

  - Поп! - сказал один из сотских. Двое мужиков крепко выругались.

  - Гляди, ребята! - раздался предупреждающий крик.

XVI

  К толпе шел становой пристав, высокий, плотный человек с круглым лицом. Фуражка у него была надета набок, один ус закручен кверху, а другой опускался вниз, и от этого лицо его казалось кривым, обезображенным тупой, мертвой улыбкой. В левой руке он нес шашку, а правой размахивал в воздухе. Были слышны его шаги, тяжелые и твердые. Толпа расступалась перед ним. Что-то угрюмое и подавленное появилось на лицах, шум смолкал, понижался, точно уходил в землю. Мать чувствовала, что на лбу у нее дрожит кожа и глазам стало горячо. Ей снова захотелось пойти в толпу, она наклонилась вперед и замерла в напряженной позе.

  - Что такое? - спросил пристав, остановясь против Рыбина и меряя его глазами. - Почему не связаны руки? Сотские! Связать!

  Голос у него был высокий и звонкий, но бесцветный.

  - Были связаны, - народ развязал! - ответил один из сотских.

  - Что? Народ? Какой народ?

  Становой посмотрел на людей, стоявших перед ним полукругом. И тем же однотонным, белым голосом, не повышая, не понижая его, продолжал:

  - Это кто - народ?

  Он ткнул наотмашь эфесом шашки в грудь голубоглазого

  мужика.

  - Это ты, Чумаков, парод? Ну, кто еще? Ты, Мишин? И дернул кого-то правой рукой за бороду.

  - Разойдись, сволочь!.. А то я вас, - я вам покажу! В голосе, на лице его не было ни раздражения, ни угрозы, он говорил спокойно, бил людей привычными, ровными движениями крепких длинных рук. Люди отступали перед ним, опуская головы, повертывая в сторону лица.

  - Ну? Вы что же? - обратился он к сотским. - Вяжи!

  Выругался циничными словами, снова посмотрел на Рыбина и громко сказал ему:

  - Руки назад, - ты!

  - Не хочу я, чтобы вязали руки мне! - заговорил Рыбин. - Бежать не собираюсь, не дерусь, - зачем связывать меня?

  - Что? - спросил пристав, шагнув к нему.

  - Довольно вам мучить народ, звери! - возвышая голос, продолжал Рыбин. - Скоро придет и для вас красный день...

  Становой стоял перед ним и смотрел в его лицо, шевеля усами. Потом он отступил на шаг и свистящим голосом изумленно запел:

  - А-а-ах, сукин сын! Ка-акие слова?

  И вдруг быстро и крепко ударил Рыбина по лицу.

  - Кулаком правду не убьешь! - крикнул Рыбин, наступая да него. - И бить меня не имеешь права, собака ты паршивая!

  - Не смею? Я? - протяжно взвыл становой.

  И снова взмахнул рукой, целя в голову Рыбина. Рыбин присел, удар не коснулся его, и становой, пошатнувшись, едва устоял на ногах. В толпе кто-то громко фыркнул, и снова раздался гневный крик Михаила:

  - Не смей, говорю, бить меня, дьявол!

  Становой оглянулся - люди угрюмо и молча сдвигались в тесное, темное кольцо...

  - Никита! - громко позвал становой, оглядываясь. - Никита, эй!

  Из толпы выдвинулся коренастый, невысокий мужик в коротком полушубке. Он смотрел в землю, опустив большую лохматую голову.

  - Никита! - покручивая ус и не торопясь, сказал становой. - Дай ему в ухо, хорошенько!

  Мужик шагнул вперед, остановился против Рыбина, поднял голову. В упор, в лицо ему Рыбин бил тяжелыми, верными словами:

  - Вот, глядите, люди, как зверье душит вас вашей же рукой! Глядите, думайте!

  Мужик медленно поднял руку и лениво ударил его по голове.

  - Разве так, сукин ты сын?! - взвизгнул становой.

  - Эй, Никита! - негромко сказали из толпы. - Бога не забывай!

  - Бей, говорю! - крикнул становой, толкая мужика в шею.

  Мужик шагнул в сторону и угрюмо сказал, наклонив голову:

  - Не буду больше...

  - Что? Лицо станового дрогнуло, он затопал ногами и, ругаясь, бросился на Рыбина. Тупо хлястнул удар, Михаило покачнулся, взмахнул рукой, но вторым ударом становой опрокинул его на землю и, прыгая вокруг, с ревом начал бить ногами в грудь, бока, в голову Рыбина.

  Толпа враждебно загудела, закачалась, надвигаясь на станового, он заметил это, отскочил и выхватил шашку из ножен.

  - Вы так? Бунтовать? А-а?.. Вот оно что?..

  Голос у него вздрогнул, взвизгнул и точно переломился, захрипел. Вместе с голосом он вдруг потерял свою силу, втянул голову в плечи, согнулся и, вращая во все стороны пустыми глазами, попятился, осторожно ощупывая ногами почву сзади себя.

  Отступая, он кричал хрипло и тревожно:

  - Хорошо! Берите его, я ухожу, - ну-ка? Знаете ли вы, сволочь проклятая, что он политический преступник, против царя идет, бунты заводит, знаете? А вы его защищать, а? Вы бунтовщики? Ага-а!..

  Не шевелясь, не мигая глазами, без сил и мысли, мать стояла точно в тяжелом сне, раздавленная страхом и жалостью. В голове у нее, как шмели, жужжали обиженные, угрюмые и злые крики людей, дрожал голос станового, шуршали чьи-то шепоты...

  - Коли он провинился - суди!.. - Вы - помилуйте его, ваше благородие... - Что вы, в самом деле, без всякого закону?.. - Разве можно? Этак все начнут бить, тогда что будет?.. Люди разбились на две группы - одна, окружив станового, кричала и уговаривала его, другая, меньше числом, осталась вокруг избитого и глухо, угрюмо гудела. Несколько человек подняли его с земли, сотские снова хотели вязать руки ему.

  - Погодите вы, черти! - кричали им.

  Михаило отирал с лица и бороды грязь, кровь и молчал, оглядываясь. Взгляд его скользнул по лицу матери, - она, вздрогнув, потянулась к нему, невольно взмахнула рукою, - он отвернулся. Но через несколько минут его глаза снова остановились на лице ее. Ей показалось - он выпрямился, поднял голову, окровавленные щеки задрожали...

  "Узнал, - неужели узнал?.."

  И закивала ему головой, вздрагивая от тоскливой, жуткой радости. Но в следующий момент она увидела, что около него стоит голубоглазый мужик и тоже смотрит на нее. Его взгляд на минуту разбудил в ней сознание опасности...

  "Что же это я? Ведь и меня схватят!" Мужик что-то сказал Рыбину, тот тряхнул головой и вздрагивающим голосом, но четко и бодро заговорил:

  - Ничего! Не один я на земле, - всю правду не выловят они! Где я был, там обо мне память останется, - вот! Хоть и разорили они гнездо, нет там больше друзей-товарищей...

  "Это он для меня говорит!" - быстро сообразила мать.

  - Но будет день, вылетят на волю орлы, освободится народ!

  Какая-то женщина принесла ведро воды и стала, охая и причитая, обмывать лицо Рыбина. Ее тонкий, жалобный голос путался в словах Михаила и мешал матери понимать их. Подошла толпа мужиков со становым впереди, кто-то громко кричал;

  - Давай подводу под арестанта, эй! Чья очередь?

  Потом раздался новый, как бы обиженный голос станового:

  - Я тебя могу ударить, а ты меня нет, не можешь, не смеешь, болван!

  - Так! А ты кто - бог? - крикнул Рыбин. Нестройный и негромкий взрыв восклицаний заглушил голос его.

  - Не спорь, дядя! Тут - начальство!..

  - Не сердись, ваше благородие! Не в себе человек... Ты молчи, чудак!

  - Вот сейчас в город тебя повезут...

  - Там закону больше! Крики толпы звучали умиротворяюще, просительно, они сливались в неясную суету, и все было в ней безнадежно, жалобно. Сотские повели Рыбина под руки на крыльцо волости, скрылись в двери. Мужики медленно расходились по площади, мать видела, что голубоглазый направляется к ней и исподлобья смотрит на нее. У нее задрожали ноги под коленками, унылое чувство засосало сердце, вызывая тошноту.

  "Не надо уходить! - подумала она. - Не надо!"

  И, крепко держась за перила, ждала.

  Становой, стоя на крыльце волости, говорил, размахивая руками, упрекающим, уже снова белым, бездушным голосом:

  - Дураки вы, сукины дети! Ничего не понимая, лезете в такое дело, - в государственное дело! Скоты! Благодарить меня должны, в ноги мне поклониться за доброту мою! Захочу я - все пойдете в каторгу...

  Десятка два мужиков стояли, сняв шапки, и слушали. Темнело, тучи опускались ниже. Голубоглазый подошел к крыльцу и сказал, вздохнув:

  - Вот какие дела у нас...

  - Да-а, - тихо отозвалась она.

  Он посмотрел на нее открытым взглядом и спросил:

  - Чем занимаетесь?

  - Кружева скупаю у баб, полотна тоже... Мужик медленно погладил бороду. Потом, глядя по направлению к волости, сказал скучно и негромко:

  - Этого у нас не найдется...

  Мать смотрела на него сверху вниз и ждала момента, когда удобнее уйти в комнату. Лицо у мужика было задумчивое, красивое, глаза грустные. Широкоплечий и высокий, он был одет в кафтан, сплошь покрытый заплатами, в чистую ситцевую рубаху, рыжие, деревенского сукна штаны и опорки, надетые на босую ногу. Мать почему-то облегченно вздохнула. И вдруг, подчиняясь чутью, опередившему неясную мысль, она неожиданно для себя спросила его:

  - А что, ночевать у тебя можно будет?

  Спросила, и все в ней туго натянулось - мускулы, кости. Она выпрямилась, глядя на мужика остановившимися глазами. В голове у нее быстро мелькали колючие мысли:

  "Погублю Николая Ивановича. Пашу не увижу - долго! Изобьют!"

  Глядя в землю и не торопясь, мужик ответил, запахивая

  кафтан на груди:

  - Ночевать? Можно, чего же? Изба только плохая у меня...

  - Не избалована я! - безотчетно ответила мать.

  - Можно! - повторил мужик, меряя ее пытливым взглядом.

  Уже стемнело, и в сумраке глаза его блестели холодно, лицо казалось очень бледным. Мать, точно спускаясь под гору, сказала негромко:

  - Значит, я сейчас и пойду, а ты чемодан мой возьмешь...

  - Ладно.

  Он передернул плечами, снова запахнул кафтан и тихо проговорил:

  - Вот - подвода едет...

  На крыльце волости появился Рыбин, руки у него снова

  были связаны, голова и лицо окутаны чем-то серым.

  - Прощайте, добрые люди! - звучал его голос в холоде вечерних сумерек. - Ищите правды, берегите ее, верьте человеку, который принесет вам чистое слово, не жалейте себя ради правды!..

  - Молчать, собака! - крикнул откуда-то голос станового. - Сотский, гони лошадей, дурак!

  - Чего вам жалеть? Какая ваша жизнь?.. Подвода тронулась. Сидя на ней с двумя сотскими по бокам, Рыбин глухо кричал:

  - Чего ради погибаете в голоде? Старайтесь о воле, она даст и хлеба и правды, - прощайте, люди добрые!..

  Торопливый шум колес, топот лошадей, голос станового обняли его речь, запутали и задушили ее.

  - Кончено! - сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь к матери, негромко продолжал: - Вы там посидите на станции, - я погодя приду...

  Мать вошла в комнату, села за стол перед самоваром, взяла в руку кусок хлеба, взглянула на него и медленно положила обратно на тарелку. Есть не хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты. Противно теплое, оно обессиливало, высасывая кровь из сердца, и кружило голову. Перед нею стояло лицо голубоглазого мужика - странное, точно недоконченное, оно не возбуждало доверия. Ей почему-то не хотелось подумать прямо, что он выдаст ее, но эта мысль уже возникла у нее и тягостно лежала на сердце, тупая и неподвижная.

  "Заметил он меня! - лениво и бессильно соображала она. - Заметил, догадался..."

  А дальше мысль не развивалась, утопая в томительном унынии, вязком чувстве тошноты.

  Робкая, притаившаяся за окном тишина, сменив шум, обнажала в селе что-то подавленное, запуганное, обостряла в груди ощущение одиночества, наполняя душу сумраком, серым и мягким, как зола.

  Вошла девочка и, остановясь у двери, спросила:

  - Яичницу принести?

  - Не надо. Не хочется уж мне, напугали меня криком-то! Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко рассказывая:

  - Как становой-то бил! Я близко стояла, видела, все зубы ему выкрошил, - плюет он, а кровь густая-густая, темная!.. Глазов-то совсем нету! Дегтярник он. Урядник там у нас лежит, пьянехонек, и все еще вина требует. Говорит - их шайка целая была, а этот, бородатый-то, старший, атаман, значит. Троих поймали, а один убежал, слышь. Еще учителя поймали, тоже с ними. В бога они не верят и других уговаривают, чтобы церкви ограбить, вот они какие! А наши мужики - которые жалели его, этого-то, а другие говорят - прикончить бы! У нас есть такие злые мужики - ай-ай!

  Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь, стараясь подавить свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должно быть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь словами, все с большим оживлением болтала, понижая голос:

  - Тятька говорит - это от неурожая все! Второй год не родит у нас земля, замаялись! Теперь от этого такие мужики заводятся - беда! Кричат на сходках, дерутся. Намедни, когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-ак треснет старосту по роже. Вот тебе моя недоимка, говорит...

  За дверью раздались тяжелые шаги. Упираясь руками в стол, мать поднялась на ноги...

  Вошел голубоглазый мужик и, не снимая шапку, спросил:

  - Где багаж-то?

  Он легко поднял чемодан, тряхнул им и сказал:

  - Пустой! Марька, проводи приезжую ко мне в избу.

  И ушел, не оглядываясь.

  - Здесь ночуете? - спросила девочка.

  - Да! За кружевами я, кружева покупаю... - У нас не плетут! Это в Тинькове плетут, в Дарьиной, а у нас - нет! - объяснила девочка.

  - Я туда завтра...

  Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и очень обрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной земле, девочка говорила:

  - Хотите, я в Дарьину сбегаю, скажу бабам, чтобы сюда несли кружева? Они придут, а вам не надо ехать туда. Двенадцать верст все-таки...

  - Не нужно этого, милая! - ответила мать, шагая рядом с ней. Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение. Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина, желая ускорить рост его, настойчиво спрашивала себя:

  "Как быть? Если прямо, на совесть..."

  Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна изб красноватым неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавались короткие окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село...

  - Сюда! - сказала девочка. - Плохую ночевку выбрала вы, - беден больно мужик...

  Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:

  - Тетка Татьяна!

  И убежала. Из темноты долетел ее голос:

  - Прощайте!..

XVII

  Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью, осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, - это сразу бросалось в глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В переднем углу на столе горела лампа.

  Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю, и пристально смотрел в глаза матери.

  - Проходите! - не вдруг сказал он. - Татьяна, ступай-ка, позови Петра, живее!

  Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке против хозяина, мать осматривалась, - ее чемодана не было видно. Томительная тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери, вызывая в ней унылую досаду.

  - А где мой чемодан? - вдруг и неожиданно для самой себя громко спросила она.

  Мужик повел плечами и задумчиво ответил:

  - Не пропадет...

  Понизив голос, хмуро продолжал:

  - Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, - нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!

  - Ну? - спросила мать. - Так что?

  Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:

  - Человека этого знаете?

  Мать вздрогнула, но твердо ответила:

  - Знаю!

  Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже...

  Мужик широко усмехнулся.

  - Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я спросил его на ухо - знакомая, мол, на крыльце-то стоит?

  - А он что? - быстро спросила мать.

  Он? Сказал - много нас. Да! Много, говорит... Вопросительно взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:

  - Большой силы человек!.. Смелый... прямо говорит - я! Бьют его, а он свое ломит...

  Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:

  - Разбойники, изуверы!

  И всхлипнула.

  Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.

  - Нажило себе начальство дружков, - да-а!

  И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:

  - Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане - газета, - верно?

  - Да! - просто ответила мать, отирая слезы. - Ему везла.

  Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в сторону, помолчал.

  - Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека этого мы знаем... видали!

  Мужик остановился, подумал, потом спросил:

  - Теперь, значит, что вы будете делать с этим - с чемоданом?

  Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:

  - Вам оставлю!..

  Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:

  - Нам...

  Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака, расчесал ее пальцами и сел.

  С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли, боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:

  - Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!

  - Сила! - тихо отозвался мужик. - Силища у них большая!

  - А где берут? - воскликнула мать с досадой. - От нас же берут, от народа, все от нас взято!

  Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным

  лицом.

  - Да-а! - задумчиво протянул он. - Колесо.

  Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, дослушав, тихонько сказал:

  - Идут...

  - Кто?

  - Свои... надо быть...

  Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик. Бросил в гол шапку, быстро подошел к хозяину и спросил его:

  - Ну, как?

  Тот утвердительно кивнул головой.

  - Степан! - сказала женщина, стоя у печи. - Может, они, проезжая, поесть хотят?

  - Не хочу, спасибо, милая! - ответила мать. Мужик подошел к матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:

  - Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр Егоров Рябинин, по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько понимаю. Грамотен и не дурак, так сказать...

  Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее, обратился к хозяину:

  - Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого - пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим - давеча солидного, как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот - они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь - вы каких родов будете?

  Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка у него нервно дрожала и глаза, щурясь, быстро ощупывали лицо и фигуру женщины. Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на голове, он, казалось, только что подрался с кем-то, одолел противника и весь охвачен радостным возбуждением победы. Он понравился матери своей бойкостью и тем, что сразу заговорил прямо и просто. Ласково глядя в лицо ему, она ответила на вопрос, - он же еще раз сильно тряхнул ее руку и тихонько, суховато засмеялся ломающимся смехом.

  - Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил - это народ собственноручно начинает. А барыня - она правды не скажет, ей это вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну - немножко - и чтобы без убытка для себя! Народ же - он желает прямо идти и ни убытка, ни вреда не боится - видал? Ему вся жизнь вредна, везде - убыток, ему некуда повернуться, кругом - ничего, кроме - стой! - кричат со всех сторон.

  - Я вижу! - сказал Степан, кивая головой, и тотчас же добавил: - Насчет багажа она беспокоится.

  Петр хитро подмигнул матери и снова заговорил, успокоительно помахивая рукой:

  - Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием в этом и человека того знаете, - я ему говорю - гляди, Степан! Нельзя рот разевать в таком строгом случае! Ну, и ы, мамаша, видно, тоже почуяли нас, когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому - немного их по улицам ходит, - прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня...

  Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее, продолжал:

  - Ежели вы желаете выпотрошить его - мы вам в этом поможем с удовольствием. Книжки нам требуются...

  - Она все хочет нам отдать! - заметил Степан.

  - И отлично, мамаша! Место всему найдем!..

  Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе взад-перед, говорил, довольный:

  - Случай, так сказать, удивительный! Хоша вполне простой. В одном месте порвалось, в другом захлестнулось! Ничего! А газета, мамаша, хорошая, и дело свое она делает - протирает глаза! Господам - неприятна. Я тут верстах в семи у барыни одной работаю, по столярному делу, - хорошая женщина, надо сказать, книжки дает разные, - иной раз прочитаешь - так и осенит! Вообще - мы ей благодарны. Но показал я ей газеты номерок - она даже обиделась несколько. "Бросьте, говорит, это, Петр! Это, говорит, мальчишки без разума делают. И от этого только горе ваше вырастет, тюрьма и Сибирь, говорит, за этим..."

  Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:

  - А скажите, мамаша, - этот человек - родственник ваш?

  - Чужой! - ответила мать.

  Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово "чужой" не на месте по отношению к Рыбину и обижает ее.

  - Не родня я ему, - сказала она, - но знаю его давно и уважаю, как родного брата... старшего!

  Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу. Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан, облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою сама смотрела в лицо ей - овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.

  - Друг, значит! - тихо молвил Петр. - С характером, н-да!.. Оценил себя высоко, - как следует! Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь...

  - Он женатый? - спросила Татьяна, перебивая его речь, и тонкие губы ее небольшого рта плотно сжались.

  - Вдовый! - ответила мать грустно.

  - Оттого и смел! - сказала Татьяна низким, грудным голосом. - Женатый такой дорогой не пойдет - забоится...

  - А я? Женат и все, - воскликнул Петр.

  - Полно, кум! - не глядя на него и скривив губы, говорила женщина. - Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь. Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.

  - Меня, брат, многие слышат! - возразил мужик обиженно и тихо. - Я - вроде дрожжей тут, ты это напрасно...

  Степан молча взглянул на жену и снова опустил голову.

  - И зачем мужики женятся? - спросила Татьяна. - Работница нужна, говорят, - чего работать?

  - Мало тебе еще! - глухо вставил Степан.

  - Какой толк в этой работе? Впроголодь живешь изо дня в день все равно. Дети родятся - поглядеть за ними время нет, - из-за работы, которая хлеба не дает.

  Она подошла к матери, села рядом с нею, говоря настойчиво, без жалобы и грусти...

  - У меня - двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком, другого - не доносила, мертвый родился, - из-за работы этой треклятой! Радость мне? Я говорю - напрасно мужики женятся, только вяжут себе руки, жили бы свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот человек! Верно говорю, матушка?..

  - Верно! - сказала мать. - Верно, милая, - иначе не одолеешь жизни...

  - У вас муженек-то есть?

  - Помер. Сын у меня... - А он где, с вами живет?

  - В тюрьме сидит! - ответила мать.

  И почувствовала, что эти слова, вместе с привычной грустью, всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.

  - Второй раз сажают - все за то, что он понял божью правду и открыто сеял ее... Молодой он, красавец, умный! Газету - он придумал, и Михаила Ивановича он на путь поставил, - хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот - судить будут за это сына моего и - засудят, а он уйдет из Сибири и снова будет делать свое дело...

  Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и, создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью. Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением...

  - Уже их много родилось, таких людей, все больше рождается, и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду...

  Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в памяти, освещенные и украшенные ее чувством.

  - Работа идет общая по всей земле, во всех городах, силе хороших людей - нет ни меры, ни счета, все растет она, и будет расти до победного нашего часа...

  Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то, что она говорила и обещала людям...

  - Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие, одолели богатые и прислужники их, - все, весь народ должен идти встречу людям, которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут - трудный путь - и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними - не уйдешь от них никогда, видишь - правильно все, эта дорога, а - не другая!

  Ей приятно было осуществлять давнее желание свое - вот, она сама говорила людям о правде!

  - С такими людьми можно идти народу, они на малом не помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность, они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один голос не скажет - я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..

  Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее, ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом о матерью, согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.

  - Вот как! - шепотом сказал Петр и осторожно сел на лавку, покачивая головой.

  Степан медленно выпрямился, посмотрел на жену и развел в воздухе руками, как бы желая обнять что-то...

  - Ежели за это дело браться, - задумчиво и негромко начал он, - то уже, действительно, надо всей душой... Петр робко вставил:

  - Н-да, назад не оглядывайся!..

  - Затеяно это широко! - продолжал Степан.

  - На всю землю! - снова добавил Петр.

XVIII

  Мать оперлась спиной о стену и, закинув голову, слушала их негромкие, взвешивающие слова. Встала Татьяна, оглянулась и снова села. Ее зеленые глаза блестели сухо, когда она недовольно и с пренебрежением на лице посмотрела на мужиков.

  - Много, видно, горя испытали вы? - вдруг сказала она, обращаясь к матери.

  - Было! - отозвалась мать.

  - Хорошо говорите, - тянет сердце за вашей речью. Думаешь - господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких людей и на жизнь. Что живешь? Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать - зря исчезну, и буду - тоже зря.

  Она говорила с усмешкой в глазах и порой точно вдруг перекусывала свою речь, как нитку. Мужики молчали. Ветер гладил стекла окон, шуршал соломой по крыше, тихонько гудел в трубе. Выла собака. И неохотно, изредка в окно стучали капли дождя. Огонь в лампе дрогнул, потускнел, но через секунду снова разгорелся ровно и ярко.

  - Послушала ваши речи - вот для чего люди живут! И так чудно, - слушаю я вас и вижу - да ведь я это знаю! А до вас ничего я этакого не слыхала и мыслей у меня таких не было...

  - Поесть бы надо, Татьяна, да погасить огонь! - сказал Степан хмуро и медленно. - Заметят люди - у Чумаковых огонь долго горел. Нам это не важно, а для гостьи, может, нехорошо окажется...

  Татьяна встала и пошла к печке.

  - Да-а! - тихонько и с улыбкой заговорил Петр. - Теперь, кум, держи ухо востро! Как появится в народе газета...

  - Я не про себя говорю. Меня и заарестуют - не велика беда!

  Жена его подошла к столу и сказала:

  - Уйди...

  Он встал, отошел в сторону и, глядя, как она накрывает на стол, с усмешкой заявил:

  - Цена нашему брату - пятачок пучок, да и то - когда в пучке сотня...

  Матери вдруг стало жалко его - он все больше нравился ей теперь. После речи она чувствовала себя отдохнувшей от грязной тяжести дня, была довольна собой и хотела всем доброго, хорошего.

  - Неправильно вы судите, хозяин! - сказала она. - Не нужно человеку соглашаться с тем, как его ценят те люди, которым кроме крови его, ничего не надо. Вы должны сами себя оценить, изнутри, не для врагов, а для друзей...

  - Какие у нас друзья? - тихо воскликнул мужик. - До первого куска...

  - А я говорю - есть друзья у народа...

  - Есть, да - не здесь, - вот оно что! - задумчиво отозвался Степан.

  - А вы их здесь заведите. Степан подумал и тихо сказал:

  - Н-да, надо бы...

  - Садитесь за стол! - пригласила Татьяна.

  За ужином Петр, подавленный речами матери и как будто

  растерявшийся, снова оживленно и быстро говорил:

  - Вам, мамаша, для незаметности, так сказать, нужно выехать отсюда пораньше. И поезжайте вы на следующую станцию, а не в город, - на почтовых поезжайте...

  - Зачем? Я свезу, - сказал Степан.

  - Не надо! В случае чего - спросят тебя - ночевала? Ночевала. Куда девалась? Я отвез! Ага-а, ты отвез? Иди-ка в острог! Понял? А в острог торопиться зачем же? Всему свой черед, - время придет - и царь помрет, говорится. А тут просто - ночевала, наняла лошадей, уехала! Мало ли кто ночует у кого? Село проезжее...

  - Где это ты, Петр, бояться учился? - насмешливо спросила Татьяна.

  - Все надо знать, кума! - ударив себя по колену, воскликнул Петр. - Умей бояться, умей и смелым быть! Ты помнишь, как из-за этой газеты земский Ваганова трепал? Теперь Ваганова-то за большие деньги не уговоришь книгу в руки взять, да! Вы, мамаша, мне верьте, я на всякие штуки шельма острая, это очень всем известно. Книжки и бумажки я вам посею в лучшем виде, сколько угодно! Народ у нас, конечно, не очень грамотен и пуглив, ну, однако, время так поджимает бока, что человек поневоле глаза таращит - в чем дело? А книжка ему совершенно просто отвечает: а вот в чем - думай, соображай! Есть примеры, что неграмотный больше грамотного понимает, осо