Главная » Книги

Гофман Эрнст Теодор Амадей - Серапионовы братья, Страница 44

Гофман Эрнст Теодор Амадей - Серапионовы братья



я мигом сбросил свой плащ и, окутав ее с ног до головы, тихо сказал ей:
   - Согрейся, Доротея, согрейся! Не бойся! Все пройдет! Но скажи, пожалуйста, что ты делала там внизу, под мостом?
   - Тише! тише! - залепетала она, откидывая рукой упавший ей на лицо воротник плаща и поправляя густые волосы. - Тише! Пойдем, сядем на эту каменную скамью! Отец разговаривает теперь со святым Андреем и нас не услышит!
   Мы тихо прокрались к скамье. Пораженный всем виденным и вместе с тем обуреваемый каким-то необъяснимым чувством, я крепко прижал девушку к своей груди. Она, не сопротивляясь, села мне на колени и обвила шею руками; капли холодной как лед воды катились по моему затылку, но я не чувствовал холода! Наоборот, мне казалось, что каждая капля падала мне раскаленной стрелой на сердце, разжигая и воспламеняя его чувством глубочайшей любви.
   - Ансельмус! - шептала малютка. - Ансельмус! Ты хороший человек! Ты не раз говорил, что меня любишь! Значит, ты нас не предашь, - кто же стал бы тогда варить твой кофе? Слушай: если вы дойдете до того, что будете все голодать и никто не станет заботиться о твоем обеде, я прокрадусь к тебе ночью, так что этого не заметит никто, и напеку тебе славных пирогов. У меня есть мука! Есть! И хорошо спрятана в моей каморке! Я напеку тебе пирогов! вкусных, свадебных пирогов! - малютка, смеясь, произнесла эти слова, а потом вдруг заплакала:
   - Ах! Как хорошо было в Москве!.. О мой Алексей! Мой Алексей! Мой прекрасный дельфин!.. Плыви! Плыви скорее! Разве ты не видишь, что тебя ждет любящая невеста?
   Она склонилась головкой и горько зарыдала; слезы и вздохи ее душили.
   Я взглянул на старика: он стоял с простертыми руками и бормотал глухим, мрачным голосом:
   - Он тебе кивает! Кивает! Смотри, как развевается его пламенная борода! Как сверкают огненные столбы, с которыми он гуляет по дну реки! Слышишь его голос! Чувствуешь его голубоватое дыхание, поднимающееся в тебе, точно пороховой дым? Вы близко, близко, дорогие братья!
   Слова старика вылетали из его груди, точно порывы бурного ветра, и по мере того как он говорил, пламя на Мейсенских высотах разгоралось все сильнее и сильнее.
   - Помоги, святой Андрей! Помоги! - пролепетала малютка во сне и вдруг, точно чего-то испугавшись, крепко сжала мою шею левой рукой, прошептав почти в ухо:
   - Ансельмус! Я решусь лучше тебя убить!
   В ее руке сверкнул нож.
   - Что ты хочешь делать, безумная? - воскликнул я в ужасе.
   - Ах! Я не могу этого сделать! - прошептала она с отчаянием. - Но теперь ты погиб!
   - Агафья! - крикнул в эту минуту старик. - С кем ты разговариваешь? - и прежде чем я успел опомниться, он стоял уже возле меня, нанося мне палкой ужасный удар, так что голова моя была бы, наверно, разбита, если бы Агафья не успела быстро отдернуть меня в сторону.
   Палка разлетелась вдребезги, а старик упал на колени.
   - Allons! Allons!* - вдруг раздалось со всех сторон.
   ______________
   * Пошли! Пошли! (франц.).
  
   Я быстро вскочил и отпрыгнул в сторону, чтобы не быть раздавленным новым проходящим обозом пушек и телег.
   На следующее утро русские прогнали с гор совершенно растерявшегося неприятеля и принудили их вернуться снова в Дрезден. В городе только и разговоров было о том, каким способом могли они узнать о намерении противника и зажечь вовремя на Мейсенских горах сигнальный огонь, с помощью которого войска стянулись к нужному пункту и успели дать французам блистательный отпор там, где они думали прорваться.
   Доротея не приходила ко мне с утренним кофе в течение нескольких дней, а хозяин с испуганным лицом объявил, что видел, как ее повели под большим конвоем из дома маршала в Нейштадт вместе с каким-то полусумасшедшим стариком.
   - О Боже! - воскликнул приятель Ансельмуса. - Они были схвачены и казнены?
   Но Ансельмус лукаво улыбнулся и сказал:
   - Агафья была спасена! После капитуляции я получил от нее вкусный свадебный пирог, который она испекла своими руками!
   Больших подробностей об этом загадочном происшествии нельзя было добиться от Ансельмуса никаким способом.
  

* * *

  
   - Ты обещал, - сказал Лотар, когда Киприан кончил чтение, - сообщить нам к этому происшествию эпилог, который, по твоим словам, интереснее самого рассказа, и потому связан с ним неделимо. Так поспеши же скорее предупредить наши вопросы: как и почему?
   - Не странным ли вам покажется, - ответил Киприан, - если я объявлю, что весь мой рассказ списан с натуры до мельчайших фантастических подробностей включительно.
   - Как так? - воскликнули в один голос друзья.
   - Во-первых, - продолжал Киприан, - я должен вам сообщить, что приключение, приписанное в моем рассказе выдуманной личности Ансельмусу, случилось со мной самим. Опоздав какие-нибудь десять минут, я должен был остаться в осажденном со всех сторон Дрездене, где, после того как было дано Лейпцигское сражение, мы, точно ученики в Эммаусе, постоянно собирались небольшим кружком близких единомышленных друзей в уединенной комнате в одной кофейной, рассуждая о своем тягостном положении. Хозяин, называвшийся Эйхелькраут, был честный, прямой человек и заклятый ненавистник французов, которых он умел совершенно отвадить от посещения своего заведения. В комнату, где мы обыкновенно собирались, ни один француз не смел показать носа, если же какой-нибудь случайно туда заходил, то уж, наверно, рисковал не получить ни стакана вина, ни куска съестного, сколько бы при этом ни бранился и ни кричал. Сверх того, едва показывался француз в комнате, мертвое молчание сменяло оживленные разговоры, и все начинали, что было мочи, курить сигары и трубки; густые облака дыма наполняли комнату, и несчастный, незванный гость был, в буквальном смысле слова, выкуриваем вон, как оса, причем даже уходил, шипя и ворча от злости, вроде того, как жужжит это неприятное насекомое. Едва он удалялся, в комнате отворяли окна, чтобы освежить воздух, и затем дружеские разговоры начинались по-прежнему.
   Один известный поэт, обращавший в свое время на себя большое внимание газетными статейками, был душой нашего уютного общества, и я с особенным удовольствием припоминаю минуты, когда иногда ночью, взобравшись на кровлю дома, осматривали мы в слуховое окно всю окрестность, причем ясно видели огни в лагере осаждающих войск. Ясные ночи, освещенные светлой луной, сильно действовали на наше воображение, и нередко случалось, что, насмотревшись вдоволь и спустившись опять вниз к друзьям, мы украшали в наших рассказах виденное прибавками собственного вымысла.
   Один из нашей компании (адвокат по профессии) всегда, Бог знает каким путем, постоянно узнавал самые верные новости и в совершенном согласии с прочитанным мной рассказом принес сведения о решенной на военном совете вылазке графа Лобау. Не менее верно и то, что я по пути домой в полночь встретил на улице военные обозы и двигавшиеся в тишине войска. Походного марша не играли. Они направлялись прямо к месту, так что я невольно должен был поверить полученному известию. На мосту я действительно встретил старого нищего, которого ни разу не видал в Дрездене до того времени. Проходившие французы подавали ему милостыню. Наконец, верно и то, что, возвратясь к себе домой, я увидел из окна верхнего этаже пламя, пылавшее на Мейсенских высотах, и которое можно было счесть и отдаленным пожаром, и бивачным огнем. Пламя имело пирамидальную форму и стояло совершенно неподвижно.
   Один из жильцов дома уверял, что это должен быть непременно сигнальный огонь. Последствия доказали, что русские на самом деле получили известие о предполагаемой вылазке и успели стянуть к Мейсенским высотам батальоны, стоявшие до того очень далеко. Французы были отбиты после непродолжительного боя, причем особенно отличилось русское ополчение, напавшее на врага как бурный ураган. Прогнав противника обратно за шанцы, союзники возвратились на прежнюю позицию. Таким образом оказалось, что в самый момент военного совета у Гувиона-Сент-Сира решение его стало известно лицам, которые никак не могли на нем присутствовать. Замечательно, что наш адвокат передавал все самые мелкие подробности заседания совета, в том числе и то, что Гувион сначала противился решению, но потом согласился только из опасения быть обвиненным в бездействии. Итак, граф Лобау должен был сделать попытку пробиться для соединения с войсками императора. Каким путем союзники успели узнать все это в течение какого-нибудь часа - осталось непроницаемой тайной. Не говоря уже о том, что не только не было никакой возможности перейти незамеченным баррикадированный мост, но трудно было выйти из самого Дрездена, окруженного со всех сторон валами и палисадами с несменяемой бдительной стражей, так что нечего было и думать о том, чтобы живой человек мог миновать все эти препятствия в такое короткое время. Говорили что-то о телеграфических сигналах, которые будто были поданы с какого-то высокого дома с помощью зажженных свечей, но такого рода переговоры были бы слишком опасны и не могли остаться незамеченными. Словом, тайна осталась тайною, и неизвестность эта была более чем достаточна, чтобы возбудить живое воображение к всевозможным фантастическим предположениям.
   - Я, - сказал с улыбкой Лотар, - почтительно преклоняю мои колени перед святым Серапионом и перед достойнейшим из его учеников, будучи твердо уверен, что серапионовский рассказ о военных похождениях, в которых он участвовал сам, должен быть крайне интересен и поучителен для настроенных на фантастический лад военных. Я полагаю, что загадка о вылазке, если бы допытаться до ее причин, оказалась бы самой обыкновенной вещью. Уж не плавала ли девочка твоего хозяина, хорошенькая Доротея, в эльбских волнах, как Никса?
   - Не смейся, Лотар, - возразил торжественным голосом Киприан, - я, кажется, еще теперь вижу перед собой это прелестное существо, эту живую тайну! - иначе ее невозможно назвать. Ее свадебный пирог я тоже получил. Я видел ее, осыпанную бриллиантами, в богатой собольей шубе на плечах...
   - Слушайте! Слушайте! - закричал Винцент. - Саксонская трактирная девушка! - русская принцесса - Москва! - Дрезден! Вы должны припомнить все, что Киприан очень долгое время после окончания французской войны говорил какими-то притчами и загадками! Кажется, теперь пришло время разгадки!.. Говори, достойный друг! Ты будешь, ты должен говорить!.. Открой нам свое сердце, мой киприаннейший Серапион! и серапионнейший Киприан! Говори! - мы слушаем!
   - А что если, - вдруг возразил мрачным тоном Киприан, - я промолчу? Если я должен и буду молчать?
   Последние слова он произнес самым решительным, неприветливым голосом и при этом откинулся на спинку стула, что делал всегда, если был чем-нибудь глубоко затронут. Друзья переглянулись многозначительными, несколько удивленными взглядами.
   - Кажется, - сказал, наконец, Лотар, - наш сегодняшний Серапионов вечер вышел решительно неудачным, и мы должны отказаться от всякой попытки его оживить. Не попробовать ли заняться музыкой? Спеть что-нибудь комическое до невозможности?
   - Отлично! - воскликнул Теодор, открывая фортепьяно. - Если у вас нет под рукой канона, которым можно, по словам Тобиаса, вытянуть даже у ткача три души из тела, то можно сочинить что-нибудь очень забавное в честь синьора Капуцци и его друзей. Попробуем спеть с листа итальянский трио-буффа. Я возьму на себя партию любовницы, Оттмар - любовника, а Лотар протрещит короткие ноты и скороговорку комического старика.
   - А слова?.. слова? - прервал Оттмар.
   - Эй, пойте, что взбредет в голову, - ответил Теодор. - Oh dio! Addio! Lascia mi mia vita!*
   ______________
   * О Боже! Прощай! Оставь мне мою жизнь! (итал.).
  
   - Нет, нет! Постойте! - воскликнул Винцент. - Если я сам не приму участия в пении, несмотря на то, что чувствую в себе божественный талант, которому недостает только органа Каталани, то буду, по крайней мере, вашим придворным поэтом и составлю вам либретто!
   С этими словами Винцент схватил с письменного стола книгу "Indice deiteatrali spettacoli"* 1791 года и подал ее Теодору.
   ______________
   * "Индекс театральных спектаклей" (итал.).
  
   Книга эта, появляющаяся в Италии ежегодно, не заключает ничего более, кроме как поименного обозначения опер, композиторов, декораторов, певцов и певиц. Открыв ее наудачу, друзья напали на страницу о миланском театре и решили, что вместо текста в партии любовницы будут петь имена артистов, перемешивая их восклицаниями: Oh dio! - oh cielo!*, а в партии любовника - имена артисток с точно такими же прибавлениями. Комический же старик станет скороговоркой выкрикивать названия опер и разную брань...
   ______________
   * О Боже - о небо! (итал.).
  
   Теодор начал ритурнель совершенно в характере и форме множества итальянских комических опер и потом запел самым сладким, нежным голосом:
   - Lorenzo Colconi, Gaspare Rossari - oh dio! - Giuseppo Marelli, Francesko Sedini...
   Затем начал Оттмар:
   - Giuditta Paracca, Teresa Ravini, Giovanna Velati - oh dio!
   Лотар быстрыми нотами, в восьмую долю, забормотал им вслед:
   - Le Gare renerose del maectro paesielo - che vedo! La donna di spirito del maestro Mariella - briconaccio! Pirro redi Epiro - maledetti! - del maestro Zingarelli!*
   ______________
   * Бессмысленный набор итальянских фраз с использованием имен композиторов и исполнителей.
  
   Пение Лотара и Оттмара, сопровождаемое подходящими жестами, между тем как Винцент выделывал самые уморительные гримасы вместо Теодора, занятого аккомпанементом, скоро расшевелило всю компанию наших друзей. Они достигли даже некоторого рода комического вдохновения и совершенно впали в тон настоящего исполнения комических опер, конечно, в карикатурном виде, так что если бы кто-нибудь внезапно вошел в комнату, то не сразу бы догадался, что это была импровизированная музыка, причем чепуха произносимых слов могла бы озадачить хоть кого.
   Все сильнее и сильнее разгоралась итальянская ссора, пока все представление не кончилось неудержимым взрывом дружеского хохота, к которому присоединился даже Киприан.
   Однако друзья разошлись в этот раз, возбужденные более внешней веселостью, чем согретые чувством внутреннего довольства, как это бывало прежде.
  
  

Восьмое отделение

  
   Серапионовы братья собрались снова.
   - Очень бы я ошибся, - сказал Лотар, - и даже отказался от звания привычного, опытного физиономиста, если бы не прочел сегодня на лице каждого из нас, не исключая и себя, страшного желания высказаться по первому сигналу. Но все-таки я боюсь, как бы и сегодня не обуял нас бес противоречия и несогласия, который не удалится до тех пор, пока не испортит всю прелесть нашей интимной беседы. Потому мне крайне бы не хотелось начинать какой-нибудь посторонний разговор, от которого да избавит нас святой Серапион. Для того же, чтобы избежать этой грозящей опасности и начать Серапионову беседу в полном мире и согласии, я предлагаю, чтобы Сильвестр тотчас приступил к чтению обещанного рассказа, который нам не удалось услышать в прошлый раз.
   Друзья вполне согласились с предложением Лотара.
   - Канва моей повести, - сказал Сильвестр, перелистывая принесенную тетрадь, - сплетена на этот раз из нескольких, совершенно различных нитей, и потому вам предстоит решить, насколько мне удалось их соединить для составления одного целого. Тема, я должен вам сознаться, несколько суха, и потому я постарался собственными усилиями облечь ее в плоть и кровь для того, чтобы воспроизвести картины рокового прошедшего времени, послужившего рамкой тому, что я намерен представить.
   Сильвестр прочел:
  
  

ВЗАИМОЗАВИСИМОСТЬ СОБЫТИЙ

  

СЛУЧАЙ С ДРЕВЕСНЫМ ПНЕМ, ОБУСЛОВЛЕННЫЙ ОБЩЕЙ

МИРОВОЙ СИСТЕМОЙ. МИНЬОНА И ЦЫГАН ИЗ ЛОРКИ,

А ТАКЖЕ ГЕНЕРАЛ ПАЛАФОКС.

РАЙ В ДОМЕ ГРАФА ВАЛЬТЕРА ПИКА.

  
   - Нет! - сказал Людвиг своему другу Эваристу. - Я убежден, что богиня счастья никогда не имела такого глупого исполнения ее велений, опрокидывающего без толку столы и чернильницы, ломающего головы и руки, каким представил его мой тезка Людвиг Тик во второй части своего "Фортуната"! Я остаюсь при мнении, что случай не существует! Наоборот, мировая система, словом, весь Макрокосм похож на правильно заведенные часы, которые непременно бы остановились, если бы вмешательство какой-нибудь враждебной посторонней силы повредило в них хоть одно ничтожное колесо!
   - Я не знаю, любезный друг, - возразил на это с улыбкой Эварист, - каким путем дошел ты до этого фатального, давно уже брошенного механистического мировоззрения и решаешься отрицать прекрасную идею Гете, сказавшего, что через всю нашу жизнь протянута светлая красная нить, глядя на которую, мы можем ясно почувствовать в себе присутствие более высшего, деятельного духа!
   - Притча эта меня не удовлетворяет, - возразил Людвиг. - Гете в своем "Избирательном сродстве" заимствовал это сравнение, говоря об установлениях английского флота, на основании которых в каждом канате корабля непременно есть красная нитка, доказывающая, что канат этот казенная собственность. Нет, друг Эварист! Поверь, что все, что случается, - непременно должно было случиться именно потому, что случилось. Это так называемая взаимозависимость событий, на которой зиждется принцип всякой жизни и всякого существования.
   Едва сказал он эти слова, как вдруг...
   Но здесь мы должны сообщить благосклонному читателю, что оба приятеля, Людвиг и Эварист, рассуждая таким образом, гуляли по прекрасной зеленой аллее В...ского парка. Это было в воскресенье. Сумерки только что наступили; прохладный ветерок шелестел в кустах, начинавших оживать после духоты жаркого дня. В лесу раздавались веселые голоса горожан, вышедших на вечернее гуляние. Некоторые из них расположились на зеленой траве поужинать захваченными из дома припасами, тогда как другие, зарабатывавшие немного более, отправлялись в какой-нибудь из многочисленных окрестных трактиров, чтобы позволить себе угощение пороскошнее.
   Людвиг, развивая между тем все далее и далее свою теорию о взаимозависимости событий, не заметил, хотя и был в очках, лежавшего на дороге толстого корня дерева и, споткнувшись об него, растянулся во весь рост.
   - Это было также предопределено! - с комический серьезностью сказал Эварист. - Если бы ты не упал, то мир разрушился бы в ту же минуту.
   Говоря так, он поднял палку и шляпу своего приятеля и протянул ему руку, чтобы помочь встать. Людвиг, однако, так сильно расшиб колено, что вынужден был идти хромая, и сверх того, кровь обильно текла у него из носа. Потому, по совету Эвариста, оба они отправились в ближайший трактир, несмотря на то что Людвиг вообще избегал посещать подобные места, особенно же по воскресеньям, когда безыскусное веселье простого народа оскорбляло его аристократическое чувство, говорящее ему, что он не создан для подобного общества.
   Подойдя к трактиру, они увидели, что на расстилавшейся перед ним зеленой поляне столпилось много людей, а из середины толпы раздавались звуки гитары и тамбурина. Людвиг, хромая самым жалким образом и держа на лице платок, прошел с помощью своего приятеля в дом и попросил с таким отчаянным видом воды и уксуса, что испуганная хозяйка решила, что ее посетитель уже совершенно при смерти. Пока он возился со своим коленом и носом, Эварист, на которого звуки гитары и тамбурина производили всегда - мы скажем ниже, почему - какое-то волнующее действие, вышел из дома и попытался пробраться в середину толпившихся людей.
   Надо сказать, что Эварист принадлежал к числу тех немногих счастливцев, которые производят всегда и на всех самое благоприятное и располагающее к себе впечатление. Так и теперь, едва успел он обратиться к нескольким ремесленникам, вообще не отличавшимся учтивостью, особенно же во время воскресных гуляний, и спросить их, что тут происходит, как они немедленно очистили место, чтобы дать ему возможность подойти и посмотреть поближе. Протиснувшись, он в самом деле увидел любопытное зрелище, очень его заинтересовавшее.
   В середине круга молоденькая девушка с завязанными глазами танцевала фанданго среди разложенных рядами яиц, ударяя в то же время сама себе в такт тамбурином. Возле стоял небольшого роста горбатый человек с неприятным лицом, похожий на цыгана, и играл на гитаре. Танцовщице было на вид лет пятнадцать. На ней был красный вышитый золотом корсаж и короткая белая, украшенная пестрыми бантами юбка. Вся ее фигура и каждое движение были, казалось, олицетворенной прелестью и грацией. Тамбурин, который она то поднимала над головой, то грациозно кружила около тела, издавал под ее пальцами гармонические, совсем не свойственные этому инструменту тона, напоминавшие звуки то глухого отдаленного барабана, то нежное воркование голубков, то шум приближавшейся бури. Маленькие колокольчики тамбурина мелодично вторили этим звукам; гитарист не уступал девушке в искусстве и тоже умел извлекать из своего инструмента какие-то особые тона. Мелодия танца, ясно и сильно звучащая под его пальцами, вдруг сосредоточивалась и замирала на испанский лад в прекрасных аккордах. Тамбурин играл все сильнее и сильнее, струны гитары стонали под пальцами игрока, а танцовщица одушевлялась все более и более. Иногда ноги ее, после сильного и быстрого движения, останавливалась рядом с разложенными яйцами, и зрители невольно вскрикивали, думая, что вот-вот сейчас они разобьются. Черные волосы девочки, разметавшиеся во время танца по плечам, делали ее похожей на менаду. "Кончай!" - крикнул, наконец, по-испански гитарист. Она тотчас же ловко подкатила ногой яйца, собравшиеся в кучу, и, закончив танец как раз в такт с последним ударом тамбурина и заключительным аккордом гитары, остановилась как вкопанная.
   Гитарист подошел и снял с ее глаз повязку. Она подобрала волосы, взяла снова тамбурин и, скромно потупившись, начала обходить с ним собравшуюся публику. Никто даже не подумал незаметно скрыться, а, напротив, каждый клал в тамбурин какую-нибудь монету. Эварист хотел сделать то же, но девушка, заметя его движение, быстро отдернула тамбурин в сторону.
   - Отчего ты не хочешь ничего получить от меня, милая девушка? - спросил Эварист.
   Она взглянула на него, сверкнув черными, как ночь, глазами, и отвечала тихо и серьезно:
   - Старик сказал мне, что вы пришли, когда я уже протанцевала лучшую часть моего танца, и потому мы не хотим требовать с вас платы.
   С этими словами она поклонилась Эваристу и, возвратясь к своему другу, сняла с него гитару. Затем оба отошли прочь и сели за отдаленный стол.
   Эварист, оглянувшись, увидел Людвига, сидевшего между двумя горожанами; большая кружка пива стояла перед ним на столе, а сам он как-то боязливо кивал Эваристу, подзывая его к себе. Эварист подошел и сказал с улыбкой:
   - Что с тобой, Людвиг? С каких пор стал ты уважать плебейское пиво?
   На что в ответ Людвиг быстро замотал головой и сказал:
   - Как можешь ты так говорить! Пиво один из самых благородных напитков, и я люблю его чрезвычайно, особенно, когда оно сварено так хорошо, как это.
   Между тем собеседники Людвига встали, намереваясь удалиться. Он раскланялся с ними со сладкой улыбкой и поблагодарил за участие, когда они, уходя, выразили ему глубочайшее сожаление о случившемся с ним несчастьи и дружески пожали ему руку. Но едва они ушли, он с самым недовольным видом напустился на Эвариста:
   - Ты вечно поставишь меня в неприятное положение своим неуместным вмешательством! Если бы я не велел подать этой кружки пива и не проглотил против воли проклятого питья, то эти неуклюжие ремесленники могли бы обидеться и обойтись со мной грубо, а пожалуй, и прогнать меня вон из их компании. И вот после того, как я отлично сыграл свою роль, ты возбудил опять их подозрение!
   - Э, полно! - смеясь возразил Эварист. - Ведь если бы тебя выгнали и даже поколотили - все это произошло бы вследствие взаимозависимости событий! Но послушай, что за прелестное представление увидел я благодаря твоему предопределенному в макрокосме падению!
   И Эварист подробно рассказал Людвигу о прекрасном танце молоденькой испанки.
   - Это, наверное, Миньона! - воскликнул Людвиг в восторге. - Небесная, божественная Миньона!
   Гитарист сидел очень недалеко от наших друзей и пересчитывал собранные деньги, танцовщица стояла рядом с ним возле стола и выжимала в стакан воды сок апельсина. Старик, наконец, спрятал деньги и весело посмотрел на нее; девушка подала ему приготовленное питье и ласково потрепала его по морщинистым щекам. Он, смеясь, схватил стакан и проглотил напиток с неприятной жадностью, между тем как девушка села возле и стала перебирать пальцами струны гитары.
   - О Миньона! - снова воскликнул Людвиг. - Дивная, божественная Миньона! Я, как второй Вильгельм Мейстер, спасу тебя от рук этого негодяя, который держит тебя в неволе!
   - Откуда, - спокойно спросил Эварист, - знаешь ты, что он негодяй?
   - Холодная же ты душа! - возразил ему Людвиг. - Холодная душа, в которой нет ни малейшего чутья к истинно прекрасному и полному романтичности! Неужели ты не видишь, сколько злобы, зависти и жадности сквозит в маленьких кошачьих глазах этого скверного цыгана и сколько неприветливости в его морщинистом лице? Да! Я спасу несчастное дитя из дьявольских рук этого темнокожего чудовища! Если бы я только нашел средство заговорить с ней!
   - Нет ничего проще, - сказал Эварист и, произнеся это, поманил девушку рукой.
   Она тотчас же положил гитару на стол, подошла к друзьям и почтительно склонилась, опустив глаза в землю.
   - Миньона! - вне себя воскликнул Людвиг. - Милая, добрая Миньона!
   - Меня зовут Эмануэла, - возразила девушка.
   - А этот негодяй, что сидит там, - продолжал горячиться Людвиг, - скажи, где он украл тебя, бедняжку, и каким способом опутал своими сетями?
   - Я вас не понимаю, - отрывисто ответила девушка, быстро вскинув на Людвига глаза, - я не понимаю, что вы хотите сказать.
   - Ты испанка, милое дитя? - спросил в свою очередь Эварист.
   - Да, сударь, - отвечала танцовщица дрожащим голосом, - вы могли это видеть и слышать, потому что таких вещей скрыть нельзя.
   - Значит, ты умеешь играть на гитаре и петь?
   Девушка закрыла глаза рукой и прошептала чуть слышно:
   - Ах! Как охотно спела бы я что-нибудь и сыграла! Но мои песни жаркие!.. жаркие, как пламя! А здесь так холодно!
   - Знаешь ли ты, - спросил нарочно громко по-испанки Эварист, - песню "Laurel immortal"*?
   ______________
   * "Лавры бессмертия" (испан.).
  
   Девушка всплеснула руками, взглянув на небо глазами, в которых заискрились слезы, и быстро схватила гитару со стула; затем, мгновенно вернувшись, точно на крыльях, к месту, где были друзья, тотчас же запела:
  
   Laurel immortal al gran Palafox,
   Gloria de Espanna, da Francia terror*...
   ______________
   * Лавры бессмертия великому Палафоксу, слава Испании - Франции ужас (испан.).
  
   Чувство, с которым она исполнила эту песню, было невыразимо. Вдохновение ее было проникнуто сознанием глубочайшей скорби, и в каждом звуке чудился раскаленный солнечный луч, перед которым не устояла бы никакая ледяная кора, если бы она покрывала сердце слушателя. Людвиг был вне себя от восторга и беспрестанно прерывал пение неистовыми возгласами "браво!", "брависсимо!" и т.п., так что Эварист, наконец, серьезно попросил его умерить свои порывы.
   - Ну да! Ну да! - проворчал Людвиг. - Это на вас, бесчувственных людей, музыка не производит никакого впечатления!
   Но, однако, исполнил просьбу Эвариста. Девушка, кончив между тем песню, прислонилась в изнеможении к стоявшему недалеко дереву и, перебирая пальцами струны гитары, звеневшие тихим пианиссимо в заключительных аккордах, не могла удержаться, чтобы не уронить на инструмент несколько горячих слез.
   - Ты, милое дитя, - сказал глубоко взволнованным голосом Эварист, - с избытком вознаградила меня за то, что я не видал твоего танца, а потому на этот раз, надеюсь, не откажешься принять от меня вознаграждение.
   С этими словами он вынул из кармана кошелек с дукатами и подал его девушке. Она бросила на него изумленно благодарный взгляд и, схватив его руку, покрыла ее, с восклицанием: "Oh, Dios"*, тысячью горячих поцелуев.
   ______________
   * О Боже (испан.).
  
   - Да! Да! Так! - воскликнул точно с каким-то вдохновением Людвиг. - Одно золото достойно таких ручек! - и затем, обратясь к Эваристу, он попросил его разменять ему талер, сославшись на недостаток в мелких деньгах.
   Между тем горбатый спутник девушки встал со своего места, поднял гитару, которую Эмануэла уронила на землю, и, подойдя к Эваристу, рассыпался также в благодарностях за то, что он так щедро вознаградил его дочку.
   - Негодяй! Бездельник! - вдруг напустился на него Людвиг.
   Старик со страхом попятился.
   - Ах, милостивый государь, - заговорил он плачущим голосом, - за что вы на меня сердитесь, что вам сделал честный бедняк Биаджио Кубас? Не смотрите, прошу вас, на мое темное некрасивое лицо! Я родился в Лорке и точно такой же христианин, как мы все.
   Девушка быстро бросилась к старику, обхватила его одной рукой и воскликнула:
   - Уйдем отсюда, отец! Уйдем скорее!
   Оба, действительно, тотчас же удалились, причем Кубас на прощание отвесил множество поклонов обоим друзьям, а Эмануэла бросила на Эвариста чудесный, исполненный благодарности взгляд, на какой только были способны ее прелестные глаза.
   Едва эта занимательная парочка скрылась в лесу, Эварист сказал:
   - Вот видишь, Людвиг, как опрометчиво вывел ты свое заключение о старике. Правда, в нем очень заметен цыганский тип, но он сам сказал, что родился в Лорке; а Лорка, ты должен это знать, старый мавританский город, и жители его удивительно славные люди, хотя их происхождение заметно в них до сих пор. Они очень не любят, когда им напоминают об этом, и обыкновенно начинают в таких случаях уверять, что они старинные христиане. То же и с этим стариком, у которого мавританский тип выродился в очень карикатурную наружность.
   - Нет! - возразил Людвиг. - Я с этим не согласен и остаюсь при убеждении, что старик отъявленный бездельник, и потому употреблю все усилия, чтобы вырвать из его когтей мою прелестную Миньону!
   - Если ты, - ответил Эварист, - считаешь бездельником старика, то я, знаешь ли, - наоборот, не очень доверяю твоей прелестной Миньоне!
   - Что ты говоришь! - воскликнул Людвиг. - Не доверяешь этому небесному существу, у которого невинность сквозит в каждой черте лица! Вот в ком сидит холодный прозаик, не имеющий понятия ни о чем, кроме как о своих обыденных, ежедневных занятиях!
   - Не горячись, пожалуйста, так, мой дорогой энтузиаст! - спокойно сказал Эварист. - Сейчас ты увидишь, что недоверие мое к прекрасной Миньон основано вовсе не на каком-нибудь варварском бессердечии. Дело в том, что я только сейчас заметил, как ловко успела эта девочка, целуя мою руку, стащить с пальца перстень с драгоценными камнями, который я всегда носил. Очень неприятно, признаюсь, потерять эту вещь, напоминавшую мне о многом хорошем в прошлом.
   - Как! - воскликнул Людвиг. - Может ли это быть? Нет! Нет! Я этому не верю! Такое лицо, такие глаза не могут обманывать! Ты просто сам уронил или потерял этот перстень.
   - Посмотрим, что будет дальше, - ответил Эварист, - а теперь становится уже темно, и, я думаю, время нам возвратиться в город.
   По дороге Людвиг все время болтал об Эмануэле, называя ее тысячью ласковых имен и уверяя, будто очень хорошо заметил, что она, удаляясь, бросила на него нежный взгляд и что это может служить доказательством впечатления, которое он на нее произвел.
   - Впрочем, - прибавил он, - это со мной уже не раз случалось в моих романтических приключениях.
   Эварист не прерывал его ни одним словом, предоставив обуявшему Людвига восторгу выливаться на полной свободе. Когда они дошли до городских ворот, Людвиг, не выдержав, бросился на шею своему другу и, точно желая заглушить раздавшийся над самыми их ушами барабан, возвещающий вечернюю зарю, крикнул во все горло, что он окончательно влюбился в прелестную Миньону и не пощадит никаких усилий, чтобы отыскать ее вновь и освободить из рук старого отвратительного цыгана.
   Подойдя к дому Людвига, увидели они высокого лакея в богатой ливрее, который подал Людвигу адресованное на его имя письмо. Прочтя написанное и дав поспешно лакею ответ, Людвиг снова бросился на шею Эваристу, сжав его еще сильнее, и закричал:
   - О мой Эварист! Зови меня счастливейшим, достойнейшим зависти человеком в мире! Пойми мое блаженство! Радуйся вместе со мной!
   - Что случилось? - прервал Эварист. - Какую радость принесло тебе это письмо?
   - Не пугайся, - ответил Людвиг, - если я скажу, что письмо это отворило передо мной райские двери, зовущие меня к недосягаемому блаженству!
   - В чем же, наконец, дело, - спросил Эварист, - и что тебя так радует?
   - Знай же! пойми! вмести! дивись! восхищайся! кричи! приходи в восторг! - завтра я приглашен на бал, который дает граф Вальтер Пик!.. Викторина! Там будет Викторина!
   - А прекрасная Миньона? - перебил Эварист.
   Но Людвиг, не отвечая, повторил еще раз:
   - Викторина! О Викторина! - и опрометью бросился в дом.
  
  

ДРУЗЬЯ ЛЮДВИГ И ЭВАРИСТ. ЗЛОВЕЩИЙ СОН

О ПРОИГРЫШЕ В ПИКЕТ СВОИХ СОБСТВЕННЫХ НОГ.

НЕСЧАСТЬЯ ЗАЯДЛОГО ТАНЦОРА.

УТОМЛЕНИЕ, НАДЕЖДА И МОНСЕНЬЕР КОШЕНИЛЬ.

  
   Нам следовало бы сообщить благосклонному читателю немного более подробностей о наших друзьях с тем, чтобы он мог знать, как относиться к каждому из них. Оба они принадлежали к званию, которое буквально следовало бы признать в этом мире несколько химерическим, а именно - оба они были "свободнорожденные бароны". Воспитанные вместе, они были связаны с малолетства узами такой дружбы, которая сохранилась даже позднее, когда разность характеров, проявившись с годами, обусловила их совершенно различные поступки в одинаковых обстоятельствах жизни.
   Эварист в детстве был олицетворением тех детей, которых обыкновенно называют послушными за то, что, находясь в обществе взрослых, они могут сидеть по целым часам, не проронив ни одного слова. Такие малютки обыкновенно с годами делаются деревянными куклами, но Эварист сумел избежать этой опасности. Даже в молодости случалось ему, просидев при гостях долгое время неподвижно, с опущенными глазами, вдруг вскочить, встрепенуться и расплакаться Бог знает почему, точно его испугал какой-нибудь недобрый сон. Совсем иное было, когда он оставался один. Он воображал тогда себя окруженным множеством вымышленных лиц, исполнявших перед ним, как на сцене, все, что он читал или слышал. Столы, стулья, шкапы - словом, все, что было в комнате, превращалось, по его желанию, в города, леса, деревни и живых людей. Более же всего приводило малыша в восторг, когда ему позволяли гулять одному в лесу или в поле. Он в восхищении бежал куда глядят глаза, обнимал деревья, бросался на зеленую траву, целовал цветы и т.п. Играть со своими сверстниками он не любил, за что и прослыл в общем мнении ленивым и нелюдимым. Ему не нравились ни скачки, ни беганье, ни гимнастические упражнения. Но замечательно то, что ежели в голову его западала мысль научиться чему-нибудь во что бы то ни стало, он спокойно и настойчиво начинал добиваться желаемого и всегда достигал цели, тогда как другие оставались при одном только желании. Так, например, если дело шло о том, чтобы влезть на высокое дерево, то Эварист, видя тщетные попытки других, всегда забирался на верхушку, но только - когда оставался один. Невозмутимый внешне, безучастный ко всему, он, однако, с необыкновенной живостью схватывал то, что его интересовало действительно, обнаруживая такую глубину чувства, что каждый, видевший это, невольно изумлялся твердости и силе его воли. Многие опытные воспитатели решительно становились в тупик, чтобы определить его характер, и только один из них (бывший последним) решился провозгласить, что у мальчика была поэтическая душа, чем привел в неописуемый ужас отца Эвариста при мысли, что сын его, пожалуй, унаследовал характер и душу матери, у которой постоянно делались головная боль и тошнота после всякого выезда в свет. Впрочем, один близкий приятель старика, блестящий придворный камергер, успокоил его уверением, что учитель, позволивший себе сказать такую глупость, был совершенный осел, упустивший из виду, что в жилах мальчика текла благородная дворянская кровь, а потому и нрав его должен быть чисто баронский, а отнюдь не поэтический. Это значительно успокоило напуганного отца.
   Итак, легко себе представить, какой юноша должен был развиться из мальчика с подобными задатками. На лицо его, казалось, сама природа наложила ту печать, которой она удостаивает немногих избранных любимцев. Но любимцы природы имеют одну особенность: она состоит в том, что их могут понимать только такие же избранные, как они сами, и это было причиной, почему Эварист никогда не был понят окружающими его людьми, а, напротив, считался холодной натурой с прозаической душой, неспособной прийти в восторг даже по поводу новой трагедии. В особенности, общество модных, имевших претензию на остроумие дам, которым, впрочем, следовало бы понимать подобные вещи, никак не могло постичь, почему лоб Аполлона, выразительно выгнутые брови, проницательные глаза и изящно сложенные губы могли принадлежать человеку без сердца и души. А между тем все казалось таковым только потому, что Эварист не обладал искусством переливания из пустого в порожнее в дамском обществе и не умел предаваться пустой болтовне, как скованный Ринальд.
   Совершенно иным был его друг Людвиг. В детстве это был живой, резвый мальчик, которому пророчили, что для него будет тесен весь мир. В играх с товарищами он постоянно первый затевал всевозможные шалости и, не зная его хорошо, следовало удивляться тому, каким образом он выходил из них целым, хотя все объяснялось очень просто, - будучи гораздым на выдумки, Людвиг делался труслив как заяц, когда доходило до их исполнения. Достигнув зрелой юности, он стал вполне приличным молодым человеком, умевшим при случае написать стишки, играл на кое-каких инструментах, порядочно рисовал, говорил на нескольких языках и вообще производил впечатление порядочно образованного человека. Более всего владел он искусством с увлечением говорить и горячо распространяться о своих намерениях и прожектах. Но, к сожалению, в таких случаях он был подобен барабану, который, как известно, гремит тем сильнее, чем больше в нем пустого места. Впечатление, производимое на него созданиями искусства или великими идеями, походило на щекотку, которая, раздражая поверхность кожи, никогда не проникала до внутренних фибр. Люди, подобные Людвигу, часто говорят: "Я хочу", но редко переходят от желания к действию. Но так как особа, громко говорящая о том, что она намеревается сделать, всегда имеет больше успеха в обществе, чем те, которые трудятся втихомолку, то вследствие этого принципа Людвиг сумел прослыть способным на многое, хотя большинству и в голову не приходило спросить, что же он действительно совершил из того, что провозглашал так громко. Конечно, находились люди, приступавшие к нему с настойчивыми вопросами, исполнил ли он то или другое из задуманного, но такие вопросы только его огорчали, а в особые минуты, когда он оставался наедине с собой, он должен был даже сознаться, до чего ничтожны были его намерения, которые он оставлял без осуществления. Раз, в минуту такого настроения, отыскал он где-то книгу, в которой излагалась теория о взаимозависимости событий и, прочтя ее, ухватился с восторгом за это учение, приходившееся как нельзя более к его взглядам на человеческую деятельность. С тех пор, если громко провозглашенные им прожекты

Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 521 | Комментарии: 1 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа