Горький Максим - Фома Гордеев

ешно гребут на средину реки, чтоб покачаться на волнах. Из воды смотрят вершины деревьев, иногда целые купы их затоплены разливом и стоят среди волн, как острова. Откуда-то с берега тяжелым вздохом доносится заунывная песня:

  - О-э - о-о - ещо - о - разок!

  Пароход обгоняет плоты, заплескивая их волной. Бревна ходуном ходят под ударами набежавших волн; плотовщики в синих рубахах, пошатываясь на ногах, смотрят на пароход, смеются и что-то кричат. Дородная красавица-беляна боком идет по реке; желтый тес, нагруженный на ней, блестит золотом и тускло отражается в мутной вешней воде. Пассажирский пароход идет навстречу и свистит - гулкое эхо свиста прячется в лесу, в ущельях горного берега, умирает там. Посредине реки сшибаются волны двух судов, бьются о борта их, и суда покачиваются. На пологом склоне горного берега раскинуты зеленые ковры озими, бурые полосы земли под паром и черные - вспаханной под яровое. Птицы, маленькими точками, вьются над ними, ясно видны на голубом пологе неба; стадо пасется невдалеке, - издали оно кажется игрушечным; маленькая фигурка пастуха стоит, опираясь на падог, и смотрит на реку.

  Всюду блеск, простор и свобода, весело зелены луга, ласково ясно голубое небо; в спокойном движении воды чуется сдержанная сила, в небе над нею сияет щедрое солнце мая, воздух напоен сладким запахом хвойных деревьев и свежей листвы. А берега все идут навстречу, лаская глаза и душу своей красотой, и все новые картины открываются на них.

  На всем вокруг лежит отпечаток медлительности; все - и природа и люди - живет неуклюже, лениво, - но кажется, что за ленью притаилась огромная сила, - сила необоримая, но еще лишенная сознания, не создавшая себе ясных желаний и целей... И отсутствие сознания в этой полусонной жизни кладет на весь красивый простор ее тени грусти. Покорное терпение, молчаливое ожидание чего-то более живого слышатся даже в крике кукушки, прилетающем по ветру с берега на реку... Заунывные песни точно просят о помощи... Порой в них звучит удаль отчаяния... Река отвечает песням вздохами. И задумчиво качаются вершины деревьев... Тишина...

  Целые дни Фома проводил на капитанском мостике рядом с отцом. Молча, широко раскрытыми глазами смотрел он на бесконечную панораму берегов, и ему казалось, что он движется по широкой серебряной тропе в те чудесные царства, где живут чародеи и богатыри сказок. Порой он начинал расспрашивать отца о том, что видел. Игнат охотно и подробно отвечал ему, но мальчику не нравились ответы: ничего интересного и понятного ему не было в них, и не слышал он того, что желал бы услышать. Однажды он со вздохом заявил отцу:

  - Тетя Анфиса знает лучше тебя...

  - Что она знает? - спросил Игнат, усмехаясь.

  - Все, - убежденно ответил мальчик.

  Чудесные царства не являлись пред ним. Но часто на берегах реки являлись города, совершенно такие же, как и тот, в котором жил Фома. Одни из них были побольше, другие - поменьше, но и люди, и дома, и церкви - все в них было такое же, как в своем городе. Фома осматривал их с отцом, оставался недоволен ими и возвращался на пароход хмурый, усталый.

  - Вот завтра приедем в Астрахань... - сказал однажды Игнат.

  - А она - такая же, как все?

  - Ну, известно!.. А то - какая же?

  - А за ней что?

  - Море... Каспийское море называется.

  - А что в нем есть?

  - Рыба, чудак! Что может в воде быть?

  - Город-от Китеж в воде стоит...

  - То - другое дело! То - Китеж... В нем - одни праведники жили.

  - А в море праведные города не бывают?

  - Не бывают... - сказал Игнат и, помолчав, прибавил: - Вода морская - горькая, пить ее нельзя.,,

  - А за морем опять земля будет?

  - Известно! Море-то должно же края иметь. Оно - как чашка...

  - И опять города там?

  - И опять города, - а как же? Только там уж не наша земля будет, а персидская... Видал персияшек, которые вот на ярмарке-то - шептала', урюк, фисташка?

  - Видал, - ответил Фома и задумался.

  Однажды он спросил отца:

  - Много еще земли-то?

  - Земли, брат, - о-очень много!

  - А на ней все одинаковое?

  - То есть что?

  - Города и все...

  - Ну, конечно... Все одинаково...

  После многих таких разговоров мальчик стал реже, не так упорно смотреть вдаль вопрошающим взглядом черных глаз...

  Команда парохода любила его, и он любил этих славных ребят, коричневых от солнца и ветра, весело шутивших с ним. Они мастерили ему рыболовные снасти, делали лодки из древесной коры, возились с ним, катали его по реке во время стоянок, когда Игнат уходил в город по делам. Мальчик часто слышал, как поругивали его отца, но не обращал на это внимания и никогда не передавал отцу того, что слышал о нем. Но однажды, в Астрахани, когда пароход грузился топливом, Фома услыхал голос Петровича, машиниста:

  - Приказал валить столько дров, - тьфу, несообразный человек! Загрузит пароход по самую палубу, а потом орет - машину, говорит, портишь часто... масло, говорит, зря льешь...

  Голос седого и сурового лоцмана отвечал:

  - А все жадность его непомерная - дешевле здесь топливо, вот он и старается... Жаден, дьявол!

  - Жаден...

  Повторенное несколько раз кряду слово запало в память Фомы, и вечером, ужиная с отцом, он вдруг спросил его:

  - Тятя!

  - Ась?

  - Ты жадный?

  На вопросы отца он передал ему разговор лоцмана с машинистом. Лицо Игната омрачилось, и глаза гневно сверкнули.

  - Вот оно что!.. - проговорил он, тряхнув головой. - Ну, ты не того, - не слушай их. Они тебе не компания, - ты около них поменьше вертись. Ты им хозяин, они - твои слуги, так и знай. Захочем мы с тобой, и всех их до одного на берег швырнем, - они дешево стоят, их везде как собак нерезаных. Понял? Они про меня много могут худого сказать, - это потому они скажут, что я им - полный господин. Тут все дело в том завязло, что я удачливый и богатый, а богатому все завидуют. Счастливый человек - всем людям враг...

  Дня через два на пароход явились новые и лоцман и машинист. *

  - А где Яков? - спросил мальчик.

  - Рассчитал я его... прогнал!

  - За то?

  - За то самое...

  - И Петровича?

  - И его.

  Фоме понравилось то, что отец его может так скоро переменять людей на пароходе. Он улыбнулся отцу и, сойдя вниз на палубу, подошел к одному матросу, который, сидя на полу, раскручивал кусок каната, делая швабру.

  - А лоцман-то новый уж, - объявил Фома.

  - Знаем... Доброго здоровьица, Фома Игнатьич! Как спал-почивал?

  - И машинист новый...

  - И машинист... Жалко Петровича-то?

  - Нет.

  - Ну? А он до тебя такой ласковый был...

  - А зачем он тятю ругал?

  - О? Али он ругал?

  - Ругал, я ведь слышал...

  - Мм... а отец-то тоже, значит, слышал?

  - Нет, это я ему сказал...

  - Ты... Та-ак... - протянул матрос и замолчал, принявшись за работу.

  - А тятя мне говорит: "Ты, говорит, здесь хозяин... всех, говорит, можешь прогнать, коли хочешь..."

  - Такое дело!.. - сказал матрос, сумрачно поглядывая на мальчика, оживленно хваставшего пред ним своей хозяйской властью. С этого дня Фома заметил, что команда относится к нему как-то иначе, чем относилась раньше: одни стали еще более угодливы и ласковы, другие не хотели говорить с ним, а если и говорили, то сердито и совсем не забавно, как раньше бывало. Фома любил смотреть, когда моют палубу: засучив штаны по колени, матросы, со швабрами и щетками в руках, ловко бегают по палубе, поливают ее водой из ведер, брызгают друг на друга, смеются, кричат, падают, - всюду текут струи воды, и живой шум людей сливается с ее веселым плеском. Раньше мальчик не только не мешал матросам в этой шуточной и легкой работе, но принимал деятельное участие, обливая их водой и со смехом убегая от угроз облить его. Но после расчета Петровича и Якова он чувствовал, что теперь всем мешает, никто не хочет играть с ним и все смотрят на него неласково. Удивленный и грустный, он ушел с палубы наверх, к штурвалу, сел там и стал с обидой задумчиво смотреть на синий берег и зубчатую полосу леса. А внизу, на палубе, игриво плескалась вода и матросы весело смеялись... Ему очень хотелось к ним, но что-то не пускало его туда.

  "Держись от них подальше, - вспомнил он слова отца, - ты им хозяин..."

  Тогда ему захотелось что-нибудь крикнуть матросам - что-нибудь грозное и хозяйское, так, как отец кричит на них. Он долго придумывал - что бы? И не придумал ничего... Прошло еще дня два, три, и он ясно понял, что команда не любит его. Скучно ему стало на пароходе, и все чаще и чаще из разноцветного тумана новых впечатлений выплывал пред Фомой затемненный ими образ ласковой тетки Анфисы с ее сказками, улыбками и мягким смехом, от которого на душу мальчика веяло радостным теплом. Он все еще жил в мире сказок, но безжалостная рука действительности уже ревностно рвала красивую паутину чудесного, сквозь которую мальчик смотрел на все вокруг него. Случай с лоцманом и машинистом направил внимание мальчика на окружающее; глаза Фомы стали зорче: в них явилась сознательная пытливость, и в его вопросах отцу зазвучало стремление понять, - какие нити и пружины управляют действиями людей?

  Однажды пред ним разыгралась такая сцена: матросы носили дрова, и один из них, молодой, кудрявый и веселый Ефим, проходя с носилками по палубе парохода, громко и сердито говорил:

  - Нет, уж это без всякой совести! Не было у меня такого уговору, чтобы дрова таскать. Матрос - ну, стало быть, дело твое ясное!.. А чтобы еще и дрова... спасибо! Это значит - драть с меня ту шкуру, которой я не продал... Это уж без совести! Ишь ты, какой мастер соки-то из людей выжимать.

  Мальчик слушал эту воркотню и знал, что дело касается его отца. Он видел, что хотя Ефим ворчит, но на носилках у него дров больше, чем у других, и ходит он быстрее. Никто из матросов не откликался на воркотню Ефима, и даже тот, который работал в паре с ним, молчал, иногда только протестуя против усердия, с каким Ефим накладывал дрова на носилки.

  - Будет! - хмуро говорил он. - Чай, не на лошадь грузишь.

  - А ты, знай, молчи! Впрягли тебя, ну и вези, не брыкайся... И ежели кровь из тебя будут сосать - тоже молчи, - что ты можешь сказать?

  Вдруг откуда-то явился Игнат, подошел к матросу и, став против него, сурово спросил:

  - Про что говоришь?

  - Говорю, стало быть, как умею... - запинаясь, ответил Ефим. - Уговора, мол, не было... чтобы молчать мне...

  - А кто это кровь сосать будет? - поглаживая бороду, спросил Игнат.

  Матрос, поняв, что попался и увернуться некуда, бросил из рук полено, вытер ладони о штаны и, глядя прямо в лицо Игната, смело сказал:

  - А разве не правда моя? Не сосешь ты...

  - Я?

  - Ты.

  Фома видел, как отец взмахнул рукой, - раздался какой-то лязг, и матрос тяжело упал на дрова. Он тотчас же поднялся и вновь стал молча работать... На белую кору березовых дров капала кровь из его разбитого лица, он вытирал ее рукавом рубахи, смотрел на рукав и, вздыхая, молчал. А когда он шел с носилками мимо Фомы, на лице его, у переносья, дрожали две большие мутные слезы, и мальчик видел их...

  Обедая с отцом, он был задумчив и посматривал на Игната с боязнью в глазах.

  - Ты что хмуришься? - ласково спросил его отец.

  - Так...

  - Нездоровится, может?

  - Нету...

  - То-то... Ты, коли что, скажи...

  - Сильный ты!.. - вдруг задумчиво проговорил мальчик.

  - Я-то? Ничего... Бог не обидел и силой.

  - Ка-ак ты его давеча треснул! - тихо воскликнул мальчик, опуская голову.

  Игнат нес ко рту кусок хлеба с икрой, но рука его остановилась, удержанная восклицанием сына; он вопросительно взглянул на его склоненную голову и спросил:

  - Это - Ефимку, что ли?

  - Да... до крови!.. Как шел он потом, так плакал... - вполголоса рассказывал мальчик.

  - Мм... - промычал Игнат, пережевывая кусок. - Жалеешь ты его?

  - Жалко! - со слезами в голосе сказал Фома.

  - Н-да... Вишь ты что!.. - сказал Игнат.

  Потом, помолчав, он налил рюмку водки, выпил ее и заговорил внушительно:

  - Жалеть его - не за что. Зря орал, ну и получил, сколько следовало... Я его знаю: он - парень хороший, усердный, здоровый и - неглуп. А рассуждать - не его дело: рассуждать я могу, потому что я - хозяин. Это не просто, хозяином-то быть!.. От зуботычины он не помрет, а умнее будет... Так-то... Эх, Фома! Младенец ты... ничего не понимаешь... надо учить тебя жить-то... Может, уж немного осталось веку моего на земле...

  Игнат помолчал, еще выпил водки и снова вразумительно начал:

  - Жалеть людей надо... это ты хорошо делаешь! Только - нужно с разумом жалеть... Сначала посмотри на человека, узнай, какой в нем толк, какая от него может быть польза? И, ежели видишь - сильный, способный к делу человек - пожалей, помоги ему. А ежели который слабый, к делу не склонен - плюнь на него, пройди мимо. Так и знай - который человек много жалуется на все да охает да стонет - грош ему цена, не стоит он жалости, и никакой пользы ты ему не принесешь, ежели и поможешь... Только пуще киснут да балуются такие от жалости к ним... Живучи у крестного, насмотрелся ты там на разную шушеру: странники эти, приживальщики, несчастненькие... и разные гады... Об них забудь... это не люди, а так, скорлупа одна, ни на что они не годны... Это вроде клопы, блохи и другая нечисть... И не для бога они живут - нету у них никакого бога, имя же его всуе призывают, чтобы дураков разжалобить да от их жалости чем-нибудь пузо себе набить. Для пуза своего живут они и кроме как - пить, жрать, спать да стонать - ничего не умеют делать... От них - один развал души. Только запинаешься за них. И хороший человек среди них - как свежее яблоко среди гнилых - испортиться может... Мал ты, вот что, - не можешь ты понимать моих слов.., Ты тому помогай, который в беде стоек... он, может, и не попросит у тебя помощи твоей, так ты сам догадайся, да помоги ему без его спроса... Да который гордый и может обидеться на помощь твою - ты виду ему не подавай, что помогаешь... Вот как надо, по разуму-то! Тут - такое дело: упали, скажем, две доски в грязь - одна гнилая, а другая - хорошая, здоровая доска. Что ты должен сделать? В гнилой доске - какой прок? Ты оставь ее, пускай в грязи лежит, по ней пройти можно, чтобы ног не замарать... А здоровую - подними и поставь на солнце, она - не тебе, так другому - на что-нибудь годится. Так-то, сынок! Слушай меня да помни... А Ефимку жалеть не за что, - он парень дельный, цену себе понимает... Из него плюхой душу не вышибешь... Вот я посмотрю недельку время, да к штурвалу его поставлю... А там, гляди, лоцманом будет... И ежели капитаном его сделать - ловкий будет капитан! Вот как люди-то растут... Я, брат, сам эту науку проходил, - тоже немало плюх съел в его-то годы... Нам, сынок, всем жизнь-то - не мать родная, - наша строгая хозяйка она...

  Часа два говорил Игнат сыну о своей молодости, о трудах своих, о людях и страшной силе их слабости, о том, как они любят и умеют притворяться несчастными для того, чтобы жить на счет других, и снова о себе - о том, как из простого работника он сделался хозяином большого дела.

  Мальчик слушал его речь, смотрел на него и чувствовал, что отец как будто все ближе подвигается к нему. И хоть не звучало в рассказе отца того, чем были богаты сказки тетки Анфисы, но зато было в них что-то новое - более ясное и понятное, чем в сказках, и не менее интересное. В маленьком сердце забилось что-то сильное и горячее, и его потянуло к отцу. Игнат, должно быть, по глазам сына отгадал его чувства: он порывисто встал с места, схватил его на руки и крепко прижал к груди. А Фома обнял его за шею и, прижавшись щекой к его щеке, молчал, дыша ускоренно.

  - Сынишка!.. - глухо шептал Игнат. - Милый ты мой... радость ты моя!.. Учись, пока я жив... э-эх, трудно жить!

  Дрогнуло сердце ребенка от этого шопота, он стиснул зубы, и горячие слезы брызнули из его глаз...

  Пароход шел назад, вверх по Волге. Душной июльской ночью, когда небо было покрыто густыми, черными тучами и все на реке было зловеще спокойно, - приплыли в Казань и встали около Услона в хвосте огромного каравана судов. Лязг якорных цепей и крики команды разбудили Фому; он посмотрел в окно и увидал: далеко, во тьме, сверкали маленькие огоньки; вода была черна и густа, как масло, - и больше ничего не видать. Сердце мальчика жутко вздрогнуло, и он стал внимательно слушать. Откуда-то долетала еле слышная жалобная песня, унывная, как причитание; на караване перекликались сторожа, сердито шипел пароход, разводя пары... Черная вода реки грустно и тихо плескалась о борта судов. Всматриваясь во тьму пристально, до боли в глазах, мальчик различал в ней черные груды и огоньки, еле горевшие высоко над ними... Он знал, что это были баржи, но знание не успокаивало его, сердце билось неровно, а в воображении вставали какие-то пугающие темные образы.

  - О-о... о!.. - донесся издали протяжный крик и закончился похоже на рыдание... Вот кто-то прошел по палубе к борту парохода...

  - О-о-о... - раздалось опять, но уже где-то ближе...

  - Яфим! - вполголоса заговорили на палубе. - Чорт! Вставай! Бери багор...

  - О-о-о!.. - застонали где-то близко, и Фома, вздрогнув, откачнулся от окна.

  Странный звук подплывал все ближе и рос в своей силе, рыдал и таял в черной тьме. А на палубе шептали:

  - Яфимка! Да встань - гость плывет!

  - Де? - раздался торопливый вопрос... По палубе зашлепали босые ноги, послышалась возня, мимо лица мальчика сверху скользнули два багра и почти бесшумно вонзились в густую воду...

  - Го-о-о-сть! - зарыдали где-то близко, и раздался тихий, странный плеск воды.

  Мальчик дрожал от ужаса пред этим грустным криком, но не мог оторвать своих рук от окна и глаз от воды.

  - Зажги фонарь... не видать ничего!..

  И вот на воду упало пятно мутного света... Фома видел, что вода тихо колышется, рябь идет по ней, точно ей больно и она вздрагивает от боли.

  - Гляди... гляди!.. - испуганно зашептали на палубе.

  В то же время в пятне света на воде явилось большое, страшное человеческое лицо с белыми оскаленными зубами. Оно плыло и покачивалось на воде, зубы его смотрели прямо на Фому, и точно оно, улыбаясь, говорило:

  "Эх, мальчик, мальчик... хо-олодно!.."

  Багры дрогнули, поднялись в воздухе, потом снова опустились в воду.

  - Пихай его... веди!.. Смотри - подобьет в колесо...

  Багры скользили по борту и царапались об него со звуком, похожим на скрип зубов. Шлепанье ног о палубу постепенно удалялось на корму... И вот там вновь раздался стонущий заупокойно возглас:

  - Го-о-ость...

  - Тятя! - закричал Фома. - Тя-ятя...

  Отец вскочил на ноги и бросился к нему.

  - Что там? Что они делают? - кричал Фома. Огромными прыжками Игнат выскочил вон из каюты с диким ревом. Он возвратился скоро, раньше, чем Фома, качаясь на ногах и оглядываясь вокруг себя, добрался от окна до отцовской постели.

  - Испугали тебя, - ну, ничего! - говорил Игнат, взяв его на руки. - Ложись-ка со мной...

  - Что это? - тихо спрашивал Фома.

  - Это, сынок, ничего... Это - утопший... Утонул человек и плывет... Ничего! Ты не бойся, он уже уплыл...

  - Зачем они толкали его? - допрашивал мальчик, крепко прижавшись к отцу и закрыв глаза от страха...

  - А - так уж надо... Подобьет его вода в колесо... нам, к примеру... завтра увидит полиция... возня пойдет, допросы... задержат нас. Вот его и провожают дальше... Ему что? Он уж мертвый... ему это не больно, не обидно... а живым из-за него беспокойство было бы... Спи, сынок!..

  - Так он и поплывет?

  - Так и поплывет... Где-нибудь вынут - схоронят...

  - А рыба его съест?

  - Рыба не ест человечье тело... Раки едят...

  Страх Фомы таял, но пред глазами его все еще покачивалось на черной воде страшное лицо с оскаленными зубами.

  - А он кто?

  - Бог его знает! Ты скажи о нем богу: господи, мол, упокой душу его!

  - Господи, упокой душу его! - шопотом повторил Фома.

  - Ну, вот... И спи, не бойся!.. Он уж теперь далеко-о! Плывет себе... Вот - не подходи неосторожно к борту-то, - упадешь этак - спаси бог! - в воду и...

  - А он тоже упал?

  - Известно, упал... Может, пьян был... А может, сам бросился... Есть и такие, которые сами... Возьмет да и бросится в воду... И утонет... Жизнь-то, брат, так устроена, что иная смерть для самого человека - праздник, а иная - для всех благодать!

  - Тятя...

  - Спи, родной...

III.

  В первый же день школьной жизни Фома, ошеломленный живым и бодрым шумом задорных шалостей и буйных, детских игр, выделил из среды мальчиков двух, которые сразу показались ему интереснее других. Один сидел впереди его. Фома, поглядывая исподлобья, видел широкую спину, полную шею, усеянную веснушками, большие уши и гладко остриженный затылок, покрытый ярко-рыжими волосами.

  Когда учитель, человек с лысой головой и отвислой нижней губой, позвал: "Смолин, Африкан!" - рыжий мальчик, не торопясь, поднялся на ноги, подошел к учителю, спокойно уставился в лицо ему и, выслушав задачу, стал тщательно выписывать мелом на доске большие круглые цифры.

  - Хорошо, - довольно! - сказал учитель. - Ежов, Николай, - продолжай!

  Один из соседей Фомы по парте, - непоседливый, маленький мальчик с черными, мышиными глазками, - вскочил с места и пошел между парт, за все задевая, вертя головой во все стороны. У доски он схватил мел и, привстав на носки сапог, с шумом, скрипя и соря мелом, стал тыкать им в доску, набрасывая на нее мелкие, неясные знаки.

  - Ти-ше, - сказал учитель, болезненно сморщив желтое лицо с усталыми глазами. А Ежов звонко и быстро говорил:

  - Теперь мы узнали, что первый разносчик получил барыша семнадцать копеек...

  - Довольно!.. Гордеев! Что нужно сделать, чтобы узнать, сколько барыша получил второй разносчик?

  Наблюдая за поведением мальчиков, - так не похожих друг на друга, - Фома был захвачен вопросом врасплох и - молчал.

  - Не знаешь?.. Объясни ему, Смолин...

  Смолин, аккуратно вытиравший тряпкой пальцы, испачканные мелом, положил тряпку, не взглянув на Фому, окончил задачу и снова стал вытирать руки, а Ежов, улыбаясь и подпрыгивая на ходу, отправился на свое место.

  - Эх ты! - зашептал он, усаживаясь рядом с Фомой и уж кстати толкая его кулаком в бок. - Чего не можешь! Всего-то барыша сколько? тридцать копеек... а разносчиков - двое... один получил семнадцать - ну, сколько другой?

  - Знаю я, - шепотом ответил Фома, чувствуя себя сконфуженным и рассматривая лицо Смолина, степенно возвращавшегося на свое место. Ему не понравилось это лицо - круглое, пестрое от веснушек, с голубыми глазами, заплывшими жиром. А Ежов больно щипал ему ногу и спрашивал:

  - Ты чей сын - Шалого?

  - Да...

  - Ишь... Хочешь, я тебе всегда подсказывать буду?

  - Хочу...

  - А что дашь за это?

  Фома подумал и спросил:

  - А ты знаешь сам-то?

  - Я? Я - первый ученик...

  - Вы, там! Ежов - опять ты разговариваешь? - крикнул учитель.

  Ежов вскочил на ноги и бойко сказал:

  - Это не я, Иван Андреич, - это Гордеев!

  - Оба они шепчутся, - невозмутимо объявил Смолин.

  Жалобно сморщив лицо и смешно шлепая своей большой губой, учитель пожурил всех их, но его выговор не помешал Ежову тотчас же снова зашептать:

  - Ладно, Смолин! Я тебе припомню за ябеду...

  - А ты зачем сваливаешь на новенького? - не поворачивая к ним головы, тихо спрашивал Смолин.

  - Ладно, ладно! - шипел Ежов.

  Фома молчал, искоса поглядывая на юркого соседа, который одновременно и нравился ему и возбуждал в нем желание отодвинуться от него подальше. Во время перемены он узнал от Ежова, что Смолин - тоже богатый, сын кожевенного заводчика, а сам Ежов - сын сторожа из казенной палаты, бедняк. Это было ясно по костюму бойкого мальчика, сшитому из серой бумазеи, украшенному заплатами на коленях и локтях, по его бледному, голодному лицу, по всей маленькой, угловатой и костлявой фигуре. Говорил Ежов металлическим альтом, поясняя свою речь гримасами и жестами, и часто употреблял в речи свои слова, значение которых было известно только ему одному.

  - Мы с тобой будем товарищи, - объявил он Фоме.

  - А ты зачем давеча учителю на меня пожаловался? - напомнил ему Гордеев, подозрительно косясь на него.

  - Вот! Что тебе? Ты новенький и богатый, - с богатых учитель-то не взыскивает... А я - бедный объедон, меня он не любит, потому что я озорничаю и никакого подарка не приносил ему... Кабы я плохо учился - он бы давно уж выключил меня. Ты знаешь - я отсюда в гимназию уйду... Кончу второй класс и уйду... Меня уж тут один студент приготовляет... Там я так буду учиться - только держись! А у вас лошадей сколько?

  - Три... Зачем тебе много учиться? - спросил Фома.

  - Потому что - я бедный... Бедным нужно много учиться, от этого они тоже богатыми станут, - в доктора пойдут, в чиновники, в офицеры... Я тоже буду звякарем... сабля на боку, шпоры на ногах - дрынь, дрынь! А ты чем будешь?

  - Н-не знаю!.. - задумчиво сказал Фома, разглядывая товарища.

  - Тебе ничем не надо быть... А голубей ты любишь?

  - Люблю...

  - Какой ты фуфлыга! У-у! О-о! - передразнивал Ежов медленную речь Фомы. - Сколько у тебя голубей?

  - У меня нет...

  - Эх ты! Богатый, а не завел голубей... У меня и то три есть, - скобарь один, да голубка пегая, да турман... Кабы у меня отец был богатый, - я бы сто голубей завел и все бы гонял целый день. И у Смолина есть голуби - хорошие! Четырнадцать, - турмана-то он мне подарил. Только - все-таки он жадный... Все богатые - жадные! А ты тоже - жадный?

  - Н...не знаю, - нерешительно сказал Фома.

  - Ты приходи к Смолину, вместе все трое и будем гонять...

  - Ладно... ежели меня пустят...

  - Разве отец-то не любит тебя?

  - Любит.

  - Ну, так пустит... Только ты не говори, что и я тоже пойду, - со мной, пожалуй, и взаправду не пустит... Ты скажи - к Смолину, мол, пустите... Смолин!

  Подошел толстый мальчик, и Ежов приветствовал его, укоризненно покачивая головой:

  - Эх ты, рыжий ябедник! Не стоит с тобой и дружиться, - булыжник!

  - Что ты ругаешься? - спокойно спросил Смолин, разглядывая Фому неподвижными глазами.

  - Я не ругаюсь, а правду говорю, - пояснил Ежов, весь подергиваясь от оживления. - Слушай! Хотя ты и кисель, да - ладно уж! В воскресенье после обедни я с ним приду к тебе...

  - Приходите, - кивнул головой Смолин.

  - Придем... Скоро уж звонок, побегу чижа продавать, - объявил Ежов, вытаскивая из кармана штанишек бумажный пакетик, в котором билось что-то живое. И он исчез со двора училища, как ртуть с ладони.

  - Ка-акой он! - сказал Фома, пораженный живостью Ежова и вопросительно глядя на Смолина.

  - Ловкий, - пояснил рыжий мальчик.

  - И веселый, - добавил Фома.

  - И веселый, - согласился Смолин. Потом они помолчали, оглядывая друг друга.

  - Придешь ко мне с ним? - спросил рыжий.

  - Приду...

  - Приходи... У меня хорошо...

  Фома ничего не сказал на это. Тогда Смолин спросил его:

  - У тебя много товарищей?

  - Никого нет...

  - У меня тоже до училища никого не было... только братья двоюродные... Вот теперь у тебя будут сразу двое товарищей...

  - Да, - сказал Фома.

  - Когда есть много товарищей - это весело... И учиться легче - подсказывают...

  - А ты хорошо учишься?

  - Я - все хорошо делаю, - спокойно сказал Смолин.

  Задребезжал звонок, точно испуганный и торопливо побежавший куда-то...

  Сидя в школе, Фома почувствовал себя свободнее и стал сравнивать своих товарищей с другими мальчиками. Вскоре он нашел, что оба они - самые лучшие в школе и первыми бросаются в глаза, так же резко, как эти две цифры 5 и 7, не стертые с черной классной доски. И Фоме стало приятно оттого, что его товарищи лучше всех остальных мальчиков.

  Из школы они трое пошли вместе, но Ежов скоро свернул в какой-то узкий переулок, Смолин же шел с Фомой вплоть до его дома и, прощаясь, сказал:

  - Вот видишь - и ходить нам вместе!

  Дома Фому встретили торжественно: отец подарил мальчику тяжелую серебряную ложку с затейливым вензелем, а тетка - шарф своего вязанья. Его ждали обедать, приготовили любимые им блюда и тотчас же, как только он разделся, усадили за стол и стали расспрашивать.

  - Ну что, понравилось в училище? - спрашивал Игнат, с любовью глядя на румяное и оживленное лицо сына.

  - Ничего... Славно! - отвечал Фома.

  - Милый ты мой! - умиленно вздыхала тетка. - Ты, смотри, товарищам-то не поддавайся... Чуть они чем обидят тебя, ты сейчас учителю и скажи про них...

  - Ну, слушай ее! - усмехнулся Игнат. - Этого не делай никогда! Сам со всяким обидчиком старайся управиться, своей рукой накажи! Ребятишки-то хорошие?

  - Да, - Фома улыбнулся, вспоминая об Ежове. - Один такой бойкий - беда!

  - Чей таков?

  - Сторожа сын...

  - Боек, говоришь?

  - Страсть!

  - Ну - бог с ним! А другой?

  - А другой - ры-ижий весь... Смолин..,

  - А! Митрия Иваныча сын, видно... Этого держись, компания хорошая... Митрий - умный мужик... коли сын в него - это ладно! Вот другой-то... Ты, Фома, вот что: ты пригласи-ка их в воскресенье в гости к себе. Я куплю гостинцев, угощать ты их будешь... Поглядим, какие они...

  - В воскресенье-то Смолин меня к себе зовет, - объявил Фома, вопросительно взглянув на отца.

  - Ишь ты... Ну, поди! Это ничего, поди... Присматривайся, какие есть люди на земле... Один, без дружбы, не проживешь... Вот я с твоим крестным двадцать лет с лишком дружу - многим от ума его попользовался. Так и ты, - старайся дружить с теми, которые лучше, умнее тебя... Около хорошего человека потрешься - как медная копейка о серебро - и сам за двугривенный сойдешь... - И, смеясь своему сравнению, Игнат добавил: - Это - шучу я. Старайся не поддельным, а настоящим быть... Ум имей хоть маленький, да свой... Что, уроков-то много задали тебе?

  - Много! - вздохнул мальчик, и вздоху его откликнулась тяжелым вздохом тетка...

  - Ну - учи! Хуже других в науке не будь. Хоша скажу тебе вот что: в училище, - хоть двадцать пять классов в нем будь, - ничему, кроме как писать, читать да считать, - не научат. Глупостям разным можно еще научиться, - но не дай тебе бог! Запорю, ежели что... Табак курить будешь, губы отрежу...

  - Бога помни, Фомушка, - сказала тетка. - Господа нашего, смотри, не забудь...

  - Это верно! Бога и родителя - чти! Но я про то хочу сказать, что книги-то учебные - дело еще малое... Нужны они тебе, как плотнику топор да рубанок; они - инструмент, а тому, как в дело их употребить, - инструмент не научит. Понял?.. Скажем так: дан плотнику в руки топор и должен он им обтесать бревно... Рук да топора тут мало, надо еще уметь ударить по дереву, а не по ноге себе... Выходит, что одних книг мало: надо еще уменье пользоваться ими... Вот это уменье и есть то самое, что будет хитрее всяких книг, а в книгах о нем ничего не написано... Этому, Фома, надо учиться от самой от жизни. Книга - она вещь мертвая, ее как хочешь бери, рви, ломай - она не закричит... А жизнь, чуть ты по ней неверно шагнул, неправильно место в ней себе занял, - тысячью голосов заорет на тебя, да еще и ударит, с ног собьет.

  Фома, облокотясь на стол, внимательно слушал отца и, под сильные звуки его голоса, представлял себе то плотника, обтесывающего бревно, то себя самого: осторожно, с протянутыми вперед руками, по зыбкой почве он подкрадывается к чему-то огромному и живому и желает схватить это страшное что-то...

  - Человек должен себя беречь для своего дела и путь своему делу твердо знать... Человек, брат, тот же лоцман на судне... В молодости, как в половодье, - иди прямо! Везде тебе дорога... Но - знай время, когда и за правеж взяться надо... Вода сбыла, - там, гляди, мель, там карча, там камень; все это надо усчитать и вовремя обойти, чтобы к пристани доплыть целому...

  - Я доплыву! - сказал мальчик, уверенно и гордо глядя на отца.

  - Ну? Храбро говоришь! - Игнат засмеялся. И тетка тоже ласково засмеялась.

  Со времени поездки с отцом по Волге Фома стал более бойким и разговорчивым с отцом, теткой, Маякиным. Но на улице или где-нибудь в новом для него месте, при чужих людях, он хмурился и посматривал вокруг себя подозрительно и недоверчиво, точно всюду чувствовал что-то враждебное ему, скрытое от него и подстерегающее.

  Ночами иногда он вдруг просыпался и подолгу прислушивался к тишине вокруг, пристально рассматривая тьму широко раскрытыми глазами. Пред ним претворялись в образы и картины рассказы отца. Он незаметно для себя путал их со сказками тетки и создавал хаос событий, в котором яркие краски фантазии причудливо переплетались с суровыми тонами действительности. Получалось что-то огромное, непонятное; мальчик закрывал глаза, гнал от себя все это и хотел бы остановить игру воображения, пугавшую его. Но он безуспешно пытался уснуть, а комната все теснее наполнялась темными образами. Тогда он тихо будил тетку:

  - Тетя... А тетя...

  - Что? Христос с тобой...

  - Я приду к тебе, - шептал Фома.

  - Пошто? Спи-ка, милушка моя... спи...

  - Я боюсь! - сознавался мальчик.

  - А ты прочитай про себя "да воскреснет бог" и перестанешь бояться-то.

  Фома лежит с закрытыми глазами и читает молитву. Тишина ночи рисуется пред ним в виде бескрайнего пространства темной воды, она совершенно неподвижна, - разлилась всюду и застыла, нет ни ряби на ней, ни тени движения, и в ней тоже нет ничего, хотя она бездонно глубока. Очень страшно смотреть одному откуда-то сверху, из тьмы, на эту мертвую воду... Но вот раздается звук колотушки ночного сторожа, и мальчик видит, что поверхность воды вздрагивает, по ней, покрывая ее рябью, скачут круглые, светлые шарики... Удар в колокол на колокольне заставляет всю воду всколыхнуться одним могучим движением, и она долго плавно колышется от этого удара, колышется и большое светлое пятно, освещает ее, расширяется от ее центра куда-то в темную даль и бледнеет, тает. Снова тоскливый и мертвый покой в этой темной пустыне...

  - Тетя... - умоляюще шепчет Фома.

  - Асиньки?

  - Я к тебе приду...

  - Да иди, иди, роднуша моя...

  Перебравшись на постель к тетке, он жмется к ней и просит:

  - Расскажи что-нибудь...

  - Ночью-то? - сонно протестует тетка.

  - Пожа-алуйста...

  Ее не приходится долго просить. Позевывая, осипшим от сна голосом, старуха, закрыв глаза, размеренно говорит:

  - И вот, сударь ты мой, в некотором царстве, в некотором государстве жили-были муж да жена, и были они бедные-пребедные!.. Уж такие-то разнесчастные, что и есть-то им было нечего. Походят это они по миру, дадут им где черствую, завалящую корочку, - тем они день и сыты. И вот родилось у них дите... родилось дите - крестить надо, а как они бедные, угостить им кумов да гостей нечем, - не идет к ним никто крестить! Они и так, они и сяк, - нет никого!.. И взмолились они тогда ко господу: "Господи! Господи!.."

  Фома знает эту страшную сказку о крестнике бога, не раз он слышал ее и уже заранее рисует пред собой этого крестника: вот он едет на белом коне к своим крестным отцу и матери, едет во тьме, по пустыне, и видит в ней все нестерпимые муки, коим осуждены грешники... И слышит он тихие стоны и просьбы их:

  "О-о-о! Человече! спроси у господа, долго ли еще мучиться нам?"

  Тогда мальчику кажется, что это он сам едет в ночи на белом коне, к нему обращены стоны и моления. Сердце его сжимается, слезы выступают на глазах, он крепко их закрыл и боится открыть, беспокойно возясь в постели...

  - Спи, дитятко мое, Христос с тобой! - говорит старуха, прерывая свою повесть о муках людей.

  Утром после такой ночи Фома вставал, торопливо мылся, наскоро пил чай и бежал в училище, снабженный сдобными и сладкими пирожками, - их там ждал всегда голодный Ежов, питавшийся от щедрот своего богатого товарища.

  - Припер пожрать? - встречал он Фому, поводя своим острым носом. - Давай, а то я ушел из дому без ничего... Проспал, черт е дери, - до двух часов ночи все учился... Ты задачи сделал?

  - Не сделал.

  - Эх ты, карамора! Ну, я их тебе сейчас раскатаю!

  Впиваясь в пирог мелкими, острыми зубами, он мурлыкал, как котенок, притопывал в такт левой ногой и в то же время решал задачу, бросая Фоме короткие фразы:

  - Видал? В час вытекло восемь ведер... а сколько часов текло - шесть? Эх, сладко вы едите!.. Шесть, стало быть, надо помножить на восемь... А ты любишь пироги с зеленым луком? Я - страсть как! Ну вот, из первого крана в шесть часов вытекло сорок восемь... а всего налили в чан девяносто... дальше-то понимаешь?

  Ежов нравился Фоме больше, чем Смолин, но со Смолиным Фома жил дружнее. Он удивлялся способностям и живости маленького человека, видел, что Ежов умнее его, завидовал ему и обижался на него за это и в то же время жалел его снисходительной жалостью сытого к голодному. Может быть, именно эта жалость больше всего другого мешала ему отдать предпочтение живому мальчику перед скучным, рыжим Смолиным. Ежов, любя посмеяться над сытыми товарищами, часто говорил им:

  - Эх вы, чемоданчики с пирожками!..

  Фома сердился на него за насмешки и однажды, задетый за сердце, презрительно и зло сказал:

  - А ты - попрошайка, нищий!

  Желтое лицо Ежова покрылось пятнами, и он медленно ответил:

  - Ладно, пускай!.. А вот я не буду подсказывать тебе - и станешь ты бревном!

  Дня три они не разговаривали друг с другом, к огорчению учителя, который должен был в эти дни ставить единицы и двойки сыну всеми уважаемого Игната Гордеева.

  Ежов знал все: он рассказывал в училище, что у прокурора родила горничная, а прокуророва жена облила за это мужа горячим кофе; он мог сказать, когда и где лучше ловить ершей, умел делать западни и к