Горький Максим - Мать

div align="justify">  - Марш! - скомандовал он.

  - До свиданья, Андрей, до свиданья, Николай! - тепло и тихо говорил Павел, пожимая товарищам руки.

  - Вот именно - до свиданья! - усмехаясь, повторил офицер. Весовщиков тяжело сопел. Его толстая шея налилась кровью, глаза сверкали жесткой злобой. Хохол блестел улыбками, кивал головой и что-то говорил матери, она крестила его и тоже говорила:

  - Бог видит правых...

  Наконец толпа людей в серых шинелях вывалилась в сени и, прозвенев шпорами, исчезла. Последним вышел Рыбин, он окинул Павла внимательным взглядом темных глаз, задумчиво сказал:

  - Н-ну, прощайте!

  И, покашливая в бороду, неторопливо вышел в сени.

  Заложив руки за спину, Павел медленно ходил по комнате, перешагивая через книги и белье, валявшееся па полу, говорил угрюмо:

  - Видишь, - как это делается?..

  Недоуменно рассматривая развороченную комнату, мать тоскливо прошептала:

  - Зачем Николай грубил ему?..

  - Испугался, должно быть, - тихо сказал Павел.

  - Пришли, схватили, увели, - бормотала мать, разводя руками.

  Сын остался дона, сердце ее стало биться спокойнее, а мысль стояла неподвижно перед фактом и не могла обнять его.

  - Насмехается этот желтый, грозит...

  - Хорошо, мать! - вдруг решительно сказал Павел. - Давай, уберем все это...

  Он сказал ей "мать" и "ты", как говорил только тогда, когда вставал ближе к ней. Она подвинулась к нему, заглянула в его лицо и тихонько спросила:

  - Обидели тебя?

  - Да! - ответил он. - Это тяжело! Лучше бы с ними... Ей показалось, что у него на глазах слезы, и, желая утешить, смутно чувствуя его боль, она, вздохнув, сказала:

  - Погоди, возьмут и тебя!..

  - Возьмут! - отозвался он. Помолчав, мать грустно заметила:

  - Экий ты, Паша, суровый! Хоть бы ты когда-нибудь утешил меня! А то - я скажу страшно, а ты еще страшнее. Он взглянул на нее, подошел и тихо проговорил:

  - Не умею я, мама! Надо тебе привыкнуть к этому. Она вздохнула и, помолчав, заговорила, сдерживая дрожь страха:

  - А может, они пытают людей? Рвут тело, ломают косточки? Как подумаю я об этом, Паша, милый, страшно!..

  - Они душу ломают... Это больнее - когда душу грязными руками...

XI

  На другой день стало известно, что арестованы Букин, Самойлов, Сомов и еще пятеро. Вечером забегал Федя Мазин - у него тоже был обыск, и, довольный этим, он чувствовал себя героем.

  - Боялся, Федя? - спросила мать.

  Он побледнел, лицо его заострилось, ноздри дрогнули.

  - Боялся, что ударит офицер! Он - чернобородый, толстый, пальцы у него в шерсти, а на носу - черные очки, точно - безглазый. Кричал, топал ногами! В тюрьме сгною, говорит! А меня никогда не били, ни отец, ни мать, я - один сын, они меня любили.

  Он закрыл на миг глаза, сжал губы, быстрым жестом обеих рук взбил волосы на голове и, глядя на Павла покрасневшими глазами, сказал:

  - Если меня когда-нибудь ударят, я весь, как нож, воткнусь в человека, - зубами буду грызть, - пусть уж сразу добьют!

  - Тонкий ты, худенький! - воскликнула мать. - Куда тебе драться?

  - Буду! - тихо ответил Федя. Когда он ушел, мать сказала Павлу:

  - Этот раньше всех сломится!.. Павел промолчал.

  Через несколько минут дверь в кухню медленно отворилась, вошел Рыбин.

  - Здравствуйте! - усмехаясь, молвил он. - Вот - опять я. Вчера привели, а сегодня - сам пришел! - Он сильно потряс руку Павла, взял мать за плечо и спросил:

  - Чаем напоишь?

  Павел молча рассматривал его смуглое широкое лицо в густой черной бороде и темные глаза. В спокойном взгляде светилось что-то значительное.

  Мать ушла в кухню ставить самовар. Рыбин сел, погладил бороду и, положив локти на стол, окинул Павла темным взглядом.

  - Так вот! - сказал он, как бы продолжая прорванный разговор. - Мне с тобой надо поговорить открыто. Я тебя долго оглядывал. Живем мы почти рядом; вижу - народу к тебе ходит много, а пьянства и безобразия нет. Это первое. Если люди не безобразят, они сразу заметны - что такое? Вот. Я сам глаза людям намял тем, что живу в стороне.

  Речь его лилась тяжело, но свободно, он гладил бороду черной рукою и пристально смотрел в лицо Павла.

  - Заговорили про тебя. Мои хозяева зовут еретиком - в церковь ты не ходишь. Я тоже не хожу. Потом явились листки эти. Это ты их придумал?

  - Я! - ответил Павел.

  - Уж и ты! - тревожно воскликнула мать, выглядывая из кухни. - Не один ты!

  Павел усмехнулся. Рыбин тоже.

  - Так! - сказал он.

  Мать громко потянула носом воздух и ушла, немного обиженная тем, что они не обратили внимания на ее слова.

  - Листки - это хорошо придумано. Они народ беспокоят. Девятнадцать было?

  - Да! - ответил Павел.

  - Значит, - все я читал! Так. Есть в них непонятное, есть лишнее, - ну, когда человек много говорит, ему слов с десяток и зря сказать приходится...

  Рыбин улыбнулся, - зубы у него были белые и крепкие.

  - Потом - обыск. Это меня расположило больше всего. И ты, и хохол, и Николаи - все вы обнаружились...

  Не находя нужного слова, он замолчал, взглянул в окно, постукал пальцами по столу:

  - Обнаружили решение ваше. Дескать, ты, ваше благородие, делай свое дело, а мы будем делать - свое. Хохол тоже хороший парень. Иной раз слушаю я, как он на фабрике говорит, и думаю - этого не сомнешь, его только смерть одолеет. Жилистый человек! Ты мне, Павел, веришь?

  - Верю! - сказал Павел, кивнув головой.

  - Вот. Гляди - мне сорок лет, я вдвое старше тебя, в двадцать раз больше видел. В солдатах три года с лишком шагал, женат был два раза, одна померла, другую бросил. На Кавказе был, духоборцев знаю. Они, брат, жизнь не одолеют, нет!

  Мать жадно слушала его крепкую речь; было приятно видеть, что к сыну пришел пожилой человек и говорит с ним, точно исповедуется. Но ей казалось, что Павел ведет себя слишком сухо с гостем, и, чтобы смягчить его отношение, она спросила Рыбина:

  - Может, поесть хочешь, Михайло Иванович?

  - Спасибо, мать! Я поужинал. Так вот, Павел, ты, значит, думаешь, что жизнь идет незаконно?

  Павел встал и начал ходить по комнате, заложив руки за спину.

  - Она верно идет! - говорил он. - Вот она привела вас ко мне с открытой душой. Нас, которые всю жизнь работают, она соединяет понемногу; будет время - соединит всех! Несправедливо, тяжело построена она для нас, но сама же и открывает нам глаза на свой горький смысл, сама указывает человеку, как ускорить ее ход.

  - Верно! - прервал его Рыбин. - Человека надо обновить. Если опаршивеет - своди его в баню, - вымой, надень чистую одежду - выздоровеет! Так! А как же изнутри очистить человека? Вот!

  Павел заговорил горячо и резко о начальстве, о фабрике, о том, как за границей рабочие отстаивают свои права. Рыбин порой ударял пальцем по столу, как бы ставя точку. Не однажды он восклицал:

  - Так!

  И раз, засмеявшись, тихо сказал:

  - Э-эх, молод ты! Мало знаешь людей!

  Тогда Павел, остановясь против него, серьезно заметил:

  - Не будем говорить о старости и о молодости! Посмотрим лучше, чьи мысли вернее.

  - Значит, по-твоему, и богом обманули нас? Так. Я тоже думаю, что религия наша - фальшивая.

  Тут вмешалась мать. Когда сын говорил о боге и обо всем, что она связывала с своей верой в него, что было дорого и свято для нее, она всегда искала встретить его глаза; ей хотелось молча попросить сына, чтобы он не царапал ей сердце острыми и резкими словами неверия. Но за неверием его ей чувствовалась вера, и это успокаивало ее.

  "Где мне понять мысли его?" - думала она.

  Ей казалось, что Рыбину, пожилому человеку, тоже неприятно и обидно слушать речи Павла. Но, когда Рыбин спокойно поставил Павлу свой вопрос, она не стерпела и кратко, но настойчиво сказала:

  - Насчет господа - вы бы поосторожнее! Вы - как хотите! - Переведя дыхание, она с силой, еще большей, продолжала: - А мне, старухе, опереться будет не на что в тоске моей, если вы господа бога у меня отнимете!

  Глаза ее налились слезами. Она мыла посуду, и пальцы у нее дрожали.

  - Вы нас не поняли, мамаша! - тихо и ласково сказал Павел.

  - Ты прости, мать! - медленно и густо прибавил Рыбин и, усмехаясь, посмотрел на Павла. - Забыл я, что стара ты для того, чтобы тебе бородавки срезывать...

  - Я говорил, - продолжал Павел, - не о том добром и милостивом боге, в которого вы веруете, а о том, которым попы грозят нам, как палкой, - о боге, именем которого хотят заставить всех людей подчиниться злой воле немногих...

  - Вот так, да! - воскликнул Рыбин, стукнув пальцами по столу. - Они и бога подменили нам, они все, что у них в руках, против нас направляют! Ты помни, мать, бог создал человека по образу и подобию своему, - значит, он подобен человеку, если человек ему подобен! А мы - не богу подобны, но диким зверям. В церкви нам пугало показывают... Переменить бога надо, мать, очистить его! В ложь и в клевету одели его, исказили лицо ему, чтобы души нам убить!..

  Он говорил тихо, но каждое слово его речи падало на голову матери тяжелым, оглушающим ударом. И его лицо, в черной раме бороды, большое, траурное, пугало ее. Темный блеск глаз был невыносим, он будил ноющий страх в сердце.

  - Нет, я лучше уйду! - сказала она, отрицательно качая головой. - Слушать это - нет моих сил!

  И быстро ушла в кухню, сопровождаемая словами Рыбина:

  - Вот, Павел! Не в голове, а в сердце - начало! Это есть такое место в душе человеческой, на котором ничего другого не вырастет...

  - Только разум освободит человека! - твердо сказал Павел.

  - Разум силы не дает! - возражал Рыбин громко и настойчиво. - Сердце дает силу, - а не голова, вот!

  Мать разделась и легла в постель, не молясь. Ей было холодно, неприятно. И Рыбин, который показался ей сначала таким солидным, умным, теперь возбуждал у нее чувство вражды.

  "Еретик! Смутьян! - думала она, слушая его голос. - Тоже, - пришел, - понадобилось!"

  А он говорил уверенно и спокойно:

  - Свято место не должно быть пусто. Там, где бог живет, - место наболевшее. Ежели выпадает он из души, - рана будет в ней - вот! Надо, Павел, веру новую придумать... надо сотворить бога - друга людям!

  - Вот - был Христос! - воскликнул Павел.

  - Христос был не тверд духом. Пронеси, говорит, мимо меня чашу. Кесаря признавал. Бог не может признавать власти человеческой над людьми, он - вся власть! Он душу свою не делит: это - божеское, это - человеческое... А он - торговлю признавал, брак признавал. И смоковницу проклял неправильно, - разве по своей воле не родила она? Душа тоже не по своей воле добром неплодна, - сам ли я посеял злобу в ней? Вот!

  В комнате непрерывно звучали два голоса, обнимаясь и борясь друг с другом в возбужденной игре. Шагал Павел, скрипел пол под его ногами. Когда он говорил, все звуки тонули в его речи, а когда спокойно и медленно лился тяжелый голос Рыбина, - был слышен стук маятника и тихий треск мороза, щупавшего стены дома острыми когтями.

  - Скажу тебе по-своему, по-кочегарски: бог - подобен огню. Так! Живет он в сердце. Сказано: бог - слово, а слово - дух...

  - Разум! - настойчиво сказал Павел.

  - Так! Значит - бог в сердце и в разуме, а - не в церкви! Церковь - могила бога.

  Мать заснула и не слышала, когда ушел Рыбин. Но он стал приходить часто, и если у Павла был кто-либо из товарищей, Рыбин садился в угол и молчал, лишь изредка говоря:

  - Вот. Так!

  А однажды, глядя на всех из угла темным взглядом, он угрюмо сказал:

  - Надо говорить о том, что есть, а что будет - нам неизвестно, - вот! Когда народ освободится, он сам увидит, как лучше. Довольно много ему в голову вколачивали, чего он не желал совсем, - будет! Пусть сам сообразит. Может, он захочет все отвергнуть, - всю жизнь и все науки, может, он увидит, что все противу него направлено, - как, примерно, бог церковный. Вы только передайте ему все книги в руки, а уж он сам ответит, - вот!

  Но если Павел был один, они тотчас же вступали в бесконечный, но всегда спокойный спор, и мать, тревожно слушая их речи, следила за ними, стараясь понять - что говорят они? Порою ей казалось, что широкоплечий, чернобородый мужик и ее сын, стройный, крепкий, - оба ослепли. Они тычутся из стороны в сторону в поисках выхода, хватаются за все сильными, но слепыми руками, трясут, передвигают с места на место, роняют на пол и давят упавшее ногами. Задевают за все, ощупывают каждое и отбрасывают от себя, не теряя веры и надежды...

  Они приучили се слышать слова, страшные своей прямотой и смелостью, но эти слова уже но били ее с той силой, как первый раз, - она научилась отталкивать их. И порой за словами, отрицавшими бога, она чувствовала крепкую веру в него же. Тогда она улыбалась тихой, всепрощающей улыбкой. И хотя Рыбин не нравился ей, но уже не возбуждал вражды.

  Раз в неделю она носила в тюрьму белье и книги для хохла. Однажды ей дали свидание с ним, и, придя домой, она умиленно рассказывала:

  - Он и там - как дома. Со всеми - ласковый, все с ним шутят. Трудно ему, тяжело, а - показать не хочет...

  - Так и надо! - заметил Рыбин. - Мы все в горе, как в коже, - горем дышим, горем одеваемся. Хвастать тут нечем. Не у всех замазаны глаза, иные сами их закрывают, - вот! А коли глуп - терпи!..

XII

  Серый маленький дом Власовых все более и более притягивал внимание слободки. В этом внимании было много подозрительной осторожности и бессознательной вражды, но зарождалось и доверчивое любопытство. Иногда приходил какой-то человек и, осторожно оглядываясь, говорил Павлу:

  - Ну-ка, брат, ты тут книги читаешь, законы-то известны тебе. Так вот, объясни ты...

  И рассказывал Павлу о какой-нибудь несправедливости полиции или администрации фабрики. В сложных случаях Павел давал человеку записку в город к знакомому адвокату, а когда мог - объяснял дело сам.

  Постепенно в людях возникало уважение к молодому серьезному человеку, который обо всем говорил просто и смело, глядя на все и все слушая со вниманием, которое упрямо рылось в путанице каждого частного случая и всегда, всюду находило какую-то общую, бесконечную нить, тысячами крепких петель связывавшую людей.

  Особенно поднялся Павел в глазах людей после истории с "болотной копейкой".

  За фабрикой, почти окружая ее гнилым кольцом, тянулось обширное болото, поросшее ельником и березой. Летом оно дышало густыми, желтыми испарениями, и на слободку с него летели тучи комаров, сея лихорадки. Болото принадлежало фабрике, и новый директор, желая извлечь из него пользу, задумал осушить его, а кстати выбрать торф. Указывая рабочим, что эта мера оздоровит местность и улучшит условия жизни для всех, директор распорядился вычитать из их заработка копейку с рубля на осушение болота.

  Рабочие заволновались. Особенно обидело их, что служащие не входили в число плательщиков нового налога.

  Павел был болен в субботу, когда вывесили объявление директора о сборе копейки; он не работал и не знал ничего об этом. На другой день, после обедни, к нему пришли благообразный старик, литейщик Сизов, высокий и злой слесарь Махотин и рассказали ему о решении директора.

  - Собрались мы, которые постарше, - степенно говорил Сизов, - поговорили об этом, и вот, послали нас товарищи к тебе спросить, - как ты у нас человек знающий, - есть такой закон, чтобы директору нашей копейкой с комарами воевать?

  - Сообрази! - сказал Махотин, сверкая узкими глазами. - Четыре года тому назад они, жулье, на баню собирали. Три тысячи восемьсот было собрано. Где они? Бани - нет!

  Павел объяснил несправедливость налога и явную выгоду этой затеи для фабрики; они оба, нахмурившись, ушли. Проводив их, мать сказала, усмехаясь:

  - Вот, Паша, и старики стали к тебе за умом ходить. Не отвечая, озабоченный Павел сел за стол и начал что-то писать. Через несколько минут он сказал ей:

  - Я тебя прошу: поезжай в город, отдай эту записку...

  - Это опасное? - спросила она.

  - Да. Там печатают для нас газету. Необходимо, чтобы история с копейкой попала в номер...

  - Ну-ну! - отозвалась она. - Я сейчас... Это было первое поручение, данное ей сыном. Она обрадовалась, что он открыто сказал ей, в чем дело.

  - Это я понимаю, Паша! - говорила она, одеваясь. - Это уж они грабят! Как человека-то зовут, - Егор Иванович?

  Она воротилась поздно вечером, усталая, но довольная.

  - Сашеньку видела! - говорила она сыну. - Кланяется тебе. А этот Егор Иванович простой такой, шутник! Смешно говорит.

  - Я рад, что они тебе нравятся! - тихо сказал Павел.

  - Простые люди, Паша! Хорошо, когда люди простые! И все уважают тебя...

  В понедельник Павел снова не пошел работать, у него болела голова. Но в обед прибежал Федя Мазин, взволнованный, счастливый, и, задыхаясь от усталости, сообщил:

  - Идем! Вся фабрика поднялась. За тобой послали. Сизов и Махотин говорят, что лучше всех можешь объяснить. Что делается!

  Павел молча стал одеваться.

  - Бабы прибежали - визжат!

  - Я тоже пойду! - заявила мать. - Что они там затеяли? Я пойду!

  - Иди! - сказал Павел.

  По улице шли быстро и молча. Мать задыхалась от волнения и чувствовала - надвигается что-то важное. В воротах фабрики стояла толпа женщин, крикливо ругаясь. Когда они трое проскользнули во двор, то сразу попали в густую, черную, возбужденно гудевшую толпу. Мать видела, что все головы были обращены в одну сторону, к стене кузнечного цеха, где на груде старого железа и фоне красного кирпича стояли, размахивая руками, Сизов, Махотин, Вялов и еще человек пять пожилых, влиятельных рабочих.

  - Власов идет! - крикнул кто-то.

  - Власов? Давай его сюда...

  - Тише! - кричали сразу в нескольких местах. И где-то близко раздавался ровный голос Рыбина:

  - Не за копейку надо стоять, а - за справедливость, - вот! Дорога нам не копейка наша, - она не круглее других, но - она тяжеле, - в ней крови человеческой больше, чем в директорском рубле, - вот! И не копейкой дорожим, - кровью, правдой, - вот!

  Слова его падали на толпу и высекали горячие восклицания:

  - Верно, Рыбин!

  - Правильно, кочегар!

  - Власов пришел!

  Заглушая тяжелую возню машин, трудные вздохи пара и шелест проводов, голоса сливались в шумный вихрь. Отовсюду торопливо бежали люди, размахивая руками, разжигая друг друга горячими, колкими словами. Раздражение, всегда дремотно таившееся в усталых грудях, просыпалось, требовало выхода, торжествуя, летало по воздуху, все шире расправляя темные крылья, все крепче охватывая людей, увлекая их за собой, сталкивая друг с другом, перерождаясь в пламенную злобу. Над толпой колыхалась туча копоти и пыли, облитые потом лица горели, кожа щек плакала черными слезами. На темных лицах сверкали глаза, блестели зубы.

  Там, где стояли Сизов и Махотин, появился Павел и прозвучал его крик:

  - Товарищи!

  Мать видела, что лицо у него побледнело и губы дрожат; она невольно двинулась вперед, расталкивая толпу. Ей говорили раздраженно:

  - Куда лезешь?

  Толкали ее. Но это не останавливало мать; раздвигая людей плечами и локтями, она медленно протискивалась все ближе к сыну, повинуясь желанию встать рядом с ним.

  А Павел, выбросив из груди слово, в которое он привык вкладывать глубокий и важный смысл, почувствовал, что горло ему сжала спазма боевой радости; охватило желание бросить людям свое сердце, зажженное огнем мечты о правде.

  - Товарищи! - повторил он, черпая в этом слове восторг и силу.- Мы - те люди, которые строят церкви и фабрики, куют цепи и деньги, мы - та живая сила, которая кормит и забавляет всех от пеленок до гроба...

  - Вот! - крикнул Рыбин.

  - Мы всегда и везде - первые в работе и на последнем месте в жизни. Кто заботится о нас? Кто хочет нам добра? Кто считает нас людьми? Никто!

  - Никто! - отозвался, точно эхо, чей-то голос. Павел, овладевая собой, стал говорить проще, спокойнее, толпа медленно подвигалась к нему, складываясь в темное, тысячеглавое тело. Она смотрела в его лицо сотнями внимательных глаз, всасывала его слова.

  - Мы не добьемся лучшей доли, покуда не почувствуем себя товарищами, семьей друзей, крепко связанных одним желанием - желанием бороться за наши права.

  - Говори о деле! - грубо, закричали где-то рядом с матерью.

  - Не мешай! - негромко раздались два возгласа в разных местах.

  Закопченные лица хмурились недоверчиво, угрюмо; десятки глаз смотрели в лицо Павла серьезно, вдумчиво.

  - Социалист, а - не дурак! - заметил кто-то.

  - Ух! Смело говорит! - толкнув мать в плечо, сказал высокий кривой рабочий.

  - Пора, товарищи, понять, что никто, кроме нас самих, не поможет нам! Один за всех, все за одного - вот наш закон, если мы хотим одолеть врага!

  - Дело говорит, ребята! - крикнул Махотин.

  И, широко взмахнув рукой, он потряс в воздухе кулаком.

  - Надо вызвать директора! - продолжал Павел. По толпе точно вихрем ударило. Она закачалась, и десятки голосов сразу крикнули:

  - Директора сюда!

  - Депутатов послать за ним!

  Мать протолкалась вперед и смотрела на сына снизу вверх, полна гордости: Павел стоял среди старых, уважаемых рабочих, все его слушали и соглашались с ним. Ей нравилось, что он не злится, не ругается, как другие.

  Точно град на железо, сыпались отрывистые восклицания, ругательства, злые слова. Павел смотрел на людей сверху и искал среди них чего-то широко открытыми глазами.

  - Депутатов!

  - Сизова!

  - Власова!

  - Рыбина! У пего зубы страшные!

  Вдруг в толпе раздались негромкие восклицания:

  - Сам идет!..

  Директор!..

  Толпа расступилась, давая дорогу высокому человеку с острой бородкой и длинным лицом.

  - Позвольте! - говорил он, отстраняя рабочих с своей дороги коротким жестом руки, но не дотрагиваясь до них. Глаза у него были прищурены, и взглядом опытного владыки людей он испытующе щупал лица рабочих. Перед ним снимали шапки, кланялись ему, - он шел, не отвечая на поклоны, и сеял в толпе тишину, смущение, конфузливые улыбки и негромкие восклицания, в которых уже слышалось раскаяние детей, сознающих, что они нашалили.

  Вот он прошел мимо матери, скользнув по ее лицу строгими глазами, остановился перед грудой железа. Кто-то сверху протянул ему руку - он не взял ее, свободно, сильным движением тела влез наверх, встал впереди Павла и Сизова и спросил:

  Это - что за сборище? Почему бросили работу? Несколько секунд было тихо. Головы людей покачивались, точно колосья. Сизов, махнув в воздухе картузом, повел плечами и опустил голову.

  - Cпрашиваю! - крикнул директор. Павел встал рядом с ним и громко сказал, указывая на Сизова и Рыбина:

  - Мы трое уполномочены товарищами потребовать, чтобы вы отменили свое распоряжение о вычете копейки...

  - Почему? - спросил директор, не взглянув на Павла.

  - Мы не считаем справедливым такой налог на нас! - громко сказал Павел.

  - Вы что же, в моем намерении осушить болото видите только желание эксплуатировать рабочих, а не заботу об улучшении их быта? Да?

  - Да! - ответил Павел.

  - И вы тоже? - спросил директор Рыбина.

  - Все одинаково! - ответил Рыбин.

  - А вы, почтенный? - обратился директор к Сизову.

  - Да и я тоже попрошу: уж вы оставьте копеечку-то при нас!

  И, снова наклонив голову, Сизов виновато улыбнулся. Директор медленно обвел глазами толпу, пожал плечами. Потом испытующе оглядел Павла и заметил ему:

  - Вы кажетесь довольно интеллигентным человеком - неужели и вы не понимаете пользу этой меры? Павел громко ответил:

  - Если фабрика осушит болото за свой счет - это все поймут!

  - Фабрика не занимается филантропией! - сухо заметил директор. - Я приказываю всем немедленно встать на работу!

  И он начал спускаться вниз, осторожно ощупывая ногой железо и не глядя ни на кого.

  В толпе раздался недовольный гул.

  - Что? - спросил директор, остановясь. Все замолчали, только откуда-то издали раздался одинокий голос:

  - Работай сам!

  - Если через пятнадцать минут вы не начнете работать - я прикажу записать всем штраф! - сухо и внятно ответил директор.

  Он снова пошел сквозь толпу, но теперь сзади него возникал глухой ропот, и чем глубже уходила его фигура, тем выше поднимались крики.

  - Говори с ним!

  - Вот те и права! Эх, судьбишка... Обращались к Павлу, крича ему:

  - Эй, законник, что делать теперь?

  - Говорил ты, говорил, а он пришел - все стер!

  - Ну-ка, Власов, как быть?

  Когда крики стали настойчивее, Павел заявил:

  - Я предлагаю, товарищи, бросить работу до поры, пока он не откажется от копейки...

  Возбужденно запрыгали слова:

  - Нашел дураков!

  - Стачка?

  - Из-за копейки-то?

  - А что? Ну и стачка!

  - Всех за это - в шею...

  - А кто работать будет?

  - Найдутся!

  - Иуды?

XIII

  Павел сошел вниз и встал рядом с матерью. Все вокруг загудели, споря друг с другом, волнуясь, вскрикивая.

  - Не свяжешь стачку! - сказал Рыбин, подходя к Павлу. - Хоть и жаден народ, да труслив. Сотни три встанут на твою сторону, не больше. Этакую кучу навоза на одни вилы не поднимешь...

  Павел молчал. Перед ним колыхалось огромное, черное лицо толпы и требовательно смотрело ему в глаза. Сердце стучало тревожно. Власову казалось, что его слова исчезли бесследно в людях, точно редкие капли дождя, упавшие на землю, истощенную долгой засухой.

  Он пошел домой грустный, усталый. Сзади него шли мать и Сизов, а рядом шагал Рыбин и гудел в ухо:

  - Ты хорошо говоришь, да - не сердцу, - вот! Надо в сердце, в самую глубину искру бросить. Не возьмешь людей разумом, не по ноге обувь - тонка, узка!

  Сизов говорил матери:

  - Пора нам, старикам, на погост, Ниловна! Начинается новый народ. Что мы жили? На коленках ползали и все в землю кланялись. А теперь люди, - не то опамятовались, не то - еще хуже ошибаются, ну - не похожи на нас. Вот она, молодежь-то, говорит с директором, как с равным... да-а! До увидания, Павел Михайлов, хорошо ты, брат, за людей стоишь! Дай бог тебе, - может, найдешь ходы-выходы, - дай бог!

  Он ушел.

  - Да, умирайте-ка! - бормотал Рыбин. - Вы уж и теперь не люди, а - замазка, вами щели замазывать. Видел ты, Павел, кто кричал, чтобы тебя в депутаты? Те, которые говорят, что ты социалист, смутьян, - вот! - они! Дескать, прогонят его - туда ему и дорога.

  - Они по-своему правы! - сказал Павел.

  - И волки правы, когда товарища рвут...

  Лицо у Рыбина было угрюмое, голос необычно вздрагивал.

  - Не поверят люди голому слову, - страдать надо, в крови омыть слово...

  Весь день Павел ходил сумрачный, усталый, странно обеспокоенный, глаза у него горели и точно искали чего-то. Мать, заметив это, осторожно спросила:

  - Ты что, Паша, а?

  - Голова болит, - задумчиво сказал он.

  - Лег бы, - а я доктора позову...

  Он взглянул на нее и торопливо ответил:

  - Нет, не надо!

  И вдруг тихо заговорил:

  - Молод, слабосилен я, - вот что! Не поверили мне, не пошли за моей правдой, - значит - не умел я сказать ее!.. Нехорошо мне, - обидно за себя!

  Она, глядя в сумрачное лицо его и желая утешить, тихонько сказала:

  - Ты - погоди! Сегодня не поняли - завтра поймут...

  - Должны понять! - воскликнул он.

  - Ведь вот даже я вижу твою правду... Павел подошел к ней.

  - Ты, мать, - хороший человек...

  И отвернулся от нее. Она, вздрогнув, как обожженная тихими словами, приложила руку к сердцу и ушла, бережно унося его ласку.

  Ночью, когда она спала, а он, лежа в постели, читал книгу, явились жандармы и сердито начали рыться везде, на дворе, на чердаке. Желтолицый офицер вел себя так же, как и в первый раз, - обидно, насмешливо, находя удовольствие в издевательствах, стараясь задеть за сердце. Мать, сидя в углу, молчала, не отрывая глаз от лица сына. Он старался не выдавать своего волнения, но, когда офицер смеялся, у него странно шевелились пальцы, и она чувствовала, что ему трудно не отвечать жандарму, тяжело сносить его шутки. Теперь ей не было так страшно, как во время первого обыска, она чувствовала больше ненависти к этим серым ночным гостям со шпорами на ногах, и ненависть поглощала тревогу.

  Павел успел шепнуть ей:

  - Меня возьмут...

  Она, наклонив голову, тихо ответила:

  - Понимаю...

  Она понимала - его посадят в тюрьму за то, что он говорил сегодня рабочим. Но с тем, что он говорил, соглашались все, и все должны вступиться за него, значит - долго держать его не будут...

  Ей хотелось обнять его, заплакать, но рядом стоял офицер и, прищурив глаза, смотрел на нее. Губы у него вздрагивали, усы шевелились - Власовой казалось, что этот человек ждет ее слез, жалоб и просьб. Собрав все силы, стараясь говорить меньше, она сжала руку сына и, задерживая дыхание, медленно, тихо сказала:

  - До свиданья, Паша. Все взял, что надо?

  - Все. Не скучай...

  - Христос с тобой...

  Когда его увели, она села на лавку и, закрыв глаза, тихо завыла. Опираясь спиной о стену, как, бывало, делал ее муж, туго связанная тоской и обидным сознанием своего бессилия, она, закинув голову, выла долго и однотонно, выливая в этих звуках боль раненого сердца. А перед нею неподвижным пятном стояло желтое лицо с редкими усами, и прищуренные глаза смотрели с удовольствием. В груди ее черным клубком свивалось ожесточение и злоба на людей, которые отнимают у матери сына за то, что сын ищет правду.

  Было холодно, в стекла стучал дождь, казалось, что в ночи, вокруг дома ходят, подстерегая, серые фигуры с широкими красными лицами без глаз, с длинными руками. Ходят и чуть слышно звякают шпорами.

  "Взяли бы и меня", - думала она.

  Провыл гудок, требуя людей на работу. Сегодня он выл глухо, низко и неуверенно. Отворилась дверь, вошел Рыбин. Он встал перед нею и, стирая ладонью капли дождя с бороды, спросил:

  - Увели?

  - Увели, проклятые! - вздохнув, ответила она.

  - Такое дело! - сказал Рыбин, усмехнувшись. - И меня - обыскали, ощупали, да-а. Изругали... Ну - не обидели однако. Увели, значит, Павла! Директор мигнул, жандарм кивнул, и - нет человека? Они дружно живут. Одни народ доят, а другие - за рога держат...

  - Вам бы вступиться за Павла-то! - воскликнула мать, вставая. - Ведь он ради всех пошел.

  - Кому вступиться? - спросил Рыбин.

  - Всем

  - Ишь - ты! Нет, этого не случится.

  Усмехаясь, он вышел своей тяжелой походкой, увеличив горе матери суровой безнадежностью своих слов.

  "Вдруг - бить будут, пытать?.."

  Она представляла себе тело сына, избитое, изорванное, в крови и страх холодной глыбой ложился на грудь, давил ее. Глазам было больно.

  Она не топила печь, не варила себе обед и не пила чая, только поздно вечером съела кусок хлеба. И когда легла спать - ей думалось, что никогда еще жизнь ее не была такой одинокой, голой. За последние годы она привыкла жить в постоянном ожидании чего-то важного, доброго. Вокруг нее шумно и бодро вертелась молодежь, и всегда перед нею стояло серьезное лицо сына, творца этой тревожной, но хорошей жизни. А вот нет его, и - ничего нет.

XIV

  Медленно прошел день, бессонная ночь и еще более медленно другой день. Она ждала кого-то, но никто не являлся. Наступил вечер. И - ночь. Вздыхал и шаркал по стене холодный дождь, в трубе гудело, под полом возилось что-то. С крыши капала вода, и унылый звук ее падения странно сливался со стуком часов. Казалось, весь дом тихо качается, и все вокруг было ненужным, омертвело в тоске...

  В окно тихо стукнули - раз, два... Она привыкла к этим стукам, они не пугали ее, но теперь вздрогнула от радостного укола в сердце. Смутная надежда быстро подняла ее на ноги. Бросив на плечи шаль, она открыла дверь...

  Вошел Самойлов, а за ним еще какой-то человек, с лицом, закрытым воротником пальто, в надвинутой на брови шапке.

  - Разбудили мы вас? - не здороваясь, спросил Самойлов, против обыкновения озабоченный и хмурый.

  - Не спала я! - ответила она и молча, ожидающими лазами уставилась на них.

  Спутник Самойлова, тяжело и хрипло вздыхая, снял шапку и, протянув матери широкую руку с короткими пальцами, сказал ей дружески, как старой знакомой:

  - Здравствуйте, мамаша! Не узнали?

  - Это вы? - воскликнула Власова, вдруг чему-то радуясь. - Егор Иванович?

  - Аз есмь! - ответил он, наклоняя свою большую голову с длинными, как у псаломщика, волосами. Его полное лицо добродушно улыбалось, маленькие серые глазки смотрели в лицо матери ласково и ясно. Он был похож на самовар, - такой же круглый, низенький, с толстой шеей и короткими руками. Лицо лоснилось и блестело, дышал он шумно, и в груди все время что-то булькало, хрипело...

  - Пройдите в комнату, я сейчас оденусь! - предложила мать.

  - У нас к вам дело есть! - озабоченно сказал Самойлов, исподлобья взглянув па нее.

  Егор Иванович прошел в комнату и оттуда говорил:

  Сегодня утром, милая мамаша, из тюрьмы вышел известный вам Николай Иванович...

  Разве он там? - спросила мать.

  Два месяца и одиннадцать дней. Видел там хохла - он кланяется вам, и Павла, который - тоже кланяется, просит вас не беспокоиться и сказать вам, что на пути его местом отдыха человеку всегда служит тюрьма - так уж установлено заботливым начальством нашим. Затем, мамаша, я приступлю к делу. Вы знаете, сколько народу схватили здесь вчера?

  - Нет! А разве - кроме Паши? - воскликнула мать.

  - Он - сорок девятый! - перебил ее Егор Иванович спокойно. - И надо ждать, что начальство заберет еще человек с десяток! Вот этого господина тоже...

  - Да, и меня! - хмуро сказал Самойлов.

  Власова почувствовала, что ей стало легче дышать...

  "Не один он там!" - мелькнуло у нее в голове.

  Одевшись, она вошла в комнату и бодро улыбнулась гостю.

  - Наверно, долго держать не будут, если так много забрали...

  - Правильно! - сказал Егор Иванович. - А если мы ухитримся испортить им эту обедню, так они и совсем в дураках останутся. Дело стоит так: если мы теперь перестанем доставлять на фабрику наши книжечки, жандармишки уцепятся за это грустное явление и обратят его против Павла со товарищи, иже с ним ввергнуты в узилище...

  - Как же это? - тревожно крикнула мать.

  - А очень просто! - мягко сказал Егор Иванович. - Иногда и жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел - были книжки и бумажки, нет Павла - нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну, и начнут они есть всех, - жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него остались одни пустяки!

  - Я понимаю, понимаю! - тоскливо сказала мать. - Ах, господи! Как же теперь?

  Из кухни раздался голос Самойлова:

  - Всех почти выловили, - черт их возьми!.. Теперь нам нужно дело продолжать по-прежнему, не только для дела, - а и для спасения товарищей.

  - А - работать некому! - добавил Егор, усмехаясь, - Литература у нас есть превосходного качества, - сам делал!.. А как ее на фабрику внести - сие неизвестно!

  - Стали обыскивать всех в воротах! - сказал Самойлов. Мать чувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:

  - Ну, так что же? Как же? Самойлов встал в дверях и сказал:

  - Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой...

  - Знакома, ну?

  - Поговорите с ней, не пронесет ли она? Мать отрицательно замахала руками.

  - Ой, нет! Баба она болтливая, - нет! Как узнают, что через меня, - из этого дома, - нет, нет!

  И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:

  - Вы мне дайте, дайте - мне! Уж я устрою, я сама найду ход! Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть надо, работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!

  Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все хорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:

  - Они увидят - Павла нет, а рука его даже из острога достигает, - они увидят!

  Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и говорил:

  - Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо - очаровательно.

  - Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! - потирая руки, заметил Самойлов.

  - Вы - красавица! - хрипло кричал Егор.

  Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся на фабрике, - начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их. И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.

  - Когда пойдете на свидание с Павлом, - говорил Егор, - скажите ему, что у него хорошая мать...

  - Я его раньше увижу! - усмехаясь, пообещал Самойлов.

  - Вы так ему и скажите - я все, что надо, сделаю! Чтобы он знал это!..

  - А если его не посадят? - спросил Егор, указывая на Самойлова.

  - Ну - что же делать!

  Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.

  - За своим - чужое плохо видно! - сказала она, опустив глаза.

  - Это - естественно! - воскликнул Егор. - А насчет Па