Гофман Эрнст Теодор Амадей - Серапионовы братья

д полом его комнаты. О причинах, побуждавших его к совершению преступлений, злодей наивно сказал, что дал когда-то обет покровителю своего ремесла, святому Роху, непременно скопить известную сумму денег и если бы его не арестовали, то он, исполнив свое намерение, прекратил бы все свои разбои.

   - О венецианском башмачнике, - ответил Сильвестр, - я ничего не слыхал, но если уже прямо и честно сознаться в том, из какого источника заимствован сюжет моей повести, то скажу вам, что известные стихи: Un amant qui craint и т.д. - в самом деле принадлежат перу Скюдери и написаны ею по поводу именно такого случая, который представлен в моей повести. История подарка, составленного из награбленных сокровищ, также отнюдь не простой плод досужей фантазии автора, а, напротив, взято мной из источника, который вы, наверно, не угадаете, а именно - из Нюрнбергской хроники Вагензейля. Автор рассказывает, что в бытность свою в Париже он посетил Скюдери, и если мне, как вы говорите, удалось действительно недурно изобразить эту почтенную особу в моей повести, то я обязан признаться, что лучшими чертами ее привлекательного характера обязан Вагензейлю и его описанию.

   - В самом деле, - воскликнул смеясь Теодор, - отыскать образ госпожи Скюдери в Нюрнбергской хронике - это один из тех счастливых для автора случаев, какие удаются только нашему Сильвестру! Он сегодня, подобно созвездию близнецов, озарил нас двойным блеском своей славы, и как драматический писатель, и как рассказчик.

   - Вот это-то, - вмешался Винцент, - и считаю я непростительной дерзостью. Тот, кто хорошо пишет для сцены, не должен соваться с претензией на умение хорошо рассказывать.

   - Это верно! - заметил Киприан. - Хотя и кажется странным, почему писатели, имеющие талант изображения характера и положений в повествовательном рассказе, обыкновенно оказываются совершенно несостоятельными в драматических произведениях.

   - Это, - отвечал Лотар, - легко объясняется условиями драмы и повествования, противоположными до такой степени, что обычно даже попытки переделать в драму романы не удаются, да и не могут удасться. Вы понимаете, впрочем, что я говорю о настоящих рассказах, в узком смысле слова, а не о так называемых новеллах, которые, наоборот, часто, точно в зерне, содержат превосходнейшие сюжеты для драмы, ожидающие только случая, чтобы разрастись роскошным деревом.

   - А что скажете вы, - прервал Винцент, - об оригинальной идее превратить драму в повествовательный рассказ? Несколько лет тому назад читал я Иффландова "Охотника", переделанного в рассказ, и вы не можете себе представить, до чего восхитительными вышли в нем Тонхен с блестящим охотничьим кортиком и Рикхен с потерянным башмаком! Особенно понравилось мне в этой переделке то, что автор, сохранив все сцены драмы, очень мудро догадался только связать их разговорами, и я уверяю вас, что поэтическая мечтательность Иффландова "Охотника" привела меня в неописуемый восторг только после прочтения этой переделки. Научная тенденция драмы стала мне также понятна только после этого чтения, и я не удивляюсь, что нашел однажды в одной библиотеке Иффландова "Охотника" помещенным в отделе биологических наук!

   - Молчи, шут! - закричал Лотар. - Довольно тебе балагурить! Преклони-ка лучше вместе с нами внимательнее ухо к тому, что собирается прочесть наш достойный Серапионов брат, если судить по вытащенной им из кармана рукописи.

   - В этот раз, - сказал Теодор, - я пустился по другому пути и прошу вперед вашего снисхождения. Рассказ мой основан на истинном происшествии, которое, впрочем, узнал я не из книги, а из устного предания.

   Теодор прочел:

  

  

  

   Более чем когда-нибудь были оживлены Пирмонтские воды летом 18** года. Прилив богатых и знатных иностранцев усиливался с каждым днем к неописуемой радости мошенников всех родов. Антрепренеры игры в фараон нарочно рассыпали на игорных столах перед глазами публики свое блестящее золото, действуя в этом случае, как опытные охотники, в надежде, что завлекательная приманка сделает свое дело и приведет в их руки и более благородную дичь.

   Кто не знает, что во время сезона на водах, когда каждый приезжающий туда выходит более или менее из колеи обыденной жизни и невольно предается приятной праздности, проводя время в удовольствиях и развлечениях, игра имеет для многих какое-то неотразимо обаятельное влечение. Нередко можно видеть людей, никогда не бравших в руки карт, которые вдруг делаются рьяными игроками, тем более, что в высшем кругу считается в это время даже за признак хорошего тона проигрывать каждый день хоть что-нибудь.

   Но ни общее страстное влечение к игре, ни забота о хорошем тоне не оказывали, по всей видимости, никакого воздействия на одного приезжего молодого немецкого барона, которого мы назовем Зигфридом. Когда вся публика теснилась у игорных столов, и Зигфриду не с кем было, как он любил, перемолвить двух слов о чем-нибудь дельном и занимательном, он или предпринимал уединенные прогулки, мечтая о чем-то своем, или запирался в комнате, где занимался чтением или писал что-нибудь сам. Зигфрид был молод, независим, богат, имел приятную наружность и общительный характер. Потому нечего было и удивляться, что общее сочувствие и в особенности благосклонность женщин были ему обеспечены. Кроме того, казалось, что какая-то счастливая звезда покровительствовала ему всегда и во всех его предприятиях. Любовные интриги, которые у него случались беспрерывно, сходили ему все благополучно с рук, даже те, из которых иной, быть может, вряд ли бы сумел выпутаться с честью. В кругу знакомых барона, когда заходил разговор о его необыкновенном везении, рассказывалось, в подтверждение, действительно случившаяся с ним, еще в ранней молодости, забавная история с часами.

   Однажды Зигфрид, будучи еще под опекой, очутился во время одного из своих путешествий в такой нужде, что должен был продать свои дорогие, украшенные бриллиантами часы, чтобы быть в состоянии уехать из города. Часы, конечно, пошли бы за бесценок, но, на счастье его, в одной с ним гостинице остановился какой-то молодой князь, пожелавший купить именно такую дорогую безделку, и таким образом Зигфрид получил за свою вещь настоящую цену. Прошло около года. Зигфрид уже достиг совершеннолетия и стал сам распоряжаться своим имуществом. Вдруг прочел он однажды в газетах, что в соседнем княжестве разыгрывались в лотерею дорогие часы. Он взял билет, стоивший пустяки, - и выиграл на него свои собственные, проданные им часы, которые затем выменял на дорогой перстень. Вскоре он поступил на службу к князю фон Г***. Через год, после того, как он оставил это место, князь послал ему в знак своей милости бриллиантовые часы с тяжелой золотой цепью, которые опять оказались теми самыми, его собственными часами!

   С этой истории разговор обычно переходил на странный каприз Зигфрида - никогда в жизни не касаться карт, к которым он, по своему необыкновенному везению, мог бы иметь вполне оправдываемое влечение. Толки и пересуды по этому предмету в конце концов сводились к мнению, что, вероятно, барон, при всех своих блестящих качествах, был скуповат и боялся, как огня, рискнуть самой малейшей потерей, хотя надо заметить, что во всем своем остальном поведении Зигфрид не давал никакого повода к подобному заключению. Но так как толпа обыкновенно очень любит найти хоть какое-нибудь пятно на репутации человека, который заметно отличается от других, то и воображаемое предположение о скупости Зигфрида, как о причине, недопускающей его к игре, пошло таким образом в ход, несмотря на все свое неправдоподобие.

   До слуха Зигфрида скоро дошли эти невыгодные для него толки, и так как по своему благородному, истинно джентльменскому характеру, он сам ненавидел скряжничество больше всего на свете, то тотчас захотел положить конец этим сплетням, для чего, несмотря на свое отвращение к игре, и решился умышленно проиграть сотни две луидоров, чтобы сбросить с себя обидное подозрение. С этим намерением, отложив для проигрыша положенную сумму, приблизился он к игорному столу. Но оказалось, что всегдашнее его счастье, не изменило ему и тут. Каждая карта, на которую он ставил, выигрывала непременно. Всевозможные кабалистические расчеты старых, опытных игроков распадались в прах перед игрой барона. Меняли ли они карты, ставили ли их совершенно наобум, выигрыш все равно был на его стороне. Вообще барон представлял из себя до того редкое зрелище игрока, приходившего в ярость от собственного выигрыша, что присутствующие, теряясь в догадках при объяснении такого загадочного явления, начали даже озабоченно шептаться и подозревать, не сошел ли он, вследствие своего влечения ко всему оригинальному, совершенно с ума, так как странно же было в самом деле предположить, чтобы игрок в здравом рассудке был бы недоволен своим счастьем.

   Значительный выигрыш побудил барона продолжать игру в надежде, что, вероятно, удача когда-нибудь отвернется от него и он добьется желанной потери. Но цель не достигалась никоим образом. Чем более он играл, тем счастье игрока более и более ему благоприятствовало.

   Между тем, незаметно для самого Зигфрида, страсть к игре в фараон, простейшей, а потому и азартнейшей из всех игр, стала понемногу овладевать всем его существом. Он уже не сердился более на свое везение. Игра сама по себе приковала все его внимание; по целым ночам проводил он за игорным столом, увлекаемый тем колдовским очарованием, о котором слыхал прежде от своих друзей, но не хотел ему верить.

   Однажды ночью, когда банкомет только что кончил прометанную талию, Зигфрид, подняв глаза, внезапно увидел перед собой немолодого уже человека, стоявшего прямо напротив него и глядевшего ему в лицо с грустным, серьезным видом. Затем весь оставшийся вечер каждый раз, как он, окончив ставку, отводил глаза от карт, он непременно замечал на себе мрачный взгляд незнакомца, так что в конце концов какое-то неловкое, томительное чувство невольно поселилось в его душе. С окончанием игры оставил игорный зал и незнакомец, но в следующую же ночь опять поместился против Зигфрида и опять стал смотреть на него в упор своими призрачными глазами. Зигфрид на этот раз держал себя в руках, но когда то же самое повторилось на третью ночь и незнакомец опять остановил на Зигфриде свой сверкающий взгляд, то он уже не выдержал и отрывисто сказал:

   - Милостивый государь, не угодно ли вам выбрать для себя другое место, потому что вы мешаете моей игре.

   Незнакомец, грустно улыбнувшись, поклонился в знак согласия и тотчас же оставил зал, не сказав ни слова.

   На следующую ночь, однако, появился он опять на прежнем месте и, казалось, смотрел на него еще мрачнее и пронзительнее.

   Тут Зигфрид уже с явным гневом воскликнул:

   - Если вы, милостивый сударь, желаете продолжить ваши шутки, то я прошу вас выбрать для этого другое время и место, а теперь...

   И при этом знаком руки, указавшей на дверь, барон дал понять то, чего не договорил.

   Также как и в прошлую ночь, незнакомец послушно склонясь, ушел с той же грустной улыбкой.

   Возбужденный игрой, вином, а также и этим неожиданным происшествием в игорном зале, Зигфрид не мог сомкнуть глаз всю ночь. Образ незнакомца преследовал его до самого утра. Строгое, с печатью страдания лицо, глубокие темные глаза, благородная, не скрываемая бедным платьем осанка, обличавшая манеры человека из общества, - все это ярко рисовалось перед умственным взором Зигфрида. При мысли же о том, с каким достоинством перенес незнакомец сказанные ему обидные слова и с каким грустным, подавленным чувством удалился он из залы, Зигфрид не мог сдержаться и воскликнул невольно: "Нет! Я был неправ! Глубоко неправ! Неужели мне написано на роду, как неотесанному буршу, постоянно оскорблять людей без всякого с их стороны повода?"

   Рассуждая на эту тему далее, пришел Зигфрид к заключению, что пристальный, горестный взгляд незнакомца, вероятно, был вызван тяжелой нуждой, в какой он, может быть, находился, в то время, как сам барон, предававшийся игре, пригоршнями загребал золото. Результатом этих мыслей было то, что Зигфрид решил на другой же день непременно отыскать незнакомца и прояснить все дело.

   Случай сделал так, что первый человек, которого Зигфрид встретил, выйдя утром прогуляться по аллее, был именно тот самый незнакомец.

   Барон, подойдя к нему, тотчас же заговорил первый о происшествии прошлой ночью и кончил искренней просьбой извинить ему его невежливость. Незнакомец отвечал, что он не находит ничего в поступке барона, требующего извинения, так как разгоряченный игрок не всегда может отвечать за свои слова, а кроме того, он сам, упорно оставаясь на своем месте и смущая барона своим вниманием, по своей вине навлек вырвавшиеся у Зигфрида жестокие слова.

   Зигфрид пошел в разговоре еще дальше, сказав, что он очень хорошо понимает, как иногда тяжелые обстоятельства доводят до унизительного положения даже образованных, порядочных людей, и затем довольно ясно намекнул, что готов от души помочь незнакомцу своим выигрышем, если только он в том нуждается.

   - Милостивый государь! - возразил незнакомец. - Вы считаете меня за неимущего, но в этом вы ошибаетесь, потому что, не будучи богатым, я имею совершенно достаточно, чтобы вести тот скромный образ жизни, к которому привык. А кроме того позвольте вам заметить, что, предлагая вознаградить меня золотом за нанесенное оскорбление, вы этим противоречите самому себе, если вы, как сказали, считаете меня порядочным и образованным человеком.

   - Кажется, я вас начинаю понимать, - пробормотал несколько оторопело Зигфрид, - и потому спешу прибавить, что если вы желаете удовлетворения, то я готов дать его вам хоть сейчас же.

   - О Боже! - воскликнул незнакомец. - Вот был бы поистине неравный бой! Я уверен, что вы, также как и я, не считаете дуэль ребячьей забавой и далеки от мысли, что несколько капель крови, пролитой, может быть, из оцарапанного пальца, были в состоянии смыть пятно с опозоренной чести. Бывают случаи в жизни, когда двум людям тесно жить на земле, и, если бы даже один жил на Кавказе, а другой на берегах Тибра, то и тут расстояние ничего бы не значило, пока один существует пусть хотя бы только в мыслях другого. Тут уже, конечно, поединок один может решить, который из двух должен очистить другому место. Но между нами, как я уже сказал, дуэль будет слишком неравной, потому что моя жизнь далеко не стоит вашей. Если убью вас я, то погублю этим целый мир самых радужных надежд, если же буду убит сам, то вы разрушите самое печальное, давно уже разбитое существование; но во всяком случае, повторяю, что вовсе не считаю себя оскорбленной стороной в этом деле. Вы просили меня удалиться, и я это исполнил.

   Последние слова незнакомец произнес голосом, в которой слышалась затаенная обида, что послужило для Зигфрида причиной, чтобы еще раз искренно перед ним извиниться, причем он, однако, не скрыл, что, сам не зная почему, во время игры положительно не мог вынести пристального взгляда незнакомца, в высшей степени действовавшего на его нервы.

   - В таком случае, - ответил незнакомец, - если мой взгляд точно проникает до глубины вашей души, то искренно желал бы я, чтобы он успел предостеречь вас от страшной опасности, в какой вы находитесь. Меня поражает тот веселый вид и то беззаботное веселье, с какими стоите вы на краю ужасной пропасти. Один толчок - и вы полетите прямо в нее! Иными словами, я хочу сказать, что вы стоите на пути, чтобы сделаться страстным, отчаянным игроком и тем погубить себя навеки.

   Зигфрид стал уверять, что незнакомец ошибается, и рассказал ему все обстоятельства, побудившие его приблизиться к игорному столу, прибавив, что никогда в жизни он не чувствовал пристрастие к игре и решился, наоборот, во что бы то ни стало, проиграть несколько сот луидоров, прекратив после этого играть, но, к сожалению, ему до сих пор сопутствует везение - это счастье игрока.

   - Ах! - воскликнул незнакомец. - Вот это-то счастье и есть та страшная приманка, с помощью которой злобная, враждебная власть овладевает нами совершенно. Ваше счастье в игре, барон, причины, побудившие вас к ней приступить, манера себя держать, ясно обличающая, что пагубная страсть начинает овладевать вами окончательно, - все это удивительно напоминает мне судьбу одного несчастного, поразительно похожего на вас. Вот причина, почему я так пристально на вас смотрел и едва мог удержаться, чтобы не высказать словами то, что думал выразить взглядом. "Неужели ты не видишь, что демоны уже готовы схватить тебя и низвергнуть в Орк!" - так хотелось мне воскликнуть, и теперь я сердечно рад, что успел познакомился с вами. Позвольте мне рассказать вам историю того несчастного, о котором я упомянул, и тогда вы, уверен я, убедитесь сами, что не просто игра расстроенного воображения заставляет меня считать, что вы находитесь в опасности, и стремиться о ней предупредить.

   Оба, и незнакомец и Зигфрид, сели на стоявшую неподалеку скамью, после чего незнакомец начал так:

   - Не менее вас, барон, был одарен молодой шевалье Менар теми дарами судьбы, с помощью которых снискаются завистливое уважение мужчин и благосклонное расположение женщин. Если он уступал в чем-нибудь вам, то разве в одном богатстве. Он жил почти в нужде и только благодаря строжайшей воздержанности мог с достоинством поддержать в обществе вес и значение, принадлежавшие ему по праву, как потомку древнего и известного рода. Бедность эта, делавшая для него значительной всякую малейшую потерю, безусловно заставляла его отказываться от игры, к которой, впрочем, он и не чувствовал особенного влечения, а потому отказ этот и не составлял для него большой жертвы. Во всем прочем редкая удача сопутствовала Менару везде, так что везение его в кругу знакомых вошло даже в пословицу.

   Однажды совершенно случайно посетил он ночью один игорный дом, причем друзья, в компании которых он пришел, немедленно занялись игрой. Менар, не принимавший в игре никакого участия, стал медленно и безучастно прохаживаться по залу, погруженный в совершенно другие мысли, и только изредка бросал взгляд на игорный стол, где банкомет грудами загребал золото. Вдруг один старый полковник, игравший до того очень неудачно и знавший Менара, увидел его и тотчас же воскликнул: "Какого черта, вы хотите играть и выигрывать, а ведь тут находится Менар со своим всем известным везением, который еще не объявил, чью сторону он будет держать! Да погодите! Сейчас я его притащу сюда, и он будет понтировать за меня!"

   Менар стал было отказываться, что он положительно не умеет играть, но полковник не отставал до тех пор, пока он волей или неволей не приблизился к столу.

   Удача сопутствовало ему точно так же, как и вам, барон. Каждая поставленная Менаром карта выигрывала непременно, и вскоре, благодаря этому, порядочная сумма денег очутилась в руках полковника, пребывавшего в полном восторге от того, что он так удачно призвал себе на помощь Менарово счастье.

   На самого Менара его удивительное везение в игре, повергшее в изумление всех присутствующих, не произвело, по-видимому, ни малейшего впечатления. Наоборот, он почувствовал даже, что его отвращение к игре как будто удвоилось, так что, проснувшись на другой день, усталый и разбитый, вследствие почти без сна проведенной ночи, он принял твердое решение никогда в жизни не посещать больше игорных домов.

   Решение это укрепилось в нем еще более, когда до него дошел слух, что полковник с того вечера не мог выиграть больше ни одного луидора и, постоянно теряя свои деньги, имел глупость обвинять в этом Менара. С самой неприятной настойчивостью осаждал он его просьбами понтировать за него, или, по крайней мере, сидеть возле во время игры, чтобы отогнать, по его словам, злого демона, совавшего ему в руки дрянные карты. Известно всем, что игроки подвержены самым глупейшим суевериям. Менару, наконец, надоело все это до того, что однажды он серьезно вынужден был объясниться с полковником и объявить ему напрямик, что скорее согласен с ним драться, чем играть. Полковник был не из великих храбрецов, и потому дело на том и кончилось. Тем не менее Менар постоянно с крайним раздражением вспоминал о том вечере, когда он связался с этим глупцом.

   Молва об удивительном счастье барона в игре, однако, распространилась повсеместно, причем, конечно, не обошлось и без обычных в таких случаях сплетен, что будто бы он обязан этим своей связи с какими-то потусторонними силами. Но зато твердость Менара, с которой он, несмотря на свое счастье, положительно отказался от игры, еще более способствовала общему к нему уважению.

   Прошло около года, и однажды случилось, что Менар, потеряв неожиданно в каком-то предприятии небольшой капитал, которым жил, очутился в самой крайней нужде. Он обратился с просьбой о помощи к одному из своих лучших друзей, который хотя ему и помог, но тем не менее не мог удержаться, чтобы не назвать его удивительнейшим оригиналом, страдающим только по своей собственной вине. "Судьба, - так говорил приятель Менара, - указывает каждому из нас, на какой дороге должны мы искать свое счастье, и если мы не слушаемся этих указаний и их не понимаем, то в этом виновно одно наше собственное к себе равнодушие. Тебе судьба твоя ясно говорит, что если ты хочешь получить почет и деньги, то должен играть, а между тем ты сам себя осуждаешь на вечную нужду, бедность и зависимость".

   Совет на этот раз попал в цель. Его необыкновенное счастье в игре невольно пришло Менару на память. С волнением вдруг вспомнил он свою первую игру. Звон золота, восклицания банкометов: "Gagne, perd!"* - снова явственно раздались в его ушах. "Что правда, то правда! - так говорил он сам с собою. - Одна такая ночь, и я спасен от нужды и несчастья, доведших меня до постыдной просьбы о помощи у своих друзей! Я верю в голос судьбы и буду ему следовать."

   ______________

   * Выигрыш, проигрыш (франц.).

  

   В тот же вечер отправился он в игорный дом вместе с приятелем, посоветовавшим ему испробовать это средство и снабдившим его для начала суммой луидоров в двадцать.

   Если Менар удачно играл в первый раз для полковника, то, играя для себя, он, казалось, был удачливее вдвойне. Точно какая-то невидимая рука подсовывала ему все хорошие карты, несмотря на то, что сам он ставил их без всякого выбора и соображения. Не он искал счастливого случая, а наоборот, сам случай устраивал всю игру к его пользе. В конце вечера круглая сумма в тысячу луидоров лежала в его кармане.

   В беспамятстве, точно оглушенный, Менар проснулся на следующее утро. Выигранные луидоры лежали возле него на столе. В первую минуту показалось ему, что он видит сон. Нарочно протирал он руками глаза, считал и пересчитывал деньги, пока, наконец, не убедился, что золотые, лежавшие перед ним кружочки существовали в действительности. И в то же мгновение почувствовал Менар в первый раз в жизни, что дух корыстолюбия, внезапно поднявшись, овладел всей его душой, без следа уничтожив прежние чистоту и воздержанность, которые оберегал он так тщательно.

   Едва дождавшись ночи, поспешил он опять к игорному столу. Счастье по-прежнему стояло за него горой, так что, проиграв несколько недель кряду, успел он себе составить довольно значительное состояние.

   На свете есть два рода игроков. Одних игра тянет к себе, как неизъяснимая приманка, причем они не обращают никакого внимания на выигрыш или проигрыш. Наблюдать случайные сочетания вероятностей, придумывать системы для подчинения их каким-то высшим, роковым законам и затем попытаться, не удасться ли воспарить на этих, собственными руками слепленных крыльях, - вот что возбуждает и приводит в восторг этих людей. Я знал одного игрока, который целыми днями и ночами понтировал сам с собой, запершись в своей комнате, и это, по моему мнению, был истинный игрок! Другие, напротив, жаждут играть, чтобы выиграть и таким образом быстро обогатиться. К этому последнему разряду принадлежал и барон Менар, доказав своим примером, что настоящая страсть к игре присуща лишь немногим и что игроком надобно родиться.

   Скоро роль простого понтера стала уже для него недостаточной. С помощью значительной, выигранной им суммы открыл он собственный банк, причем извечное его счастье не оставляло его и тут, так что банк его стал одним из богатейших в Париже. Игроки, как водится, со всех сторон стремились к богатому и счастливому банкомету.

   Пустая, безумная жизнь игрока оказала на Менара свое разрушительное действие, ощутимо притупив его телесные и душевные качества, успевшие снискать ему в былое время общее уважение. Имя Менара перестало упоминаться в обществе в качестве образца верности в дружбе, занимательности и веселости в беседах и рыцарской почтительности к женщинам. Прежняя ревностная страсть к наукам и искусствам исчезла без следа. На его бледном лице, в темных, сверкавших каким-то мрачным огнем глазах читалось одно полнейшее выражение пагубной, овладевшей им полностью страсти. Не удовольствия, но единственно денег искал он в игре, и, казалось, сам злой гений игры распалил в нем эту страсть до высшей, какой-то только возможно, степени. Одним словом, он сделался банкометом от головы до пят, в полнейшем смысле этого слова.

   Однажды во время одной ночной игры случилось, что Менар, хотя и ничего не потерял, но вместе с тем не был так счастлив в игре, как обыкновенно. В числе игроков оказался какой-то маленький, скромно одетый старик, с очень неприглядной наружностью, неуверенно приблизившийся к столу и выбравший всего одну карту, поставив на нее золотой. Прочие игроки с удивлением довольно презрительно покосились на этого непрошенного гостя, но старик не обратил на это никакого внимания и не выразил своего неудовольствия ни одним словом и ни одним жестом.

   Карта старика оказалось битой; он поставил на другую, но и та проиграла. Удваивая затем постоянно ставки, стал он терять раз за разом, к неописуемому удовольствию прочих игроков. Когда ставка, наконец, дошла да пятисот луидоров, и была проиграна им по-прежнему, неудержимый смех и радостные восклицания громко раздались в толпе понтировавших. "Так, синьор Вертуа, так! - закричал один. - Только не смущайтесь и продолжайте в том же духе! Кто знает, может вам удастся сорвать весь банк!"

   Старик посмотрел взглядом василиска на шутника и тотчас же быстро удалился. Однако через полчаса вернулся он вновь с карманами, наполненными золотом. Но последней талии закончить он не смог, потому что по-прежнему проиграл все, что у него было.

   Менар, несмотря на всю гнусность своего ремесла, считал, однако, необходимостью поддерживать в своем банке внешний порядок и благоприличие, а потому презрительное обращение с несчастным понтером всех остальных игроков крайне ему не понравилось. По окончании игры, когда старик ушел, он со строгой внушительностью обратился к шутнику, его оскорбившему, а также и к прочим поддержавшим его гостям, пригласив их воздержаться впредь от подобных выходок.

   - Как! - воскликнул в ответ на это один из гостей. - Так значит вы не знаете старого Франческо Вертуа? Иначе вы бы не только не нашли ничего предосудительного в нашем поведении, а напротив, одобрили бы его сами. Знайте же, что этот Вертуа, неаполитанец по происхождению, уже пятнадцать лет живет в Париже, занимаясь самым грязным, отвратительным ростовщичеством, какое только можно себе представить. В сердце его нет места малейшему проблеску какого-нибудь человеческого чувства, и если бы он увидел своего родного брата, умирающим у своих ног, то и тогда не согласился бы пожертвовать даже одним луидором, чтобы его спасти. На душой его тяготеют проклятия сотен семейств, разоренных его низкими махинациями. Его ненавидят все, кто только его знает, и каждый от души желает ему всевозможного зла и даже смерти в наказание за все дурное, что он сделал. Игрой он никогда не занимался, по крайней мере, с тех пор как живет в Париже, - и вы видите, как все мы изумились, увидя, что старый скряга решился подойти к игорному столу. Вот причина, почему мы все обрадовались его проигрышу, так как видеть этого негодяя еще и счастливым в игре было бы уж слишком обидно. По всей вероятности, старый глупец прельстился везением, сопутствующим игре вашего банка, и думал вас обобрать, но оказалось, что вместо того был ощипан сам. Не понимаю только, как мог решиться Вертуа при своей невероятной скупости играть в такую сильную игру. Теперь, конечно, он больше сюда не вернется, и мы можем считать себя избавленными от него навсегда.

   Предсказание это, однако, не сбылось, потому что на следующий же вечер Вертуа опять явился к игорному столу Менара и проиграл гораздо больше, чем накануне. При этом он вовсе не приходил в отчаяние, а напротив, даже злобно посмеивался, точно предчувствуя, что скоро дело повернется иначе. Но проигрыш его увеличивался с каждым вечером быстрее спускающейся с гор лавины, так что в конце концов оказалось, что общая его потеря достигла огромной цифры в тридцать тысяч луидоров. Тогда явился он однажды смертельно бледный, когда игра была уже в разгаре, остановился в отдалении от стола и устремил отчаянный взгляд на карты, которые Менар мешал в своих руках. Едва игра была сдана, и началась новая талия, Вертуа вдруг воскликнул пронзительным голосом, так что все невольно вздрогнули: "Стойте!" А затем, протиснувшись к столу, зашептал, обратясь к Менару:

   - Барон! Мой дом на улице Сент-Оноре, богато меблирован и снабжен всем необходимым для хозяйства, в доме есть достаточно серебра и золота, и он оценен в восемьдесят тысяч франков! Согласны ли вы взять его под залог моей ставки?

   - Согласен, - холодно уронил шевалье Менар, даже не обернувшись, и затем стал спокойно продолжать игру.

   - Дама! - сказал Вертуа.

   Карта пошла и была бита. Старик пошатнулся и, только прислонясь к стене, успел удержаться от падения. Никто не обратил на него никакого внимания.

   Игра между тем кончилась. Менар с помощью крупье собрал деньги проигравших понтеров и запер их в шкатулку. Вдруг Вертуа, появившись точно призрак из угла, где сидел все это время, приблизился к Менару и сказал глухим, мрачным голосом:

   - Шевалье! Прошу вас на одно слово!

   - Ну что еще? - спросил Менар, поворачивая ключ в замке и посмотрев на старика презрительным взглядом.

   - Все мое имущество, - продолжал Вертуа, - потерял я за вашим игорным столом. Больше у меня нет ничего, и я не знаю, где будет завтра мое пристанище и где я найду кусок хлеба! Я вас очень прошу! Сжальтесь! Возвратите мне хотя бы десятую часть того, что я проиграл, чтобы я мог продолжить мое дело и вновь подняться из нищеты, в которую теперь повержен!

   - Где вы, господин Вертуа? - возразил на это Менар. - В лавке ростовщика? Или вы забыли, что банкомет никогда не возвращает своего выигрыша? Это было бы против основного правила, которому я не изменю никогда.

   - Вы правы, шевальер! - сказал Вертуа. - Я знаю, что мое требование безумно! Шутка ли - десятую часть! Нет, нет!.. двадцатую! Отдайте мне одну двадцатую, заклинаю вас всеми святыми!

   - Я вам уже сказал, что не возвращаю моих выигрышей! - с досадой оборвал его Менар.

   - Так, так! - бормотал Вертуа, между тем как смертельная бледность разлилась по его лицу и все неподвижнее и безумнее становился его взгляд. - Вы не имеете право что-нибудь мне отдать! В былое время я сам поступал точно также! Но подать милостыню нищему может всякий! Дайте же мне хоть сотню луидоров из приобретенного вами сегодня богатства с помощью слепого счастья.

   - Однако умеете же вы надоесть, синьор Вертуа! - с гневом ответил Менар. - Я не да вам ни ста, ни пятидесяти, ни двадцати, ни даже одного луидора! Не дам, потому что я не так глуп, чтобы дать вам средство продолжать ваше гнусное ремесло. Судьба раздавила вас, как ядовитого червяка, и уж, конечно, я не стану вас спасать. Ступайте и повесьтесь, как вы того заслуживаете.

   Вертуа, закрыв лицо обеими руками, мог только тяжело вздохнуть. Менар приказал слуге отнести шкатулку в карету и затем намеренно грубо спросил, повернувшись к старику:

   - Когда намерены вы передать мне ваш дом и имущество?

   Вертуа, услышав это, выпрямился и ответил неожиданно твердым голосом:

   - Сию же минуту, шевалье! Неугодно ли вам отправиться со мной?

   - Хорошо, - сказал Менар. - Мы можем доехать вместе до вашего дома, который прошу вас оставить завтра же утром.

   Во всю дорогу ни тот, ни другой не проронили ни слова. Выйдя у подъезда дома на улице Сент-Оноре, Вертуа позвонил в дверь. Какая-то старуха отворила, и, увидев Вертуа, радостно воскликнула: "Ну слава Тебе, Господи! Наконец-то вы вернулись, синьор Вертуа, а то Анжела совершенно измучилась от беспокойства."

   - Молчи! - крикнул Вертуа. - Дай Бог, чтобы Анжела не услыхала моего звонка. Она не должна знать, что я вернулся.

   И с этими словами, взяв свечу из рук изумленной старухи, посветил он Менару, вошедшему в дом.

   - Я решился на все, шевалье! - так начал Вертуа. - Вы меня ненавидите и презираете! Мое несчастье доставляет вам радость, между тем вы даже не догадываетесь, кто я есть на самом деле. Подобно вам был я прежде игроком, которому всегда необыкновенно везло в игре. Половину Европы изъездил я с моим золотом, открывая игорные дома, где только мог, и везде деньги рекой текли в мои руки, как текут теперь в ваши. У меня была добрая, верная жена, которую я забывал из-за игры и содержал в унизительной бедности, несмотря на все мое богатство. Однажды в Генуе появился за моим игорным столом один молодой римлянин и проиграл все свое имущество, как я сегодня вам. Подобно мне умолял он со слезами на глазах дать ему хотя бы ту ничтожную сумму, которая была необходима, чтобы вернуться в Рим. Я отказал с презрительным смехом, и он тут же в отчаянии ударил меня в грудь стилетом, который всегда носил с собой. С трудом сумел врач залечить мою рану, но после этого какое-то болезненное расстройство меня уже больше не покидало. Тогда-то настоящим ангелом-утешителем оказалась моя жена! С каким самоотвержением она за мной ухаживала! Как меня ободряла! Как помогала своим участием переносить муки болезни! Какое-то новое, неведомое до того чувство поселилось в моей душе. Мы, игроки, отказываемся от всего человеческого, и потому, мудрено ли, что я даже и не подозревал, что значит любовь и преданность женщины! Глубочайшее раскаяние охватило мне душу при мысли, как несправедлив и неблагодарен был я к моей дорогой подруге и какому преступному чувству пожертвовал ее. Души несчастных, погубленных мной с таким постыдным и жестоким равнодушием, вставали передо мной, точно черные призраки, призывающие мщенье на мою голову! Я постоянно слышал их замогильные голоса, упрекавшие меня во всех несчастьях и преступлениях, начало которым положил я! Жена моя одна умела меня утешать и успокаивать в эти ужасные минуты. Я дал нерушимый обет, что никогда в жизнь не возьму более карт в руки. Решительно разорвал я всякую связь с сообществами игроков и твердо выдержал всевозможные искушения со стороны моих крупье, уговаривавших меня не бросать дела, в котором мне так явно везло. Выздоровев окончательно, поселился я тихо и скромно вместе с моей женой в одном загородном доме близ Рима. Но увы! только один год удалось мне прожить в мире и счастье, о которых прежде я даже не мечтал. Жена моя умерла при родах, подарив мне дочь. Отчаяние мое не знало границ! Я проклинал судьбу! Проклинал самого себя и свою гнусную, прожитую жизнь, за которую в постигшем меня несчастье видел справедливую Божью кару. Точно преступник, страшащийся наказания, убежал я из моего дома и переехал жить в Париж вместе с моей дочерью Анжелой. Моя дочь, повзрослев, оказалась живым портретом своей матери. Для нее одной стал я жить с той минуты, всеми силами стараясь не только сберечь мое значительное состояние, но еще его и приумножить. Правда, что я давал деньги в заем за большие проценты, но в гнусном ростовщичестве меня обвиняют несправедливо! Да и кто же мои обвинители? Легкомысленные люди, пристающее во мне с ножом к горлу, требуя денег для мотовства, и они же потом обвиняют меня, когда я строго и неотступно возвращаю назад добро, принадлежащее моей дочери. Недавно ссудил я значительной суммой одного молодого человека, чем положительно спас его от гибели и бесчестья. Ни одним словом, ни одним намеком не напоминал ему об уплате, пока он был беден. Но недавно узнал я, что должник мой получил богатое наследство, а потому потребовал расчета со мной. Представьте же, барон, что негодяй этот, обязанный мне своим спасением, хотел отказаться от своего долга и, принужденный к уплате приговором суда, осмелился мне же бросить в лицо, что я гнусный скряга и ростовщик. Я мог бы рассказать вам много подобных случаев, которые действительно сделали меня суровым и непреклонным там, где я вижу, что имею дело с легкомыслием и нахальством. Но зато, скажу вам, не раз случалось мне, наоборот, осушать горькие слезы бедняков и что немало их молитв возносилось к небу за меня и мою Анжелу. Вы, я знаю, не поверите моим словам и все равно мне ничего не дадите, потому что вы - игрок! Что до последнего моего несчастья, то тут, уверен я, само небо поручило дьяволу увлечь меня и погубить, потому что поступком моим могло руководить только одно безумие. Я услышал о вашем счастье, барон! Каждый день приносил новую весть то о том, то о другом несчастном, разорившемся за вашим игорным столом. Тогда пришла мне в голову мысль, что я с моим счастьем игрока, никогда меня не покидавшим, назначен самой судьбой положить конец вашей игре. Мысль эта, которую, повторяю, могло породить только одно безумие, не давала мне покоя ни днем ни ночью. И вот явился я к вам в этот памятный мне вечер и не покидал игры до тех пор, пока все достояние мое и моей Анжелы не досталось вам! Я кончил и обращаюсь к вам с просьбой, позволите ли вы, по крайней мере, моей дочери взять необходимые ей платья?

   - Гардероб вашей дочери, - ответил Менар, - мне не нужен; можете также оставить себе ваши постели и домашнюю утварь. С этим хламом мне делать нечего. Но берегитесь и подумать утаить что-либо ценное.

   Старый Вертуа безмолвно, пристально посмотрел на Менара, и вдруг слезы хлынули из его глаз. В отчаянии бросился он к его ногам и воскликнул раздирающим голосом, сложив с мольбой руки:

   - Шевалье! Неужели в вашем сердце совсем нет человеческого чувства! Будьте сострадательны! Подумайте, что вы губите не меня, но мою бедную, ни в чем неповинную Анжелу! Будьте милосердны! Возвратите ей хотя бы двадцатую долю ее имущества! О, я чувствую, что вы смягчитесь! Анжела! Анжела, дочь моя!

   И он с плачем и рыданиями продолжал повторять имя своей дочери.

   - Однако эта глупая театральная сцена начинает мне надоедать, - равнодушно сказал Менар.

   Вдруг в эту минуту дверь с шумом отворилась, и прелестная девушка, в белом ночном платье, с распущенными волосами и бледным лицом, стремительно вбежала в комнату, бросилась на шею к старику и обняла его с криком:

   - Отец! Милый отец! Я слышала все! Я все знаю! Ты говоришь, что все потерял? Но разве у тебя не осталась твоя Анжела? Зачем нам богатство и деньги? Анжела будет содержать тебя своим трудом! Не унижайся, отец, умоляю тебя, перед этим презренным человеком! Не мы бедны и несчастны, а он со всем его богатством, потому что он одинок и нет у него для утешения любящего сердца! Пойдем, отец! Сейчас же оставим этот дом, чтобы не доставить этому чудовищу удовольствия видеть наше горе!

   Вертуа без сил опустился в кресло. Анжела бросилась перед ним на колени. Схватив его руки, целовала их, потом начала громко перечислять все, что она знает и что умеет для того, чтобы трудиться и жить в достатке вместе с отцом; умоляла со слезами на глазах не приходить в отчаяние и забыть свое горе; уверяла, что работать ради отца, шить, вязать, петь и играть на гитаре, будет для нее истинным и величайшим наслаждением в жизни.

   Самый закоренелый злодей вряд ли бы остался равнодушен, глядя на эту прелестную девушку и слыша, как она утешала отца свои нежным голосом, в котором так и дышала глубокая любовь и детская преданность.

   И шевалье не устоял. В нем заговорила совесть, заставив почувствовать адские муки. Анжела показалась ему светлым ангелом, перед которым исчезло, как темный туман, безумное его ослепление, и он в ужасающей наготе увидел свое настоящее, одинокое положение в этом мире.

   И теперь, когда мрак этого, жившего в его душе ада внезапно озарился чистым, светлым лучом, показавшем, что существуют на свете небесное блаженство и счастье, его душевная пытка стала вдвое ужаснее и мучительней.

   Менар не любил ни разу. Увидя Анжелу, почувствовал он себя охваченным самой пылкой страстью, которая, однако, вместо счастья, посылала ему одно горе, так как была совершенно безнадежна. И в самом деле, мог ли надеяться на счастье взаимной любви человек, начинавший знакомство с чистой, невинной девушкой, почти ребенком, при таких обстоятельствах?

   Менар хотел что-то сказать, но слова не шли, точно он лишился языка. Наконец, с усилием овладев собой, воскликнул он дрожащим голосом:

   - Синьор Вертуа! Я не выиграл у вас ничего! Вот моя шкатулка! она принадлежит вам! И не одна она!.. нет, нет! Я ваш должник навеки! Берите ее, берите!

   - Дитя мое! - заговорил было Вертуа, но Анжела, быстро поднявшись, подошла в Менару и с гордостью взглянув на него, сказала:

   - Знайте же, шевалье, что есть сокровище дороже золота и серебра! Это то, незнакомое вам чувство, которое заставляет нас с презрением отказаться от вашего подарка и, несмотря на это, сохранить душевное спокойствие! Оставьте у себя ваши деньги, на которыми тяготеют проклятья разоренных вами, бесчестным и бессердечным игроком!

   - Да! - воскликнул вне себя Менар, дико озираясь. - Вы правы! Пусть я буду проклят и осужден на вечные муки, если хоть когда-нибудь снова коснусь карт! Но если вы, Анжела, оттолкнете меня и после этой клятвы, то в моей гибели будете виновны вы одни! О, вы меня еще не знаете! Вы можете считать меня безумцем, но что скажете вы тогда, когда я буду лежать у ваших ног, бездыханный, с простреленной головой! Теперь дело идет уже о жизни или смерти! Прощайте!

   С этими словами Менар выбежал вон из комнаты. Вертуа тотчас понял, что в нем происходило, и начал было объяснять Анжеле, что, может быть, имеются некоторые обстоятельства, которые смогут сгладить неловкость получения подарка от Менара. Анжела испугалась этих слов отца и объявила прямо, что, по ее мнению, Менар не заслуживает ничего, кроме презрения.

   Однако судьба, распоряжающаяся самовластно и сердцем, и душой людей, часто против их собственной воли устраивает так, что нежданное и негаданное происходит в жизни действительно.

   Менару казалось, что он, внезапно проснувшись от ужасного сна, увидел себя лежащим на краю страшной пропасти и тщетно простирающим руки к светлому, прекрасному существу, явившемуся где-то вдалеке не для того, чтобы его спасти, - но нет! - напротив, чтобы напомнить ему о его гибели!

   Скоро, на удивлению всего Парижа, банк Менара исчез из дома, где помещался. Сам он не показывался нигде, так что о внезапном его исчезновении стали даже ходить в обществе самые невероятные слухи. Менар избегал видеться с кем бы то ни было, доведенный своей несчастной любовью до полнейшего отчаяния, как вдруг однажды во время уединенной прогулки в Мальмезонском саду, встретил он лицом к лицу старого Вертуа с дочерью. Анжела, которая не могла и подумать о Менаре иначе, как с презрением и гневом, была на этот раз поражена, видя его бледным, несчастным и едва осмеливавшимся на нее взглянуть под влиянием самого глубокого смущения. Она, впрочем, уже знала, что Менар бросил совершенно игру после той роковой для него ночи, и теперь мысль, что все это произошло из-за нее, невольно мелькнула в ее голове. Она видела ясно, что спасла его от гибели, а может ли что-нибудь более польстить самолюбию женщины?

   Потому не было ничего удивительного в том, что после того как Вертуа и Менар обменялись первыми словами вежливости, Анжела под впечатлением св