Горький Максим - Фома Гордеев

  "А - как надо жить?"

  Он прекрасно понимал, что после такого вопроса ему пришлось бы слететь с высоты кувырком, туда, под ноги людям, к жернову. И смехом проводили бы его гибель.

  Порой ему казалось, что он сходит с ума от пьянства, - вот почему лезет ему в голову это страшное. Усилием воли он гасил эту картину, но, лишь только оставался один и был не очень пьян, - снова наполнялся бредом, вновь изнемогал под тяжестью его. Желание свободы все росло и крепло в нем. Но вырваться из пут своего богатства он не мог.

  Маякин, имевший от него полную доверенность на управление делом, действовал так, что Фоме чуть не каждый день приходилось ощущать тяжесть лежащих на нем обязанностей. К нему то и дело обращались за платежами, предлагали ему сделки по перевозке грузов, служащие обращались с такими мелочами, которые раньше не касались его, выполняемые ими на свой страх. Его отыскивали в трактирах, расспрашивали его о том, как и что нужно делать; он говорил им, порой совсем не понимая, так это нужно делать или иначе, замечал их скрытое пренебрежение к нему и почти всегда видел, что они делают дело не так, как он приказал, а иначе и лучше. В этом он чувствовал ловкую руку крестного и понимал, что старик теснит его затем, чтоб поворотить на свой путь. И в то же время замечал, что он - не господин в своем деле, а лишь составная часть его, часть неважная. Это раздражало и еще дальше отталкивало от старика, еще сильнее возбуждало его стремление вырваться из дела, хотя бы ценой его погибели. Он с яростью разбрасывал деньги по трактирам и притонам, но это продолжалось недолго - Яков Тарасович закрыл в банках текущие счета, выбрав все вклады. Вскоре Фома почувствовал, что и под векселя дают ему уже не так охотно, как сначала давали. Это задело его самолюбие и совсем возмутило, испугало его, когда он узнал, что крестный пустил в торговый мир слух о том, что он, Фома, - не в своем уме и что над ним, может быть, придется учредить опеку. Фома не знал пределов власти крестного и не решался посоветоваться с кем-нибудь по этому поводу: он был уверен, что в торговом мире старик - сила и может сделать все, что захочет. Сначала ему было жутко чувствовать над собой руку Маякина, но потом он помирился с этим и продолжал свою бесшабашную, пьяную жизнь, в которой только одно утешало его - люди. С каждым днем он все больше убеждался, что они - бессмысленнее и всячески хуже его, что они - не господа жизни, а лакеи ее и что она вертит ими, как хочет, гнет и ломает их, как ей угодно.

  Так он и жил - как будто шел по болоту, с опасностью на каждом шагу увязнуть в грязи и тине, а его крестный - вьюном вился на сухоньком и твердом местечке, зорко следя издали за жизнью крестника.

  После ссоры с Фомой Маякин вернулся к себе угрюмо задумчивым. Глазки его блестели сухо, и весь он выпрямился, как туго натянутая струна. Морщины болезненно съежились, лицо как будто стало еще меньше и темней, и когда Любовь увидала его таким - ей показалось, что он серьезно болен. Молчаливый старик нервно метался по комнате, бросая дочери в ответ на ее вопросы сухие, краткие слова, и, наконец, прямо крикнул ей:

  - Отстань! Не до тебя...

  Ей стало жалко его, когда она увидала, как тоскливо и уныло смотрят острые, зеленые глаза, и, когда он сел за обеденный стол, порывисто подошла к нему, положила руки на плечи ему и, заглядывая в лицо, ласково и тревожно спросила:

  - Папаша! Вам нездоровится - скажите!

  Ее ласки были крайне редки; они всегда смягчали одинокого старика, и хотя он не отвечал на них почему-то, но - все ж таки ценил их. И теперь, передернув плечами и сбросив с них ее руки, он сказал ей:

  - Иди, иди на свое место... Ишь разбирает тебя Евин зуд...

  Но Любовь не ушла; настойчиво заглядывая в глаза его, она с обидой в голосе спросила:

  - Почему вы, папаша, всегда так говорите со мной, - точно я маленькая или очень глупая?

  - Потому что ты большая, а не очень умная... Н-да! Вот те и весь сказ! Иди, садись и ешь...

  Она отошла и молча села против отца, обиженно поджав губы. Маякин ел против обыкновения медленно, подолгу шевыряя ложкой в тарелке щей и упорно рассматривая их.

  - Кабы засоренный ум твой мог понять отцовы мысли! - вдруг сказал он, вздыхая с каким-то свистом.

  Любовь отбросила в сторону свою ложку и чуть не со слезами в голосе заговорила:

  - Зачем обижать меня, папаша? Ведь видите вы - одна я! всегда одна! Ведь понятно вам, как тяжело мне жить - а никогда вы слова ласкового не скажете мне... И вы ведь одиноки, и вам тяжело...

  - Вот и Валаамова ослица заговорила! - усмехнувшись, сказал старик. - Н-ну? Что же дальше будет?

  - Горды вы очень, папаша, вашим умом...

  - А еще что?

  - Это нехорошо!.. Зачем вы меня отталкиваете? Ведь у меня никого нет, кроме вас...

  У нее на глазах появились слезы; отец заметил их, и лицо его вздрогнуло.

  - Кабы ты не девка была! - воскликнул он. - Кабы у тебя ум был, как... у Марфы Посадницы, примерно, - эх, Любовь! Наплевал бы я на всех... на Фомку... Ну, не реви!

  Она вытерла глаза и спросила:

  - Что же Фома?

  - Бунтует.., Ха-ха! Говорит: "Возьмите у меня все имущество, отпустите меня на волю..." Спасаться хочет... в кабаках!.. Вот он что задумал, наш Фома...

  - Что же это?.. - нерешительно спросила Любовь.

  - Что это? - горячась и вздрагивая, заговорил Маякин. - А это у него или с перепою, или - не дай бог! - материно... староверческое... И, если это кулугурская закваска в нем, - много будет мне с ним бою! Он - грудью пошел против меня... дерзость большую обнаружил... Молод,- хитрости нет в нем... Говорит: "Все пропью!" Я те пропью!

  Маякин поднял руку над головой и, сжав кулак, яростно погрозил им.

  - Как смеешь? Кто нажил дело, кто его оборудовал? Ты? Отец твой... Сорок лет труда положено, а ты его разрушить хочешь? Мы все должны где дружно стеной, где осторожно, гуськом, один за другим, идти к своему месту... Мы, купцы, торговые люди, веками Россию на своих плечах несли и теперь несем... Петр Великий был царь божеского ума - он нам цену знал! Как он нас поддерживал? Книжки печатал нарочно для нашего обучения делу... Вон у меня его повелением напечатанная книга Полидора Виргилия Урбинского об изобретателях вещей... в семьсот двадцатом году печатана... да! Это надо понять!.. Он дал нам ход... А теперь - мы на своих ногах стоим... Ходу нам дайте! Мы фундамент жизни закладывали - сами в землю вместо кирпичей ложились, - теперь нам этажи надо строить... позвольте нам свободы действий! Вот куда наш брат должен курс держать... Вот где задача! Фомка этого не понимает... Должен понять и - продолжать... У него отцовы средства... Я издохну - мои присоединятся: работай, щенок! А он колобродит. Нет, ты погоди! Я тебя вознесу до надлежащей точки!

  Старик задыхался от возбуждения и сверкающими глазами смотрел на дочь так яростно, точно на ее месте Фома сидел. Любовь пугало его возбуждение.

  - Проложен путь отцами - и ты должен идти по нем. Пятьдесят лет я работал - для чего?.. Дети мои! Где у меня дети?

  Старик уныло опустил голову, голос его оборвался, и так глухо, точно он говорил куда-то внутрь себя, он сказал:

  - Один - пропал... другой - пьяница!.. Дочь... Кому же я труд свой перед смертью сдам?.. Зять был бы... Я думал - перебродит Фомка, наточится, - отдам тебя ему и с тобой все - на! Фомка негоден... А другого на место его - не вижу... Какие люди пошли!.. Раньше железный был народ, а теперь - никакой прочности не имеют... Что это? Отчего?

  Маякин с тревогой смотрел на дочь, она молчала.

  - Скажи, - спросил он ее, - чего тебе надо? Как, по-твоему, жить надо? Чего ты хочешь? Ты училась, читала - что тебе нужно?

  Вопросы сыпались на голову Любови неожиданно для нее, она смутилась. Она и довольна была тем, что отец спрашивает ее об этом, и боялась отвечать ему, чтоб не уронить себя в его глазах. И вот, вся как-то подобравшись, точно собираясь прыгнуть через стол, она неуверенно и с дрожью в голосе сказала:

  - Чтобы все были счастливы... и довольны... все люди - равны... свобода нужна всем... так же, как воздух.., и во всем - равенство!

  Отец со спокойным презрением сказал ей:

  - Так я и знал: дура ты позлащенная!

  Она поникла головой, но тотчас же вскинула ее и с тоской воскликнула:

  - Вы же сами говорите: свобода...

  - Молчи уж! - грубо крикнул на нее старик. - Даже того не видишь, что из каждого человека явно наружу прет... Как могут быть все счастливы и равны, если каждый хочет выше другого быть? Даже нищий свою гордость имеет и пред другими чем-нибудь всегда хвастается... Мал ребенок - и тот хочет первым в товарищах быть... И никогда человек человеку не уступит - дураки только это думают... У каждого - душа своя... только тех, кто души своей не любит, можно обтесать под одну мерку... Эх ты!.. Начиталась, нажралась дряни...

  Горький укор, ядовитое презрение выразились на лице старика. С шумом оттолкнув от стола свое кресло, он вскочил с него и, заложив руки за спину, мелкими шагами стал бегать по комнате, потряхивая головой и что-то говоря про себя злым, свистящим шепотом... Любовь, бледная от волнения и обиды, чувствуя себя глупой и беспомощной пред ним, вслушивалась в его шепот, и сердце ее трепетно билось.

  - Один остался... Как Иов... О, господи!.. Что сделаю? Я ли - не умен? Я ли - не хитер?

  Девушке стало до боли жалко старика; ее охватило страшное желание помочь ему; ей хотелось быть нужной для него.

  Горячими глазами следя за ним, она вдруг сказала ему тихонько:

  - Папаша... милый! Не тоскуйте... ведь еще Тарас жив... может быть, он...

  Маякин вдруг остановился, как вкопанный, и медленно поднял голову.

  - Молодым дерево покривилось, не выдержало, - в старости и подавно изломится... Ну, все-таки... и Тарас теперь мне соломина... Хоть едва ли цена его выше Фомы... Есть у Гордеева характерец... есть в нем отцово дерзновение... Много он может поднять на себе... А Тараска... это ты вовремя вспомнила...

  И старик, за минуту пред тем упавший духом до жалоб, в тоске метавшийся по комнате, как мышь в мышеловке, теперь с озабоченным лицом, спокойно и твердо снова подошел к столу, тщательно уставил около него свое кресло и сел, говоря:

  - Надо будет пощупать Тараску... в Усолье он живет, на заводе каком-то... Слышал я от купцов - соду, что ли, работают там... Узнаю подробно...

  - Позвольте, я напишу ему, папаша? - вздрагивая от радости и вся красная, тихо попросила Любовь...

  - Ты? - спросил Маякин, мельком взглянув на нее, потом помолчал, подумал и сказал: - Можно! Это даже - лучше! Напиши... Спроси - не женат ли? Как, живешь? Что думаешь?.. Да я тебе скажу, что написать, когда придет время...

  - Вы скорее, папаша!.. - сказала девушка.

  - Скорее-то надо вот замуж тебя выдавать... Я тут присматриваюсь к одному, рыженькому, - парень как будто не дурак... Заграничной выделки, между прочим...

  - Это Смолин, папаша? - с тревогой и любопытством спросила Любовь.

  - А хоть бы и он - что же? - деловито осведомился Яков Тарасович.

  - Ничего... Я его не знаю... - неопределенно ответила Любовь.

  - Познакомим... Пора, Любовь, пора! На Фому надежда плоха... хоть я и не отступлюсь от него...

  - Я на Фому не рассчитывала...

  - Это ты напрасно... Кабы умнее была - может, он бы не свихнулся!.. Я, бывало, видя вас вдвоем, думал: "Прикормит девка моя парня к себе!" Ан - прогадал...

  Она задумалась, слушая его внушительную речь. За последнее время ей, здоровой и сильной, все чаще приходила в голову мысль о замужестве, - иного выхода из своего одиночества она не видела. Желание бросить отца и уехать куда-нибудь, чтобы чему-нибудь учиться, что-либо работать, - она давно уже пережила, как пережила одиноко в себе много других желаний, столь же неглубоких. От разнообразных книг, прочитанных ею, в ней остался мутный осадок, и хотя это было нечто живое, но живое как протоплазма. Из этого осадка в девушке развилось чувство неудовлетворенности своей жизнью, стремление к личной независимости, желание освободиться от тяжелой опеки отца, - но не было ни сил осуществить эти желания, ни представления о том, как осуществляются они. А природа внушала свое, и девушка при виде молодых матерей с детьми на руках чувствовала тоскливое и обидное томление. Порою, останавливаясь перед зеркалом, она с грустью рассматривала полное, свежее лицо с темными кругами около глаз, и ей становилось жаль себя: жизнь обходит, забывает ее в стороне где-то. Теперь, слушая речь отца, она представляла себе - каким может быть этот Смолин? Она встречала его еще гимназистом, он тогда был весь в веснушках, курносый, чистенький, степенный и скучный. Танцевал он тяжело и неуклюже, говорил неинтересно... С той поры прошло много времени: он был за границей, учился там чему-то, - каков он теперь? От Смолина мысль ее перескочила к брату, и она с замиранием сердца подумала: что-то он ответит ей на письмо? Каков он? Образ брата, каким она представляла его себе, заслонил пред ней и отца и Смолина, и она уже говорила себе, что до встречи с Тарасом ни за что не согласится выйти замуж, как вдруг отец крикнул ей:

  - Эй, Любавка! Что задумалась? Над чем больше?

  - Так, - быстро все идет... - улыбнувшись, ответила Люба.

  - Что - быстро?

  - Да все... неделю тому назад говорить с вами о Тарасе нельзя было, а теперь вот...

  - Нужда, девка! Нужда - сила, стальной прут в пружину гнет, а сталь - упориста! Тарас? Поглядим! Человек ценен по сопротивлению своему силе жизни, - ежели не она его, а он ее на свой лад крутит, - мое ему почтение! Э-эх, стар я! А жизнь-то теперь куда как бойка стала! Интересу в ней - с каждым годом все прибавляется, - все больше смаку в ней! Так бы и жил все, так бы все и действовал!..

  Старик вкусно почмокивал губами, потирал руки, и глазки его жадно поблескивали.

  - А вы вот - жидкой крови людишки! Еще не выросли, а уж себя переросли и дряблые живете, как старая редька... И то, что жизнь все краше становится, - недоступно вам... Я шестьдесят семь лет на сей земле живу и уже вот у гроба своего стою, но вижу: когда я молод был, и цветов на земле меньше было и не столь красивые цветы были... Все украшается! Здания какие пошли! Орудие разное, торговое... Пароходищи! Ума во все бездна вложено! Смотришь - думаешь: "Ай да люди, молодцы!" Все хорошо, все приятно, - только вы, наследники наши, - всякого живого чувства лишены! Какой-нибудь шарлатанишка из мещан и то бойчее вас... Вон этот... Ежов-то - что он такое? А изображает собою судью даже надо всей жизнью - одарен смелостью! А вы - тьфу! Нищими живете... Содрать бы с вас шкуры да посыпать по живому мясу солью - запрыгали бы!

  Яков Тарасович, маленький, сморщенный и костлявый, с черными обломками зубов во рту, лысый и темный, как будто опаленный жаром жизни, прокоптевший в нем, весь трепетал в пылком возбуждении, осыпая дребезжащими, презрительными словами свою дочь - молодую, рослую и полную. Она смотрела на него виноватыми глазами, смущенно улыбалась, и в сердце ее росло уважение к живому и стойкому в своих желаниях старику...

  А Фома все кутил и колобродил. В одном из дорогих ресторанов города он попал в приятельски радостные объятия сына водочного заводчика, который взял на содержание Сашу.

  - Вот это встреча! А я здесь третий день проедаюсь в тяжком одиночестве... Во всем городе нет ни одного порядочного человека, так что я даже с газетчиками вчера познакомился... Ничего, народ веселый... сначала играли аристократов и все фыркали на меня, но потом все вдребезги напились... Я вас познакомлю с ними... Тут один есть фельетонист - этот, который вас тогда возвеличил... как его? Увеселительный малый, черт его дери!

  - А что Александра? - спросил Фома, немного оглушенный громкой речью этого высокого, развязного парня в пестром костюме.

  - Н-ну, знаете, - поморщился тот, - эта ваша Александра - дрянь женщина! Какая-то - темная... скучно с ней, черт ее возьми! Холодная, как лягушка, брр! Нет, я ей дам отставку...

  - Холодная - это верно, - сказал Фома и задумался.

  - Каждый человек должен делать свое дело самым лучшим образом! - поучительно сказал сын водочного заводчика. - И если ты поступаешь на содержание, так тоже должна исполнять свою обязанность как нельзя лучше, - коли ты порядочная женщина... Ну-с, водки выпьем?

  Выпили. И, разумеется, напились.

  К вечеру в гостинице собралась большая и шумная компания, и Фома, пьяный, но грустный и тихий, говорил заплетающимся языком:

  - Я так понимаю: одни люди - черви, другие - воробьи... Воробьи - это купцы... Они клюют червей... Так уж им положено... Они - нужны... А я и все вы - ни к чему... Мы живем без оправдания... Совсем не нужно нас... Но и те... и все - для чего? Это надо понять... Братцы!.. На что меня нужно? Не нужно меня!.. Убейте меня... чтобы я умер... Хочу, чтобы я умер...

  Он плакал обильными, пьяными слезами. К нему подсел какой-то маленький черный человечек, о чем-то напоминал ему, лез целоваться с ним и кричал, стуча ножом по столу:

  - Молчать! Слово сырью! Дайте слово слонам и мамонтам неустройства жизни! Говорит святые речи сырая русская совесть! Рычи, Гордеев! Рычи на все!..

  И он снова цеплялся за плечи Фомы и лез на грудь к нему, поднимая к его лицу свою круглую, черную, гладко остриженную голову, неустанно вертевшуюся на его плечах во все стороны, так что Фома не мог рассмотреть его лица, сердился на него за это и все отталкивал его от себя, раздраженно вскрикивая:

  - Не лезь! Где у тебя рожа?

  Вокруг них стоял оглушающий, пьяный хохот, и, задыхаясь от него, сын водочного заводчика хрипло ревел кому-то:

  - Иди ко мне! Сто рублей в месяц, стол и квартиру! Честное слово! Иди! Честное слово! Плюнь на газету - я дороже дам!

  И все качалось из стороны в сторону плавными, волнообразными движениями. Люди то отдалялись от Фомы, то приближались к нему, потолок опускался, а пол двигался вверх, и Фоме казалось, что вот его сейчас расплющит, раздавит. Затем он почувствовал, что плывет куда-то по необъятно широкой и бурной реке, и, шатаясь на ногах, в испуге начал кричать:

  - Куда плывем? Где капитан?

  Ему отвечал громкий, бессмысленный смех пьяных людей и резкий, противный крик черного человечка:

  - Верно-о! Где капитан?

  Фома очнулся от этого кошмара в маленькой комнатке с двумя окнами, и первое, на чем остановились его глаза, было сухое дерево. Оно стояло под окном; толстый ствол его с облезлой корой преграждал свету доступ в комнату, изогнутые и черные ветви без листьев бессильно распростерлись в воздухе и, покачиваясь, жалобно скрипели. Шел дождь, по стеклам лились потоки воды, было слышно, как она течет с крыши на землю и всхлипывает. К этому плачущему звуку примешивался другой, тонкий, то и дело прерывавшийся, торопливый скрип пера по бумаге и какое-то отрывистое ворчание.

  С трудом поворотив на подушке тяжелую голову, Фома увидал маленького черного человечка, он, сидя за столом, быстро царапал пером по бумаге, одобрительно встряхивал круглой головой, вертел ею во все стороны, передергивал плечами и весь - всем своим маленьким телом, одетым лишь в подштанники и ночную рубаху, - неустанно двигался на стуле, точно ему было горячо сидеть, а встать он не мог почему-то. Левая его рука, худая и тонкая, то крепко потирала лоб, то делала в воздухе какие-то непонятные знаки; босые ноги шаркали по полу, на шее трепетала какая-то жила, и даже уши его двигались. Когда его лицо обращалось к Фоме - Фома видел тонкие губы, что-то шептавшие, острый нос, редкие усики; эти усики прыгали вверх каждый раз, когда человечек улыбался... Лицо у него было желтое, морщинистое, и черные, живые, блестящие глазки казались чужими на нем.

  Устав смотреть на него, Фома стал медленно водить глазами по комнате. На большие гвозди, вбитые в ее стены, были воткнуты пучки газет, отчего казалось, что стены покрыты опухолями. Потолок был оклеен когда-то белой бумагой; она вздулась пузырями, полопалась, отстала и висела грязными клочьями; на полу валялось платье, сапоги, книги, рваная бумага... Вся комната производила такое впечатление, точно ее ошпарили кипятком.

  Человечек бросил перо, наклонился над столом, бойко забарабанил по краю его пальцами рук и тихонько слабеньким голоском запел:

  Бе-ери барабан - и не бойся!

  Це-луй маркитантку звучней!

  Вот смысл глубочайший науки,

  Вот смысл философии все-ей!

  Фома тяжело вздохнул и сказал:

  - Зельтерской бы выпить...

  - Ага! - воскликнул человечек и, спрыгнув со стула, очутился у дивана, на котором лежал Фома. - Здорово, товарищ! Зельтерской? С коньяком или просто? -

  - Лучше с коньяком... - сказал Фома, пожимая протянутую ему сухую и горячую руку и пристально всматриваясь в лицо человечка...

  - Егоровна! - крикнул тот к двери и, обратясь к Фоме, спросил: - Не узнаешь, Фома Игнатьевич?

  - Помню... что-то... будто встречались...

  - Четыре года продолжалась эта встреча... но это давно было! Ежов...

  - Господи! - воскликнул Фома с изумлением, привстав на диване. - Да разве это ты?

  - Я, брат, сам порой не верю в это, но факт - есть нечто такое, от чего сомнение отскакивает, как резиновый мяч от железа...

  Лицо Ежова смешно исказилось, и руки для чего-то начали ощупывать грудь.

  - Н-ну-у! - протянул Фома. - Вот так постарел ты! Сколько ж тебе лет-то?

  - Тридцать...

  - А - как пятьдесят... сухой, желтый!.. Видно, не сладко жил?

  Фоме было жалко видеть веселого и бойкого школьного товарища таким изношенным, живущим в этой конуре. Он смотрел на него, грустно мигал глазами и видел, как лицо Ежова подергивается, а глазки пылают раздражением. Ежов откупоривал бутылку с водой и, занятый этим, молчал, сжав бутылку коленями и тщетно напрягаясь, чтобы вытащить из нее пробку. И это его бессилие тоже трогало Фому.

  - Н-да, обсосала тебя жизнь-то... А учился... - задумчиво говорил он.

  - Пей! - сказал Ежов, даже побледневший от усталости, подавая ему стакан. Затем он потер лоб, сел на диван к Фоме и заговорил:

  - Науку - оставь! Наука есть божественный напиток... но пока он еще негоден к употреблению, как водка, не очищенная от сивушного масла. Для счастья человека наука еще не готова, друг мой... и у людей, потребляющих ее, только головы болят... вот как у нас с тобой теперь... Ты что это как неосторожно пьешь?

  - А что мне делать? - спросил Фома, усмехаясь. Ежов пытливо, прищуренными глазами посмотрел на Фому и сказал:

  - Сопоставляя твой вопрос со всем тем, что ты вчера молол, чую душой, что ты, друг, тоже не от веселой жизни веселишься...

  - Эх! - тяжко вздохнул Фома, вставая с дивана. - Какая жизнь? Так что-то... несуразное... Живу один... ничего не понимаю... плюнуть на все хочется и провалиться бы куда-нибудь! Бежать бы от всего... Тоска!

  - Это любопытно! - сказал Ежов, потирая руки и весь вертясь. - Это любопытно, если это верно, ибо доказывает, что святой дух недовольства жизнью проник уже и в купеческие спальни... в мертвецкие душ, утопленных в жирных щах, в озерах чая и прочих жидкостях... Ты мне изложи все по порядку... Я, брат, тогда роман напишу...

  - Мне говорили, что ты и то уж написал про меня что-то? - с любопытством спросил Фома и еще раз внимательно осмотрел старого товарища, не понимая, что может написать он, такой жалкий.

  - Написал! А ты читал?

  - Нет, не довелось...

  - А что же тебе говорили?

  - Здорово, будто, изругал ты меня.

  - Гм... А тебе не интересно самому прочитать? - допрашивал Ежов, в упор рассматривая Гордеева.

  - Я прочитаю! - обнадежил его Фома, чувствуя, что неловко ему перед Ежовым и что Ежова как будто обижает такое отношение к его писаниям. - В самом деле, - ведь интересно, ежели про меня написано... - добавил он, добродушно улыбаясь товарищу.

  Эта встреча родила в нем тихое, доброе чувство, вызвав воспоминания о детстве, и они мелькали теперь в памяти его, - мелькали, как маленькие скромные огоньки, пугливо светя ему из дали прошлого.

  Ежов подошел к столу, на котором уже стоял кипящий самовар, молча налил два стакана густого, как деготь, чая и сказал Фоме:

  - Иди, пей чай... Рассказывай!

  - Мне нечего рассказывать... Пустая у меня жизнь! Лучше ты мне про себя расскажи... ты все-таки, поди, больше моего знаешь...

  Ежов задумался, не переставая вертеться и крутить головой. В задумчивости - только лицо его становилось неподвижным, - все морщинки на нем собирались около глаз и окружали их как бы лучами, а глаза от этого уходили глубже под лоб...

  - Н-да, я, брат, кое-что видел... - заговорил он, встряхивая головой. - И знаю я, пожалуй, больше, чем мне следует знать, а знать больше, чем нужно, так же вредно для человека, как и не знать того, что необходимо. Рассказать тебе, как я жил? Попробую. Никогда никому не рассказывал о себе... потому что ни в ком не возбуждал интереса... Преобидно жить на свете, не возбуждая в людях интереса к себе!..

  - Уж я по лицу да и по всему вижу, что нехорошо тебе жилось! - сказал Фома, чувствуя удовольствие от того, что и товарищу жизнь не сладка.

  Ежов залпом выпил свой чай, швырнул стакан на блюдце, поставил ноги на край стула и, обняв колени руками, положил на них подбородок. В этой позе, маленький и гибкий, как резина, он заговорил:

  - Студент Сачков, бывший мой учитель, а ныне доктор медицины, винтер и холоп, говорил мне, бывало, когда я хорошо выучу урок: "Молодец, Коля! Ты способный мальчик. Мы, разночинцы, бедные люди, с заднего двора жизни, должны учиться и учиться, чтобы стать впереди всех... Россия нуждается в умных и честных людях, старайся быть таким, и ты будешь хозяином своей судьбы, полезным членом общества. На нас, разночинцах, покоятся теперь лучшие надежды страны, мы призваны внести в нее свет, правду..." И так далее. Я ему, скотине, верил... И вот с той поры прошло около двадцати лет - разночинцы, выросли, но ума не вынесли и света в жизнь не внесли. Россия по-прежнему страдает своей хронической болезнью - избытком мерзавцев, и мы, разночинцы, с удовольствием пополняем собой их толпы. Мой учитель, повторяю, - лакей, безличное и безмолвное существо, которому городской голова приказывает, а я - паяц на службе обществу. Меня, брат, здесь в городе преследует слава... Иду по улице и слышу - извозчик говорит своему товарищу: "Вон Ежов идет! Здорово лается, едят его мухи!" Н-да! Этого тоже достичь надо...

  Лицо Ежова сморщилось в едкую гримасу, он беззвучно, одними губами, засмеялся. Фоме была непонятна его речь, и он, чтоб сказать что-нибудь, сказал наобум:

  - Не туда, значит, попал, куда метил...

  - Да, я думал, что вырасту покрупнее... И вырос бы!

  Фельетонист вскочил со стула и забегал по комнате, с визгом восклицая:

  - Но, чтоб сохранить себя цельным для жизни, - нужны огромные силы! Они были... Была у меня гибкость, ловкость... я все это прожил для того, чтоб научиться чему-то... что теперь совсем не нужно мне. Я и многие со мной - ограбили сами себя ради того, чтобы скопить что-то для жизни... Подумай, - желая сделать из себя человека ценного, я всячески обесценивал свою личность... Чтобы учиться и не издохнуть с голода, я шесть лет кряду обучал грамоте каких-то болванов и перенес массу мерзостей со стороны разных папаш и мамаш, без всякого стеснения унижавших меня... Зарабатывая на хлеб и чай, я не имел времени заработать на сапоги и обращался в благотворительные общества с покорнейшими просьбами о ссудах... Если б только благотворители могли подсчитать, сколько духа в человеке убивают они, поддерживая жизнь тела! Если б они знали, что в каждом рубле, который они дают на хлеб, - содержится на девяносто девять копеек яда для души! Если б их разорвало от избытка их доброты и гордости, почерпаемой ими из своей священной деятельности! Нет на земле человека гаже и противнее подающего милостыню, нет человека несчастнее принимающего ее!

  Ежов бегал по комнате, как охваченный безумием, бумага под ногами его шуршала, рвалась, летела клочьями. Он скрипел зубами, вертел головой, его руки болтались в воздухе, точно надломленные крылья птицы. Фома смотрел на него со странным, двойственным чувством: он и жалел Ежова, и приятно было ему видеть, как он мучается.

  А в горле Ежова что-то взвизгивало, как несмазанная петля.

  - Отравленный добротой людей, я погиб от роковой способности каждого бедняка, выбивающегося в люди, - от способности мириться с малым в ожидании большего... О! ты знаешь? - от недостатка самооценки гибнет больше людей, чем от чахотки, и вот почему вожди масс, быть может, служат в околоточных надзирателях!

  - Черт с ними, с околоточными! - сказал Фома, махнув рукой. - Ты про себя валяй...

  - Про себя! Я - весь тут! - воскликнул Ежов, остановившись среди комнаты и ударяя себя в грудь руками. - Все, что мог, - я уже совершил... достиг степени увеселителя публики и - больше ничего не могу!

  - Ты погоди-ка! - оживился Фома. - Ты скажи-ка - а что нужно делать, чтобы спокойно жить... то есть чтобы собой быть довольным?

  - Для этого нужно жить беспокойно и избегать, как дурной болезни, даже возможности быть довольным собой!

  Для Фомы эти слова прозвучали пусто, не шелохнув в сердце его никакого чувства, не зародив в голове ни одной мысли.

  - Нужно жить всегда влюбленным во что-нибудь недоступное тебе... Человек становится выше ростом оттого, что тянется кверху...

  Теперь, бросив говорить о себе, Ежов заговорил иным тоном, спокойнее. Голос его звучал твердо и уверенно, лицо стало важно и строго. Он стоял среди комнаты, подняв руку с вытянутым пальцем, и говорил, точно читал:

  - Самодовольный человек - затвердевшая опухоль на груди общества... Он набивает себя грошовыми истинами, обрызганными кусочками затхлой мудрости, и существует, как чулан, в котором скупая хозяйка хранит всякий хлам, совершенно не нужный ей, ни на что не годный... Дотронешься до такого человека, отворишь дверь в него, и на тебя пахнет вонью разложения, и в воздух, которым ты дышишь, вольется струя какой-то затхлой дряни... Эти несчастные люди именуются людьми твердыми духом, людьми принципов и убеждений... и никто не хочет заметить, что убеждения для них - только штаны, которыми они прикрывают нищенскую наготу своих душ. На узких лбах таких людей всегда сияет всем известная надпись: "спокойствие и умеренность", - фальшивая надпись! Потри лбы их твердой рукой, и ты увидишь истинную вывеску, - на ней изображено: "ограниченность и туподушие"!..

  - Сколько видел я таких людей! - с гневом и ужасом вскричал Ежов. - Сколько развелось этих мелочных лавочек! В них найдешь и коленкор для саванов и деготь, леденцы и буру для истребления тараканов, - но не отыщешь ничего свежего, горячего, ничего здорового! К ним приходишь с больной душой, истомленный одиночеством, - приходишь с жаждой услышать что-нибудь живое... Они предлагают тебе какую-то теплую жвачку, пережеванные ими книжные мысли, прокисшие от старости... И всегда эти сухие и жесткие мысли настолько мизерны, что для выражения их потребно огромное количество звонких и пустых слов. Когда такой человек говорит, мне кажется: вот сытая, но опоенная кляча, увешанная бубенчиками, - везет воз мусора за город и - несчастная! - довольна своей судьбой...

  - Тоже, значит, лишние люди... - сказал Фома.

  Ежов остановился против него и с едкой улыбкой на губах сказал:

  - Нет, они не лишние, о нет! Они существуют для образца - для указания, чем я не должен быть. Собственно говоря - место им в анатомических музеях, там, где хранятся всевозможные уроды, различные болезненные уклонения от гармоничного... В жизни, брат, ничего нет лишнего... в ней даже я нужен! Только те люди, у которых в груди на месте умершего сердца - огромный нарыв мерзейшего самообожания, - только они - лишние... но и они нужны, хотя бы для того, чтобы я мог излить на них мою ненависть...

  Весь день, вплоть до вечера, кипятился Ежов, изрыгая хулу на людей, ненавистных ему, и его речи заражали Фому своим злым пылом, - заражали, вызывая у парня боевое чувство. Но порой в нем вспыхивало недоверие к Ежову, и однажды он прямо спросил его:

  - Ну... а в глаза людям можешь ты так говорить?

  - При всяком удобном случае... И каждое воскресенье - в газете... Хочешь - почитаю?

  Не дожидаясь ответа Фомы, он сорвал со стены несколько листов газеты и, продолжая бегать по комнате, стал читать ему. Он рычал, взвизгивал, смеялся, оскаливал зубы и был похож на злую собаку, которая рвется с цепи в бессильной ярости. Не улавливая мысли в творениях товарища, Фома чувствовал их дерзкую смелость, ядовитую насмешку, горячую злобу, и ему было так приятно, точно его в жаркой бане вениками парили...

  - Ловко! - восклицал он, улавливая какую-нибудь отдельную фразу. - Здорово пущено!

  То и дело пред ним мелькали знакомые фамилии купцов и именитых горожан, которых Ежов язвил то смело и резко, то почтительно, тонким, как игла, жалом.

  Одобрения Фомы и его горящие удовольствием глаза вдохновляли Ежова еще более, он все громче выл и рычал, то в изнеможении падая на диван, то снова вскакивая и подбегая к Фоме.

  - Ну-ка, про меня прочитай! - вскричал Фома.

  Ежов порылся в груде газет, вырвал из нее лист и, взяв его в обе руки, встал перед Фомой, широко расставив ноги, а Фома развалился в кресле с продавленным сиденьем и слушал, улыбаясь.

  Заметка о Фоме начиналась описанием кутежа на плотах, и Фома при чтении ее стал чувствовать, что некоторые отдельные слова покусывают его, как комары. Лицо у него стало серьезнее, он наклонил голову и угрюмо молчал. А комаров становилось все больше...

  - Уж очень ты разошелся! - сказал он, наконец, смущенно и недовольно. - Ведь одним тем, что опозорить человека умеешь, перед богом не выслужишься...

  - Молчи! Подожди! - кратко бросил ему Ежов и продолжал чтение.

  Установив в своей статье, что купец в деле творчества безобразий и скандалов несомненно возвышается над представителями других сословий, Ежов спрашивал: - отчего это? - и отвечал:

  "Мне кажется, что эта склонность к диким выходкам вытекает из недостатка культуры постольку же, поскольку обусловлена избытком энергии и бездельем. Не может быть сомненья в том, что наше купечество - за малыми исключениями - сословие наиболее богатое здоровьем и в то же время наименее трудящееся..."

  - Вот это верно-о! - воскликнул Фома, ударив кулаком по столу. - Это так! У меня силы - на быка, а работы - на воробья...

  "Куда же девать купцу свою энергию? На бирже ее много не истратишь, и вот он расточает избыток мускульного капитала в кабаках на кутежи, не имея представления об иных, более продуктивных и ценных для жизни пунктах приложения силы. Он - еще зверь, а жизнь для него уже стала клеткой, и ему тесно в ней при его добром здоровье и склонности к широкому размаху. Стесненный культурой, он нет-нет да и надебоширит. Купеческий дебош - всегда бунт пленного зверя. Разумеется - это дурно... Но - ах! - будет еще хуже, когда этот зверь к своей силе прикопит немножко ума и дисциплинирует ее! Поверьте - он и тогда не перестанет производить скандалы, но - это уже будут исторические события. Избави нас, боже, от таких событий! Ибо они проистекут из стремления купца ко власти, их целью будет всемогущество одного сословия и - не постеснится купец в средствах ради этой цели..."

  - Ну, что скажешь, - верно? - спросил Ежов, дочитав газету и бросая ее в сторону.

  - Конца я не понимаю... - ответил Фома. - А вот о силе - верно!

  Он торопливо и горячо выбросил пред Ежовым привычные свои мысли о жизни, о людях, о своей душевной спутанности и замолчал, опрокинувшись на диван.

  - Н-да-а! - протянул Ежов. - Вот ты до чего долез!.. Это, брат, дело доброе! Ты - как насчет книжек? Читаешь какие-нибудь?

  - Нет, не люблю! Не читывал...

  - Оттого и не любишь, что не читал...

  - Я даже боюсь читать... Видел я - тут одна... хуже запоя у нее это! И какой толк в книге? Один человек придумает что-нибудь, а другие читают... Коли любопытно, так ладно... Но чтобы учиться из книги, как жить, - это уж что-то несуразное! Ведь человек написал, не бог, а какие законы и примеры человек установить может сам для себя?

  - А евангелие? Его написали люди же.

  - То - апостолы... Теперь их нет...

  - Ничего, - возразил дельно! Верно, брат, апостолов нет... Остались только Иуды, да и то дрянненькие.

  Фома чувствовал себя хорошо, видя, что Ежов слушает его слова внимательно и точно взвешивает каждое слово, сказанное им. Первый раз в жизни встречаясь с таким отношением к себе, Фома смело и свободно изливал пред товарищем свои думы, не заботясь о словах и чувствуя, что его поймут, потому что хотят понять.

  - А любопытный ты парень! - сказал ему Ежов дня через два после встречи. - И хоть тяжело ты говоришь, но чувствуется в тебе большая дерзость сердца! Кабы тебе немножко знания порядков жизни! Заговорил бы ты тогда... довольно громко, я думаю... да-а!

  - Словами себя не освободишь!.. - вздохнув, заметил Фома. - Ты вот как-то говорил про людей, которые притворяются, что все знают и могут... Я тоже знаю таких... Крестный мой, примерно... Вот против них бы двинуть... их бы уличить!.. Довольно вредный народ!..

  - Не представляю я, Фома, как ты будешь жить, если сохранишь в себе то, что теперь носишь... - задумчиво сказал Ежов.

  Он тоже пил, этот маленький, ошпаренный жизнью человечек. Его день начинался так: утром за чаем он просматривал местные газеты, почерпая в них материал для фельетона, который писал тут же, на углу стола. Затем бежал в редакцию и там резал иногородние газеты, составляя из вырезок "Провинциальные картинки". В пятницу он должен был писать воскресный фельетон. За все это ему платили сто рублей в месяц; работал он быстро и все свободное время посвящал "обозрению и изучению богоугодных учреждений". Вместе с Фомой он шлялся до глубокой ночи по клубам, гостиницам, трактирам, всюду черпая материал для своих писаний, которые он называл "щетками для чистки общественной совести". Цензора он именовал "заведующим распространением в жизни истины и справедливости", газету называл "сводней, занимающейся ознакомлением читателя с вредоносными идеями", а свою в ней работу - "продажей души в розницу" и "поползновением к дерзновению против божественных учреждений".

  Фома плохо понимал, когда Ежов шутит и когда он говорит серьезно. Обо всем он говорил горячо и страстно, все резко осуждал - это нравилось Фоме. Но часто, начав речь со страстью, он так же страстно возражал сам себе и опровергал себя или заканчивал ее какой-нибудь смешной выходкой. Тогда Фоме казалось, что у этого человека нет ничего, что' бы он любил, что' крепко сидело бы в нем и управляло им. Только о себе самом он говорил каким-то особым голосом, и чем горячее говорил о себе, тем беспощаднее ругал всех и все. К Фоме отношение его было двойственным - то он ободрял его, говоря ему с жаром и трепетом:

  - Опровергай и опрокидывай все, что можешь! Дороже человека ничего нет, так и знай! Кричи во всю силу: свободы! свободы!..

  А когда Фома, загораясь от жгучих искр его речи, начинал мечтать о том, как он начнет опровергать и опрокидывать людей, которые ради своей выгоды не хотят расширить жизнь, - Ежов часто обрывал его:

  - Брось! Ничего ты не можешь! Таких, как ты, - не надо... Ваша пора, - пора сильных, но неумных, - прошла, брат! Опоздал ты... Нет тебе места в жизни...

  - Нет?.. Врешь! - кричал Фома, возбужденный противоречием.

  - Ну, что ты можешь сделать?

  - А вот - убью тебя! - злобно говорил Фома, сжимая кулак.

  - Э, чучело! - пожимая плечами, убедительно и с сожалением произносил Ежов. - Разве это дело? Я и так изувечен до полусмерти...

  И вдруг, воспламененный тоскливой злостью, он весь подергивался и говорил:

  - Обидела меня судьба моя! Зачем я работал, как машина, двенадцать лет кряду? Чтобы учиться... Зачем я двенадцать лет без отдыха глотал в гимназии и университете сухую и скучную, ни на что не нужную мне противоречивую ерунду? Чтоб стать фельетонистом, чтоб изо дня в день балаганить, увеселяя публику и убеждая себя в том, что это ей нужно, полезно... Расстрелял я весь заряд души по три копейки за выстрел... Какую веру приобрел я себе? Только веру в то, что все в сей жизни ни к черту не годится, все должно быть изломано, разрушено... Что я люблю? Себя... и чувствую предмет любви моей не достойным любви моей...

  Он почти плакал и все как-то царапал тонкими, слабыми рук