Диккенс Чарльз - Давид Копперфильд. Том I

ищим. Будь и я в более спокойном состоянии духа, то, быть может, не назвал бы его нищим, но я сказал это и готов за это ответить.

   Не вдумываясь, мог ли вообще мой друг ответить за свою дерзость, я пришел в восторг от смелости его речи. Такое же впечатление, очевидно, произвела она и на других мальчиков. Правда, не было произнесено ни единого слова, но среди них как бы пронесся шопот одобрения.

   - Хотя ваша откровенность и делает вам честь, - прошептал мистер Крикль, - конечно, делает честь, но я все-таки удивлен, сэр, что вы могли назвать нищим человека, служащего в Салемской школе и состоящего у этой школы на жалованье...

   Стирфорт только усмехнулся.

   - Это, сэр, не ответ на мое замечание, - опять прошептал мистер Крикль. - Я жду большего от вас, Стирфорт.

   Если мистер Мелль казался мне вульгарным по сравнению с красавцем-юношей, то нет слов, чтобы выразить, насколько еще вульгарнее выглядел рядом с ним мистер Крикль.

   - Пусть он попробует доказать, что это неверно, - заявил Стирфорт.

   - Доказать, что он не нищий, Стирфорт? - делая усилие, крикнул мистер Крикль. - Да разве он нищий? Скажите, куда же он ходит просить милостыню?

   - Если сам он не нищий, так его ближайшая родственница - нищая, - проговорил Стирфорт, - а это одно и то же.

   Говоря это, Стирфорт бросил на меня взгляд, а в это время, рука мистера Мелля ласково потрепала меня по плечу. Я весь покраснел, и сердце заныло, охваченное раскаянием, но мистер Мелль не мог видеть моего лица. Он продолжал, похлопывая меня по плечу, смотреть на Стирфорта.

   - Раз вы ждете, мистер Крикль, чтобы я оправдался, - наконец, промолвил Стирфорт, - и объяснил свои слова, то я должен сказать, что его мать живет из милости в богадельне.

   Мистер Мелль попрежнему не сводил глаз со Стирфорта и, ласково все поглаживая меня по плечу, как бы про себя прошептал: "Да, я так и думал".

   Мистер Крикль обернулся к учителю и, нахмурясь, с деланной вежливостью шопотом сказал:

   - Вы слышите, мистер Мелль, что говорит этот джентльмен? Будьте добры опровергнуть его слова перед всей школой.

   - Я не могу этого сделать, сэр, - среди гробовой тишины произнес мистер Мелль. - То, что он сказал, - правда!

   - Тогда будьте добры объявить во всеуслышание, знал ли: я лично до сего момента об этом, - прошептал мистер Крикль, склонив голову и обводя глазами учеников.

   - Да, непосредственно от меня вы не знали об этом, сэр.

   - Почему говорите вы как-то неопределенно? Милый мой, да разве можете выв этом сомневаться?

   - Полагаю, сэр, что вы никогда не могли считать мое положение блестящим, - ответил мистер Мелль. - Оно вам известно теперь, и всегда вы об этом знали.

   - Раз вы сами об этом заговорили, - прошептал мистер Крикль, и жилы его при этом еще больше надулись, - так позвольте вам сказать, что, видимо, вы вообще не понимали своего положения, - вероятно, вы и мою школу считали тоже чем-то вроде богадельни. С вашего позволения, мистер Мелль, нам надо будет с вами расстаться, и чем скорее, тем лучше.

   - Самое удобное сделать это сейчас же, - заявил, поднимаясь, мистер Мелль.

   - Наше вам почтение, сэр! - просипел директор.

   - Прощайте, мистер Крикль, прощайте н вы, мальчики, - сказал мистер Мелль, окидывая взором весь класс и снова ласково поглаживая меня по плечу. - А вам, Джемс Стирфорт, - добавил он, - лучшее, что я могу пожелать на прощанье, - это чтобы вы когда-нибудь устыдились того, что сделали сегодня. А пока я предпочел бы и сам не иметь такого друга, как вы, и чтобы вы не были другом того, к кому я расположен.

   Он еще раз погладил меня по плечу, а затем, вынув из своего стола флейту и несколько книг и положив туда ключи для своего заместителя, ушел из школы, унося подмышкой все свое достояние.

   После его ухода мистер Крикль произнес через посредство Тонгея речь, в которой благодарил Стирфорта за то, что он отстаивал, хотя, быть может, и слишком уж горячо, независимость и доброе имя Салемской школы.

   Затем директор пожал руку Стирфорту, а мы трижды прокричали "ура". Не знаю уж, в честь кого кричалось "ура", но я решил, что это относится к Стирфорту, и потому, хотя на душе у меня и было очень скверно, я горячо присоединил свой голос к голосу товарищей.

   Мистер Крикль еще отстегал своим хлыстом злосчастного Томми Трэдльса - за то, что он (бедняга!), вместо того, чтобы радоваться и кричать "ура", вздумал проливать горькие слезы по поводу ухода мистера Мелля. Наконец почтенный директор удалился восвояси на покинутую им кровать или диван.

   Мы же, предоставленные самим себе, помнится, очень смущенно смотрели друг на друга. Я лично чувствовал такие угрызения совести, так винил себя в случившемся, что непременно расплакался бы, если бы не боялся этим обидеть Стирфорта, часто поглядывавшего на меня.

   Он был и так уже обозлен на Трэдльса и даже заявил, что ему поделом досталось за его слезы.

   Бедняга Трэдльс, успевший пережить свой период отчаяния, когда он, уткнувшись головой в стол, заливался слезами, уже утешался, как обычно, рисуя бесконечное количество скелетов.

   Услышав злорадные слова Стирфорта, он заявил, что к побоям он относится равнодушно, а вот с Меллем несомненно поступили дурно.

   - Кто же, по-вашему, девчонка вы этакая, поступил с ним дурно? - спросил Стирфорт.

   - Кто? Да вы, конечно, - ответил Трэдльс.

   - А что же я сделал? - продолжал спрашивать Стирфорт.

   - Что вы сделали? Вы оскорбили его и лишили места. Вот что вы сделали, - бросил ему Трэдльс.

   - Оскорбил! - презрительно повторил Стирфорт. - Подумаешь какая важность! Он вмиг забудет об этом. Поверьте, у него не такое сердечко, как ваше, мисс Трэдльс! А что касается его места, уж действительно можно сказать, необыкновенно выгодного, то неужели вы думаете, вы, милая мисс, что я не напишу домой и не позабочусь, чтобы ему прислали денег?

   Это его намерение всем показалось очень благородным. А мы, по слухам, знали, что мать Стирфорта, богатая вдова, исполняет малейшее желание своего сыночка. Страшно были мы рады, что Стирфорт так осадил Трэдльса, и стали превозносить его до небес, особенно после того, как он соблаговолил пояснить нам, что историю с Меллем он затеял отнюдь не из каких-либо своих, эгоистических побуждений, а исключительно ради нас и нашей школы и этим несомненно принес всем нам большую пользу.

   Но все-таки должен сознаться, что в этот вечер, когда, по обыкновению, я занимался своим повествованием, не раз среди мрака мне чудились печальные звуки старой флейты мистера Мелля, а когда наконец Стирфорт, устав меня слушать, заснул, мне представилось, до чего печально должен был где-то в эту минуту играть на своей флейте наш бедный учитель, и мне стало невыносимо тяжко.

   Но вскоре я перестал думать о злосчастном мистере Мелле - до того был я увлечен преподаванием Стирфорта, согласившегося заниматься с нами некоторыми предметами впредь до приискания нового учителя. Занимался он как любитель, легко, без всяких книг, и мне казалось, что все на свете он знает наизусть.

   Новый учитель перешел к нам из классической гимназии и перед вступлением в свои обязанности был приглашен директором на обед, чтобы познакомиться со Стирфортом.

   Стирфорт отозвался о новом учителе с величайшей похвалой и прибавил, что он настоящий "брус". Я, по правде сказать, хорошенько не понимал, какая ученая степень кроется под этим словом, но тем не менее почувствовал к новому учителю величайшее уважение и нисколько не сомневался в глубине его познаний. Но новый учитель никогда не уделял мне, незаметному мальчугану, и малой доли того внимания, какое оказывал мне мистер Мелль.

   В этом первом учебном полугодии на фоне обычной школьной жизни в моей памяти сохранилось еще одно происшествие. И запечатлелось оно в ней по многим причинам.

   Однажды после обеда, когда мистер Крикль, расправлялся направо и налево, а мы находились в страшно подавленном состоянии, появился Тонгей и своим обычным громовым голосом объявил:

   - Посетители к Копперфильду!

   Тут они обменялись с директором несколькими словами: очевидно, он доложил, кто были посетители, и получил указание, в какую комнату их следует провести. Я же, услыхав, что ко мне кто-то пришел, сейчас же, по обычаю, существовавшему в школе, встал и стоял, полуживой от волнения. Мне было приказано итти в столовую, но раньше подняться по черной лестнице в дортуар и надеть чистую манишку. Приказание это я бросился исполнять в таком смятении, какого до сих пор в жизни не испытывал. Сначала я было предположил, что явились мистер и мисс Мордстон, когда же у дверей в столовую у меня мелькнула мысль, что здесь, может быть, матушка, я остановился, чтобы справиться с подступившими к горлу рыданиями. Наконец я вошел в комнату. Сначала я никого не увидел, но, так как, отворяя дверь, я почувствовал, что мне что-то мешает, я заглянул туда и, к великому своему удивлению, увидел мистера Пиготти и Хэма. Тиская друг друга к стене, они махали мне шляпами, Я не мог удержаться от смеха, но смеялся я не потому, что они были смешны, а скорее от радости, что их вижу. Мы очень дружески пожали друг другу руки, а затем я начал опять смеяться и смеялся до тех пор, пока не был принужден вытащить носовой платок и вытереть выступившие на глазах слезы.

   Мистер Пиготти, помнится, не закрывавший рта во всё время своего посещения, проявил большое участие к моим слезам и стал подталкивать локтем Хэма, чтобы и тот что-нибудь сказал мне.

   - Ну, развеселитесь же, мистер Дэви! - проговорил Хэм, по своему обыкновению скаля зубы. - Как вы выросли, однако!

   - Так, по-вашему, я вырос? - спросил я, утирая слезы. Я и сам не знал, отчего я плачу; видно, расчувствовался при виде старых друзей.

   - Еще бы не выросли! Не правда ли, дядя, они очень выросли?

   - Очень выросли, - согласился мистер Пиготти.

   Дядя и племянник оба рассмеялись, и я вместе с ними; мы все трое так хохотали, что я опять едва не расплакался.

   - Не знаете ли, мистер Пиготти, как поживает моя мама? - спросил я. - И моя дорогая старая Пиготти?

   - Как всегда, - сказал, мистер Пиготти.

   - А маленькая Эмми, а миссис Гуммидж?

   - Как всегда, - повторил мистер Пиготти.

   Наступило молчание. Чтобы как-нибудь прервать его, мистер Пиготти вытащил из своих необъятных карманов двух большущих омаров, громадного краба и целый холщёвый мешочек креветок²³ и все это навалил на руки Хэму.

   - Видите ли, - сказал мистер Пиготти, - мы осмелились привезти вам это, ибо помнили, что вы с удовольствием кушали их у нас. Их, знаете, сварила старушка - мисисс Гуммидж... Да, - снова повторил он, очевидно, не имея другой темы для разговора, - уверяю вас, она их варила.

   Я поблагодарил, а мистер Пиготти, взглянув на Хэма (тот, глуповато-застенчиво улыбаясь, и не думал даже притти на помощь дяде), продолжал:

   - Видите ли, мистер Дэви, мы воспользовались попутным ветром и приливом и на одной из своих ярмутских шлюпок пришли под парусами в Грэвсенд. А сестра написала мне, как зовется ваше место, и также просила, когда мне придется быть в Грэвсенде, чтобы я непременно зашел проведать мистера Дэви, передал ему самый низкий поклон и сказал, что все семейство чувствует себя, конечно, как всегда. И вот теперь, когда я вернусь домой, маленькая Эмми напишет сестре, что я видел вас и что вы тоже чувствуете себя, как всегда. Ну, и обойдет это всех, как карусель.

   Я не сразу сообразил, что мистер Пиготти этим хотел сказать, что все мы таким образом узнаем друг о друге. Горячо поблагодарив его, я спросил, чувствуя, что краснею:

   - А, верно, маленькая Эмми также изменилась с тех пор, как мы с нею на морском берегу собирали ракушки и камушки?

   - Она скоро будет совсем взрослой, - ответил мистер Пиготти, - вот спросите его.

   Он имел в виду Хэма, а тот с восторженным видом, уставившись на мешочек с креветками, утвердительно закивал головой.

   - А какая она хорошенькая! - воскликнул мистер Пиготти с сияющим лицом.

   - И как она учится! - прибавил Хэм.

   - И как пишет! - продолжал мистер Пиготти. - У нее буквы черные, как смоль, и такие большие, что их, кажется, отовсюду можно видеть.

   Я был в восторге, видя, с каким воодушевлением мистер Пиготти говорит о своей маленькой любимице. Как сейчас передо мною его грубоватое бородатое лицо, сияющее такой любовью, такой гордостью, что я не в силах даже этого описать. Его честные, добрые глаза светятся и сверкают, словно в глубине их есть что-то блестящее. Широкая грудь радостно вздымается. Возбужденный, он невольно сжимает в кулаки свои могучие руки и, чтобы усилить выразительность того, что говорит, так размахивает правой рукой, что мне, пигмею, она кажется огромным молотом.

   Хэм был в таком же восторженном состоянии, как и его дядя. Наверное, они еще много сообщили бы мне о маленькой Эмми, если б их не смутило неожиданное появление Стирфорта. Войдя в столовую и видя меня разговаривающим с двумя незнакомцами, он перестал напевать и сказал:

   - Я не знал, что вы здесь, малыш Копперфильд. (Столовая ведь не была обычным местом приема посетителей).

   Пройдя мимо нас, он уже собрался уйти, но я его остановил.

   Не знаю уж, почему я так поступил; хотел ли я похвастаться, что у меня такой друг, как Стирфорт, или желал объяснить этому другу, как могут быть у меня такие приятели, как мистер Пиготти, но я скромно сказал (удивительно, до чего все это ясно стоит у меня перед глазами спустя столько лет!):

   - Не уходите, пожалуйста, Стирфорт. Это два ярмутских рыбака, добрейшие, прекрасные люди. Они родственники моей няни и приехали из Грэвсенда проведать меня.

   - Вот как! - проговорил Стирфорт. - Очень рад с ними познакомиться. Как вы оба поживаете?

   У него была такая непринужденная манера говорить с людьми, - веселая, приятная, совершенно лишенная чванства, словом, обворожительная манера. Мне до сих пор кажется, что его обаяние объяснялось именно вот этой манерой себя держать, его жизнерадостностью, чудесным голосом и красотой лица и фигуры, да еще какой-то врожденной притягательной силой. Перед этим его обаянием редко кто мог устоять. Тут также я не мог не заметить, что он очень понравился моим рыбакам и сразу завоевал их сердца.

   - Мистер Пиготти, - обратился я к нему, - когда будете писать домой, пожалуйста, сообщите моим, что мистер Стирфорт очень добр ко мне и без него я просто не знал бы, что здесь и делать...

   - Пустяки! - смеясь, воскликнул мой друг. - Ничего подобного им не пишите!

   - Знаете, мистер Пиготти, - сказал я, - если в один прекрасный день мистер Стирфорт приедет в наши места, в то время как я буду там, то будьте уверены, что я уж непременно, если он только пожелает, свезу его в Ярмут, чтобы показать ему ваш дом. Вы ведь, Стирфорт, никогда в жизни такого прекрасного дома не видывали: он сделан из баржи!

   - Из баржи? Ну что же! Это как раз настоящий дом для такого молодца-моряка, - заметил Стирфорт.

   - Так, так, сэр! - громко смеясь, вмешался в разговор Хэм. - Вы правы, молодой джентльмен! Верно говорите. Он настоящий молодец-моряк. Да, да, настоящий!

   Мистер Пиготти не меньше племянника был доволен комплиментом Стирфорта, но из скромности не мог так же громко, как он, проявить свое удовольствие.

   - Ну, сэр, благодарю вас, благодарю! - сказал, кланяясь и радостно посмеиваясь, мистер Пиготти, поправляя при этом концы своего шейного платка. - Уж стараюсь, стараюсь, как могу, в своем деле.

   - Лучший из людей не может сделать большего, мистер Пиготти, - проговорил Стирфорт, успевший узнать его имя.

   - Бьюсь об заклад, что и вы, сэр, таким же образом все делаете, - ответил мистер Пиготти, кивая головой, - и всегда и везде вы молодец. Благодарю вас, сэр! Тронут очень вашей приветливостью. Я, сэр, человек грубый, но готов, по крайней мере думается мне, что готов... Вы понимаете, что я хочу сказать, сэр. Дом мой неважный, конечно, он не стоит того, чтобы его смотреть, но он, сэр, всегда к вашим услугам, если вам когда-нибудь угодно будет пожаловать к нам с мистером Дэви... Однако я настоящая улитка, - смеясь, добавил он, намекая на то, что медлит уходить: не раз порывался он это сделать и все оставался на месте. - А все-таки в конце концов надо же уйти. Желаю вам обоим всего доброго! Будьте счастливы!

   Хэм, как эхо, повторил дядюшкины пожелания, и мы расстались самым дружеским образом. Весь этот вечер я был близок к тому, чтобы рассказать Стирфорту о хорошенькой крошке Эмми, но все-таки постеснялся произнести это имя, боясь его насмешек. Помнится, долго и с беспокойным чувством думал я о том, что, по словам мистера Пиготти, Эмми делается совсем взрослой, но потом я решил, что это, конечно, все глупости.

   Мы тайком перенесли в наш дортуар дары мистера Пиготти и вечером задали великолепный пир. Но Трэдльсу и тут не повезло, - бедняга не мог безнаказанно, как все остальные, насладиться этим роскошным угощением: он объелся крабом, и ночью его так схватило, что он лежал, как пласт. Его заставили проглотить такое количество черной микстуры и синих пилюль, что, пожалуй, этого не выдержал бы и лошадиный организм, - таково было мнение одного из учеников, Демпля, считавшегося у нас авторитетом в медицине, ибо отец его был врачом. А сверх того, за отказ объяснить причину своей внезапной болезни его жестоко выпороли и задали вызубрить шесть глав евангелия на греческом языке.

   Вообще об этом учебном полугодии в памяти моей сохранились лишь какие-то смутные, отрывочные картинки нашей тяжелой школьной жизни: вот кончилось лето, настала осень; так холодно вставать по утрам, когда нас поднимает с постели колокол; таким же холодом и сыростью веет от темной ночи, когда нас, опять же по колоколу, заставляют ложиться спать. Вижу перед собой тускло освещенную, плохо протопленную классную комнату, где мы по вечерам готовим уроки; но еще холоднее бывает в ней утром, когда мы здесь положительно дрожим, не попадая зуб на зуб. Проносятся передо мной наши обеды и ужины: вареная и жареная баранина, груды бутербродов, пахнущие салом, воскресные пудинги... А вот мелькают перед глазами потрепанные учебники с уголками, загнутыми наподобие собачьих ушей, потрескавшиеся аспидные доски, закапанные слезами тетради, порка, битье по рукам линейкой, дерганье за волосы, - и все это на фоне пасмурной, дождливой погоды, в грязной, душной атмосфере.

   Так ясно вспоминается мне, как мысль о каникулах, бывшая бесконечное время какой-то неподвижной точкой, стала наконец приближаться к нам, расти и расти; как мы, считая сначала время месяцами, переходили на недели, а там и на дни... И тут, помню, я стал бояться, что меня не возьмут домой на каникулы. Когда же я узнал от Стирфорта, что меня берут и пришлют за мной, у меня почему-то явилось мрачное предчувствие, что я ко времени поездки домой непременно сломаю себе ногу и не смогу поехать. Помнится, как короткие зимние дни быстро сменяют друг друга, недели летят за неделями. Остается неделя, три дня, два дня, несколько часов... И вот уж я сижу в ярмутском дилижансе и еду домой... Плохо спалось мне в этом дилижансе, мучили меня какие-то бессвязные сны из школьной жизни. Пробуждаясь время от времени, я высовываюсь из окна и радостно убеждаюсь, что я уже не на рекреационной площадке и доносящийся свист кнута не значит, что секут злосчастного Трэдльса, а это просто кучер погоняет своих лошадей.

  

  

   Когда мы, еще до рассвета, подъехали к гостинице, где останавливался дилижанс, - это была не та гостиница, в которой служил мой приятель официант, - меня провели в уютный маленький номер с изображением дельфина на дверях. Помню, я никак не мог согреться, несмотря на то, что меня перед этим внизу напоили горячим чаем у ярко горящего камина, и я был радехонек улечься в дельфинову постель, укрыться с головой дельфиновым одеялом и заснуть крепким сном. Мой старый знакомый, извозчик мистер Баркис должен был заехать за мной в девять часов утра. Проснулся я в восемь часов, и хотя не совсем еще выспался и у меня даже слегка кружилась голова, я был готов раньше назначенного времени.

   Мистер Баркис встретил меня так, как будто мы расстались с ним не больше пяти минут тому назад, ну, скажем, чтобы забежать в гостиницу разменять деньги или за чем-нибудь в этом роде. Как только я со своим чемоданом поместился в повозке, а мистер Баркис взобрался на козлы, его ленивая лошадь тронулась и поплелась своим обычным шагом.

   - Вы очень хорошо выглядите, мистер Баркис, - сказал я, думая этим сделать ему приятное.

   Мистер Баркис молча потер себе щеку рукавом, потом посмотрел на рукав, как бы ожидая на нем увидеть отпечаток своего румянца, - это все, чем он ответил на мой комплимент.

   - Я исполнил ваше поручение, мистер Баркис, - продолжал я, - писал Пиготти.

   - А-а, - пробормотал мистер Баркис. Казалось, он был не в духе.

   - Разве я сделал это не так, как надо? - спросил я его после некоторого колебания.

   - Что не так, как надо? - отозвался Баркис.

   - Да поручение.

   - Поручение, может быть, и исполнено, как надо, но этим все и кончилось, - проговорил извозчик.

   Не понимая, что он этим хочет сказать, я опять спросил:

   - Как все этим кончилось?

   - Ничего из этого не вышло, - пояснил мистер Баркис, глядя в сторону. - Нет ответа.

   - А, значит, нужен был ответ, мистер Баркис? - проговорил я, широко открывая глаза: я только сейчас начал догадываться об этом.

   - Когда человек говорит, что он согласен, - промолвил мистер Баркис, снова медленно оборачиваясь и смотря на меня, - так, значит, он ждет ответа.

   - Ну, и что же, мистер Баркис?

   - Ну, и что же? - повторил он, снова устремив глаза на уши лошади. - Человек этот все ждет ответа.

   - Говорили ли вы ей об этом, мистер Баркис?

   - Н-нет... - протянул он в раздумье. - Зачем мне итти к ней и говорить это? Ведь я отроду не сказал с нею и шести слов. Нет, мне неохота говорить ей это.

   - Хотите, я сделаю это за вас, мистер Баркис? - предложил я нерешительно.

   - Пожалуй, скажите вы, если вам охота, - промолвил мистер Баркис. - Скажите ей, что Баркис, значит, ждет ответа. А какое имя вы называли?

   - Ее имя?

   - Ага, - ответил мистер Баркис, кивнув головой.

   - Пиготти.

   - Это имя или фамилия? - осведомился мистер Баркис.

   - Это фамилия. Имя ее - Клара.

   - Вот как! - бросил мистер Баркис.

   Казалось, это обстоятельство дало ему обильный материал для размышления; он некоторое время сидел глубоко задумавшись, посвистывая про себя.

   - Так-с! - наконец снова начал он. - Скажите ей так: "Пиготти, Баркис ждет ответа". Может, она спросит: "Ответа на что?" Вы скажете: "На то, что он писал". Пиготти спросит: "А что он писал?" Вы скажете: "Баркис согласен".

   Давая мне эту, столь искусно составленную инструкцию, Баркис так толкнул меня локтем, что едва не проломил мне бок. Затем, с обычной для него манерой, он склонился над лошадью и больше уж об этом не заикался. Только полчаса спустя он вынул из кармана кусок мела и вывел внутри повозки: "Клара Пиготти", - очевидно, для того, чтобы не забыть.

   Какое странное чувство испытывал я, приближаясь к дому, который, в сущности, уже не был для меня родным домом и где каждая вещь, на которую я посмотрю, будет напоминать мне о былом счастье, исчезнувшем, как сон!

   Дни, когда матушка, я и Пиготти, были всем на свете друг для друга и когда никто еще не вносил розни в нашу жизнь, с такой ясностью рисовались передой мной, и мне так тяжело становилось на душе, что я, право, не знаю, радовался ли я, в сущности, тому, что еду домой, или мне казалось, что, пожалуй, было бы лучше для меня остаться в школе и в обществе Стирфорта позабыть счастливое прошлое.

   Но я уже подъезжаю... Вот и наш дом, где старые обнаженные вязы под напором сурового зимнего ветра раскачивают свои бесчисленные косматые ручищи, с которых срываются клочья грачиных гнезд...

   Извозчик, сняв с повозки мой чемодан, положил его у садовой калитки, а сам поехал дальше. Я направился по дорожке к дому, глядя на окна и трепеща при мысли, что вот-вот сейчас из одного из них выглянет или мистер Мордстон, или его сестрица. Однако никто в окне не показался, и я, дойдя до дома и зная секрет, как днем можно было самому открыть дверь, вошел без стука, тихонько и робко. Когда я очутился в передней, вдруг в памяти моей проснулись бог знает какие далекие воспоминания моего раннего детства. Пробудились они под влиянием пения матушки, доносившегося из нашей старой гостиной. Она тихонько напевала. Мне почудилось, что, лежа на коленях у матушки грудным младенцем, я когда-то слышал эту самую колыбельную песенку. Мелодия эта одновременно казалась мне новой и такой старой, что сердце мое переполнилось радостью, как при встрече с долго отсутствовавшим другом.

   По тому, как задумчиво матушка напевала, я решил, что она одна, и потихоньку вошел в гостиную. Матушка сидела у камина и кормила грудью ребенка; его крошечная ручка покоилась у нее на шее. Глаза матушки были устремлены на крошку, которого она убаюкивала своей песенкой. Предположение мое оказалось верным - никого другого в комнате не было.

   Я заговорил с ней, и она вздрогнула и вскрикнула. Увидев, что это я, она закричала: "Дорогой Дэви, родной мой мальчик!" и, побежав мне навстречу, опустилась на колени, обняла меня, целовала и, положив мою голову себе на грудь рядом с примостившейся там головкой крошки, протянула его ручку к моим губам. Жаль, что я не умер в эту минуту! Лучше было мне умереть тогда, с сердцем, переполненным теми чудесными чувствами...

   - Это ваш братец, - сказала матушка, лаская меня. - Дэви, милый мой мальчик, дитятко мое бедное! - шептала она, без конца целуя и обнимая меня.

   В это время прибежала Пиготти, повалилась на пол подле нас и с четверть часа просто с ума сходила от радости.

   Оказалось, что меня ждали позднее, - извозчик, поводимому, приехал гораздо раньше, чем обыкновенно проезжал здесь. Оказалось также, что мистер и мисс Мордстон были в гостях у соседей и должны были вернуться только к ночи.

   Никак не мог я рассчитывать на такое счастье! Никогда не мечтал я, что мы снова сможем с матушкой и Пиготти очутиться одни! И я тут почувствовал себя так, словно опять вернулись прежние дни...

   Мы все вместе обедали у камина. Пиготти хотела было прислуживать нам, но матушка не допустила этого и заставила ее обедать с нами. Я ел на своей прежней тарелке, на которой в коричневых тонах был изображен военный корабль, несшийся на всех парусах. Пиготти после моего отъезда куда-то запрятала эту тарелку; она уверяла, что, разбей кто-нибудь такую драгоценность, - и сто фунтов стерлингов не утешили бы ее. Передо мной стояла также моя собственная кружка с надписью: "Давид", и пользовался я своим, совершенно не режущим маленьким ножиком и такой же вилкой.

   Во время обеда мне пришло в голову, что, пожалуй, это как раз благоприятный момент передать Пиготти поручение мистера Баркиса, но не успел я договорить, как Пиготти громко расхохоталась и закрыла себе лицо передником.

   - Пиготти, что с вами? - спросила матушка.

   Пиготти пуще прежнего расхохоталась, а когда матушка порывалась стащить с ее лица передник, она еще плотнее в него закуталась, так что голова ее, казалось, была в мешке.

   - Что вы с собой делаете, дурочка вы этакая? - смеясь, сказала матушка.

   - Ах чтоб ему!- воскликнула Пиготти. - Он хочет на мне жениться!

   - Это была бы для вас хорошая партия. А разве нет? - проговорила матушка.

   - Ей-богу, не знаю, - ответила Пиготти. - И не говорите мне о нем! Будь он из чистого золота, я и тогда не пошла бы за него. Да и совсем ни за кого не пойду.

   - Ну так почему же, чудачка, вы не скажете ему этого? - спросила матушка.

   - Сказать ему? - отозвалась Пиготти, выглядывая из-за передника.. - Да он сам никогда словом со мной не обмолвился и прекрасно знает, что, посмей ои сказать что-нибудь подобное, я сейчас же дам ему по физиономии.

   А собственная ее физиономия была так красна, как я никогда не видывал в жизни. Тут на нее опять напал смех, и она снова закрылась передником. После двух или трех таких припадков смеха она наконец угомонилась и принялась за обед.

   Я обратил внимание на то, что хотя матушка и улыбалась, когда Пиготти посматривала на нее, но стала вдруг как-то задумчивее и серьезнее. Вообще с первого взгляда мне бросилось в глаза, что она очень изменилась. Правда, попрежнему она была очень хорошенькая, но лицо ее похудело и постарело от забот, а руки стали такими худенькими и бледными, что казались совсем прозрачными. Но еще больше изменилась ее манера себя держать, - в ней чувствовалось какое-то беспокойство и смущение.

   Помолчав немного, матушка ласково положила руку на руку своей старой служанки и спросила ее:

   - Пиготти, дорогая, вы ведь и вправду не собираетесь выходить замуж?

   - Я, мэм? - вытаращив глаза, воскликнула Пиготти. - Господь с вами!

   - Во всяком случае, не теперь же? - нежно продолжала допрашивать матушка.

   - Никогда! - закричала Пиготти.

   Взяв ее за руку, матушка проговорила:

   - Не покидайте меня, Пиготти. Будьте со мной. Быть может, уже не так долго осталось нам быть вместе. Не знаю, что я стала бы делать без вас.

   - Чтобы я когда-нибудь покинула вас, мое сокровище! - закричала Пиготти. - Ни за что на свете! Как только такая мысль могла притти в вашу глупенькую головку?

   Надо сказать, что Пиготти, с давних времен привыкла порой говорить с матушкой, как с малым ребенком.

   Матушка ничего не ответила, только поблагодарила ее, а Пиготти по своему обыкновению затараторила:

   - Чтобы я вас оставила! Хотела бы я видеть это! Чтобы Пиготти ушла от вас! Как даже такая мысль могла притти ей в голову? Нет, нет, нет! - повторяла она, тряся головой и скрещивая на груди руки. - Нет, дорогая моя, Пиготти не уйдет. Конечно, есть здесь "милые души", которых очень порадовал бы мой уход, но не беда, пусть злятся! А я все-таки останусь с вами до тех пор, пока не стану совсем ворчливой, дряхлой старушонкой. Когда же я буду хромой, глухой, слепой, беззубой, когда никуда не буду годна, даже не смогу ни ворчать, ни браниться, - вот тогда я пойду к моему Дэви и попрошу, чтобы он взял меня к себе.

   - А я, Пиготти, - заявил я, - буду страшно рад вас видеть и приму вас, как королеву!

   - Ах, дорогой вы мой мальчик! - воскликнула Пиготти. - Знаю, что вы меня уж приютите! - и она кинулась целовать меня, благодаря за мое будущее гостеприимство.

   Тут она еще раз набросила себе на лицо передник и принялась снова хохотать по поводу предложения мистера Баркиса. Затем она вынула братца из колыбели и принялась ухаживать за ним. Покончив с, этим, она убрала со стола и ушла. Вскоре она вернулась в другом чепчике и принесла с собой свой рабочий ящик, сантиметр, кусочек восковой свечки, - точь в точь, как это делала раньше.

   Мы все втроем сидели у камина и чудесно болтали. Я рассказал им, какой жестокий человек наш директор мистер Крикль, и они страшно жалели меня. Я также говорил им о Стирфорте, какой он замечательный малый и как он мне покровительствует, и Пиготти тотчас же объявила, что готова была бы пройти сколько угодно миль пешком, лишь бы его увидеть.

   Когда дитя проснулось, я взял его на руки и с любовью нянчился с ним. Вскоре оно опять уснуло, и я, по старой, давно забытой привычке, подсел совсем близко к матушке, обнял ее обеими руками, прильнул своей румяной щекой к ее плечу, и снова ее роскошные волосы покрыли меня. И я действительно в эти минуты чувствовал себя очень, очень счастливым...

   Когда мы отпили чай, а Пиготти выгребла золу из догоревшего камина и сняла нагар со свечей, я, чтобы напомнить прошлое, прочел ей главу из книги о крокодилах, - она вытащила ее из своего кармана: уж, право, не знаю, всегда ли эта книга была при ней, - а затем мы снова заговорили о Салемской школе, что, естественно, привело меня опять к рассказам о Стирфорте, служившем для меня неисчерпаемой темой. Мы все трое были очень счастливы, и этот вечер, последний в своем роде, завершивший первый период моей жизни, никогда не изгладится из моей памяти.

   Было около десяти часов, когда послышался стук колес. Мы сейчас же встали, и матушка поспешно сказала мне, что так как уже поздно, а мистер и мисс Мордстон считают, что таким мальчикам, как я, надо ложиться спать пораньше, то лучше мне в самом деле лечь в постель. Я поцеловал матушку и сейчас же, не ожидая появления Мордстонов, пошел наверх. Когда я поднимался в свою комнату, которая перед моим отъездом в школу служила мне тюрьмой, моему детскому воображению почудилось, что вместе с Мордстонами в дом ворвался какой-то ледяной порыв ветра, унесший с собой, как перышко, весь наш уют, все наше счастье...

   На следующее утро мне было очень неловко итти вниз к завтраку, где я должен был встретиться с мистером Мордстоном; я еще ни разу его не видел после того моего достопамятного проступка. Но что было делать - итти надо было, и я пошел. Правда, я раза два-три по дороге останавливался, даже на цыпочках возвращался в свою комнату, но все-таки в конце концов открыл дверь и вошел в столовую.

   Отчим стоял у камина спиной к огню, а мисс Мордстон приготовляла чай. Когда я вошел, он пристально посмотрел на меня, но не показал вида, что меня узнает. Очень я был смущен, но почти сейчас же подошел к нему и сказал:

   - Пожалуйста, сэр, извините меня. Я очень сожалею о том, что сделал. Надеюсь, вы простите меня.

   - Рад слышать, Давид, что вы сожалеете об этом, - ответил мистер Мордстон. Говоря это, он подал мне укушенную мною руку.

   Я не мог удержаться от того, чтобы хотя мельком не взглянуть на красное пятнышко на ней, но пятно это все-таки было менее красно, чем моя физиономия, когда я встретился со зловещим взглядом моего отчима.

   - Здравствуйте, мэм, как поживаете? - сказал я, обращаясь затем к мисс Мордстон.

   - Ах, бог мой! - отозвалась она, вздыхая и тыча мне вместо своих пальцев совок для чая.- Сколько времени продолжаются каникулы?

   - Месяц, мэм.

   - Считая с какого времени?

   - С сегодняшнего дня, мэм.

   И она тут же стала вести счет моему каникулярному времени, вычеркивая ежедневно по одному дню. Вначале, пока она не дошла до десяти, лицо ее оставалось очень сумрачным, но как только появились двухзначные цифры, она как будто повеселела, а под конец совсем сияла.

   В первый же день я имел несчастье привести в страшный ужас мисс Мордстон, хотя вообще ей и несвойственны были человеческие слабости. Я вошел в комнату, где она сидела с матушкой; ребенок (ему было всего несколько недель) лежал на коленях у матушки. Очень осторожно я взял его на руки. Вдруг мисс Мордстон так вскрикнула, что я едва не выронил крошку.

   - Дорогая Джен, что с вами? - воскликнула перепуганная матушка.

   - Боже мой! Да разве вы не видите, Клара? - крикнула мисс Мордстон.

   - Что вижу? Где, дорогая Джен?

   - Да он схватил его! - закричала мисс Мордстон. - Мальчик схватил ребенка!

   Мисс Мордстон была в полуобморочном состоянии от страха, но все-таки нашла в себе настолько сил, чтобы броситься ко мне и вырвать из моих рук братца. Тут ей сделалось дурно, и для того, чтобы привести в чувство, пришлось дать ей выпить вишневой настойки. Придя в себя, мисс Мордстон с самым торжественным видом запретила мне брать на руки крошку.

   Матушка, которой, повидимому, хотелось, чтобы я нянчил братца, тем не менее кротко подтвердила это запрещение, сказав:

   - Конечно, вы правы, дорогая Джен.

   В другой раз, когда мы опять были втроем вместе, дорогой крошка - он действительно был мне дорог ради матушки - стал невинной причиной того, что мисс Мордстон вышла из себя. Дело было так: крошка лежал у матушки на коленях, и она долго рассматривала его глазки; вдруг матушка сказала:

   - Дэви, пойдите-ка сюда, - и стала также рассматривать мои глаза.

   Я заметил, что мисс Мордстон отложила в сторону бусы, которые нанизывала.

   - Я нахожу, - тихо промолвила матушка, - что у них обоих глаза совершенно одинаковые. Мне кажется, у них мои глаза - цвет моих глаз. Во всяком случае, они удивительно между собой похожи.

   - О чем вы говорите, Клара? - спросила ее мисс Мордстон.

   - Ми... ла... я Джен... - заикаясь, начала робко матушка, смущенная резким тоном золовки, - я нахожу, что глазки малютки удивительно похожи на глаза Дэви.

   - Клара! - проговорила мисс Мордстон, сердито поднимаясь с места. - Вы положительно порой бываете дурой.

   - Но... милая Джен... - пробормотала матушка.

   - Да, настоящая дура! - повторила мисс Мордстон. - Какой здравомыслящий человек мог бы сравнить малютку моего брата с вашим мальчиком! Между ними нет ни малейшего сходства. Они резко отличаются друг от друга во всех отношениях. Надеюсь, что и всегда это будет так. А теперь я вовсе не желаю оставаться здесь, чтобы слышать подобные сравнения!

   Сказав это, она важно выплыла из комнаты, хлопнув за собой дверью.

   Одним словом, я не был в чести у мисс Мордстон, да, по правде сказать, ни у кого я не был в чести, даже у самого себя; ибо те, кто любили меня, не смели этого показывать, а те, которые не любили, выказывали это так явно, что я сам чувствовал, как под влиянием их враждебного отношения я всегда кажусь каким-то подавленным, мешковатым и тупым.

   Чувствовал я, что сам так же стесняю всех, как они стесняют меня. Бывало, войдешь в комнату, когда они разговаривают между собой. У матушки вид веселый, а смотришь - с моим появлением ее лицо уже омрачилось, и в нем появилось какое-то беспокойство. Пусть будет мистер Мордстон в самом лучшем настроении, - стоит мне показаться - и настроения этого как не бывало. Если мисс Мордстон бывала в плохом настроении, с моим приходом оно делалось еще более скверным. Будучи чутким, я прекрасно знал, что матушка всегда является жертвой. Она боялась заговорить со мной, приласкать меня, опасаясь этим вызвать их неудовольствие и получить за это выговор. Бедняжка, она жила в постоянном страхе, не только за себя, но и за меня и при всяком моем движении с беспокойством поглядывала на них. Ввиду всеготэтого я решил как можно реже попадаться им на глаза. Много зимних часов провел я за книгой в своей мрачной комнатке, закутавшись в теплое пальтишко и слушая бой церковных часов.

   Иногда по вечерам я уходил к Пиготти на кухню. Здесь мне было хорошо, и я не боялся быть самим собой. Но ни один из моих способов времяпрепровождения не одобрялся в гостиной. Дух мучительства, царивший там, не давал мне распоряжаться собой. Все еще считали, что я необходим для матушкиной дрессировки и я должен был неотлучно быть при ней как полезное для нее испытание.

   Однажды после обеда, когда я, по своему обыкновению, собирался было уйти, мистер Мордстои остановил меня.

   - Давид, - сказал он, - с сожалением замечаю я, что вы постоянно надуты, угрюмы.

   - Угрюм, как медведь, - бросила мисс Мордстон.

   Я молча стоял, понурив голову.

   - Знаете, Давид, - продолжал мистер Мордстои, - что нет ничего хуже угрюмого, упрямого характера.

   - А у него, - опять вмешалась сестрица, - самый угрюмый и упрямый характер из всех, какие мне когда-либо случалось встречать у детей. Кажется, даже вы, милая Клара, замечаете это.

   - Извините, дорогая Джен,- начала, волнуясь, матушка, - но уверены ли вы... надеюсь, что вы простите меня, дорогая Джен... что вполне понимаете характер Дэви?

   - Мне было бы стыдно самой себя, Клара, - ответила мисс Мордстои, - если бы я была не в состоянии понять этого мальчика или вообще всякого ребенка. Я, конечно, не претендую на глубокий ум, но в то же время нельзя отказать мне и в здравом смысле.

   - Нет сомнений, дорогая Джен, вы очень умны...

   - Ах, нет, нет! Пожалуйста, не говорите мне подобных вещей! - с досадой прервала ее мисс Мордстои.

   - Но я действительно уверена, что вы очень умны: кажды