Алданов Марк Александрович - Заговор

>М. Лозинского.)] Так, видно, я до самой смерти не пойму, в чем тут было преступление. Боюсь, боюсь жизни! - вскрикнул он неожиданно и снова замолчал, закрыв глаза. Гости смотрели на него с все большим недоумением. На лице генерала выразилось сожаление: он опять, видимо, ждал другого. - Вот мне восьмой десяток, позади бесконечное кладбище, впереди как будто ничего нет, кроме смерти. А я боюсь, как бы она, жизнь, еще чем-либо меня не удивила, чем-либо постыдным, смешным, отвратительным, - она на это мастерица, на безвыходные положения... А ведь немногие так знали, так любили радости мира, как я. Мне и теперь до глупости тяжело сознавать, что всего этого я безвозвратно лишусь очень скоро. Я, человек, мучительно страдающий по ночам бессонницей, боюсь вечного сна, - как глупо! Да, да, я знаю, это старо, это очевидно до плоскости. Но в плоскость и упирается жизнь в своем конечном итоге. Говорят, без веры жить нельзя, - я хочу сказать, без веры в загробное существование. Можно, конечно, но очень, очень худо. А веру взять неоткуда, что же себя обманывать? Вот и вывертывайся как знаешь. Видите ли, господа, полторы тысячи лет - со времени Константина Великого - Европа жила более или менее спокойно, потому что была твердая, непоколебимая, почти всеобщая вера в загробный мир...

   - Ну, не очень спокойно жила, - вставил Талызин.

   - Все же спокойнее нашего, правда? Чума в счет не идет... Инквизиция поддерживала веру кострами - и по-своему была права. Не так глупы были эти люди, и фразами они не обольщались. Но теперь на наших глазах гаснут и земные, и адские костры. После французской революции адом никого не запугаешь - этакая расплылась на устах человечества скептическая улыбка, не дьявольская, нет, просто улыбка, скептическая улыбочка. Прежний смысл жизни потерян, новый не найден. Мир стоит на краю пропасти. Я не верю в возврат к карам, да и не хочу его. Отныне, по-видимому, приходится действовать больше при помощи наград, но это далеко не так верно.

   - Мысли ваши вызывают в нас смущение, - сказал Талызин. - Мы, верно, плохо вас понимаем... Мне казалось, вы хотели нас познакомить с работой братства свободных каменщиков?

   - Братства свободных каменщиков? - протянул как бы с удивлением Ламор. - Да я именно об этом и говорю. Боюсь только, что вы приписываете слишком большое значение братству свободных каменщиков. Что такое масонство? Масонство - это организация по борьбе с людоедством, действующая посредством раздачи орденов, выгодных мест и других хороших вещей тем, кто людоедством занимается меньше.

   Баратаев встал и простился с хозяином дома. Наступило неловкое молчание.

   - Вы торопитесь? - по-русски сказал, поспешно вставая, Талызин.

   - Тороплюсь. И не люблю шуточек. Не так мне весело, да и стар я.

   Панин тоже поднялся.

   - И мне пора. Я только на четверть часа заехал, - сухо сказал он, слегка поклонился и вышел. Талызин проводил их и вернулся со смущенным видом. Гости переговаривались вполголоса.

   - Должен вам сказать, - заметил Талызин, обращаясь к Ламору, - я никак не могу, да и все мы не можем, согласиться с тем определением масонства, которое вы дали. Мы...

   - Вы совершенно правы. Масонство не поддается общему определению, каждый толкует его по-своему. Я говорил к тому же не о России, а о Западе. Да я и сам не рад, что наше масонство стало на такой путь. У него была великая задача: воспитание молодого поколения. Вот что поважнее власти и теплых мест. Великая, великая вещь воспитание... Масонство привыкло исходить из того, что человек хорош по природе. Я думаю, по природе он достаточно дурен. Но его можно усовершенствовать, если взяться за это достаточно рано. Возьмите акробатов. Какие чудеса может производить приученное с детства человеческое тело! Только начать надо лет с пятнадцати, не позже. Ведь акробатская техника улучшается с каждым поколением. Я думаю, душа тоже поддается гимнастике. Все будущее мира зависит от воспитания молодых поколений.

   - Надо работать не над детьми, а над собою, - горячо сказал Талызин.

   - Надо, конечно. Но для этого незачем создавать всемирную организацию, надевать ленты и говорить в глубокой тайне страшные слова. Вот мы поужинаем и уйдем, а вы наедине будете работать над собою, - сказал Ламор с улыбкой. Генерал опять засмеялся.

   - Обряд и тайна необходимы. Надо поэтизировать мир тайной, - продолжал Талызин с еще большим жаром (он дорожил этой мыслью). - Без поэзии ритуала наше братство невозможно. Пусть масонство - компромисс религии с жизнью, пусть слово "брат" есть лишь символ грядущих человеческих отношений, ваше толкование для меня неприемлемо. Цель наша тройная: самоусовершенствование, создание лучших учреждений, создание лучших людей.

   - Это не одна цель, а целых три. Отсюда и три направления в масонстве, - заметил кто-то из гостей.

   - Нет, нет, разрешите мне пояснить свою мысль. Я готов и раба, как вы изволили выразиться, принять в масонское братство...

   - Ну, это запрещено уставом, - вставил генерал.

   - Ах, все равно, - сказал Талызин, с досадой махнув рукой. - Все равно! Я готов принять своего слугу в масонский орден и буду называть его братом. Пусть это фальшь, я знаю, я чувствую сам, - торопливо говорил он, отмахиваясь, хоть никто его не перебивал (да никто и не говорил об этом). - Но слово "брат" - символ будущих человеческих отношений, - повторил он. - Вся наша жизнь создана из символов. А сейчас перед нами задача - создать лучшие справедливые учреждения, без которых никакое братство невозможно, ни в настоящем, ни в будущем...

   Ламор слушал его, улыбаясь.

   - Из этого взгляда вышло братство французской революции, - сказал он. - Впрочем, я не спорю. Большой разницы в наших выводах нет... Спорили мы о разном, и довольно бестолково, уж вы меня извините... Я желаю полного успеха русскому масонству. Мне поручено нашим новым главою, Ретье де Монтало, передать вам привет. Делаю это с искренней радостью. Но, не скрою, некоторые сомнения у меня все же есть, сомнения основного свойства... Я, готовясь к смерти, вспоминаю книги мудрых людей... Очень мне хочется поверить в загробную жизнь. К несчастью, мудрые люди меня не убедили. Да еще точно ли известно, что они-то в загробную жизнь верили? Платон где-то проговорился, что сами боги не совсем бессмертны, не совсем и не всегда... Были у него, помню, разные "если". Не помню точно, какие именно, но были, были "если"... Так ведь то, видите ли, боги... Или стоики - они что-то лепетали странное: индивидуальная душа, конечно, бессмертна, но, так сказать, на некоторое время: поживет, поживет и сольется с мировой душою. Я думал, они шутят, право... А если я не желаю сливаться с душою Торквемады или Робеспьера? Я своей собственной не слишком доволен, но за семьдесят лет все же свыкся. Черт с ним, с Робеспьером. Уж лучше приму я восточную веру: на Востоке осведомленные люди предполагают, что души в лучшем мире распределятся по чинам, - душа мошенника перейдет, например, в ящерицу или в змею. Это мне как-то приятнее...

   Он помолчал. Талызин хотел что-то сказать, но Ламор перебил его:

   - Кант прямо говорит: если нет бессмертия, нравственный закон становится совершенно бессмысленным; а так как нравственный закон существует, значит, должно быть бессмертие. Я принимаю начало рассуждения и изменяю конец: если нет бессмертия, нравственный закон становится совершенно бессмысленным, - верно; а так как бессмертия нет, то нравственный закон... Нравственный закон есть нечто вроде тех акробатических фокусов, которым необходимо учить молодых людей... Да, да необходимо...

   Он подавил зевок.

   - Простите меня, господа. Я сегодня не в ударе и, конечно, вам наскучил. Очень бестолковая вышла беседа, по моей, разумеется, вине... Собственно, я не об этом хотел говорить. Да и вы ждали от меня другого... Вы желали, чтобы я рассказал вам о перевороте 18 брюмера? Извольте...

   - Ах, ради Бога, - торопливо сказал Талызин (он с неприятным чувством думал, что был недостаточно любезен с гостем). - Вы нам сделаете большое одолжение.

   - Просим, - сказал один из гостей. Другой тоже пробурчал что-то в этом роде, хотя серьезный разговор уже утомил многих. Талызин встал, открыл дверь и заглянул в столовую; оттуда сверкнул богато накрытый стол. Это, видимо, всех оживило.

   - Просим, просим, - сказало сразу несколько человек.

   - Да вот вы за ужином и расскажете, - сказал Талызин. - Пожалуйте, господа.

   - Отлично, я проголодался, - произнес Ламор, вставая.

   - Очень было интересно все, что вы изволили сказать, - начал один из гостей, выходя с Ламором в столовую. - Хотя, конечно...

   - Пожалуйте, господа, пожалуйте... - говорил Талызин, стоя сбоку от дверей. Он задержал на секунду генерала и сказал ему тихо: - Что, очень скучал? За терпенье будет тебе награда. Получил я из Бремена "Иоганнисбергер!" Один ты во всем Петербурге оценишь.

   - Давай его сюда... Никому и попробовать не дам, - ответил весело генерал.

    

    

  

   В большой роскошной квартире госпожи Шевалье только парадные комнаты были отделаны по-настоящему. Французская артистка как-то не могла привыкнуть к своей жизни в Петербурге и к своему богатству. Хотя уезжать из России она нисколько не собиралась, но чувствовала себя в русской столице почти как на сцене. Театр занимал очень большое место в заботах госпожи Шевалье. Она часто говорила с застенчивой улыбкой, что для нее сцена и есть настоящая жизнь. Но и сама этому не верила, и догадывалась, что не верит никто другой, несмотря на мастерскую застенчивую улыбку. Госпожа Шевалье так же не могла считать настоящей и жизнь, выпавшую на ее долю в России, как не могла всерьез чувствовать себя Ифигенией или Эвридикой.

   Знаменитая певица принимала у себя самое лучшее петербургское общество. Только очень немногие видные люди не посещали ее дома. Не бывал у госпожи Шевалье кое-кто из старых французских эмигрантов. Сама она считалась как будто эмигранткой, однако же считалась не совсем твердо. Втихомолку о ней говорили французы, что она во время террора была где-то богиней разума [В представлении "Празднество Разума", состоявшемся в Париже 10 ноября 1793 года, роль Богини Разума исполняла артистка Тереза-Анжелика Обри (1772-1829).], а затем, в пору Директории, стала любовницей Барраса. Но когда у передававших слух спрашивали недоверчиво, действительно ли это так, они разводили с усмешкой руками и говорили, как полагается в таких случаях: "Que voulez-vous! Je n'y ai pas tenu la chandelle". ["Чего вы хотите! Я там свечу не держал" (франц.)] Были слухи, будто красавица состоит секретной агенткой первого консула. О муже ее говорили и не то: поздно выехавшие из Франции эмигранты утверждали, что мосье Шевалье был еще недавно свирепейшим террористом, сподвижником в зверствах Колло д'Эрбуа. Русское общество этим не очень интересовалось (в последнее время обличение ужасов революции так же всем надоело, как и самые ужасы), да и плохо разбиралось, - кто Баррас (его называли французы виконтом), кто Колло д'Эрбуа (эта фамилия тоже звучала как будто по-дворянски). Посещать дом Шевалье стали, однако, не сразу. Первое время к знаменитой артистке ездили только холостые люди и разговоры велись у нее тоже холостые: хозяйка первоначально охотно подчинялась этому тону и сама его поощряла. Но с тех пор как госпожу Шевалье взял под свое покровительство Кутайсов, один из самых влиятельных людей Петербурга, и особенно после того, как на нее обратил внимание император Павел, ездить к ней стали и дамы, и степенные сановники. Характер разговоров в гостиной артистки изменился довольно быстро, перейдя от тона веселого заведения к тону политического салона (хоть некоторые срывы еще случались с завсегдатаями). При этом одни из гостей без стеснения хвалили за твердость революционное правительство, особенно первого консула; большинство не шло столь далеко и говорило с госпожой Шевалье так, как принято было в то время говорить со знатными эмигрантами, - грустно, с выражением соболезнования, но и с легкой укоризной, имевшей разные оттенки: от "как хотите, господа, но и вы сами тоже виноваты: вот ведь у нас никакой революции нет" до "а пора бы вам, господа, бросить ерунду, и незачем вам, собственно, у нас засиживаться, хоть мы из вежливости и по нашему гостеприимству не говорим этого прямо". Многие эмигранты в ту пору уже сами полусознательно принимали такой тон, как принимали езду на санях, рюмку водки перед обедом и другие обычаи страны, в которой им приходилось жить. Другие пожимали плечами, усвоив, после долгих лет протестов и негодования, тон иронически равнодушный, означавший приблизительно: "Чего же другого было ждать - то ли еще будет!" И лишь немногие, самые оголтелые, эмигранты упорно не поддавались ни тому, ни другому тону. Эти не ездили к госпоже Шевалье и знать ее не желали. Сама знаменитая артистка иногда охотно входила в роль знатной эмигрантки и говорила о революции так, как говорили о ней эмигранты оголтелые. Но иногда говорила совершенно иначе. Госпожа Шевалье, быть может, действительно уже сама не вполне ясно себе представляла, кто она, собственно: знатная ли эмигрантка или сторонница первого консула. Так странно и непонятно было все, случившееся с ней в России, куда она приехала без денег и без имени.

   В этот день у певицы был назначен небольшой прием, человек на двадцать. Хозяйка даже собиралась сделать вид, будто и приема, собственно, никакого нет, а так пришли посидеть друзья. Из гостей только человека два или три знали, что в этот вечер в доме госпожи Шевалье должен был появиться впервые наследник престола, живший очень уединенно. Его предполагалось выдать гостям за своего человека, и для правдоподобия гости были приглашены самые разные: очень важные и совсем незначительные люди.

   Гости, не интересовавшиеся серьезными разговорами, играли у госпожи Шевалье в карты. Для них каждый вечер были готовы бостонные столы. Угощала гостей хозяйка по-французски: кроме сладкого печенья к чаю и конфет, ничего не подавалось. В Петербурге многие находили этот обычай прекрасным и говорили, что его нужно было бы ввести везде: нельзя каждую ночь пить шампанское и есть ужин из десяти блюд. Но в русских домах французский обычай не прививался.

   У госпожи Шевалье время было распределено строго. После обеда, за которым она вовсе не ела хлеба и ничего не пила, чтоб не пополнеть, знаменитая артистка полтора часа ходила взад и вперед по своей спальной при опущенных шторах: таким образом достигалась двойная выгода - для талии и для цвета лица. Затем, уже при свете, перед зеркалом, тоже полтора часа пела гаммы. Закончив упражнения, госпожа Шевалье проглотила рюмку какого-то питья и не торопясь занялась туалетом. Это длилось долго. Хозяйство в доме, по раз навсегда выработанной программе, вел мосье Шевалье, больше от скуки: ему совершенно нечего было делать. Когда певица, в модном, очень узком темном платье с поясом почти под мышками, вышла в парадные комнаты, в гостиных и в передней все оказалось в полном порядке: с вешалок у входа было снято все хозяйское, в канделябры вставлены новые свечи (зажжены были только два канделябра, остальные зажигались в последнюю минуту). Конфеты, печенье уже стояли на главном столе в большой гостиной. В передней находилась молодая, некрасивая, но нарядная горничная. Лакеев вовсе не было. Госпожа Шевалье очень заботилась о том, чтобы у нее в доме все было не так, как у русских бар: она инстинктивно чувствовала, что, принимая богатейших людей России, у которых были огромные дворцы и несчетное количество прислуги, она могла выезжать только на оригинальности приема. Мосье Шевалье встречал гостей и переправлял их из передней в большую гостиную. Здесь его роль кончалась. Когда все гости были в сборе, он держался больше в непарадных комнатах и только изредка для приличия показывался в салоне, предлагал то одному, то другому гостю еще чашку чаю и снова исчезал. Госпожа Шевалье любила своего мужа (он был свой, близкий человек в этом огромном чужом городе), но немного стыдилась его; вдобавок побаивалась, как бы он по привычке не назвал кого-либо из гостей "citoyen" или не сказал императору "salut et fraternitХ". ["Гражданин"... "Привет и братство" (франц.)]

   Убедившись, что все в полном порядке, госпожа Шевалье лениво подошла к окну и отодвинула шторы. За окном рвалась вьюга.

   "Quel affreux climat!" ["Какой ужасный климат!" (франц.)] - подумала артистка. Мосье Шевалье беспокойно вошел в салон. Ей вдруг почему-то стало жалко мужа.

   - Elle est bien, ma robe, qu'en dis-tu? [Как ты находишь мое платье? (франц.)] - спросила она, прислушиваясь к музыке своего голоса.

   - Exquise, ma cherie [Превосходно, дорогая (франц.)], - радостно ответил мосье Шевалье. Ее раздражило, что он произносил esquise, - и стало скучно с ним разговаривать: ей всегда было известно, что и как он скажет. Она села в кресло у большого стола гостиной и открыла наудачу томик Кребильона ("mon vieux Crebillon" ["Моего старика Кребильона" (франц.)] - так обычно называла она с милой улыбкой своего любимого писателя). Но не успела госпожа Шевалье дочитать первую страницу, как у входных дверей задрожал колокольчик. Хозяин поспешно зажег все свечи и бросился в переднюю. Госпожа Шевалье в последний раз взглянула в зеркало и вполоборота повернула голову от книги.

    

   Иванчук приехал на вечер в числе последних гостей вместе с графом Паленом, которому был обязан приглашением. Он вошел в переднюю каким-то особенно бодрым шагом, перебирая в уме, как бы чего не упустить. В нем природное нахальство всегда перевешивало застенчивость молодого человека. Но все же перед важными вечерами он чувствовал себя, как обстрелянный воин перед сражением: дело было знакомое и нестрашное (кроме первой минуты), а все-таки требовалось смотреть в оба, работать мозгами и хорошо собой владеть, чтобы извлечь из вечера всю выгоду, а заодно и все удовольствия, которые он мог дать. Смущало его немного, что говорить придется по-французски. "Ну, да я очень насобачился", - бодро подумал Иванчук.

   В передней Екатерина Николаевна Лопухина вкалывала булавку в курчавые черные волосы. Она вскрикнула от радости, увидев графа Палена, который остановился, развел руками и очень непохоже изобразил на лице крайнюю степень восхищения. Несмотря на свой далеко не молодой возраст, Пален пользовался большим успехом у женщин: они неопределенно говорили, что в нем есть что-то такое. Сам Пален был к дамам благодушно снисходителен. Говорил он со всеми женщинами как с маленькими детьми, с идиотами или как с учеными пуделями, - точно его забавляло и восхищало, что они все-таки понимают не очень сложные вещи. Иванчук, для которого Пален был воплощением совершенства (не мог он простить графу только выбор военной карьеры), старался перенять его манеру разговора с дамами. Но ему она никак не давалась.

   - Ах как я рада видеть вас, Петр Алексеевич, - сказала Лопухина, нерешительно оглядываясь на Иванчука. Она совершенно его не помнила. Но веселая улыбка молодого человека ясно показывала, что здесь очевидное недоразумение и что они сто лет знакомы. Лопухина поверила улыбке и смущенно поздоровалась, стараясь сообразить, кто это. Иванчук галантно поцеловал руку Екатерины Николаевны и отступил из скромности на несколько шагов в сторону. Лопухина оживленно заговорила вполголоса с Паленом. Он совершенно ее не слушал и отвечал ласково-бессмысленно первое, что приходило ему в голову.

   - Так у вас, в вашей политике, все хорошо? Non, dites [Нет, скажите (франц.)], - негромко говорила Екатерина Николаевна каким-то особенным, грудным и теплым голосом.

   - Напротив, княгиня, напротив, - отвечал замогильным тоном Пален. - В политике готовятся страшные, неслыханные катастрофы. Le monde s'engouffre de plus en plus. Mais qu'est ce que cela peut bien me faire, puisque vous existez! [Мир все больше и больше скатывается в пропасть. Но есть нечто, что может меня обрадовать: это то, что есть вы! (франц.)]

   Иванчук с восторгом смотрел на своего начальника. Лопухина махнула рукой.

   - Правда, у меня сегодня ужасный вид? - быстро сказала она, расширив глаза со стыдливой улыбкой. - Я сегодня безобразна, правда? Нет, скажите раз в жизни правду...

   - Вы сегодня очаровательны, княгиня. Я никогда не видел вас столь сказочно прекрасной. Боже, как вы хороши! - говорил восхищенно Пален, глядя через голову Лопухиной на дверь соседней комнаты, откуда слышались голоса.

   - Ах нет, я бледна, я знаю, что я нынче бледна... Я не спала всю ночь.

   Через малую гостиную они прошли в большую, где собралось общество. Госпожа Шевалье с улыбкой поднялась навстречу Лопухиной. Обе дамы впились друг в друга взглядами, и каждая на всю жизнь запомнила до мельчайших подробностей платье другой - искусство, свойственное одним женщинам и неизменно повергающее в изумление мужчин. Затем они нежно расцеловались. Вид Лопухиной ясно показывал гостям: "Да, я у нее бываю, да я с ней целуюсь, ибо талант выше всего этого" (Екатерина Николаевна ездила к новой фаворитке императора главным образом назло своей падчерице).

   У госпожи Шевалье обычно никого не знакомили, и вновь входящие здоровались только с хозяйкой. Но на этот раз гостей было немного, и Пален, поцеловав руку госпожи Шевалье, обошел всех. Иванчук следовал за ним. Ему очень нравилось то, как входил в гостиную Пален, неизменно сосредоточивавший на себе общее внимание. Иванчук огорченно думал, что так входить трудно и что для этого нужно иметь очень многое: и высокий рост Палена, и его звучное имя, и его репутацию, и его безграничное равнодушие к тому, что о нем подумают и скажут. Некоторые гости, подавая руку Иванчуку, скороговоркой называли свои фамилии, и опять его веселая улыбка показывала, что здесь совершенное недоразумение. Не поверил недоразумению только вице-канцлер Панин: он ответил холодным взглядом на улыбку молодого человека и тотчас отвернулся. Иванчук немедленно выразил лицом, что вполне понимает и прощает рассеянность государственного деятеля. Обойдя всех гостей, он выбрал себе самое подходящее место: не слишком близко к хозяйке (это не соответствовало бы его служебному положению), но и не очень далеко от нее.

   Только осмотревшись, Иванчук вполне оценил, каким важным успехом было для него появление в доме госпожи Шевалье. Пять-шесть человек из находившихся в гостиной были важнейшими сановниками России. Остальные гости тоже ничего не портили, и лишь очень немногие были приглашены напрасно. Иванчук особенно пожалел, увидев молодого де Бальмена. Его присутствие здесь несколько уменьшало цену приглашения в дом знаменитой артистки.

    

    

  

   У Панина значилось правило в памятной книжке: ни под какими светскими предлогами не ездить в гости к людям, которых не любишь и не уважаешь. У Никиты Петровича была привычка заносить в записную книжку разные правила для собственного руководства. В последние месяцы он почти не имел времени для записей, но изредка с грустной усмешкой перечитывал старые тетрадки в бархатных переплетах.

   На вечер к госпоже Шевалье он поехал главным образом потому, что ему было неловко и неудобно во второй раз отклонить ее приглашение. Кроме того, как ни тяжело переносил Панин общество большинства людей, в одиночестве ему было порою еще тяжелее. Он говорил себе, что для дела полезно изредка посещать дом французской артистки: у нее собирались Уитворт, Рибас, Пален, Талызин, и там они могли говорить за карточным столом, не возбуждая никаких подозрений. Но законный предлог визита не рассеял дурного настроения Панина. Ему все-таки было досадно, что он поехал в этот подозрительный дом дурного тона.

   Старательно избегая Ростопчина, сидевшего с хозяйкой и занимавшего ее последними парижскими анекдотами, Панин поместился за небольшим столиком, в углу гостиной. Его соседом оказался де Бальмен. Он отсюда, завидуя Ростопчину, любовался госпожой Шевалье. Немного смущенный обществом вице-канцлера, де Бальмен пробовал с ним заговорить. Панин отвечал односложно. Молодой человек раздражал его, однако раздражал меньше, чем другие гости: он был никто.

   - Не будете ли вы добры сказать мне, - вежливо спросил де Бальмен, вместе робко и чуть насмешливо поглядывая на угрюмого вице-канцлера, - какая это звезда у графа Петра Алексеевича, вон та пятая, что поверх ленты? Верно, иностранной державы?

   Панин рассеянно посмотрел по направлению взгляда молодого человека.

   - Не могу вам сказать, не знаю, - кратко ответил он.

   - Благодарю вас. Верно, иностранной державы...

   "Он в самом деле весь в орденах, - подумал Панин. - Шесть, семь... восемь звезд... Говорят, он очень храбрый воин, с большой боевой заслугой. Однако не гнушается теперь иметь верховный надзор за Тайной канцелярией. Может быть, он читает и мои письма... Глава заговора и лучший друг государя! Да, верно, так надо. Гнусная вещь - политика..."

   Пален все менял места. Вначале он долго разговаривал с хозяйкой, затем пересел к Кутайсову, дружески беседовал и с другими гостями. Оказался ненадолго и за столиком в углу, причем тотчас вступил в оживленный разговор с чрезвычайно польщенным де Бальменом. Панин прислушался было к их беседе. Военный губернатор внимательно расспрашивал молодого человека о делах его полка, о том, какие офицеры пользуются особенным влиянием и славные ли они люди. "Так он, верно, и ту даму выспрашивал о государе, и Кутайсова о дворцовых делах", - подумал Панин.

   - Как жаль, что офицерам вашего полка трудно сделать карьер, - сказал конфиденциальным тоном Пален, нагибаясь дружески к де Бальмену. - Скажу вам по секрету, государь очень недолюбливает ваш полк.

   "Все лжет, - подумал раздраженно вице-канцлер. - И как обдуманно лжет!"

   Раздался звонок, и в соседней комнате послышался громкий, веселый, чуть по-детски пискливый смех.

   - Le voilЮ, notre cher amiral [Вот и наш дорогой адмирал (франц.).], - сказала хозяйка, улыбаясь.

   В комнату не вошел, а бочком вбежал странный, уже очень немолодой человек. В дверях он вдруг круто повернулся, так что носом к носу столкнулся с мосье Шевалье, ударил его по животу, покатился со смеху и мелкой рысцой побежал к хозяйке дома.

   "А, Штаалево начальство", - подумал де Бальмен.

   Это был адмирал де Рибас. Де Бальмен, никогда не видавший его вблизи, всматривался с особенным любопытством в нового гостя. "Неужели вот этот человек в Италии заманил самозванку к Орлову? - подумал он. - Вот бы узнать, что у него в душе..." Адмирал, схватив обе руки госпожи Шевалье, покрывал их поцелуями и, бегая глазами по комнате, радостно улыбаясь то одному, то другому гостю, что-то быстро говорил по-французски со странным твердым, но не русским акцентом. Де Бальмен смотрел на него с завистью. "Вот захотел и взял сразу обе ее ручки. Он на кота похож. А у Ростопчина глаза, как у жабы... А вот Пален внушительный - и любезный какой, прелесть! Уж если кому подражать, то ему... Досадно, однако, это, что он сказал о карьере. Надо будет у нас рассказать..."

   Пален встал, слегка потянулся и сказал, скрывая зевок:

   - Что ж золотое времечко терять, Никита Петрович? Стол давно готов.

   Де Бальмен, тоже вставая, подумал, что у них в полку за игру садились обыкновенно с этим самым восклицанием о золотом времечке. Как ни приятно было де Бальмену присутствовать на приеме у госпожи Шевалье, он в течение вечера испытывал и некоторое разочарование: в гостиной находились известнейшие люди России, но разговоры их не были значительнее, чем те, которые де Бальмен ежедневно слышал в полку и еще раньше в корпусе.

   Иванчук в этот вечер совершенно дознакомился с госпожой Шевалье: теперь он был уверен, что она всегда узнает его при встрече. Хотел даже попросить ее о Настеньке, но отложил до другого раза: случаи уж наверное будут. Он был чрезвычайно доволен вечером. Вначале Иванчук устроился при Лопухиной и занимал ее с большим успехом: Екатерина Николаевна слушала его шутки благосклонно. Через четверть часа он получил приглашение бывать у них в доме запросто. Это был громадный успех, о котором Иванчук только смутно мог мечтать. Но, как только он добился успеха, его уважение к дому Лопухиных сильно уменьшилось: по-настоящему он уважал (хоть ругал и недолюбливал) лишь тех людей, которые его не пускали к себе на порог. Иванчук даже вытащил записную книжку и спросил у Екатерины Николаевны адрес, хотя, как все, прекрасно знал, где живут Лопухины. Затем он присоединился к Ростопчину и долго говорил ему комплименты. Лесть у него выходила плоская и потому особенно действительная. Ростопчин, от природы человек наивно пристрастный, не замечавший своей несправедливости (цинизма в нем, как и в Иванчуке, было очень мало), - под влиянием служебных успехов, совершенно потерял чувство меры и чувство смешного. Никакая лесть не казалась ему преувеличенной, и всякий человек, восторженно о нем говоривший, ему нравился, каков бы он ни был в остальном. Так и на этот раз, слушая Иванчука, Ростопчин благожелательно отметил в памяти почтительного молодого человека. Но как только разговор от дел и заслуг Федора Васильевича перешел на другую тему, он перестал слушать. Иванчук перебрался к Кутайсову, и тоже вышло хорошо. В этот вечер все удавалось Иванчуку. Он чувствовал себя настолько свободно, что сам попросил у хозяйки еще чашку чаю. Удовольствие его от общества, в котором он находился, все увеличивалось - и вместе с тем ему становилось скучно. Этот вечер среди высокопоставленных людей уже был для него навсегда приобретенным капиталом; Иванчук испытывал такое чувство, как при накоплении новой тысячи рублей, - когда хотелось возможно скорее запечатать и отослать пачку ассигнаций в Гамбургскую контору. Соображая, что такое еще можно было бы сделать, Иванчук вспомнил о Талызине: хорошо было бы и с ним подогреть знакомство, - какие это у него собираются молодые люди? Талызин играл в карты в маленькой боковой комнате, которая отделялась аркой и колоннами от большой гостиной. Его партнерами были Пален и Рибас. Четвертый игрок сидел к салону спиной. "Это кто же? - спросил себя Иванчук, всматриваясь в высокую прическу густых пудреных волос, выделявшихся над черным бархатом воротника. - Да, тот нахал, Панин... Разве пойти посмотреть, как они играют?" Он взял за спинку стул, слегка качнул его ножками вперед и бойко, с чашкой чаю в другой руке, направился в боковую комнату.

   - Бонн шанс, месье, - сказал он весело, садясь между Паленом и Талызиным. Ему показалось, будто игроки не очень ему обрадовались. Никто не ответил, и разговор оборвался.

   "Да нет, вздор какой", - подумал уверенно Иванчук. Он поставил чашку на стол и, отодвинув немного подсвечник, сказал "pardon". "Эх, глупость сморозил! - пожалел тут же Иванчук. - Не надо было говорить pardon - подсвечнику, что ли? Ну, да не беда, подумают, я кого-нибудь задел ногой под столом... А интересно, почем у них игра?" На столе лежали кучки круглых, продолговатых и квадратных жетонов из разноцветной слоновой кости. "У патрона уйма какая, - обрадовался Иванчук. - Ну и мужчина! Сдает, сдает-то как!" Пален чрезвычайно быстрым и точным движением сдавал карты по три, справа налево, как полагается при игре в бостон. Каждая карта падала на свое место, не уклоняясь ни на вершок; вдруг последняя упала открытой. "Неужели засдался?" - спросил себя огорченно Иванчук и вспомнил, что пятьдесят вторая карта открывает в бостоне козырь.

   - Carreau, carissimo! [Бубны, дражайший мой! (франц., итал.)] - воскликнул де Рибас, торопливо разбирая свои карты.

   - Бубны козыри, значит, бостоном становится червонный валет, - сказал Иванчук, ни к кому в отдельности не обращаясь. Пален на сукне, не открывая, собрал свои карты в четырехугольник, выправил по столу и в одно мгновенье развернул веером, по мастям. Затем, почти не взглянув на них, снова свел карты в четырехугольник и положил на стол.

   - Demande en petite, - сказал де Рибас. - En toute petite, en toute-toute-petite! [Прошу по малой... Совсем по малой, совсем-совсем по малой! (франц.)] (он произнес немое "е" в конце слов).

   Талызин задумался. Пален смотрел на него с усмешкой.

   - Тут она ему и сказала, - произнес он.

   - Je passe... [Я пасую... (франц.)]

   - MisХre... [Мизер (франц.)]

   - А вы как, с экаром играете? - спросил Иванчук погромче. Поймав вдруг на себе злобный взгляд вице-канцлера, он смутился и замолчал. Игра досталась Палену. "Эк он рискует, ведь ничего у него нет", - сказал мысленно Иванчук, смотря в карты своего патрона, опять мгновенно раскрывшиеся веером. Пален, не задумываясь ни на секунду над ходами, мастерски разыграл игру и еще придвинул к себе большую кучу жетонов. В передней прозвучал звонок. "Я, может, в год столько жалованья не получаю, сколько Петр Алексеевич сейчас загреб", - с восхищением подумал Иванчук. Он смотрел вкось мимо колонны, - какой гость приехал так поздно? Гость этот еще не появился, но по неуловимому движению в первом, сообщавшемся с передней, салоне (открытая широкая дверь его была видна из боковой комнаты) Иванчук сразу догадался, что прибыл очень важный человек. В дверях мелькнуло испуганное лицо мосье Шевалье, и в ту же минуту в большой гостиной все поднялись с мест. На пороге показался наследник престола. Иванчук смотрел на него во все глаза, еще не приходя в себя от восторга и ужаса. Александр Павлович торопливо шел к хозяйке, неловким движением головы и руки приглашая гостей сесть. Вдруг сбоку от себя он увидел поспешно поднявшихся из-за стола игроков. В глазах великого князя что-то мелькнуло - и исчезло. На поразительно красивом, еще совершенно юном лице его засветилась шутливая улыбка.

   - Je suis sans excuse, Madame, je le sais [Мне нет прощения, сударыня, я это знаю (франц.)], - сказал он, целуя руку госпожи Шевалье.

    

    

  

   - Не так ты бьешь, - наставительно говорил Насков, поправляя инструментом кончик кия. - Не так бьешь, сын мой. Надо было играть легонько от красного - вот так. Тогда бы они у тебя и остались в уголочке. А ты жаришь изо всей силы, только разбросал шары. Сила, сын мой, и хорохоренье при игре в карамболь не требуются... Вот, сам видишь, конечно, а могла бы быть серия. Dixi. [Я кончил (буквально: сказал) (лат.)]

   Он говорил быстро и оживленно, но изредка как-то странно спотыкался в слогах.

   - Ну, уж это мое дело, - сердито ответил промахнувшийся Штааль, отходя от биллиарда и садясь к столику.

   - Твое, разумеется, - согласился Насков. - Но зачем же, сын мой, ты сердишься, аки тигра лютая?

   "Совсем это не остроумно, "аки тигра лютая", - подумал Штааль, почти с ненавистью рассматривая лысую голову, помятое лицо без ресниц и бровей, неряшливый костюм своего партнера. - И ведет себя скоморохом, и говорит, как скоморох. Вечно острит, вечно лжет".

   Насков вынул мелок из кармана, намелил кий и нескладно опрокинулся туловищем на биллиард. Руки у него всегда немного дрожали. Но по покачиванию прицела, по особой легкости удара, по тому, как Насков, в неудобной позе, держал между указательным и большим пальцами передний конец кия, сразу виден был мастер. Все три шара сошлись в углу. Насков спустил правую ногу с борта, опять намелил кий кубиком и легонько повел шары по борту. "Четыре, пять, шесть, - считал мысленно Штааль. - Теперь до десяти дойдет! Опять я проиграл..."

   Он как бы равнодушно отвернулся и взялся обеими руками за кий, поставленный толстым концом на некрашеный дощатый пол. В длинной узкой комнате дневной свет слабо сопротивлялся свету ламп в стеклянных шарах, спускавшихся с потолка к биллиардам. У окна на узеньком кожаном диване, прижавшись тесно друг к другу, скромно сидели два зрителя, стараясь не касаться плечами висевших около них на стене чужих кафтанов и шинелей. В грязноватых зеркалах отражались лампы, стойки с киями по стенам, озабоченные раскрасневшиеся лица и белые рукава игроков. Все три биллиарда были заняты. Отовсюду, вперемежку с неровными голосами и смехом, слышался сухой стук шаров, более громкий при первом ударе и слабый, иного тона, при втором. В биллиардной в одни и те же часы неизменно собирались одни и те же люди. Эта длинная, темноватая по углам зала, на чужой взгляд неприветливая и неуютная, для них была родным домом, и всякое явление мира они расценивали главным образом по тому, как к нему здесь отнесутся. По истечении двух-трех лет, по вечным законам биллиардных, одна группа завсегдатаев внезапно куда-то исчезала, уступая место другой такой же. Только редкие люди были связаны с биллиардной раз навсегда: до ее закрытия или до своей смерти. К таким одиночкам относился Насков, давно уволенный со службы дипломат и опустившийся человек. Штааль принадлежал к предшествовавшему поколению завсегдатаев. Теперь, в этой зале, кроме Наскова, он не знал, даже в лицо, почти никого. Ему было грустно.

   "Неужели не дойдет больше до меня очередь?.. За десять перевалило. Этот может, однако, не выйти, - думал Штааль, невольно поводя плечом, как бы помогая своим движением шару Наскова уклониться от цели. - Нет, сделал и этот..."

   Насков столкнулся задом с игроком соседнего стола и остановился, рассеянным мутным взором глядя на игру соседа. Затем опять наклонился над биллиардом.

   - Два всего осталось. Плакали, сын мой, твои денежки, - сказал Насков, опять нагибаясь над биллиардом. - Так... И этак... Напоследок три борта... Пребезмерно мне сие любезно.

   Он положил в карман протянутый Штаалем золотой.

   "Теперь заговорит о своем фамильном происхождении или глупые анекдоты начнет рассказывать... И конец каждого анекдота повторит два раза", - подумал Штааль.

   - Больше не желаешь играть? На дискрецию? - спросил Насков.

   - Не желаю.

   - Не сердись, светик. Мне всего дороже соблюдение твоего здоровья... Позволь, ради Бога, мне пойти вымыть руки.

   Он надел кафтан и энергичной, подрагивающей походкой направился в уборную, нескладно размахивая руками и странно сгибая колени, точно он все время шагал через препятствия. Штааль смотрел ему вслед и не без удовольствия думал, что Насков болел дурной болезнью: он сам всем об этом рассказывал со смехом, как о случившейся с ним когда-то забавной истории, которой, по-видимому, он не придавал никакого значения. "А нос у тебя и очень может провалиться", - думал Штааль, сожалея, что неудобно напомнить об этом Наскову.

   - Время мое, Кирилл, - сказал он лакею, убиравшему шары. - Принеси-ка мне бутылку портеру, - добавил он неожиданно для самого себя: ему не хотелось ни пить, ни оставаться в накуренной биллиардной.

   - Слушаю-с.

   На третьем биллиарде играли в пять шаров игроки-завсегдатаи, звезды нового поколения. На их партию смотрело человек десять. Спиной к Штаалю, с любопытством следя за игрою, стоял сгорбленный старик. Штааль бегло скользнул взглядом по его спине и желто-седому затылку.

   "В Париже биллиарды больше наших, - подумал он почему-то. - И кии там кривые, шары толкают толстым концом..."

   - А, ты портеру потребовал, тигра лютая, - весело сказал вернувшийся Насков. - Увлекательная мысль.

   Он вытер руки о панталоны, налил полный бокал и выпил залпом.

   - Будь здоров!..

   "Из этого стакана не пить", - отметил в уме Штааль.

   - Послушай, как влачатся твои дела с божественной Шевалье? - спросил развязно Насков, очевидно желавший развеселить проигравшего приятеля. - Мне говорил Бальмен...

   - Никак.

   - Рифма: чудак! Есть еще рифма, но об оной умолчу (он приложил палец к губе и сделал испуганное лицо, затем быстро засмеялся).

   - Ты думаешь, так легко сойтись с госпожой Шевалье?

   - А ты думаешь, так трудно? У тебя есть сто рублей?

   "Нет", - хотел было ответить Штааль и утвердительно кивнул головой.

   - Тогда завтра, часов в пять, поезжай к ней с посещеньем.

   - Да я не знаком!

   - Сие не требуется, сын мой. Ты приказываешь доложить. Божественная тебя принимает. "Madame, je suis trХs malheureux..." ["Сударыня, я очень несчастен..." (франц.)] - (Насков хорошо владел французским языком и считал необходимым грассировать; однако грассированье у него, как у всех нарочно картавящих людей, совершенно не походило на французское). "Сударыня, мне до смерти хочется попасть на ваш бенефис, но, увы, все билеты расписаны за два месяца. Вы одни можете ввергнуть меня в блаженство..." Тут ты бросаешь на стол сто рублей.

   - Не видала она моих ста рублей.

   - Видала, натурально. Но она бережлива, как всякая француженка, и жадна, как всякая актерка. Ста рублей за билет, стоящий три, рядовой дурак не даст. Кроме того, ты красивый мальчик. Я вижу отсель ее благосклонную улыбку.

   - А дальше что? - спросил заинтересованный Штааль.

   - Дальше ты можешь, например, сказать, что ты видел в Париже в ее роли знаменитую Нунчиати. Разумеется, ты ее и во сне не видал, но это не имеет никакого значения. "Ах, вы бывали в Париже?.. Простите, мосье, я не разобрала вашу фамилию". Ты называешь. Она ничего не понимает в русских фамилиях: ей все одно - что Шереметев (у него неожиданно вышло: Шемеретев), что Штааль...

   - Или что Насков.

   - Pardon, я Бархатной книги...

   - А я шелковой, - сказал Штааль и сам покраснел от того, что так глупо сострил. - К тому же у нас нет под рукою Бархатной книги.

   - Позволь. Я тебе докажу. Мой пращур...

   - Не трудись.

   - Впрочем, не в этом дело. Повторяю, божественная ничего не понимает. Ты горячо восклицаешь, что Нунчиати и Давиа не достойны быть у ней служанками. Она мило и конфузливо улыбается: "Мосье, вы преувеличиваете..." - "Сударыня, я клянусь..." Клянись всем, что придет в голову, это тоже не имеет значения. Если хочешь, моей жизнью, не препятствую. Цени любезность, потому что по правде Давиа много лучше твоей Шевалье. Кому и знать, как не мне: не скрою, дело прошлое, прелестная Давиа дарила меня своей милостью...

   - Об этом я что-то не слыхал.

   - Cher ami [Дорогой мой (франц.)], ты тогда бегал под столом. Я потратил на нее более ста тысяч.

   - И того не слыхал. Я думал, ты и десяти тысяч не имел сроду.

   - Ты думал? Так ты не думай. Ежели ты будешь думать, то что будут делать Аристотель, Платон, Фукидид? Кстати, ты знаешь, как звали жену Фукидида? Фукибаба... Понимаешь: