Главная » Книги

Флобер Гюстав - Госпожа Бовари, Страница 9

Флобер Гюстав - Госпожа Бовари


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

ты, вечно торчите в своей кухне, так что у вас в конце концов и характер меняется. Поглядели бы вы на меня: каждый день встаю в четыре часа утра; когда бреюсь, употребляю холодную воду (мне никогда не бывает холодно!), никаких фуфаек не ношу, простуды не знаю, - хорошо работает машина! Живу то так, то сяк, по-философски, ем что бог пошлет. Потому-то я и не такой неженка, как вы. Мне разрезать честного христианина - все равно что жареную утку. Вот и говорите после этого, привычка... Все привычка!..
   И тут, нимало не щадя Ипполита, который со страху весь вспотел под своей простыней, господа завели длинную беседу. Аптекарь сравнивал хладнокровие хирурга с хладнокровием полководца; такое сопоставление было очень приятно Каниве, и он разговорился о трудностях своего искусства. Он считал его настоящим священнослужением, хотя оно и бесчестилось лекарями. Вспомнив, наконец, о больном, он осмотрел принесенные Омэ бинты - те самые, которые фигурировали при первой операции, - и попросил дать ему какого-нибудь человека, который подержал бы ногу пациента. Послали за Лестибудуа, и г-н Каниве, засучив рукава, перешел в бильярдную залу, а аптекарь остался с Артемизой и трактирщицей; обе были бледны, белее своих передников, и всё прислушивались у дверей.
   А между тем Бовари не смел высунуть нос из своего дома. Он сидел внизу, в зале, у камина без огня, и, низко понурив голову, сжав руки, глядел в одну точку. "Какой ужасный случай! - думал он. - Какое разочарование! Но ведь он принял все мыслимые предосторожности!.. Тут явно замешался рок. Но все равно! Если теперь Ипполит умрет, то убийцей будет он. А что отвечать больным, когда они станут задавать вопросы во время визитов?.. Но, может быть, он все-таки допустил ошибку? - Он припоминал и не мог найти. - Да ведь ошибаться случалось и самым знаменитым хирургам! Ах, об этом никто и подумать не захочет! Все будут только смеяться да чесать языки! Начнут болтать повсюду - до самого Форжа! До Нефшателя! До Руана! Всюду и везде! Кто знает, не нападут ли на него еще врачи? Начнется полемика, надо будет писать ответные статьи в газетах. Ипполит даже может вчинить иск". Шарль видел перед собой бесчестье, разорение, гибель. Фантазия его, осаждаемая множеством предположений, бросалась из стороны в сторону, как пустая бочка по морским волнам.
   Эмма сидела напротив и глядела на Шарля; она нисколько не сочувствовала ему; она сама испытывала еще большее унижение: как могла она вообразить, будто этот человек на что-то способен, - ведь и раньше она не раз убеждалась в его ничтожестве!
   Шарль ходил по комнате. Сапоги его скрипели на паркете.
   - Сядь, - сказала Эмма. - Ты меня раздражаешь.
   Он снова уселся в кресло.
   Как могла она (она, такая умная!) еще раз ошибиться? Что это, наконец, за жалкая мания - уродовать свою жизнь постоянными жертвами? И Эмма вспоминала всю свою жажду роскоши, все свои сердечные лишения, убожество своего брака, своей семейной жизни, свои мечты, упавшие в грязь, как раненые ласточки, все, чего ей хотелось, все, в чем она себе отказала, все, чем она могла бы обладать! И ради чего? Ради чего?
   Душераздирающий крик прорезал воздух в мертвой тишине городка. Бовари побледнел и чуть не потерял сознание. Эмма нервно сдвинула брови и продолжала размышлять. Все ради него, ради этого существа, ради этого человека, который ничего не понимает, ничего не чувствует! Вот он стоит - он совершенно спокоен, ему и в голову не приходит, что, опозорив свое имя, он запятнал ее так же, как и себя. А она еще пыталась любить его, она со слезами каялась, что отдалась другому!
   - Но ведь это, может быть, был валгус! - воскликнул вдруг Бовари: он не переставал думать.
   Слова его ударили по мыслям Эммы, как свинцовый шар по серебряному блюду, - она вздрогнула от этого неожиданного толчка и подняла голову, пытаясь догадаться, что хотел сказать муж; долго глядели они молча, почти удивляясь, что видят друг друга, - так далеко разошлись их мысли. Шарль смотрел на жену мутными, пьяными глазами и в то же время напряженно слушал последние вопли оперируемого, - они неслись тягучими переливами, то и дело прерываясь резким вскриком; казалось, что вдали режут какое-то животное. Эмма кусала бледные губы и, вертя в пальцах отломанный ею отросток полипа, не спускала с Шарля взгляда своих горящих зрачков, подобных двум огненным стрелам. Теперь он раздражал ее всем - лицом, костюмом, тем, чего он не говорил, всей своей личностью, всем своим существованием. Она, словно в преступлении, раскаивалась в своей былой добродетели, последние остатки которой рушились сейчас под яростными ударами самолюбия. Она наслаждалась всем злорадством торжествующей измены. Она вспоминала любовника, и Родольф представлялся ей пленительным до головокружения; душа ее рвалась к нему, вновь восторгаясь его образом; а Шарль казался ей столь же оторванным от ее жизни, столь же далеким и навсегда, безвозвратно уходящим в небытие, как если бы он сейчас умирал у нее на глазах.
   На улице послышались шаги. Шарль заглянул в окошко; сквозь щелки спущенных жалюзи он увидел около рынка, на самом солнцепеке, доктора Каниве, вытирающего лоб платком. За ним следовал Омэ с большим красным ящиком в руках; оба направлялись к аптеке.
   Отчаяние и нежность внезапно охватили Шарля, и, повернувшись к жене, он сказал:
   - Обними меня, дорогая!
   - Оставь! - ответила она, вся покраснев от гнева.
   - Что с тобой? Что с тобой? - изумленно повторял он. - Успокойся! Приди в себя!.. Ведь ты знаешь, что я тебя люблю!.. Пойди сюда!
   - Довольно! - страшным голосом крикнула Эмма.
   И, выбежав из комнаты, так захлопнула за собой дверь, что барометр упал со стены и разбился.
   Шарль повалился в кресло, потрясенный, сбитый с толку; он не мог понять, что с ней случилось, воображал какую-то нервную болезнь, плакал - и смутно чувствовал, как вокруг него витает что-то мрачное и непонятное.
   Когда вечером в сад пришел Родольф, возлюбленная ждала его на нижней ступеньке террасы. Они обнялись, и в жарком поцелуе вся их досада растаяла, как снежный ком.
  

XII

  
   Они снова полюбили друг друга. Часто Эмма среди бела дня вдруг писала ему записку, а затем делала знак Жюстену; тот видел ее в окне и, живо сбросив передник, мчался в Ла-Юшетт. Родольф приходил: оказывалось, она вызывала его для того, чтобы сказать, что она тоскует, что муж ее отвратителен, а жизнь ужасна!
   - Чем же я-то могу помочь? - нетерпеливо воскликнул однажды любовник.
   - Ах, если бы ты только захотел!..
   Она сидела у его ног; волосы ее были распущены, взгляд блуждал.
   - Что же? - спросил Родольф.
   Эмма вздохнула.
   - Мы бы уехали... куда-нибудь...
   - Право, ты с ума сошла! - ответил он со смехом. - Разве это возможно?
   Позже Эмма еще раз вернулась к этой теме; он притворился, будто не понимает, и переменил разговор.
   Он положительно не понимал той путаницы, которую она вносила в такое простое чувство, как любовь. У нее были какие-то особые мотивы, какие-то соображения, как бы поддерживавшие ее привязанность.
   В самом деле, от отвращения к мужу нежность к любовнику росла со дня на день. Чем полнее она отдавалась одному, тем больше ненавидела другого; никогда Шарль не казался ей таким противным, пальцы его такими толстыми, рассуждения такими тяжеловесными, манеры такими вульгарными, как после свиданий с Родольфом, когда ей удавалось побыть с ним наедине. Не переставая разыгрывать добродетельную супругу, она вся пылала при одной мысли об этой голове с вьющимися черными волосами над загорелым лбом, об этом столь крепком и столь изящном стане, обо всем этом человеке, обладавшем такой рассудительностью, такой пылкостью желаний! Ради него она отделывала ногти с терпеливостью ювелира, ради него не щадила ни кольдкрема для своей кожи, ни пачулей для платков. Она украшала себя браслетами, кольцами, ожерельями. Когда собирался прийти Родольф, она ставила розы в две большие вазы синего стекла, убирала квартиру и наряжалась, словно куртизанка, ждущая принца. Служанке приходилось без отдыха стирать белье; весь день она не выходила из кухни, и Жюстен, который вообще часто бывал в ее обществе, глядел, как она работает.
   Опершись руками на длинную гладильную доску, он жадно рассматривал разбросанные кругом женские вещи: канифасовые юбки, косынки, воротнички, сборчатые панталоны на тесемках, широкие в бедрах и суживающиеся книзу.
   - А это для чего? - спрашивал он, показывая на кринолин или какую-нибудь застежку.
   - А ты разве никогда не видал? - со смехом отвечала Фелиситэ. - Уж будто бы твоя хозяйка, госпожа Омэ, не такие же вещи носит!
   - Ну да! Госпожа Омэ!
   И подросток задумчиво добавлял:
   - Разве это такая дама, как твоя барыня...
   Но Фелиситэ сердилась, что он все вертится подле нее. Она была старше на целых шесть лет, за нею уже начинал ухаживать слуга г-на Гильомена, Теодор.
   - Оставь меня в покое! - говорила она, переставляя горшочек с крахмалом. - Ступай-ка лучше толочь миндаль. Вечно ты трешься около женщин; ты бы, скверный мальчишка, подождал хоть, пока у тебя пух на подбородке появится!
   - Ну не сердитесь, я за вас начищу ее ботинки.
   Он брал с подоконника эммин башмачок, весь покрытый засохшей грязью, грязью свиданий; под его пальцами она рассыпалась в пыль, и он глядел, как эта пыль медленно поднималась в солнечном луче.
   - Как ты боишься их испортить! - говорила кухарка.
   Сама она была далеко не так осторожна при чистке: как только кожа теряла свежесть, барыня сейчас же отдавала ей поношенную пару.
   У Эммы был в шкафу целый запас обуви, и она постепенно расточала его, а Шарль никогда не позволял себе по этому поводу ни малейшего замечания.
   Совершенно так же безропотно он потратил триста франков на искусственную ногу, которую Эмма нашла нужным подарить Ипполиту. Протез был весь пробковый, с пружинными суставами, - целый сложный механизм, вставленный в черную штанину и в лакированный сапог. Но Ипполит, не решаясь постоянно пользоваться такой прекрасной ногой, выпросил у г-жи Бовари другую, попроще.
   Врач, разумеется, оплатил и эту покупку.
   И вот, конюх мало-помалу снова вернулся к своим занятиям. Как и прежде, он бегал по всей деревне, и, заслышав издали сухой стук его костыля по мостовой, Шарль тотчас сворачивал в сторону.
   Все заказы возлагались на торговца Лере; это давало ему возможность часто видеть Эмму. Он рассказывал ей о новых парижских товарах, о всяких интересных для женщин вещах, был очень услужлив и никогда не требовал денег. Эмма поддалась на такой легкий способ удовлетворять все свои капризы. Так однажды ей захотелось подарить Родольфу очень красивый хлыст, который она увидела в одном руанском магазине. Спустя неделю г-н Лере положил его ей на стол.
   Но на другой день он явился со счетом на двести семьдесят франков с сантимами. Эмма очень смутилась: в письменном столе ничего не было; Лестибудуа задолжали больше, чем за полмесяца, а служанке за полгода; имелось и еще много долгов, так что Шарль с нетерпением ждал, когда ему пришлет деньги г-н Дерозерэ, который ежегодно расплачивался с ним к Петрову дню.
   Сначала Эмме несколько раз удавалось выпроводить Лере; но, наконец, лавочник потерял терпение: его самого преследуют кредиторы, деньги у него все в обороте, и если он не получит хоть сколько-нибудь, то ему придется взять обратно все проданные вещи.
   - Ну и берите! - сказала Эмма.
   - О нет, я пошутил! - отвечал он. - Мне только жаль хлыстика. Честное слово, я попрошу его у вашего супруга.
   - Нет, нет! - проговорила она.
   "Ага, поймал я тебя!" - подумал Лере.
   И, уверившись в своем открытии, вышел, повторяя вполголоса, с обычным своим присвистыванием:
   - Отлично! Посмотрим, посмотрим!
   Эмма раздумывала, как бы ей выпутаться, как вдруг вошла служанка и положила ей на камин сверточек в синей бумаге от г-на Дерозерэ. Барыня бросилась к нему, развернула. Там было пятнадцать наполеондоров. Больше чем надо! На лестнице раздались шаги Шарля; Эмма бросила золото в ящик стола и вынула ключ.
   Через три дня Лере снова явился.
   - Я хочу предложить вам одну сделку, - сказал он. - Если бы вместо следуемой мне суммы вы согласились...
   - Вот вам, - ответила она, кладя ему в руку четырнадцать золотых.
   Торгаш был поражен. Чтобы скрыть досаду, он рассыпался в извинениях, стал предлагать свои услуги, но Эмма на все отвечала отказом; несколько секунд она ощупывала в кармане передника две пятифранковых монеты - сдачу, полученную в лавке. Она клялась себе, что теперь будет экономить, чтобы позже вернуть...
   "Э, - подумала она наконец, - он о них и не вспомнит".
  
   Кроме хлыста с золоченым набалдашником, Родольф получил печатку с девизом "Amor nel cor", {Любовь в сердце (итал.).} красивый шарф и, наконец, портсигар, совершенно похожий на портсигар виконта, когда-то найденный Шарлем на дороге, - он еще хранился у Эммы. Но все эти подарки Родольф считал для себя унизительными. От многих он отказывался; Эмма настаивала, и в конце концов он покорился, находя ее чересчур деспотичной и настойчивой.
   Потом у нее начались какие-то странные фантазии.
   - Думай обо мне, - говорила она, - когда будет бить полночь!
   И если Родольф признавался, что не думал о ней, начинались бесконечные упреки. Кончались они всегда одним и тем же.
   - Ты любишь меня?
   - Ну да, люблю! - отвечал он.
   - Очень?
   - Разумеется!
   - А других ты не любил?
   - Ты что же думаешь, девственником я тебе достался? - со смехом восклицал Родольф.
   Эмма плакала, а он силился утешить ее, перемежая уверения каламбурами.
   - Ах, но ведь я тебя люблю! - говорила она. - Так люблю, что не могу без тебя жить, понимаешь? Иногда я так хочу тебя видеть, что сердце мое разрывается от любовной ярости. Я думаю: "Где-то он? Может быть, он говорит с другими женщинами? Они ему улыбаются, он подходит к ним..." О нет, ведь тебе больше никто не нравится? Другая, может быть, красивее меня; но любить, как я, не может никто! Я твоя раба, твоя наложница! Ты мой король, мой кумир! Ты добрый! Ты прекрасный! Ты умный! Ты сильный!
   Все эти речи Родольф слышал столько раз, что в них для него не было ничего оригинального. Эмма стала такою же, как все любовницы, и очарование новизны, спадая понемногу, словно одежда, оставляло неприкрытым вечное однообразие страсти, у которой всегда одни и те же формы, один и тот же язык. Он, этот практический человек, не умел за сходством слов разглядеть различные чувства. Он слышал подобные же слова из уст развратных или продажных женщин и потому мало верил в чистоту Эммы. "Если отбросить все эти преувеличенные выражения, - думал он, - останутся посредственные влечения". Как будто истинная полнота души не изливается порой в самых пустых метафорах! Ведь никто никогда не может выразить точно ни своих потребностей, ни понятий, ни горестей, ведь человеческая речь подобна надтреснутому котлу, и мы выстукиваем на нем медвежьи пляски, когда нам хотелось бы растрогать своей музыкой звезды.
   Но вместе с преимуществом критического отношения, которое всегда остается на стороне того, кто меньше увлечен, Родольф нашел в любви Эммы и иные наслаждения. Всякий стыд он отбросил, как нечто ненужное. Он без стеснения третировал Эмму. Он сделал ее существом податливым и испорченным. В ней жила какая-то нелепая привязанность, полная преклонения перед ним и чувственных наслаждений для себя самой; женщина цепенела в блаженстве, и душа ее погружалась в это опьянение, тонула в нем, съеживаясь в комочек, словно герцог Кларенс в бочке мальвазии.
   Любовный опыт оказал действие на г-жу Бовари, - все ее манеры изменились. Взгляд ее стал смелее, речи свободнее; она даже не стыдилась, гуляя с Родольфом, курить папиросу, словно нарочно издеваясь над людьми; когда, наконец, она однажды вышла из "Ласточки", затянутая по-мужски в жилет, то все, кто еще сомневался, перестали сомневаться. Г-жа Бовари-мать, снова сбежавшая к сыну после отчаянной сцены с мужем, была скандализирована не меньше ионвильских обывательниц. Ей не нравилось и многое другое: прежде всего Шарль перестал слушать ее советы о вреде чтения романов; кроме того, ей не нравился весь тон дома; она позволяла себе делать замечания, и начинались ссоры. Особенно ожесточенной была стычка из-за Фелиситэ.
   Накануне вечером г-жа Бовари-мать, проходя по коридору, застала ее с мужчиной, - мужчиной лет сорока, в темных бакенбардах; заслышав шаги, он тотчас выскочил из кухни. Эмма только рассмеялась, но старуха вышла из себя и заявила, что кто не следит за нравственностью слуг, тот сам пренебрегает нравственностью.
   - Где вы воспитывались? - сказала невестка с таким дерзким видом, что г-жа Бовари-старшая спросила ее, уж не за себя ли самое она вступилась.
   - Вон отсюда! - крикнула молодая г-жа Бовари и вскочила с места.
   - Эмма!.. Мама!.. - кричал Шарль, пытаясь примирить их.
   Но обе тотчас же убежали в негодовании. Эмма топала ногами и повторяла:
   - Какие манеры! Какая мужичка!
   Шарль побежал к матери; та была вне себя и только твердила:
   - Что за наглость! Что за легкомыслие! А может быть, и хуже!..
   Если Эмма не извинится, она немедленно уедет. Тогда Шарль побежал умолять жену; он стал перед ней на колени.
   - Хорошо, пусть так, - сказала она наконец.
   В самом деле, Эмма с достоинством маркизы протянула свекрови руку и сказала:
   - Извините меня, сударыня.
   А потом поднялась к себе, бросилась ничком на кровать, зарылась лицом в подушки и разрыдалась, как ребенок.
   У нее было условлено с Родольфом, что в случае какого-нибудь исключительного события она привяжет к оконной занавеске клочок белой бумаги; если он в это время окажется в Ионвиле, то увидит и поспешит в переулок, что позади дома. Эмма подала сигнал. Подождав три четверти часа, она вдруг увидела на углу рынка Родольфа. Она чуть не открыла окно, чуть не позвала его; однако он исчез. Эмма снова впала в отчаяние.
   Но скоро ей послышались в переулке шаги. То был, конечно, он; она сбежала по лестнице, пересекла двор. Родольф был там, за стеной. Эмма бросилась в его объятия.
   - Будь же осторожнее! - сказал он.
   - Ах, если бы ты знал! - ответила она.
   И стала рассказывать ему все, рассказывать торопливо, беспорядочно, преувеличивая, многое выдумывая, прерывая себя такими бесчисленными вставками, что он просто ничего не мог понять.
   - Крепись, ангел мой! Успокойся, потерпи!
   - Я терплю и страдаю вот уж четыре года!.. Такая любовь, как наша, должна быть открытой перед лицом неба! Они только и делают, что мучают меня. Я больше не могу! Спаси меня!
   Она прижималась к Родольфу. Глаза ее, полные слез, блестели, точно огонь под водою; грудь высоко поднималась от прерывистых вздохов. Никогда еще не любил он ее так сильно; наконец он потерял голову и сказал ей:
   - Что же делать! Чего ты хочешь?
   - Увези меня! - воскликнула она, - похить меня!.. О, умоляю!
   И она тянулась губами к его губам, словно ловила в поцелуе невольное согласие.
   - Но... - заговорил Родольф.
   - Что такое?
   - А твоя дочь?
   Эмма немного подумала и ответила:
   - Делать нечего. Возьмем ее с собой!
   "Что за женщина!" - подумал он, глядя ей вслед.
   Она убежала в сад: ее звали.
   Следующие дни старуха Бовари все время удивлялась метаморфозе, происшедшей в невестке. В самом деле, Эмма стала гораздо податливее и даже простерла свою почтительность до того, что попросила у старухи рецепт для маринования огурцов.
   Делалось ли это с целью лучше обмануть мужа и свекровь? Или же она предавалась своего рода сладострастному стоицизму, чтобы глубже почувствовать всю горечь покидаемой жизни? Но об этом она не заботилась; наоборот, она вся утопала в предвкушении близкого счастья. Оно было постоянной темой ее разговора с Родольфом. Склоняясь к его плечу, она шептала:
   - Ах, когда мы будем в почтовой карете! Ты представляешь себе? Неужели это возможно? Мне кажется, что как только экипаж тронется, для меня это будет, словно мы поднялись на воздушном шаре, словно мы унеслись к облакам. Знаешь, я считаю дни... А ты?
   Никогда г-жа Бовари не была так хороша, как в ту пору. Она обрела ту неопределимую красоту, которую порождает радость, воодушевление и успех, полное соответствие между темпераментом и внешними обстоятельствами. Как цветы растут благодаря дождям и навозу, ветрам и солнцу, так и она всю жизнь постепенно вырастала благодаря желаниям и горестям, опыту наслаждений и вечно юным иллюзиям, а теперь, наконец, распустилась во всей полноте своей натуры. Разрез ее глаз казался созданным для долгих любовных взглядов, когда в тени ресниц теряются зрачки; от глубокого дыхания раздувались ее тонкие ноздри и резче обозначались уголки мясистых губ, при ярком свете затененные черным пушком. Локоны ее лежали на затылке так, словно их укладывал искусной рукой опытный соблазнитель-художник; они небрежно, тяжело спадали, покорные всем прихотям преступной любви, ежедневно их распускавшей. Голос и движения Эммы стали мягче и гибче. Что-то тонкое, пронизывающее исходило даже от складок ее платья, от подъема ее ноги. Для Шарля она была прелестна и неотразима, как в первые дни брака.
   Возвращаясь поздно ночью, он не смел ее будить. Фарфоровый ночник отбрасывал на потолок дрожащий световой круг; спущенный полог колыбельки, словно белая палатка, вздувался в тени рядом с кроватью. Шарль глядел на жену и ребенка. Ему казалось, что он слышит легкое дыхание девочки. Скоро она вырастет; она будет развиваться с каждым месяцем. Он въявь видел, как она возвращается к вечеру из школы: смеется, блуза в чернилах, на руке корзиночка; потом придется отдать ее в пансион, - это обойдется недешево. Как быть? И тут он задумывался. Он предполагал арендовать где-нибудь поблизости небольшую ферму и самому приглядывать за ней каждое утро по дороге к больным. Доход от хозяйства он будет копить, класть в сберегательную кассу; потом где-нибудь - все равно где! - купит акции; к тому же и пациентов станет больше; на это он рассчитывал, - ведь хотелось, чтобы Берта была хорошо воспитана, чтобы у нее обнаружились всякие таланты, чтобы она выучилась играть на фортепиано. Ах, какая она будет красивая позже, лет в пятнадцать! Она будет похожа на мать и летом станет, как Эмма, ходить в соломенной шляпке! Издали их будут принимать за двух сестер... Шарль воображал, как по вечерам она работает при лампе, сидя рядом с ним и матерью. Она вышьет ему туфли; она займется хозяйством, и весь дом будет сиять ее миловидностью и весельем. Наконец придется подумать и о замужестве: подыщут ей какого-нибудь хорошего малого с солидным состоянием; он даст ей счастье, и это будет навеки...
   Эмма не спала, она только притворялась спящей. И в то время как Шарль, лежа рядом с нею, погружался в дремоту, она пробуждалась для иных мечтаний.
   Вот уже неделя, как четверка лошадей галопом мчит ее в неведомую страну, откуда она никогда не вернется. Они едут, едут, сплетясь руками, не произнося ни слова. Часто с вершины горы они видят под собою какие-то чудесные города с куполами, мостами, кораблями и лимонными рощами, с беломраморными соборами, с остроконечными колокольнями, где свили себе гнезда аисты. Они с Родольфом едут шагом по неровной каменистой дороге, и женщины в красных корсажах продают им цветы. Слышен звон колоколов и ржанье мулов, рокот гитар и журчанье фонтанов, водяная пыль разлетается от них по сторонам, освежая груды фруктов, сложенных пирамидами у пьедесталов белых статуй, улыбающихся сквозь струи. А вечером они приезжают в рыбачью деревушку, где вдоль утесов и хижин сушатся на ветру бурые сети. Там они остановятся и будут жить; они поселятся в низеньком домике с плоской кровлей под пальмой, в глубине залива, на берегу моря. Будут кататься в гондоле, качаться в гамаке, все их существование будет легким и свободным, как их шелковые одежды, будет согревать и сверкать, как теплые звездные ночи, которыми они будут любоваться. В этом безграничном будущем, встававшем перед Эммой, не выделялось ничто; все дни были одинаково великолепны, как волны; бесконечные, гармонические, голубые, залитые солнцем, они тихо колыхались на горизонте. Но тут кашлял в колыбели ребенок или громче обычного всхрапывал Бовари, и Эмма засыпала только под утро, когда окна белели от рассвета и на площади Жюстен уже открывал ставни аптеки.
   Она вызвала г-на Лере и сказала ему:
   - Мне нужен плащ - длинный плащ на подкладке, с большим воротником.
   - Вы уезжаете? - спросил он.
   - Нет, но... Все равно, я на вас рассчитываю. Да поскорее!
   Он поклонился.
   - Еще мне нужен, - продолжала она, - чемодан... Не слишком тяжелый... удобный.
   - Да, да, понимаю, - примерно пятьдесят на девяносто два сантиметра, как теперь делают.
   - И спальный мешок.
   "Здесь положительно что-то нечисто", - подумал Лере.
   - Вот что, - сказала г-жа Бовари, вынимая из-за пояса часики. - Возьмите их в уплату.
   Но купец воскликнул, что это совершенно лишнее; ведь они друг друга знают; неужели он может в ней сомневаться? Какое ребячество! Однако она настояла, чтобы он взял хоть цепочку. Лере положил ее в карман и уже выходил, когда Эмма снова позвала его.
   - Все вещи вы будете держать у себя. А плащ - она как будто задумалась - тоже не приносите; вы только скажите мне адрес портного и велите ему, чтобы его хранили, пока я не потребую.
   Бежать предполагалось в следующем месяце. Эмма должна была уехать из Ионвиля в Руан будто бы за покупками. Родольф купит почтовые места, достанет документы и даже письмом в Париж закажет карету до Марселя, где они приобретут коляску и, не останавливаясь, отправятся по Генуэзской дороге. Эмма заранее отошлет к Лере свой багаж, и его отнесут прямо в "Ласточку", так что никто ничего не заподозрит; о девочке не было и речи. Родольф старался о ней не говорить; Эмма, может быть, и не думала.
   Родольф попросил две недели отсрочки, чтобы успеть покончить с какими-то распоряжениями; потом, спустя неделю, попросил еще две; потом сказался больным: вслед за тем поехал по делам. Так прошел август, и после всех этих задержек был бесповоротно назначен срок: понедельник, 4 сентября.
   Наконец наступила суббота, канун кануна.
   Вечером Родольф пришел раньше обычного.
   - Все готово? - спросила она.
   - Да.
   Тогда любовники обошли кругом грядку и уселись на закраине стены около террасы.
   - Тебе грустно? - сказала Эмма.
   - Нет, почему же?
   А между тем он смотрел на нее каким-то особенным, нежным взглядом.
   - Это оттого, что ты уезжаешь, расстаешься со своими привычками, с прежней жизнью? - снова заговорила Эмма. - Ах, я тебя понимаю... А вот у меня ничего нет на свете! Ты для меня - все. И я тоже буду для тебя всем, - я буду твоей семьей, твоей родиной; я буду заботиться о тебе, любить тебя.
   - Как ты прелестна! - сказал он и порывисто обнял ее.
   - Право? - с блаженным смехом произнесла она. - Ты меня любишь? Поклянись!
   - Люблю ли я тебя? Люблю ли? Я обожаю тебя, любовь моя!
   За лугом, на самом горизонте, вставала круглая багровая луна. Она быстро поднималась, и ветви тополей местами прикрывали ее, словно рваный черный занавес. Потом она появилась выше, ослепительно белая, и осветила пустынное небо; движение ее замедлилось, она отразилась в реке огромным световым пятном и рассыпалась в ней бесчисленными звездами. Этот серебряный огонь, казалось, извивался в воде, опускаясь до самого дна, - точно безголовая змея, вся в сверкающих чешуйках. И еще было это похоже на гигантский канделябр, по которому сверху донизу стекали капли жидкого алмаза. Теплая ночь простиралась вокруг любовников, окутывая листву покрывалом тени.
   Эмма, полузакрыв глаза, глубоко вдыхала свежий ветерок. Оба молчали, теряясь в нахлынувших грезах. В томном благоухании жасминов подступала к сердцу обильная и молчаливая, как протекавшая внизу река, нежность былых дней, в памяти вставали еще более широкие и меланхолические тени, подобные тянувшимся по траве теням недвижных ив. Порой шуршал листом, выходя на охоту, какой-нибудь ночной зверек - еж или ласочка, да время от времени шумно падал на траву зрелый персик.
   - Ах, какая прекрасная ночь! - сказал Родольф.
   - Такие ли еще будут! - сказала Эмма.
   Она говорила словно про себя:
   - Да, хорошо будет ехать... Но почему же у меня грустно на душе?.. Что это? Страх перед неведомым? Печаль по привычной жизни? Или же... Нет, от счастья, слишком большого счастья! Какая я слабая - правда? Прости меня!
   - Еще есть время! - воскликнул он. - Подумай, ты, может быть, потом раскаешься.
   - Никогда! - пылко отвечала она. И, прильнув к нему, говорила: - Что плохого может со мной случиться? Нет той пустыни, нет той пропасти, того океана, которые я не преодолела бы с тобой. Наша жизнь будет единым объятием, и с каждым днем оно будет все крепче, все полнее. Ничто не смутит нас - никакие заботы, никакие препятствия! Мы будем одни, друг с другом, вечно вдвоем... Говори же, отвечай!
   Он машинально отвечал:
   - Да, да!..
   Эмма погрузила пальцы в его волосы, крупные слезы катились из ее глаз, она по-детски повторяла:
   - Родольф, Родольф!.. Ах, Родольф, милый мой Родольф!
   Пробила полночь.
   - Полночь! - сказала Эмма. - Значит - завтра! Еще один день!
   Он встал, собираясь уйти; и, словно это движение было сигналом к бегству, Эмма вдруг повеселела:
   - Паспорта у тебя?
   - Да.
   - Ничего не забыл?
   - Ничего.
   - Ты уверен?
   - Конечно.
   - Итак, ты ждешь меня в отеле "Прованс"?.. В двенадцать дня?
   Он кивнул.
   - Ну, до завтра!
   И долго глядела ему вслед.
   Он не оборачивался. Она побежала за ним и, наклонившись над водой, крикнула сквозь кусты:
   - До завтра!
   Он был уже за рекой и быстро шагал по лугу.
   Через несколько минут Родольф остановился; и когда он увидел, как она в своей белой одежде, словно привидение, медленно исчезала в тени, у него так забилось сердце, что он чуть не упал и схватился за дерево.
   - Какой я дурак! - сказал он и отчаянно выругался. - Нет, она была прелестной любовницей!
   И тотчас перед ним встала вся красота Эммы, все радости этой любви. Сначала он разнежился, потом взбунтовался против нее.
   - Не могу же я, наконец, - воскликнул он, жестикулируя, - не могу же я эмигрировать, взвалить на себя ребенка!
   Он говорил так, чтобы укрепиться в своем решении.
   - Возня, расходы... Ах, нет, нет, тысячу раз нет! Это было бы слишком нелепо!
  

XIII

  
   Едва вернувшись домой, Родольф бросился к письменному столу, в кресло под висевшей на стене в виде трофея оленьей головой. Но когда он взял в руки перо, все нужные слова исчезли из головы; он облокотился на стол и задумался. Эмма, казалось ему, отодвинулась в далекое прошлое, словно его решение сразу установило между ними огромное расстояние.
   Чтобы вспомнить о ней хоть что-нибудь, он вынул из шкафа, стоявшего у изголовья кровати, старую коробку из-под реймских бисквитов, куда он обычно прятал любовные письма. От нее шел запах влажной пыли и увядших роз. Сверху лежал носовой платок в бледных пятнышках. То был ее платок - он запачкался на прогулке, когда у нее пошла носом кровь. Родольф этого не помнил. Тут же лежала помятая на уголках миниатюра Эммы. Ее туалет показался Родольфу претенциозным, ее взгляд - она делала на портрете глазки - самым жалким. Чем дольше разглядывал он этот портрет и вызывал в памяти оригинал, тем больше расплывались в его душе черты Эммы, словно нарисованное и живое лицо терлись друг о друга и смазывались. Наконец он стал читать ее письма. Они были посвящены скорому отъезду, кратки, техничны и настойчивы, как деловые записки. Тогда Родольфу захотелось пересмотреть давнишние длинные послания. Разбирая их на дне коробки, он разбросал все прочее и стал невольно рыться в этой груде бумаг и вещиц, натыкаясь то на букет, то на подвязку, то на черную маску, на булавки, на волосы - волосы темные, светлые; иные цеплялись за металлическую оправу коробки и рвались, когда она открывалась.
   Так, блуждая в воспоминаниях, он изучал почерк и слог писем, столь же разнообразных, как и их орфография. Тут были нежные и веселые, шутливые и меланхолические; в одних просили любви, в других просили денег. Слова напоминали ему лица, движения, звуки голосов; а иногда он и вовсе ничего не мог вспомнить.
   В самом деле, все эти женщины, столпившись сразу в его памяти, не давали друг другу места, мельчали; их словно делал одинаковыми общий уровень любви. И вот, захватив горсть перемешанных писем, Родольф долго забавлялся, пересыпая их из руки в руку. Наконец ему это надоело, он зевнул, отнес коробку в шкаф и сказал про себя: "Какая все это чепуха!.."
   Он и в самом деле так думал, ибо наслаждения вытоптали его сердце, как школьники вытаптывают двор коллежа; там не пробивалось ни травинки, а все, что там проходило, было легкомысленнее детей и даже не оставляло, подобно им, вырезанных на стене имен.
   - Ну, - произнес он, - приступим!
   Он написал:
  
   "Крепитесь, Эмма! Крепитесь! Я не хочу быть несчастьем вашей жизни..."
  
   "В конце концов, - подумал Родольф, - это правда: я действую в ее интересах. Это честно".
  
   "Зрело ли вы взвесили свое решение? Знаете ли вы, ангел мой, в какую пропасть я увлек бы вас с собою? Нет, конечно! Доверчивая и безумная, вы шли вперед, веря в счастье, в будущее... О мы, несчастные! О безрассудные!"
  
   Родольф остановился, чтобы найти серьезную отговорку:
   "Не написать ли ей, что я потерял состояние?.. Нет, нет. Да это и не поможет. Немного позже придется начать все сначала. Разве для таких женщин существует логика?"
   Он подумал и продолжал:
  
   "Поверьте мне, я вас не забуду, я навеки сохраню к вам глубочайшую преданность; но ведь рано или поздно наш пыл (такова судьба всего человеческого) все равно угаснет. Мы начнем уставать друг от друга, и, кто знает, не выпадет ли на мою долю жестокая мука видеть ваше раскаяние и даже самому разделять его, ибо именно я был бы его причиной? Одна мысль о грозящих вам бедствиях уже терзает меня, Эмма! Забудьте меня! О, зачем я вас узнал? Зачем вы так прекрасны? Я ли тому виной? О боже мой! Нет, нет, виновен только рок!"
  
   "Это слово всегда производит эффект", - подумал он.
  
   "Ах, будь вы одною из тех легкомысленных женщин, которых так много, я, конечно, мог бы решиться из эгоизма на эту попытку: тогда она была бы для вас безопасна. Но ведь та самая прелестная восторженность, которая составляет и ваше очарование и причину ваших мучений, - она и мешает вам, о изумительная женщина, понять ложность нашего будущего положения! Я тоже сначала об этом не подумал и, не предвидя последствий, отдыхал под сенью нашего идеального счастья, словно в тени мансениллы".
  
   "Как бы она не подумала, что я отказываюсь из скупости... Э, все равно! Пускай, пора кончать!"
  
   "Свет жесток, Эмма. Он стал бы преследовать нас повсюду, где б мы ни были. Вам пришлось бы терпеть нескромные расспросы, клевету, презрение, может быть даже оскорбления. Оскорбление вам!.. О!.. ведь я хотел бы видеть вас на троне! Ведь я ношу с собою мысль о вас, как талисман! Ибо за все зло, которое я причинил вам, я наказываю себя изгнанием. Я уезжаю. Куда? Я сам не знаю, я обезумел. Прощайте! Будьте всегда добры ко мне! Сохраните память о несчастном, вас потерявшем. Научите вашего ребенка поминать мое имя в молитвах".
  
   Пламя двух свечей дрожало. Родольф встал, закрыл окно, уселся снова.
   "Кажется, все сказано. Ах, да! Надо еще прибавить, а то как бы она не стала опять приставать".
  
   "Когда вы прочтете эти грустные строки, я буду далеко; я решился бежать как можно скорее, чтобы удержаться от искушения вновь видеть вас. Не надо слабости! Я еще вернусь, и, быть может, когда-нибудь мы с вами будем очень спокойно беседовать о нашей любви. Прощайте!"
  
   И он написал еще одно последнее прощанье: не прощайте, а простите: это казалось ему выражением самого лучшего вкуса.
   - Но как же теперь подписаться? - говорил он. - "Ваш преданный". Нет, "Ваш друг"?.. Да, это как раз то, что надо.

"Ваш друг".

  
   Он перечел письмо, оно показалось ему удачным.
   "Бедняжка, - умилился он. - Она будет считать меня бесчувственным, как скала, надо бы здесь капнуть несколько слезинок, да не умею я плакать; чем же я виноват?"
   И, налив в стакан воды, Родольф обмакнул палец и уронил с него на письмо крупную каплю, от которой чернила расплылись бледным пятном; потом он стал искать, чем бы запечатать письмо, и ему попалась печатка "Amor nel cor".
   "Не совсем подходит к обстоятельствам... Э, да все равно!"
   Затем он выкурил три трубки и лег спать.
   Поднявшись на другой день около двух часов, - он проспал, - Родольф велел набрать корзину абрикосов. На дно, под виноградные листья, он положил письмо и тотчас приказал своему работнику Жирару осторожно передать все это госпоже Бовари. Он часто пользовался этим средством для переписки с нею, присылая, смотря по сезону, то фрукты, то дичь.
   - Если она спросит обо мне, - сказал он, - ответишь, что я уехал. Корзинку непременно отдай ей самой, в собственные руки... Ступай, да гляди у меня!
   Жирар надел новую блузу, завязал корзину с абрикосами в платок и, тяжело ступая в своих грубых, подбитых гвоздями сапогах, спокойно двинулся в Ионвиль.
   Когда он пришел, г-жа Бовари вместе с Фелиситэ раскладывала на кухонном столе белье.
   - Вот, - сказал работник, - хозяин прислал.
   Недоброе предчувствие охватило Эмму. Ища в кармане мелочь, она растерянно глядела на крестьянина, а тот остолбенело уставился на нее, не понимая, чем может взволновать человека такой подарок. Наконец он ушел. Но оставалась Фелиситэ. Эмма не могла совладать с собою. Она побежала в залу, как будто желая отнести туда абрикосы, опрокинула корзинку, выбросила листья, нашла письмо, распечатала его и, словно за ее спиной пылал страшный пожар, в ужасе бегом бросилась в свою комнату.
   Там был Шарль, Эмма увидела его; он заговорил с нею, она ничего не слышала и быстро побежала вверх по лестнице, задыхаясь, растерянная и словно пьяная, не выпуская из рук эту страшную бумагу, которая хлопала в ее пальцах, как кусок жести. На третьем этаже она остановилась перед закрытой дверью на чердак.
   Ей хотелось успокоиться. Она вспомнила о письме; надо было дочитать его, она не решалась. Да и где? Как? Ее могли увидеть.
 &n

Другие авторы
  • Берви-Флеровский Василий Васильевич
  • Бутурлин Петр Дмитриевич
  • Сумароков Александр Петрович
  • Барбашева Вера Александровна
  • Трачевский Александр Семенович
  • Теплов В. А.
  • Деларю Михаил Данилович
  • Лукомский Георгий Крескентьевич
  • Щастный Василий Николаевич
  • Фрэзер Джеймс Джордж
  • Другие произведения
  • Аничков Евгений Васильевич - Эстетика
  • Горнфельд Аркадий Георгиевич - Мультатули
  • Джером Джером Клапка - Джером Клапка Джером: биографическая справка
  • Одоевский Владимир Федорович - Ответ на критику
  • Брюсов Валерий Яковлевич - Александр Блок. Нечаянная Радость
  • Гиппиус Зинаида Николаевна - У кого мы в рабстве
  • Чехов Александр Павлович - Рассказы
  • Де-Санглен Яков Иванович - Жизнь и мнения нового Тристрама
  • Волковысский Николай Моисеевич - Русские литераторы в Польше
  • Шевырев Степан Петрович - Словесность и торговля
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
    Просмотров: 389 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа