Алданов Марк Александрович - Заговор

арственные бумаги накануне 18-го брюмера, - с холодной усмешкой ответил министр.

   - Надеюсь, вы не разоритесь и впредь... Фуше тоже богатеет с каждым днем... Правда, ведь и вы, подобно Фуше, считаете полезным иногда устраивать заговоры? Эшафот и амнистия одинаково развлекают парижан?

   Первый консул с силой ударил ножом по ручке кресла и бросил нож на стол.

   - Нет, генерал. Я, как и вы, небольшой охотник до эшафота. Но мы живем в трудное время. От своего мнения я не отказываюсь: говорите неизменно о свободе, но правьте при помощи штыков.

   - Это мнение я слышал и от того старика, вашего агента.

   - Мы с ним действительно кое в чем сходимся. Ведь правда, если вас убьют, - сказал Талейран равнодушно, - некого будет посадить на ваше место.

   Они молчали с минуту.

   - Будьте совершенно спокойны, - с насмешкой проговорил наконец первый консул. - Меня не убьют ни сегодня, ни завтра. Пусть Бурбоны, которых вы так любите, подождут еще немного.

   Он открыл ящик стола, порылся в бумагах и вынул два листка.

   - Так называемый Людовик XVIII предлагает мне посадить его на престол и обещает щедрую награду. Роялисты мне советуют уступить Францию Бурбонам, а самому стать корсиканским королем.

   Он засмеялся. Талейран молчал.

   - Не знаю, показывал ли я вам свой ответ. Слушайте.

   Он прочел по бумажке:

   - "J'ai reГju, Monsieur, votre lettre, je vous remercie des choses honnЙtes que vous m'y dites.

   Vous ne devez pas souhaiter votre retour en France; il vous faudrait marcher sur 100.000 cadavres.

   Sacrifiez votre intИrЙt au repos et au bonheur de la France... L'histoire vous en tiendra compte.

   Je ne suis pas insensible aux malheurs de votre famille... Je contribuerai avec plaisir Ю la douceur et Ю la tranquillitИ de votre retraite".

   ["Я получил, сударь, Ваше письмо и благодарю Вас за добрые слова, слова, которые Вы мне сказали.

   Вы не должны желать своего возвращения во Францию; для этого Вам пришлось бы пройти по ста тысячам трупов.

   Пожертвуйте своей выгодой, Вашими интересами ради покоя и благополучия Франции... История примет это во внимание.

   Я не равнодушен к несчастьям Вашей семьи... Я с радостью сделаю все, от себя зависящее, чтобы Ваше пребывание в Вашем убежище [на покое?] было возможно более приятным и мирным (франц.)]

   - Очень хорошо, - сказал Талейран. - Особенно про сто тысяч трупов... Вы так бережете чужую жизнь, генерал. Берегите же и вашу собственную.

   - Постараюсь. Хоть в моей скоропостижной смерти тоже очень заинтересована Англия. Но на этом кончается мое сходство с императором Павлом.

   Они еще помолчали.

   - Да, да, непременно продолжайте ту же политику, - сухо сказал первый консул. - Я ничего другого так не желаю, как союза с Россией. Смерть Павла I была бы несчастьем для Европы. Пусть ваши агенты делают все для того, чтобы наладить прямые переговоры с петербургским двором.

   - Боюсь, что из переговоров не будет толка. Император Павел все занят мыслью о завоевании Индии.

   - Это не такая плохая мысль.

   Талейран посмотрел вопросительно на первого консула. "Вот оно, безумие", - сказал он себе.

   - Я тоже разрабатываю план похода на Индию в союзе с русскими войсками. Впрочем, вам всего этого не понять.

   "Как жаль, однако, что этот великий человек так плохо воспитан", - подумал Талейран.

   - Я человек штатский, вам, конечно, виднее, генерал, - произнес он с улыбкой.

    

    

  

   Камиллу, желавшую выйти замуж за Куриация, мучили мрачные предчувствия. Мрачные предчувствия мучили и мадемуазель Майар, создававшую роль Камиллы в новой опере Порта. Старая певица старалась изо всех сил: не отрывая ног от пола, зажав парик обеими руками, она скользила, шатаясь, по всему храму Эгерии и высокие ноты тянула так отчаянно долго, что хотелось перевести за нее дыхание. Но публика слушала ее плохо и смотрела не на сцену, а на большую, украшенную золотым орлом, ложу, в которой в начале действия появился генерал Бонапарт.

   Одновременно с ним в первый ряд кресел торопливо прошел, оглядываясь по сторонам, министр полиции. Он сел, наладил бинокль и, повернувшись вполоборота, стал рассматривать освещенный зрительный зал. Фуше кивнул несколько раз головой, быстро перевел бинокль на задние ряды кресел, по-видимому кого-то разыскал и удовлетворенно повернулся лицом к сцене. Эгерия как раз предсказала, что Камилла в этот самый день выйдет замуж за Куриация. Появился и сам Куриаций и, протянув руки к ложе первого консула, пропел: "ChХre Camille, enfin je puis revoir vos charmes..." ["Дорогая Камилла, наконец-то я могу снова видеть ваши прелести..." (франц.)]

   Генерал Бонапарт, в зеленом мундире, с кривой турецкой саблей, рукоятка которой, осыпанная брильянтами, была видна поверх красного бархата барьера, сидел в ложе боком, несколько впереди секретаря и адъютанта. Дамы не отрывали глаз от его мраморно-бледного лица. Он, казалось, не смотрел ни на зал, ни на сцену и нервно разглаживал средним пальцем руки заложенный угол лежавшей на барьере афиши. Зато люди, находившиеся позади него, были очень озабочены. Они все время переговаривались шепотом. Секретарь Бурьен, войдя, старательно запер за собою дверь ложи. Молодой генерал Дюрок отстегнул шпагу и поставил ее между колен, попробовав, вынимается ли свободно клинок.

   Старик Гораций, не сводя глаз с первого консула, благословил дочь и отдал ее за Куриация. Занавес опустился. Послышались аплодисменты. В зале началось движение, хотя антракт должен был продолжаться лишь очень недолго: за первым действием непосредственно следовала интермедия.

   Министр полиции встал, оглянулся и вдруг, мимо соседей, испуганно поджимавших ноги под стулья, быстро направился к выходу. Все торопливо перед ним сторонились. Фуше встретился глазами с Первым консулом и чуть заметным движением головы показал ему на колонну в проходе. У колонны этой, недалеко от ложи, украшенной золотым орлом, появился плохо одетый, бледный брюнет. Он прислонился к колонне и заложил руку за пазуху, не сводя глаз с генерала Бонапарта.

   Первый консул повернул голову, на мгновенье впился глазами в человека у колонны и тотчас перевел взгляд на министра. Фуше, не замедляя хода, едва заметно кивнул утвердительно. Бонапарт слегка пожал плечами. В ложе, взявшись рукой за шпагу, поднялся генерал Дюрок.

   Бледный человек поспешно вышел из залы в коридор и, по-прежнему держа руку за пазухой, по покатому боковому кулуару направился с решительным видом к ложе первого консула. Ему навстречу неторопливо шел очень изысканно одетый господин, весь погруженный в чтение программы спектакля. Бледный человек посторонился, но и господин, читавший программу, как раз посторонился тоже, так что они столкнулись.

   - Mille pardons, citoyen [Тысяча извинений, гражданин (франц.)], - проговорил нарядный господин и вдруг схватил брюнета за обе руки выше кистей. В ту же секунду на брюнета из-за угла бросились еще какие-то люди. За ними в коридоре мелькнула фигура министра полиции. Бледного человека потащили к выходу.

   - Готово! - сказал вполголоса Фуше. Хотя он не одобрял всего этого дела, блестящая техника доставила ему удовольствие как специалисту.

   Занавес взвился. Вокруг алтаря Юпитера Капитолийского толпился римский народ, воины, сенаторы. Оркестр играл торжественный марш, под звуки которого на сцену входили жрецы. В зрительном зале запоздавшая публика занимала места. Не обращая внимания на возобновившийся спектакль, министр полиции подошел к ложе первого консула. Встревоженное выражение лица Фуше ясно показывало, что случилось нечто весьма важное. На сцене первосвященник пел:

  

   Faibles jouets des destinИes,
Que pouvons nous sans son secours?..
[Мы в руках ее, как в клетке, -
Кто решится ей мешать...]

  

   Генерал Бонапарт, хмурясь, перегнулся через барьер ложи. Министр, с озабоченным, очень серьезным лицом, заговорил вполголоса, кивая головой и разводя руками. На них во все глаза смотрели и публика, и римский сенат, и жрецы, медленно ходившие на сцене под звуки марша.

   - Убийцы схвачены, генерал, - проникновенным тоном, Довольно громко, как бы не в силах сдержаться, сказал Фуше. На лицах людей, повернувшихся в креслах близ ложи первого консула, изобразилось крайнее волнение.

  

   C'est lui seul qui de nos annИes
ArrЙte et prolonge le cours', -
[Мы в руках ее, как в клетке, -
Жизнь ли, смерть ли - ей решать.]

  

   растерянно пел первосвященник.

    

  

   В первые же дни по возвращении в столицу Штааль выполнил долг - съездил на кладбище, на котором уже несколько месяцев лежал князь Суворов. Штааль выехал из Петербурга незадолго до кончины фельдмаршала. Известие о ней дошло до него на юге. Он чрезвычайно гордился Суворовым, однако к его скорби примешалось и раздражение от того, что Иванчук при получении этого известия сделал попытку схватиться за сердце.

   Петербург неласково встретил Штааля. Задержавшись в Одессе, он вернулся лишь поздней осенью. К столице он подъезжал с неясными, смешанными чувствами. Глушь ему надоела. Все его интересы были связаны с Петербургом. Штаалю и жалко было свободы, и хотелось поскорее приступить к делу, - он сам точно не знал, к какому. Почему-то он многого ждал от предстоявшей зимы. "Пора, пора", - с волнением говорил он себе, имея в виду выход в люди, о котором он мечтал так давно и бесплодно. Хотелось ему повидать и госпожу Шевалье, хоть он знал в глубине Души, что было немало выдуманного и в этой его страсти.

   У заставы дожидалось очереди много всевозможных возков и колясок. В них с унылым, покорным и измученным видом сидели всякие люди, военные и штатские. Стражи было гораздо больше, чем весною. Ждать пришлось долго. Сердитый пристав подозрительно и грубо расспрашивал Штааля о том, зачем он уезжал и зачем вернулся. Собственно, это было видно из предъявленной Штаалем бумаги. Но выражение лица пристава явно показывало, что бумаги могут быть у каждого и ровно ничего не значат, - а вот не угодно ли на словах все объяснить умному человеку. Штааль хотел было даже вломиться в амбицию, однако не вломился и, затаив злобу, послушно дал объяснения. Пристав выслушал их недоверчиво, как бы говоря: "Так-то оно так, а, может, ты и врешь". Однако велел пропустить.

   Петербургский ямщик, взятый на последнем перегоне, вполголоса, сочувственным тоном объяснял Штаалю по дороге, что очень трудно стало жить: пошли еще новые порядки. С вечера на перекрестках выставляют заставы, и всех, кто без пропуска выйдет на улицу, хватают и везут в часть, а то и в Тайную экспедицию (трудное слово "экспедиция" ямщик выговорил совершенно правильно - видно было, что он часто и слышал его, и произносил). Штааль слушал с тревожным изумлением. "Что же это такое? Что с ним делается? - спрашивал он себя, разумея императора. - Или все заговора боится? Ну и слава Богу, ежели не врали люди, будто есть заговор..." Коляска наконец застучала по мостовой, выехав на главные улицы. Оживления на них было гораздо меньше, чем весною. Немногочисленные прохожие точно торопились куда-то и все озирались с беспокойством по сторонам. Петербург - в дурную осеннюю погоду - произвел тяжелое впечатление на Штааля.

   Немного радости ждало его и дома. Хоть он не очень любил свою квартиру и стыдился ее убогой обстановки, Штааль подъехал к дому на Хамовой не без радостного чувства: "Все же свой угол, и мебель своя, и все свое". Дворник, с которым он был в натянутых отношениях, неприветливо отдал ему ключ, не поздравил с приездом, а только сказал многозначительно, что со службы два раза присылали справляться. Из лавки, помещавшейся в том же доме, вышел приказчик и пожаловался на дела: совсем денег нет для оборота (Штааль был должен лавочнику). В квартире с забеленными окнами было темно, грязно и неуютно. Ямщик, кряхтя, внес в квартиру сундук. Штааль с трудом развязал веревки. Вещи были сложены плохо. Самое нужное оказалось внизу. Штааль с досадой повыбрасывал все вещи на стулья, причем опрокинул и разбил лампу. Затем он отправился в баню, оттуда на службу и по знакомым.

   Настроение у всех было очень дурное.

   Над могилой фельдмаршала была краткая, выразительная надпись: "Здесь лежит Суворов". Штааль расстроенно вспомнил швейцарский поход, бездонные пропасти Альпов, подвиг и смерть князя Мещерского, гибель приятелей, знакомых. "А они еще удивляются, что я вернулся из похода другим человеком. Мудрено было бы проделать это и не стать другим". Ему вспомнился ясно образ старого полководца, проезжавшего над альпийскими пропастями. "Да, все ни к чему, и доблесть, и подвиги, и слава..." Штааль пытался настроить душу на торжественный лад - возвышенные и новые мысли не приходили ему в голову. Он еще постоял - делать у могилы было нечего - и пошел дальше: на том же кладбище лежал Александр Андреевич Безбородко. Штааль без труда отыскал его могилу. В гроте, за медной решеткой, на небольшом возвышении, стояла колонна с бюстом канцлера, окруженная какими-то аллегорическими фигурами. У подножья мавзолея был виден орел с опущенными крыльями и княжеский щит с девизом "Lahore el zelo" ["Трудом и ревностью" (лат.)]. Александра Андреевича Штааль знал гораздо лучше, чем Суворова, и любил его иной, более крепкой любовью: не как национальное сокровище, а как близкого, родного человека. Он смотрел на бюст и вдруг, к собственному своему удивлению, прослезился, впервые в жизни почувствовав страх при виде сходства с тем, чего больше не было. Бюст верно схватывал то оторопелое выражение, которое изредка появлялось у Александра Андреевича. Вытирая глаза, Штааль опять подумал, как много видел и унес с собой старик Безбородко, - так он и не успел обо всем его расспросить.

   Он посидел с четверть часа у могилы. Думал о том, о чем всегда все одинаково думают над могилами и немедленно забывают, вернувшись с кладбища. Он старался создать такой круг мыслей, при котором не было бы глупой шуткой то, что случилось с князем Безбородко, с Суворовым и со всеми другими лежащими здесь людьми. Этого круга мыслей Штааль не нашел. Тоскливо вспоминались ему какие-то обрывки заученных представлений о загробной жизни, но все это было так смутно и неправдоподобно. К тому же умнейшие люди, разные Вольтеры, Аламберы и Дидероты, ни во что такое не верили и даже как будто научно доказали, что все это пустое суеверие и вздор. "Разумеется, вздор, разумеется, глупая шутка", - думал Штааль, постепенно радостно озлобляясь, с твердым желанием не поддаться этой глупой шутке. Ему становилось скучно. Мысли были неинтересные - давным-давно, верно, все это передумано, - и сидеть так у могилы без толку в холодную, сырую погоду было неприятно. Штааль взглянул на левые часы (у него их было двое - он теперь очень следил за модой) и сказал себе, что спешить все равно некуда, который бы час ни был. Никто нигде его не ждал. "Погулять разве здесь, скоро и меня тут где-нибудь похоронят", - подумал Штааль. Он был совершенно здоров и очень любил думать о своей недалекой кончине. В последнее время он не раз мрачно говорил о ней приятелям и немного раздражался от того, что никто не обращал на его слова никакого внимания. Мысль, что и его здесь где-нибудь скоро похоронят, была, скорее, приятна Штаалю. Он надолго задержался на ней, лениво бродя по огромному кладбищу и представляя себе во всех подробностях, как его будут хоронить и как каждый из знакомых отнесется к известию об его кончине. Штааль понимал, что известие это, собственно, ни на кого не могло произвести потрясающего действия. Но все-таки эффект, связанный в особенности с его молодостью и полным одиночеством - ни жены, ни родных, - был трогательный. Штааль старался угадать, какой именно уголок земли ему отведут, представлял себе обряд похорон - и приятное умиление все больше его охватывало. Затем он попробовал себе представить и день следующий за похоронами. Ему стало очень страшно.

   "Экое ребячество, - подумал он. - Или мне всегда будет семнадцать лет? А ведь сейчас говорил, что стал другой человек".

   Однако расстаться с приятными и трогательными мыслями было жалко. Устало бродя между могилами Лазаревского кладбища, Штааль продолжал думать о том же, лишь немного изменив тон своих мыслей, придав им и некоторую насмешливость, от которой, впрочем, они становились еще трогательнее. "Да, так где же я буду лежать?" - думал он, осматриваясь кругом. Одно место ему особенно понравилось. "Здесь недурно... Купить разве это место, когда будут лишние деньги?.. А соседи кто? Долго лежать рядом, надо бы познакомиться".

   Он нагнулся и прочел эпитафию:

  

   Аз тысяча седьмсот двадцать девять лета
В 28 ноября жителем стал света,
А год месяца седьмсот был сорок четвертый,
13 июля, как вкусил я смерти.
В Голландии живота я тогда лишился,
Когда дел отечеству полезных учился...

  

   Стихи показались ему плохими. Он не пожелал лежать рядом с каким-то мальчишкой, вкусившим смерти более полувека тому назад. Штааль усмехнулся и пошел дальше, читая по сторонам эпитафии. "Бех - несмь, есте - не будете". "Ну и не будем, что с того? А ты уже "несмь", - думал он раздраженно о человеке, который позволял себе за гробом над ним издеваться. - И Бог с тобой, бех!.. Нехорошо, впрочем, так думать на кладбище. Обо мне тоже так будут говорить. Ну и пусть говорят. Мне совершенно все одно", - думал Штааль. Плоские мысли эти казались ему глубокими и смелыми, особенно потому, что он чувствовал сам их неприличие. "Какое там уважение к мертвецам! За что их уважать?.."

   Он опять вспомнил fosse commune [общая могила (франц.)], в которую бросили Робеспьера, стоявший там запах, огромную, блестящую, как металл, муху, ползшую по стеклу в сторожке. Штааль вдруг почувствовал усталость. На траве между могилами стояла пустая тачка. Он подошел к ней и, потрогав рукою, не очень ли грязна, присел на край. "Ну а здесь кто похоронен?" - задал он себе вопрос и стал читать длинную эпитафию. "На сем месте погребена Агафья Иванова дочь, де Ласкаря жена, урожденная Карабузина... - Верно, почтенная бабушка. Спи спокойно, Агафья Иванова дочь. - Монумент, который моя нежность воздвигнула ея достоинству, источнику и свидетелю наигорчайшей моей печали, приводи на память потомкам нашим причину моих слез... - Что ж, приводи, приводи... - Пускай оплакивают купно со мною обитающую здесь добродетельми изящных дней достойную гречанку... - Так она гречанка? Карабузина? Вот тебе раз!.. - ...приятную разными живо в ней являющимися качествами, скромную, благотвори-тельную и нежную жену без слабости, к прелестям, к талантам вмещающую в себя и премудрость. О, судьба! вот сколько причин долженствовали тебя умилостивить. Родилась в 1753 году, февраля 4 числа, преставилась в 1772 году..."

   Сердце Штааля вдруг сжалось: "Так ей было всего девятнадцать лет..." Глупое, насмешливое настроение сразу с него сошло. Почтенная старуха вдруг превратилась в молоденькую красавицу. Штааль постарался вообразить гречанку, прекрасную, как те статуи, которые он видел в Италии, в музеях. "Ах, бедная, как жаль... Девятнадцати лет умерла, верно от злой чахотки", - подумал он. Ему мучительно захотелось воскресить несчастную гречанку. "Она могла бы меня полюбить... Потом я вернул бы ее убитому мужу..." - Штааль вдруг устыдился глупости своих мыслей. Он повернулся на тачке и перевел глаза на соседнюю могилу, которая тоже была с эпитафией. "На сем месте погребена и вторая его, подполковника де Ласкаря, жена, Агафья Иванова, дочь Городецкая..." "Так он женился снова, неутешный супруг! И опять на Агафье Ивановне, как странно! - подумал Штааль, переводя глаза с одной эпитафии на другую и сверяя с удивлением имена. - Вот и наигорчайшая его печаль! - Штааль горько усмехнулся, точно относя к себе изменчивость подполковника де Ласкаря. - Да, да, пускай оплакивают купно со мной... - бессмысленно говорил он вслух слова эпитафии. - А впрочем, их нельзя винить... Что ж, они все так созданы. Этот подполковник де Ласкари, быть может, долгие годы оплакивал свою милую гречанку. А потом жизнь взяла свое, рана сердца зарубцевалась, и он полюбил другую деву, - говорил мысленно Штааль словами разных хороших сочинителей, настраиваясь на доброту и снисходительность к человеческим слабостям. - Все мы люди, все человеки, и де Ласкари, и обе Агафьи Ивановны, и вот этот, кто здесь лежит", - думал он, переводя взор на третью могилу у тачки и снова всматриваясь в эпитафию: "На сем месте погребена Елена, де Ласкаря третья жена, урожденная Христоскулеева. Несчастный муж, я кладу в сию могилу печальные останки любезной жены..."

   Штаалем вдруг овладел припадок неудержимого смеха. Он долго хохотал так, что тачка под ним дрогнула и сдвинулась. Штааль встал и, хлопая себя по ляжкам, как делают актеры, изображающие смеющихся людей (и как никогда почти не делают смеющиеся люди), прочел конец эпитафии: "Прохожий! ты, который причину моих слез зришь..." - Зрю, зрю, c'est Гa... - "...восстони о печальной моей судьбе..." - C'est bien Гa [Вот именно... Именно так (франц.)], вот я и восстонал, - задыхаясь от смеха, говорил вслух Штааль. - "...и знай, что добродетель, таланты и прелести и самая даже юность вотще смерти противоборствуют. Родилась в 1750 году, мая 27 числа, преставилась в 1773 году, апреля..." - Да когда же он, разбойник, успел их уморить!..

   Штааль поспешно направился к выходу, все более довольный наглым тоном своих мыслей. Ему надоело кладбище. Он шел торопливо, точно кто-то хотел его здесь удержать: у него было такое чувство, будто он разгадал и расстроил козни, кем-то против него коварно направленные.

    

    

  

   С кладбища Штааль проехал на извозчике к Демуту, надеясь застать там Ламора. Разговор со стариком был бы ему теперь приятен. Он хотел сказать Ламору, что отныне во всем с ним согласен и даже идет дальше, Штааль думал, что мысли, занимавшие его в последнее время, сближают его с Ламором: хоть он и затруднялся точно выразить эти мысли, ему казалось, будто они стали поворотными в его жизни. К своему огорчению, старика у Демута он не застал. Не встретив никого из знакомых, Штааль пообедал один в столовой гостиницы. Под конец обеда, выпив бутылку вина, он стал очень мрачен и ясно почувствовал, что, несмотря на всю свою ненависть к людям, не способен вернуться домой и провести вечер в одиночестве.

   "Поеду в тот игрецкий дом, о котором говорил Саша", - подумал он.

   Модное дорогое заведение, которое ему рекомендовал недавно де Бальмен, собственно, не было только игорным домом. Де Бальмен с загадочной улыбкой сообщил Штаалю пароль, открывавший доступ в этот притон, и советовал ни в каком случае не называть там своего настоящего имени. Де Бальмен, по-видимому, гордился тем, что бывает в этом заведении, и давал понять, что проделывал там самые необыкновенные вещи.

   Штааль подумал, что есть что-то непристойное в поездке в притон после посещения кладбища. Эта мысль тоже ему понравилась. Он даже пожалел, что вышло это как-то случайно. "Нарочно бы так сделал и в ресторацию не надо было заезжать", - сказал он себе.

   Он потребовал счет, расплатился и заодно пересчитал свои деньги. Их было не очень много, но достаточно для того, чтобы начать игру: двести двадцать рублей. "Ну, там видно будет", - сказал он решительно и вышел на улицу.

   Веселое заведение было расположено недалеко от Невского, на одной из тихих боковых улиц. Когда Штааль подошел к дому, его взяло сомнение, уж не ошибся ли он адресом. Окна не были освещены, и весь дом своим спокойным солидным видом нисколько не походил на притон. Поколебавшись немного, Штааль дернул ручку звонка и прислушался. Звонок, по-видимому, был подвешен далеко - звука почти не было слышно. Не было слышно и шагов. Но через полминуты раздался легкий сухой треск задвижки, и дверь чуть отстала. Штааль попробовал ее рукой и вошел в небольшие сени без окон, освещенные лампой в спускавшемся с потолка на цепочке стеклянном шаре. Никого не было: очевидно, задвижка поднималась шнурком. В сенях не было ни вешалки, ни стульев. На стене висела картина, изображавшая наводнение в Петербурге. Штааль нерешительно кашлянул, испытывая неловкое чувство: ему казалось, будто откуда-то на него смотрят, - затем поднялся по лестнице. На первой площадке сбоку показалась почтенная, полная дама средних лет, густо нарумяненная кошенилью, в обшитом блондами платье фуро цвета soupir ИtouffИ [приглушенный вздох (франц.)], с длинным лифом и с фижмами. Прическа дамы с косыми буклями была в пол-аршина вышиной. На шее болталось приличное перло.

   Дама строго, с оскорбленным видом, осмотрела гостя с ног до головы, и опять Штааля взяло сомнение, не ошибка ли. "Это баронесса какая-то, - подумал он, неопределенно кланяясь: не совсем как баронессе, но и не так, как содержательнице веселого заведения. - Да нет, у баронесс дверей так не открывают..." Он набрался храбрости и произнес вполголоса пароль:

   - Шапочка корабликом.

   "Вдруг она позовет лакеев и прикажет меня вывести"? - подумал он. Дама не позвала лакеев, но к оскорбленному выражению ее лица прибавилось крайнее изумление.

   - Что вам угодно, мусью? - сказала она, высоко подняв насурмленные брови.

   Слово "мусью" сразу успокоило Штааля.

   - Да вы, верно, знаете, что мне угодно, - ответил он и постарался улыбнуться возможно наглее.

   Дама помолчала, внимательно его оглядывая.

   - Кто вам дал наш адрес?

   - Мой друг Жан-Жак... А меня зовут Жюль, - сказал Штааль и пожалел: "Уж если не называть себя, то и имя надо было выдумать другое. А впрочем, все одно..."

   - Ежели вы играть, - сказала нерешительно дама, - то еще нельзя. К нам раньше шести не ездют...

   - А ежели я не играть? - сказал Штааль.

   На лице "баронессы" (он продолжал так ее называть мысленно) вдруг появилась старательная плутовская улыбка. При этом с левой стороны рта у нее открылись три сломанных зуба.

   - Снимите шинель, мусью... Здесь повесьте. Не бойтесь, никто не сопрет, - сказала она со светским кокетством. - Пройдемте вот туды.

   Шурша платьем, она поднялась по лестнице, свернула и пошла длинным коридором, в который открывались, на довольно далеком расстоянии одна от другой, одинаковые низкие двери. Дама остановилась около одной из них, оглянулась на гостя и, очевидно передумав, пошла дальше. Они вошли наконец в небольшую, освещенную разноцветными фонариками комнату. Как ни мало смыслил Штааль в мебели, он не мог не видеть, что находившаяся в комнате дешевка предназначалась для создания восточного стиля: низенькие широкие диваны, коллекция трубок, стоявшая в углу на стойке, персидский ковер во весь пол (Штааль и сам купил для своего кабинета в Гостином дворе, на Суровской линии, такой же персидский ковер за пятнадцать рублей). Пахло пудрой. Дама усадила Штааля на диван и села рядом. Диван был жесткий и очень низкий, так что колени приходились почти на уровне груди и сидеть было неудобно. Дама завела разговор: начала с погоды, коснулась военной службы, затем, понизив голос, пожаловалась на строгость Тайной, от которой просто житья нет. Тайной канцелярией она возмущалась (и голос при этом понижала) совершенно так, как возмущались действиями этого учреждения либерально настроенные люди. И вообще говорила дама очень достойно, так что Штааль вздрогнул от неожиданности, когда вдруг в разговоре она произнесла, деловито и просто, весьма неприличное слово. Штааль глупо засмеялся, точно это слово сразу все разрешало. Но дама, по-видимому, не поняла, чему он смеется, и удивленно на него взглянула.

   - Нет, нет, ничего, - сказал Штааль, - продолжайте, баронесса.

   На лице дамы вдруг опять засияла плутовская улыбка. Она ткнула гостя пальцем выше колена и сказала:

   - Вы, должно быть, страшно развратный? Сейчас видно.

   - Н-да, - произнес польщенный Штааль, но поторопился перевести разговор: "баронесса" нисколько ему не нравилась. - А Жан-Жака вы давно знаете? - спросил он в надежде узнать что-либо такое, чем он мог бы потом дразнить своего друга.

   - Бальмошу? - переспросила дама и засмеялась радостному удивлению Штааля. Она стала называть условные клички, под которыми бывали у них в доме разные очень известные люди. Одновременно она сообщала о них, о вкусах и привычках каждого, самые удивительные, непристойные и неправдоподобные вещи. Штааль так и ахал, хоть ему совестно было обнаруживать свою неосведомленность. Люди, которых он привык ценить, уважать или бояться, вдруг, навсегда невозвратимо меняли облик. Если б даже все это оказалось неправдой, он и тогда не мог бы относиться к ним так, как прежде. Не было, собственно, никакой связи между сообщениями "баронессы" и тем, что делали открыто эти известные, почтенные люди; да никто и не говорил никогда Штаалю, что они ведут аскетическую жизнь. Тем не менее он теперь испытывал такое чувство, будто перед ним вдруг случайно открылся бесстыдный обман: все эти люди и в своей открытой жизни были, конечно, низкие лжецы. Их честные души, их благородные мысли и дела - все наглая ложь и комедия!..

   - Я это вам по секрету говорю, - сказала дама. - Уж вы, пожалуйста, не болтайте. Я так никогда никому ничего, только вам, Жюльчик, потому что вы мне страшно понравились. И, знаете, не сразу: как вы вошли, мне показалось, будто вы нехороший, ей-Богу! Очень они нас теперь эксплуатируют, - сказала она, старательно и с некоторой гордостью произнося это слово. - Прошлый месяц за опий оштрафовали на пятьдесят рублей, мошенники...

   - Разве у вас есть опий?

   - А как же, мы все получаем, все восточные снадобья: и из Персии, и из Константинополя, и из Египетской земли. Вы интересуетесь, Жюльчик?

   - Интересуюсь, - подтвердил Штааль.

   Дама опять ткнула его в ногу, встала, открыла дверцы висевшего на стене небольшого стеклянного шкапа и стала перебирать разные баночки и склянки, поясняя действие каждого снадобья. Штааль слушал с интересом.

   - Это константинопольский опий... А это смирнский... Как кто любит... Вот терьяки, а это банджи... Лучше всего вот это.

   Она подняла крышку коробки, в которой стояли в стойках, плотно прижатые одна к другой, жестяные трубочки величиной с наперсток, вынула из них две и, отвинтив крышку одной, протянула Штаалю. В трубочке была вязкая коричневая жидкость, похожая на мед. Штааль осторожно поднес ее к носу. Пахло приятно. Какое-то отдаленное воспоминание шевельнулось в уме Штааля.

   - Что же это такое? - неуверенно спросил он.

   - Давамеск, - пояснила значительным тоном "баронесса". - Гашиш.

   - А пахнет будто миндалем и еще чем-то, только не помню чем. Франжипаном, что ли?

   - К гашишу разное примешивают: и миндаль, и сахар, а для запаха мускус.

   - Что ж, дайте-ка трубочку, я закурю, - сказал смело Штааль.

   Дама снисходительно улыбнулась:

   - Гашиш едят, Жюльчик, а не курят. Это опий курят. С кофеем скушаете, я сейчас вам дам кофею... Две трубочки - пятнадцать рублей.

   - Мне на сегодня одной достаточно, - нерешительно сказал Штааль, вынимая кошелек.

   - Ах, стыдно, возьмите две. Одна стоит десять, - сказала дама, внимательно вглядываясь в кошелек гостя. Штааль высыпал золото на диван. Дама улыбнулась и игривым движением опустила другую трубочку ему в карман.

   - Одну теперича скушаете, а другую дома. Увидите, как приятно, еще придете просить, - сказала она, немного понизив голос. - Вы скушайте с кофеем и полежите здесь до шести. Давамеск приносит счастье. А как выиграете, Жюльчик, опять сюда приходите. Если не найдете, спросите у человека номер шестой... Я вам все устрою, потому вы мне страшно нравитесь, ей-Богу. Такое будет, что не пожалеете.

   - Что же будет?

   - Ишь кюрью! - сказала кокетливо дама и вышла.

   Штааль, недоумевая, глядел на коричневую жидкость. "Или в самом деле попробовать? Интересно, ежели она не врет... А вдруг одурею и меня здесь ограбят?"

   Он понюхал давамеск и представил себе, как в стене откроется невидимая дверь и в комнату войдет грузный широкоплечий человек с белым шрамом во всю левую щеку, с огромными волосатыми руками... Штааль вдруг вспомнил: от давамеска пахло духами того полковника, которого он видел когда-то в брюссельской разведке.

   "Да нет, вздор какой, - подумал он, пожимая плечами, - де Бальмена не ограбили же. И не опьянею я вовсе. Две бутылки вина выпиваю в вечер, и ничего, а от этой дряни одурею!.. Непременно попробую. Славное слово "давамеск", надо запомнить. Так живешь и ничего не знаешь..."

   Дама вернулась С чашкой кофе. Она взяла трубочку у Штааля и вылила вязкую жидкость в чашку.

   - Выпейте тепленьким и полежите с четверть часа, - сказала она, размешивая кофе ложечкой. - Как раз и игра начнется. А потом, помните, опять сюда приходите. Одно слово: не пожалеете. Ведь вы страшно развратный, Жюльчик, правда? И чем вы это меня взяли, не пойму.

   За стеной прозвучал слабый звонок. Дама поспешно поставила чашку на стол и вышла снова.

    

    Кофе было чуть слаще обыкновенного и немного пахло мускусом. Медленно помешивая ложечкой в чашке, Штааль сидел в неудобной позе на низком диване и думал, что, в общем, все это вышло довольно глупо. "Я сам виноват... Ежели пришел играть, то не к чему было пить масленое зелье. А ежели забавляться, то надо было сразу потребовать девочку, а не откладывать до ночи... И ничего она, верно, такого не покажет. Самый обыкновенный притон avec chambres closes [с отдельными кабинетами (франц.)], каких я видел сотню. Ну, не сотню, конечно, а все же видел достаточно. И гашиш ничего не действует - разве тошнит немного от этой сладкой дряни и от запаха. Все вздор... Прилечь, что ли, как она велела?"

   Он прилег на диван, подложив под голову твердую узенькую подушку. Лежать на ней было очень неудобно. Штааль прислонил ее к стене, чтоб было выше голове, в которой он ощущал некоторую тяжесть. Стало лучше. Он почувствовал, что отлично мог бы заснуть и даже с удовольствием соснул бы, если б не было глупо спать в номере притона. За стеной теперь довольно часто раздавались тихие звонки; издали слышался негромкий звук голосов. Штааль больше не боялся: ему ясно было, что гашиш не подействовал. Это и разочаровало его немного, и доставило ему удовольствие. "Не очень тоже меня одурманишь... Легкое действие, конечно, есть, - думал он, - но пустяки... А приятного ничего нет. Все она врала, старая ведьма..."

   Он перевел мысли на предстоящую серьезную игру и пожалел, что уже успел уменьшить на пятнадцать рублей свой оборотный капитал. Оставалось всего двести пять рублей. "Ну, этого для начала предовольно. Опять звонок... Пожалуйте, сударь, милости просим... Неужто она так всех встречает, как меня? Нет, должно быть, только новых, сомнительных. А разве у меня сомнительный вид? И уж будто такой развратный?.. Верно, здесь во все игры играют. Я, пожалуй, сяду в макао. Больше расчета, чем в банк, и многое зависит от хладнокровия... Опять звонки... А сколько я так лежу, верно, с полчаса прошло? Полно, однако, дурака валять!"

   Он вскочил с не совсем обычной легкостью и выбежал из комнаты. В коридоре никого не было, но в конце его за дверьми показалась фигура штатского господина в шубе. Штааль побежал за ним. Он хотел даже окликнуть господина и предложить ему идти вместе, но не сделал этого. Господин в недоумении оглянулся и свернул вниз. "Он, что же, уходит, чудак этакой?" - удивился Штааль. Но господин не уходил: лестница, по которой он спускался, вела не на улицу, а во двор. "Где же я шинель оставил?" - спросил себя Штааль. Впереди сверкнули два ряда огней: в глубине двора стоял флигель. Обогнав господина, который опять посмотрел на него с недоумением и даже несколько испуганно, Штааль вбежал во флигель и поднялся по устланной мягким ковром лестнице, шагая через три ступеньки.

    

    В большой, ярко освещенной, особенно у столов, комнате находилось довольно много игроков. Знакомых Штааль не видел, но это нисколько его не смущало. За средним длинным столом играли в банк. У другого стола поменьше метал талию в макао богато одетый пожилой желтой пудрой напудренный человек с холодным каменным лицом польского типа. Это был знаменитый петербургский игрок. Штааль, знавший его в лицо, радостно ему поклонился, первый подал руку и при этом громче, чем было нужно, произнес свою фамилию, забыв, что он решил быть здесь просто Жюлем. Банкомет не сказал ему ни слова, но движением руки предложил стул. За его столом было всего семь игроков. Штааль радостно высыпал на стол небольшую кучку золота, не почувствовав никакого стеснения, хотя перед большинством понтеров лежало гораздо больше денег. Некоторые игроки отмеряли для скорости ставки небольшими стаканами, доверху наполненными золотом.

   Сдавая новую талию, банкомет вопросительно взглянул на Штааля и равнодушно обошел его при сдаче, услышав, что новый гость хочет сначала посмотреть две-три игры. Сухость была манерой, которую, по соображениям удобства, раз навсегда выработал себе банкомет. Он был одинаково холоден со всеми понтерами, независимо от того, ставили ли они золото мерками или клали нерешительно на карту серебряный рубль. Заметив восторженное состояние Штааля, банкомет, считавший себя чрезвычайно умным и проницательным от природы человеком, тотчас его зачислил в разряд людей, которые в игре и игроках видят поэзию, или вдохновение, или какой-то еще глупый вздор в этом роде. Сам он видел в игре дело, притом самое грязное дело на свете. Банкомет, выигрывавший и спускавший на своем веку миллионы, почти всех игроков считал прохвостами и был убежден в том, что даже редкие порядочные люди становятся немедленно мошенниками в игорном доме. Он думал, что в дом этот лишь очень немногие приходят для забавы или из любви к сильным ощущениям, а громадное большинство понтеров, садясь за карточный стол, единственной целью имеют выигрыш. Думал также, что никто из них, кроме случайных игроков, выиграв сто тысяч, не даст взаймы ста рублей обыгранному дочиста партнеру и не оставит рубля на чай дежурящему всю ночь лакею. Щедро платили после выигрыша только продажным женщинам по какому-то странному обычаю или психологическому недоразумению, которое, несмотря на свой тридцатилетний опыт, плохо понимал банкомет. По его убеждению, из десяти понтеров девять ни за что не заявили бы об ошибке, если б он при расчете передал им лишний рубль, и ни на минуту не задумались бы (особенно женщины) сплутовать, если б это можно было сделать незаметно или безнаказанно. При игре с ним плутовать незаметно было невозможно, но безнаказанно мошенничать некоторые могли - он иногда считал необходимым или выгодным не замечать плутовства партнера. Так и на этот раз, как будто не занимаясь игроками, лишь изредка окидывая их рассеянным взглядом, как люстры на потолке и засаленную красную бархатную мебель, он отлично видел, что понтировавший от него справа богач, отсчитывавший золото мерками, регулярно в стакан, который в среднем вмещал двадцать пять золотых, но мог заключать в себе и двадцать четыре и двадцать шесть, всыпал именно двадцать четыре, получая при выигрыше двадцать пять или двадцать шесть. Он видел также (и заносил в память на случай надобности), что рассеянный игрок, сидевший слева на краю стола, в течение пяти минут небрежно играя кошельком, табакеркой, монетами, вел сложный маневр для того, чтобы незаметно присоединить к своей кучке денег золотой, немного отделившийся от груды золота соседа. Шулеров за столом банкомета не было: он хорошо знал в лицо и по манере всех шулеров главных европейских столиц - новых же распознавал после двух-трех сдач. Банкомет, так же гордившийся выработанной им философией, как своим каменным лицом, не чувствовал никакого отвращения к шулерам и только в техническом отношении отделял их от других игроков. Но сам он, в совершенстве владея всеми шулерскими приемами, не пользовался ни одним из них: он и так был вполне в себе уверен. Банкомет часто слышал от играющих и особенно от не играющих людей, что при азартной игре нет и не может быть никакого уменья, а все зависит от фортуны. Тех, кто так говорил, он немедленно причислял к числу самодовольных дураков, уверенно рассуждающих о том, о чем они не имеют представления. Сам он был убежден, что фортуна открывает равные шансы перед всеми и что в общем счете результат игры зависит именно от искусства игрока. В чем заключалось это искусство, за которое он заплатил десятками лет жизни и миллионами, он не мог бы сказать точно: сюда входили и опыт, и воля, и наблюдательность, и еще какой-то природный, не поддающийся определению талант.

   Штааль попросил карту и поставил сразу все, что имел. По намеченному им плану игры надо было ставить на одну карту никак не более трети остающихся денег. Но он и не вспомнил о своем плане. "Будет девятка червей. Хочу, чтоб выпала девятка червей!" - сказал мысленно Штааль. Он в эту минуту был совершенно уверен, что девятка червей ему и достанется. Банкомет равнодушно метал карты белой длинной рукой, в запыленной снизу, белоснежной наверху, кружевной манжете. Штааль открыл девятку бубен.

   - Neuf d'emblИe! [Девятка сразу! (франц.)] - вскрикнул он.

   - Вы двести пять изволили поставить? - не то просто сказал, не то спросил банкомет ровным, бесстрастным голосом. Штааль кивнул головой. Банкомет отсчитал ему шестьсот пятнадцать рублей. Штааль схватил мерку, наполнил ее золотом и поставил на карту, но ему показалось мало. Он высыпал золото и наполнил стакан вторично.

   - Все, все идет, - почти задыхаясь, пояснил он. "Теперь выпадет... - он хотел дать новый заказ фортуне, но не дал, смертельно боясь ошибиться. - Все равно, что бы ни выпало, одно верно: я выиграю!.." Банкомет метал. "Je m'y tiens...", "Carte, s'il vous plait...", "И мне карточку...", "CrИvИ..." ["У меня идет...", "Карту, пожалуйста,..", "Лопнуло..." (франц.)] - говорили понтеры спокойными голосами, подделываясь под бесстрастную манеру знаменитого игрока. Игрок, сидевший на краю стола, встретился глазами с банкометом и вдруг опрокинул свой бокал. Пока лакей вытирал полотенцем разлившееся по столу шампанское, банкомет не сдавал карт, сложив на сукне колоду. Очередь дошла до Штааля. Он опять выиграл, поставил еще три мерки и выиграл снова. Какой-то старичок, вертевшийся вокруг стола, подошел к Штаалю и негромко спросил, позванивая золотом в длинном вязаном коше