Алданов Марк Александрович - Заговор

gn="justify">   - Как?

   Пален отошел от камина, прошел по галерее до конца, заглянул в дверь и вернулся.

   - Вы хорошо знаете Михайловский замок?

   - Совсем не знаю, - ответил Талызин, вдруг побледнев.

   Пален слегка развел руками с выражением: "иного от вас и не ожидал". Он еще подумал, затем подошел к другой двери, которой в полумраке прежде не замечал Талызин.

   - Кириллов, - позвал Пален, приоткрыв дверь. Ответа не было. - Кириллов! - повторил он громче. - Верно, перепились по случаю праздника. Это вход в его приватные покои. Желаете пройти? Там никого нет.

   Пален подошел к канделябру и вынул из него зажженную свечу.

   - Пожалуйте, - сказал он с усмешкой, открывая дверь. Пламя свечи изогнулось горизонтально. Им в лицо подул резкий ветер. Пален закрыл дверь. За дверью было темно и холодно. Только в конце анфилады комнат мерцал легкий свет. Пален шел осторожно, внимательно наблюдая за дрожащим пламенем свечи. Талызин безмолвно, как зачарованный, следовал за ним в нескольких шагах, неуверенно ступая и вытянув вперед левую руку, точно он боялся на что-то натолкнуться или упасть в яму.

   - Воску б не накапать, - не останавливаясь и не оборачиваясь, сказал шепотом Пален. - Это его библиотека.

   - Не слышу... Что? - шепнул, неровно ступая, Талызин. Сбоку огромным голубоватым четырехугольником слабо блеснуло окно. За ним, чуть светясь, расстилалась снежная пелена. Где-то вдали дрожал звездочкой огонек. Свет ночника впереди приближался. Талызин стукнулся рукой о дверь. Они вошли в комнату, где горел ночник. Пален остановился.

   - Здесь, - сказал он едва слышным шепотом. Талызин, сжимая плечи, с трудом переводил дыхание. В комнате было очень холодно. Его колотила нервная мелкая дрожь. Сердце стучало. Он хотел что-то сказать, но чувствовал, что язык может не подчиниться. Без кровинки в лице, он молча кивнул два раза головою.

   Комната была обложена по стенам деревом и выстлана во всю длину очень мягким толстым ковром. В памяти Талызина навсегда остались освещенные бледным пламенем ночника конная гипсовая статуя, громадный камин, странный письменный стол с решеткой из слоновой кости, небольшая кровать за ширмами. Камин и кровать почему-то были особенно страшны Талызину. Он опять хотел что-то сказать, но вышло невнятное бормотанье. Талызин взялся рукой за грудь и сделал вид, будто кашляет. Вдруг сквозь открытую, дрогнувшую на крючке форточку ветер с силой ворвался в комнату и рванул пламя свечи. Тени взлетели по стене. Пален, распахнув домино, быстро заслонил свечу левой ладонью и сделал несколько бесшумных шагов к стене.

   - Вот он, деталь, - сказал он, высоко подняв руки и осветив тяжелую дверь.

   - Что такое? - прошептал Талызин.

   - От этого все зависит. Потаенных дверей в спальной нет. Я выяснил. Но есть эта. Двери двойные. Стены толщины необыкновенной. Слышно оттуда не будет.

   - Так что же? - еще глуше шепнул Талызин. Дрожь его все усиливалась.

   - Пойдемте, там скажу, - ответил Пален. Он быстро обвел свечой вокруг себя. Пламя заколебалось. Огромная бесформенная тень метнулась по стене, покрыв часть потолка. "Точно дьявол в удушливом сне!.." - подумал Талызин. Они поспешно пошли назад. Вдруг издали донеслись веселые танцующие звуки духового оркестра. Пален задул свечу и приоткрыл дверь. В Готлиссовой галерее по-прежнему никого не было. Он вошел в комнату, вставил свечу в канделябр, снова ее засветив, вернулся к камину и принял прежнюю позу, не глядя на смертельно бледного Талызина.

   - В чем же дело? - спросил наконец, овладевая собою, Талызин. Он все время нервно оглядывался на дверь.

   - В том дело, - сказал Пален, - что, коль скоро зачнется в библиотеке шум, он бросится в те двери, поднимет крик, и через минуту в спальню ворвется стража.

   - Да ведь караул будет наш?..

   - Наш, наш? - повторил Пален, барабаня пальцами вытянутой руки по мраморной доске камина в такт доносившейся музыке. - Офицеры наши, а за солдат могу ли поручиться? Очень действует на солдат вид русского царя...

   - Что же вы хотите сделать?

   - Я его убеждаю наглухо закрыть те двери. Намекаю, что гибель может прийти оттуда.

   - Как так?

   - Двери ведут в спальню императрицы. Моя задача теперь в разговорах с ним вселить против нее подозрение. Авось ли выйдет...

   - Какая...

   Талызин хотел сказать "Какая низость!", - но опомнился. Пален посмотрел на него мрачно, перестал барабанить пальцами и повернулся лицом к камину, как бы показывая, что разговаривать больше не о чем. Усмешка сошла с угла рта Палена, и глаза его стали стальными.

   - Мы, однако, порешили лишь отреченье, - нерешительно проговорил Талызин. - На убийство иные не пойдут...

   Он сказал это и почувствовал, глядя на Палена, что неловко и незачем говорить пустяки.

   - Не идите, - равнодушно ответил Пален. - Это делает честь вашему мягкосердечию. Займитесь среди сиротства вашего самоусовершенствованием - кажется, это так называется?.. Оно же и более еще безопасно.

   - Нет, полноте, Петр Алексеевич, не для того говорю я, чтобы меняться с вами оскорблениями... Вы знаете, как я вас уважаю.

   - Ah, je vous remercie [Ах, благодарю вас (франц.)], - резко сказал Пален, снова к нему поворачиваясь. Он перешел на французский язык. - Конечно, я очень дорожу вашим уважением, но боюсь, что мне никак его не заслужить. У нас слишком разные взгляды... Я желал бы, однако, знать, - добавил он, видимо сдерживаясь из последних сил, - я желал бы знать, чего вы все, собственно, хотите? По-вашему, то, что я делаю, подлость? Вы это хотели сказать? Ну, мы не сделаем подлости, этой подлости, он убежит, нас схватят, изрубят в куски тех, кто не дастся, других повезут в Тайную... Вы нас в застенке будете утешать тем, что мы подлости не сделали? Да мы уже сделали тысячу подлостей! Да, да, мы все - и вы в том числе... Нет, вы правы, уходите из комплота, Талызин. Предоставьте политическое убийство людям покрепче вас. Панин, по крайней мере, был дипломатичен: он вовсе об этом не спрашивал. "Не мое, мол, дело, устраивайтесь, как знаете. Мне главное, чтоб была конституция..."

   Талызин молча его слушал. Он чувствовал большую усталость. "Ах, все равно, лишь бы скорее... Он прав, конечно... Да и вправду вздор все это. И угрызений совести не будет ни у него, ни даже у меня... Все вздор", - угрюмо думал он.

   - Вы меня не поняли, - сказал он сухо. - Я говорил не о себе... Но быть может, целесообразнее добиться отречения, чем убивать.

   Пален засмеялся:

   - Конечно, вы еще молоды, Талызин, но вам все-таки не двадцать лет и вы не сын Павла, как Александр. Подумайте о том, что вы говорите. Отреченье немыслимо. Ну, предположим, он отречется, как отрекся его отец. Куда вы его денете? В крепость? В загородный дворец? Да на следующий день его освободит гвардия! А не на следующий день, так через месяц, через год, когда найдется новый Мирович, честолюбивый офицер, который взбунтует свою роту солдат. Пришлось бы задушить его в загородном дворце, как задушили его отца. По-моему, гораздо менее гнусно убить самодержца, чем беззащитного узника... Говорить об этом незачем. Но вы должны были бы понимать, что нельзя оставлять в живых двух царей. Мы не можем рисковать судьбами Русского государства. Уж лучше провозгласить республику...

   Оркестр в белом зале заиграл новый танец.

   - Это матрадура, - сказал, прислушиваясь и улыбаясь, Пален. - Очень люблю... Вы не танцуете, Петр Александрович? Пойдем, что ж все говорить о таких неприятных предметах...

   Они вышли в Концертный зал.

   "Он щеголяет своим хладнокровием... И о матрадуре тоже сказал из щегольства. Умный человек, а хочет зачем-то походить на злодея из слезной драммы... Но в существе он совершенно прав, - думал Талызин, сожалея о том, что возражал. - Все это и просто и неоспоримо".

   Пален смотрел на него и улыбался, качая головой в такт матрадуре. "И с этим каши не сваришь, - думал он ласково. - Этот еще из лучших... Нет, надо в исполнители взять немца. Без Беннигсена дело не выйдет".

    

    

  

   Знакомых на маскараде было у Штааля немало, но как-то так вышло, что не к кому было пристать. Впрочем, ему этого и не хотелось. Тоска не покидала его ни на минуту. "Да в чем дело? - уже по привычке думал он, хитря сам с собою. - Деньги есть... Не очень много, конечно, однако я никогда не был так богат, как теперь... Или в Шевалиху так я влюблен, что ли?.. Если говорю Шевалиха, как Иванчук, значит, не так влюблен... Или заговора я боюсь?" - невинно подходил он к этому предположению, хоть с самого начала знал, что именно в этом все дело. Мысль о заговоре лежала у него на сердце камнем. "Raisonnons [Обдумаем (франц.)], - повторял он угрюмо в сотый раз. - Во-первых, никто меня не заставляет лезть в комплот [заговор (франц. complot).]... Быть может, Ламор и прав. Что ж, не захочу, так и не полезу. Значит, вздор..." Но это рассуждение, как будто совершенно неоспоримое, не требовавшее никакого "во-вторых", его не успокаивало. "Нет, пойдешь, - отвечал он себе злобно. - Вот и не заставляет никто, и прав старик Ламор, а ты все-таки пойдешь... И попадешь, чего доброго, на дыбу в том деревянном строении в крепости. - Он не раз (особенно после встречи с Ламором) представлял себе дыбу, знал ее устройство и по ночам возвращался к ней мыслями. - По потолку через весь застенок идет тяжелый брус, на нем блок с веревкой в желобе. Разденут догола, на ноги бревно, руки выкрутят назад и свяжут ремнями (это у них называется хомутом). За хомут подвесят к блоку. Затем заплечный мастер в красной рубахе потянет веревку, - верно, так завизжит в желобе... Тело медленно поднимается, руки выйдут из суставов. Это виска, а потом будет встряска: он вскочит на бревно и запляшет... А после встряски бьют кнутом... Ну, да разве я одну виску выдержу?.. Верно, тотчас околею, и слава Богу... А ежели и через это пройти? Тогда из строения в длинную кибитку, под рогожу. Снизу отверстие, пищу подают и для всего... Да, хорошего мало, - говорил он себе, содрогаясь, - надо очень, очень подумать... Ну, а во-вторых? Какое-то у меня было еще во-вторых и в-третьих?.. Да, во-вторых, не я один, верно, в заговоре, а, быть может, десятки или, скорее, сотни людей. И Пален в том числе, за ним ведь не пропадешь..." Он искал глазами Палена (его многие искали в этот вечер) и вдруг невдалеке от себя увидел Иванчука с Настенькой. Штааль холодно поклонился. Иванчук ласково-пренебрежительно кивнул головой. Настенька ответила неестественно-бесстрастным поклоном (она этот светский поклон нарочно разучила для встречи с Штаалем и даже заимствовала гордый поворот глаз из игры госпожи Шевалье в какой-то пьесе). Раскланялись, разошлись, и оба почувствовали, что все кончено навсегда. Их даже почти не взволновала встреча. Штааль нисколько не домогался больше любви Настеньки. "Все взял, хорошего понемножку, дай Бог счастья Иванчуку!" - говорил он себе насмешливо. Однако ее равнодушный поклон с гордым поворотом глаз был ему неприятен. Эта маленькая неприятность теперь легла в кучу, едва увеличив давившую его Душевную тоску. "Черт с ней, с Настенькой! - пробормотал он сквозь зубы и опять, как часто в последнее время, с удовольствием почувствовал себя циником, для которого нет ничего святого. - Были бы деньги да здоровье, вот теперь и вся моя философия... Да, вот только заговор... А не спросить ли прямо у Палена: так, мол, и так, выкладывай, старый черт, все что знаешь, не то до государя дойду!.." Штааль неожиданно улыбнулся, почувствовав, как невозможно сказать этакое Палену.

   Вдоль стены комнаты, по которой он проходил, тянулся буфет с огромными серебряными леопардами по краям. Буфетов в залах дворца было в вечер маскарада несколько. Но этот был особенно роскошный. У него стояли только люди с именем и с положением. Штааль еще раньше обратил на это внимание. Он подошел к буфету и строго приказал лакею в красной ливрее дать ему рюмку коньяку. Лакей с удивленным видом выполнил приказание. "Ну, вот, и легче стало... А ведь это всегда при мне будет, что бы там ни случилось. Уж водки никто не отнимет. В кибитку, под рогожу, через дыру, и то, верно, можно будет получить косушку... - Штааль представил себя лежащим в кибитке, на соломе, в темноте, под рогожей, с избитым, окровавленным телом... - Душно не будет, скорее холодно, ведь в дыру будет входить стужа, - морщась думал он и вспомнил, как в Сен-Готардском убежище платком затыкал отверстие в потолке чулана, - все не мог заткнуть. - Навсегда и это прошло... Никогда больше не увижу..." Ему вдруг до сладостной боли захотелось увидеть Сен-Готард, черную чашу озера с дрожащей водою, крошечный уютный чулан в монастыре. Штааль тыкнул вилкой в какую-то закуску, велел презрительно смотревшему на него лакею налить еще рюмку, проглотил коньяк залпом - и на мгновенье поймал страшную мелодию, которую в ту ночь за дощатой стеной чулана играл на виржинале монах. На Штааля нахлынула радость. В ту же минуту донесшиеся издали звуки оркестра подхватили и снова унесли безвозвратно мелодию Сен-Готардского убежища...

   - А я Сашке морду набью, будь он двадцать раз оберкамергер, - сказал поблизости густой бас. Штааль оглянулся и саженях в двух от себя увидел у буфета возвышавшуюся над всеми головой фигуру Николая Зубова. С Зубовым пил Уваров. Штааль вспомнил бал у князя Безбородко. "Ах, тогда было весело, не то что теперь!.." Жаль бедного Александра Андреевича... При нем все было по-иному... Лопухина тогда очень ко мне льнула, мог, мог сделать карьер... Того карьера не хотел, а на этот, значит, иду? Разве, впрочем, я только для карьера? А то для чего же? Ежели дело выйдет, я потребую два чина и сто тысяч чистоганом... Как же, однако, потребую? Условие, что ли. заранее заключить? Какую кость ни выкинут, все придется съесть. Могут ли дать сто тысяч на брата? Скажем, нас сто человек, значит, сколько выйдет на всех: сто на сто тысяч - пять да два, семь нолей, стало быть сто миллионов... Где же это взять? Таких денег нет и в казне, - огорченно подумал он и отошел от буфета, с ненавистью взглянув на Уварова. - Правда, мне могут дать больше, нежели другим... Какая, однако, будет моя роля в комплоте? Хорошо бы вправду спросить у Палена. Надо же каждому знать свое дело. А то пройти в Тронный зал, на того посмотреть?.."

   У противоположной стены длинного зала он увидел госпожу Шевалье. Она была в костюме Астреи и с ног до головы залита бриллиантами, хоть это не очень шло к костюму. Перед артисткой, разговаривая с ней, кто-то сидел спиной к Штаалю. "Прелесть какая!.. Подойти?.. Ах, какой я осел! - Штааль вдруг радостно сообразил, что сделал ошибку в счете: ведь сто тысяч, помноженные на сто, составят не сто миллионов, а десять. - Ну да, семь нолей, десять миллионов... Ах, я осел!.. Десять миллионов отлично могут нам раздать, конечно, могут за такую услугу..." Говоривший с Шевалье человек повернул голову вполоборота. Это был Пален.

   Штааль пересек зал в ширину и с беззаботным видом пошел вдоль длинной стены так, чтобы пройти в двух шагах от них. Не доходя немного до госпожи Шевалье, Штааль, до того старательно смотревший в другую сторону, как бы случайно перевел взор, быстро изобразил на лице удивление и низко поклонился знаменитой артистке. Она взглянула на него через плечо сидевшего Палена и приветливо улыбнулась.

   Она не помнила фамилии Штааля, не помнила, кто он, знала только, что он в нее влюблен. Это ей было не в диковину, но оттого ли, что Штааль был очень красив в этот вечер (ему шла бледность и усталое выражение, - он много пил и почти не спал в последние ночи), взгляд госпожи Шевалье задержался на нем гораздо ласковей, чем обычно. Он тотчас это почувствовал. Сердце у него забилось. Пален повернул голову в направлении взгляда артистки и тоже улыбнулся Штаалю. Он жестом подозвал молодого человека и, положив ему левую руку на спину, остановил перед госпожой Шевалье.

   - Вы знаете этого молодого воина, богиня? - сказал Пален, вопросительно глядя на госпожу Шевалье и на Штааля: он не был уверен, свободно ли говорит по-французски Штааль. - Это наш будущий Суворов.

   Штааль с глупо-радостным видом пробормотал что-то вроде "Vous me comblez, comte...". ["Вы слишком добры ко мне, граф..." (франц.)] Но, сообразив, что эта фраза как бы признавала серьезным замечание Палена, он густо покраснел и добавил:

   - Oh, quelle cruelle plaisanterie!.. [О, какая жестокая шутка!.. (франц.)]

   Это замечание также показалось ему неудачным. Пален, однако, не очень его слушал. Убедившись, что Штааль говорит по-французски, он встал и посадил молодого человека на свое место.

   - Посидите-ка заместо меня с коллежской асессоршей, господин поручик, - шутливо сказал он по-русски Штаалю (мужу госпожи Шевалье был недавно пожалован чин коллежского асессора). - Богиня... - прощаясь, произнес Пален, целуя руку госпожи Шевалье.

   Ей не нравилось, что он называл ее dИesse. Это напоминало ей, что она была богиней разума в революционном Париже. Она смутно даже подозревала, что Палену это известно и что он называет ее богиней нарочно. Он и слово "богиня" произносил деловито и просто, как обыкновенный чин: так он называл Штааля поручиком.

   - Вы меня покидаете? - недовольным тоном спросила госпожа Шевалье.

   На лице Палена выразилось отчаяние. Он глубоко вздохнул и приложил к сердцу руку, в которой держал маску.

   - Да, я покидаю вас, богиня, - сказал он проникновенным тоном. - Я покидаю вас, но только на несколько минут. Мне надо показаться в Тронном зале. Затем я вернусь к вам и у ваших ног проведу остаток моих дней. Больше ничто нас не разлучит, богиня, - две жизни наши будут соединены навеки...

   - Allez, allez, incorrigible farceur [Идите, идите, неисправимый балагур (франц.)], - сказала госпожа Шевалье с безнадежной улыбкой. Ей очень нравился этот человек, говоривший с ней, как с идиоткой; нравился даже его тон, хоть иногда ее раздражал; так никто с ней не говорил. Разговор Палена почти всегда был совершенно неинтересен. Но всеми ясно чувствовалось, что Палену и неинтересно быть интересным. Это внушало большинству женщин легкое нервное волнение.

   Пален поднял с отчаянием руки и отошел прочь, очевидно забыв о госпоже Шевалье в ту самую секунду, как они расстались. Артистка с досадой проводила его глазами, затем перевела взор на Штааля. Пален был настоящий человек; этот был один из сотни влюбленных в нее мальчишек. Но и он был недурен в своем роде.

   - Eh bien, - произнесла она, решительно не зная, что сказать Штаалю. - En bien! Mais qu'est ce que vous devenez donc? On ne vous voit plus. [Ну хорошо... ну хорошо! Но что же вы делаете? Вас больше не видно (франц.)]

   Сказалось это случайно, как-то само собой, но точно так, как если б Штааль постоянно, по нескольку раз в день, бывал у нее в доме, а вот в последние два дня не заглядывал. Лишь затем, прочитав изумление и счастье на вспыхнувшем лице Штааля, госпожа Шевалье спросила себя, был ли у нее вообще когда-либо этот молодой человек. Ей сразу вспомнились их немногочисленные встречи. Она смотрела на него и чувствовала, что теперь нельзя вернуться к тону хозяйки большого политического салона или же влюбленной в искусство великой артистки, - нельзя да и незачем. Она много выпила шампанского в этот вечер и была в особенном, раздраженном состоянии: Гагарина все время попадалась ей на глаза, и поклонники что-то не ходили толпами, как обычно. Госпожа Шевалье в упор смотрела на Штааля, и взор ее совершенно изменился.

   - Alors quand? [Ну, так когда? (франц.)] - быстро и негромко спросила она с наглым выражением в голосе, чувствуя себя Мессалиной из какой-то пьесы.

   Штааль смотрел на нее и не смел верить новому выражению ее лица. Но в выражении этом ошибиться было невозможно.

   - Cette nuit [Сегодня ночью... (франц.)], - прошептал он.

   Она засмеялась:

   - Et le gros, qu'en fais-tu?.. [А как же быть со значительным лицом?.. (франц.)]

   - Je m'en f... [Плевать мне на него... (франц.)] - решительно сказал Штааль, следуя больше звуковому темпу разговора и не понимая, о ком идет речь. "Ее муж, сказывают, уехал за границу... Ах да, Кутайсов..."

   - Non, pas aujourd'hui, mais j'arrangerai cela, mon petit. Et maintenant f... le camp... [Нет, не сегодня, но я это улажу, малыш. А теперь... (франц.)]

   Она встала. Но точно ей мало показалось, она вдруг сказала негромко:

   - Attends... Combien? [Погоди... Сколько? (франц.)]

   Ей совершенно не были нужны его деньги, и она догадывалась, что их у него немного... Это она говорила для ощущения, молодея на десять лет и чувствуя себя уже не Мессалиной, а лионской уличной женщиной, какой она была в юности...

   - Се que vous voudrez... Ce que tu voudras [Сколько хотите... Сколько хочешь (франц.)], - растерянно сказал Штааль. "Осталось десять, нет, девять тысяч... Мало!.."

   Она весело засмеялась:

   - Tu es bЙte. Tu mИriterais le fouet. [Ты скотина. Ты заслуживаешь кнута (франц.)]

   Походкой Астреи она направилась к дверям. Штааль растерянно смотрел ей вслед.

    

    

  

   Пален прошел по залам и, не встретив нигде наследника престола, неторопливо опустился вниз, в его апартаменты.

   - Его высочество здесь? - спросил он у старого лакея. "Кажется, и этот на службе у нас. в Тайной?" - подумал он.

   - Так точно, ваше сиятельство. Прилегли в кабинете отдохнуть.

   Пален без доклада прошел к кабинету Александра Павловича, едва слышно постучал и открыл дверь, не дожидаясь ответа. В слабо освещенной небольшой комнате великий князь, в домино, лежал на розовом бархатном диване, глядя вниз на ковер, подложив руку под щеку. Он поднял голову, вздрогнул и быстро сел, увидев внезапно появившуюся огромную фигуру гостя. Палена поразило скользнувшее в глазах Александра и мгновенно исчезнувшее выражение острой ненависти.

   - Что? Что случилось?

   - Ничего, ваше высочество, ничего не случилось. Я так хотел сделать вам посещение, - пояснил, улыбаясь, Пален. - Вы почивали?

   "Что, ежели все дело ошибка? - тревожно спросил он себя. - Ну, да он не решится..."

   - Ах, нет... Устал от маскарадной суеты и толкотни... Отлучился на четверть часа к себе... Садитесь, граф, гостем будете, - приветливо приятным мягким голосом сказал Александр, улыбаясь своей прелестной детской улыбкой. - Никто не видал, что вы прошли ко мне?

   - Никто, кажется, кроме вашего лакея... Славный старик ваш Василий...

   - Ах, да, хороший старичок, хоть немного плохоголов.

   Пален уселся в кресло около дивана, поднял лежавшую на ковре маску наследника и положил ее на стол.

   - Зачем вы утруждаетесь? Благодарствуйте... Хороши вы в домино, граф, совсем молодой человек. Очень вам идет.

   - Да я и веду себя, как малолетний, ваше высочество, - весело сказал Пален. - Вообразите, только что строил куры госпоже Шевалье.

   - О-о!..

   - И правда, истая волшебница. Люди, имеющие сколько-нибудь крови в жилах, не могут, видя ее, не испытать амурного волненья, - сказал Пален, впрочем для амурного волненья довольно равнодушным тоном. - Изящнейшая эта ваша комната... Ведь оттуда ничего не слышно? - помолчав, добавил он невзначай.

   - Очень славная комната, - точно не разобрав вопроса, сказал Александр. - А моя жена наверху, на бале...

   - Да... Прекрасный маскерад.

   - Исключая скуки...

   - В ваши годы наскучить балами, ваше высочество! Вот чего мы не знали. Ах, как я был счастлив в больших обществах, когда был молод. И танцевал я до упаду.

   - Неужели? В Риге?

   - Нет, нет. Ведь юность моя прошла в Петербурге... Когда ваш покойный дед отрекся от престола, я служил в конном полку.

   - Вот как, я не знал, - сказал Александр, внимательно расправляя золотую кисть подушки. Темно-голубые, не очень большие глаза его полузакрылись. Морщинки появились меж странно-белых бровей.

   - Видел, видел, как тогда все сделалось, - пояснил, улыбаясь, Пален.

   - Позвольте, сколько ж вам было лет? Лет семнадцать?

   - Да, не более того... Поэтому я и не участвовал в деле, но видел и помню все, как ежели бы вчера было. Решительные были люди...

   Александр не поддержал разговора.

   - Вот ведь и тогда многие находили, что безысходно погибла Россия. И что же вышло? Вышло блистательное царствование... Россия не погибнет, пока будут у нее достойные граждане.

   - Надеюсь, всегда будут, граф. И даже уверен, что будут...

   - С высоты престола подается пример гражданам, ваше высочество. Это зависит и от вас.

   - Дай Бог, дай Бог!

   - Мудрая наша поговорка, ваше высочество, указывает: на Бога надейся, а сам не плошай.

   - А я, чем более живу, тем яснее вижу, что мы, человеки, бессильны, а во всем воля Божия.

   - Это весьма справедливо, ваше высочество, - сказал Пален. - Но в иных обстоятельствах жизни приходится нам делать дела решительные, во всем на себя полагаясь. - Он помолчал. - Если б так думала покойная бабка ваша и Алексей Григорьевич Орлов, то Россия, верно, теперь была бы провинцией прусского короля, которым был покровительствуем почивший дед ваш.

   - Да, конечно, может быть, вы и правы.

   - А вот, ваше высочество, - сказал, невесело улыбаясь, Пален, - очень мне по-прежнему любопытно знать, как по-вашему я прав: конечно или только может быть?

   - Этого я что-то не пойму, граф.

   - Я скажу яснее, ваше высочество... Мы ведь не раз говорили... Говорю снова с достоверностью: скоро вам надлежит взойти на российский престол.

   - Я от вас действительно это слышал, граф. Но напомню вам, я всегда в самом начале отвечал, что своего долга сына и верноподданного забыть не могу.

   - Вы действительно всегда отвечали это в самом начале, ваше высочество, - сказал Пален и нахмурился. - А я вам говорю: забудьте, ежели так, долг сына и верноподданного, ваше высочество, перед первейшим священнейшим долгом гражданина.

   Александр молчал. На лице его выразилось волнение. Пален знал, что великий князь всегда волнуется при этом доводе. "Или притворяется? Может, и то и другое?.."

   - И вид, однако, у вашего высочества, истинно краше в гроб кладут, - со вздохом сказал как будто некстати Пален: он чувствовал, что это замечание должно быть приятно великому князю. Впрочем, лицо у Александра Павловича было действительно бледное и измученное.

   - Странно было бы, ежели б не так было, Петр Алексеевич.

   - Вам надлежит сделать над собою усилие. Сделайте это для России, ваше высочество... Помните, как вы ей нужны. Подумайте, что вы скоро будете царем.

   - Ах, полноте!..

   - Через месяц, ваше высочество.

   Александр быстро на него взглянул:

   - Почему через месяц?

   - Может, и раньше. Но едва ли позднее.

   - Я не хочу вас слушать, граф, - строго сказал наследник, качая отрицательно головой и совсем закрыв глаза.

   - Да что же, ваше высочество, мы говорим без свидетелей, - сказал Пален, не сдержав раздражения (лицо Александра чуть дернулось), - и ведь не расписок же мы У вас просим. - Он спохватился. - Мы льстились заслужить ваше доверие. Я только хотел заметить вашему высочеству, ежели вы говорите о сыновнем долге: должно вам спасти жизнь государю.

   - Как? - встрепенувшись, сказал Александр. Он оторвался от спинки дивана и весь наклонился вперед.

   - Почем вы знаете, что на жизнь государя императора не готовится покушение? Да, покушение... За несчетные обиды, за непристойную брань, за поносные поступки, за все, ваше высочество. Думаете ли вы, что все себе можно позволить над русскими людьми? - с силой сказал он. - Почем вы знаете, что один из тех офицеров, которых он приказал бить палками, не заколет его кинжалом хоть нынче на маскераде? Или у полковника Грузинова, засеченного насмерть по его велению, не осталось ни родных, ни друзей?

   - Боже мой! - слабо вскрикнул Александр, закрывая лицо руками.

   "Может быть, и вправду поражен?" - спросил себя Пален.

   - Ваше высочество, - сказал он проникновенно. - Вы должны спасти от ужасной участи вашего отца... И не его одного: разные разговоры идут в гвардии, ваше высочество. Люди доведены до отчаяния. Дошло до того, что вспоминают ужасный пример Франции. Вы не только отца, вы Россию, быть может, спасете. Дайте нам согласие, и дело будет сделано. Ни один волос не упадет с головы вашего отца... Поверьте, и ему будет слаще жить, не делая зла, в каком-либо загородном дворце вдали от треволнений царствования. Подумайте о спасении души отца вашего. На ней много, очень много грехов, ваше высочество.

   - Ах, Петр Алексеевич, - сказал с жаром Александр. - Если б это случилось, я окружил бы всем почетом, всеми возможными радостями жизнь моего отца, я превратил бы ее в вечный праздник отрады. Не один загородный дворец, все мои дворцы ("мои", - отметил мысленно Пален) были бы в его распоряжении. Я устроил бы ему театр, я поселил бы с ним Гагарину... Да мы все ездили бы к нему в гости...

   - Истинно так, ваше высочество. И государь будет счастлив, гораздо счастливее, нежели теперь, творя ужасы и от них же первый страдая.

   - Ах, граф, - с еще большим жаром сказал Александр, хватая Палена за руки. - Вы один имеете влияние на отца. Убедите его добровольно отречься от престола, и отечество благословит ваше имя...

   "Он что ж, или почитает меня за дурака?" - удивленно подумал Пален, пожимая красивые слабые руки великого князя.

   - Да ведь как сказать, ваше высочество? - начал он. - Мы и хотим убедить государя императора отречься добровольно... Вся задача, как того достигнуть. Да, конечно, я имею на него влияние и слава Богу: истинно вам говорю, ваше высочество, - вставил он, опустив глаза, особенно подчеркнутым значительным тоном, - истинно вам говорю, ежели б не я, Бог знает, какое зло еще не свалилось бы на Россию, на царскую семью, на вас. Хоть и без всякой приятности, а скажу это вашему высочеству: все возможно в деспотической стране, и времена царевича Алексея еще, быть может, не миновали в России. - Он мельком взглянул на Александра и продолжал: - Да, я имею влияние на государя императора. Мы и надеемся убедить его добровольно отречься в вашу пользу. Но боюсь, не будет ли нерасчетливо следовать вами указанному. Сейчас дела наши в порядочном состоянии, но как бы не взяли тогда оборот неблагоприятный? Вы знаете нрав его величества... Ну, ежели я, например, завтра скажу ему в докладе: отрекитесь, государь, - будет ли толк, ваше высочество? Нет, ничего не будет, - разве лишь моя голова слетит с плеч... Впрочем, разрешите от имени вашего высочества предложить сию вашу мысль на обсуждение в тесном кругу. Посмотрим, что скажут другие.

   - Нет, ради Бога, от моего имени ничего не предлагайте на обсуждение. Я только вам говорю.

   - Я за лестнейший долг почел бы сделать вам угодное. Но соучастники наши, верно, отвергнут сию попытку... А может, признают, ежели ее делать, то не кому иному, как вашему высочеству. Хоть времена царевича Алексея и не миновали, а все же законный наследник трона может более уповать на снисхождение царя, нежели всякий из нас.

   - Нельзя мне говорить в свою пользу: ведь я на престол взошел бы, а вы не имеете в деле интереса.

   "Вот как", - опять отметил в уме Пален.

   - Мы все имеем интерес, - сказал он, - и о каждом такое же скажут. Ваше высочество в разговорах со мною и с графом Паниным не скрывали от нас намерения по вступлении на престол, уважая своими и нашими мыслями, ограничить произвол самовластья.

   - Вы знаете, что это всегда было дражайшей моей мечтой.

   "VoilЮ qui n'Иst pas trХs clair" ["Вот это не очень ясно" (франц.)], - сказал себе Пален.

   - Я предполагал, ваше высочество, что здесь не только прекрасная мечта ваша. Доброта вашего сердца, благородство ваших чувствований и помыслов хорошо нам известны... Ведь мы правильно поняли ваше высочество, разумея в словах ваших безотлагательное дарование России конституционного правления?

   - Я ничего другого не желаю, граф.

   - Вот наш интерес как граждан, любящих отечество. Могут быть и приватные интересы, но они лишены важности по сравнению с главным. Клеветники не устыдятся представить нас в худом свете. Пусть несут, что им угодно... Ваше высочество говорили о своем намерении поручить графу Панину управление иностранным ведомством. Ростопчин ведь никуда не годится, пустой и сварливый человек.

   Он замолчал и вопросительно посмотрел на Александра.

   - Вы знаете, я видеть не могу это калмыковатое лицо. Стыдно, что ему был подчинен такой человек, как Панин.

   - Я точно того же мнения, ваше высочество. Панин честный, образованный и умный человек... Не без педантства, конечно, и немного ослеплен самомнением. Но лучшего слуги не найти вашему высочеству... Вы еще говорили, что на меня хотите возложить бремя общего руководства правительственными делами?

   - И натурально поручить это умнейшему человеку России.

   - Благодарю выше меры, ваше высочество, хоть это отнюдь не важно, - сказал Пален, низко кланяясь. - Мне для себя ничего не надо. Я не алчен к почестям... Возвращаюсь к тому, как достигнуть отреченья отца нашего. Я прямо скажу, ваше высочество, тут необходим моральный шок. Мы должны предстать перед государем в образе силы. Мы будем молить государя об отречении, но надлежит, чтобы он чувствовал за нами и силу. И для того нужно согласие вашего высочества.

   - Я не могу дать вам согласия... Я и слушать вас не должен.

   - Тогда ничего не будет, - твердо сказал Пален. - Без вашего согласия никто не захочет идти в дело.

   Оба замолчали.

   - Ваше высочество, избегайте порок нерешительности.

   - Да я и замысла вашего в точности не знаю... Я не должен вас слушать, но доносчиком, граф, я никогда не был.

   - Получив ваше согласие, - упрямо повторил Пален, - мы ночью явимся к императору и будем молить его об отречении.

   - И вас схватят.

   - Я возьму на себя удаление ненадежных частей. Мы выберем день, когда в карауле будет войсковая часть, вполне преданная вашему высочеству... Вас так любят.

   - Я не даю согласия, граф. Не знаю, так ли меня и любят. Разве третий батальон Семеновского полка? Там действительно солдаты и офицеры за меня в огонь и в воду...

   "Il est trХs fort, се petit, - сказал себе Пален. - Et ses renseignements sont exacts...". ["Он очень сильный, этот малыш... И его сведения точны..." (франц.)]

   Он низко наклонил голову.

   - Я не даю согласия, граф, - еще раз твердо и отчетливо повторил Александр.

   Пален встал.

   - Что ж, а маскерад, ваше высочество? Не пора ли вернуться? - сказал он, как бы не расслышав последних слов великого князя.

    

  

   Штааль, пивший с горя до разговора с госпожой Шевалье, теперь у того же буфета пил от радости и счастья. Сначала он пил один, потом с Иванчуком. Иванчук ненадолго оставил Настеньку, пристроив ее к каким-то хорошим дамам. У буфета он, однако, не задержался. И Штааль показался ему что-то слишком оживленным ("верно выпил, еще наскандалит и меня впутает в истории"), и публику этого буфета он сразу признал уж слишком для себя важной: как ни приятно было бы с ней провести вечер, Иванчук чувствовал, что на это он все-таки еще не имеет права: может и не понравиться. Он чокнулся, однако, со Штаалем, еще с кем-то, чуть-чуть не чокнулся с Уваровым (чего ему очень хотелось), а затем вернулся к Настеньке. Штааль продолжал требовать то коньяку, то шампанского. Придворный лакей все презрительнее на него поглядывал из-за буфета, делал было вид, что не слышит требований, а раз даже сказал: "Вы бы лучше, ваше благородие, выпили клюковного морсу". Но Штааль в своем радостном возбуждении не обратил внимания на дерзкое замечание лакея. Он, впрочем, приобрел большую привычку к вину и мог, не пьянея, выпить очень много, даже меняя напитки. Штааль пил, и при мысли о госпоже Шевалье на лице его расплывалась самодовольная улыбка.

   Бледный, расстроенный Талызин подошел к буфету и спросил бокал шампанского. Хоть на буфете стояли неопорожненные бутылки, лакей сломя голову бросился к огромному серебряному чану со льдом доставать новую бутылку для гостя, известного всему Петербургу своей щедростью и богатством. Штааль сбоку глядел на соседа, с которым не был знаком. Талызин рассеянно на него взглянул, что-то вспомнил и протянул руку Штаалю.

   - Я вас знаю, - сказал он, приветливо, хоть невесело, улыбаясь и повышая голос, чтоб покрыть доносившиеся из Тронного зала звуки оркестра. - Вы Штааль? Мне говорил о вас граф Пален. Будем знакомы.

   - Я чрезвычайно рад, ваше превосходительство...

   - Пожалуйста, без чинов на бале.

   Пробка хлопнула. Талызин оглянулся и знаком приказал налить шампанского Штаалю.

   - Выпьем вина... Послушайте, отчего вы никогда ко мне не зайдете? У меня по понедельникам - хоть тяжелый день - бывает вечерами много молодежи... Всякий понедельник, вот только не завтра. Завтра ничего не будет...

   - Я с наслаждением приду, - горячо сказал Штааль. Он не очень искал знакомств в аристократическом кругу, но всегда бывал рад им. Приглашение в дом Талызина считалось немалой честью. Об его понедельниках Штааль слышал от де Бальмена, который, видимо, гордился этим знакомством. Штааль знал также, что Иванчук давно старается попасть к Талызину и все тщетно. Это, впрочем, происходило по случайности: Талызин охотно позвал бы и Иванчука.

   - С моим наслаждением приду, - повторил горячо Штааль и вдруг, краснея, решил, что обнаружил слишком много радости.

   - Вы говорите, по понедельникам, Петр Андреевич? - равнодушным тоном переспросил он, хотя отлично знал, что Талызина зовут Петром Александровичем.

   - Петр Александрович...

   - Ах, ради Бога, извините...

   - Так в следующий же понедельник и приходите... Ваше здоровье...

   - О вас говорят, Петр Александрович, будто вы различаете марки и год шампанского, - сказал Штааль, выпив залпом бокал вина и уже не считая нужным скупиться на любезности со столь любезным человеком.

   - Прежде с легкостью различал. Теперь я меньше пью, могу ошибиться, - сказал, улыбаясь, Талызин. - Это, верно, Моэт, а какой год, не знаю, только очень хороший сухой год... Так и есть, Моэт, - проверил он по бутылке. - Славное вино... А вы обратили внимание на серебро? Оно, полагаю, лучшее в мире: аглицкое рококо. Это все подарки аглицких королей нашим царям, еще со времен Ивана Васильевича. Теперь у короля Георгия таких леопардов и в помине нет. Взгляните на эти кубки, грани что у бриллианта, правда?.. А вот та чаша, видите, посредине стола? Это знаменитая чаша Тюдоров, работы шестнадцатого столетия.

   - Ведь правда, ни при одном дворе нет такого богатства, как у нас?

   - Теперь, конечно, ни при одном... Но чего же это и стоит народу!.. - добавил Талызин, точно что-то вспомнив.

   - Да, конечно, - сказал Штааль с неприятным чувством, подумав опять о заговоре. Музыка вдруг оборвалась. Все почему-то встрепенулись. В ту же секунду из Тронного зала послышалось не очень стройное пение хора.

   - Это, верно, маскарадное шествие, - сказал с живостью Штааль. - Старинная фигура: "Пришествие Астреи, или Золотой век", я слышал, прекрасно поставлено. Не пойдем ли полюбоваться, Петр Александрович?

   Он давно хотел пройти в Тронный зал, но один не решался.

   - И то надо бы посмотреть, - нехотя ответил Талызин. - Ну, спасибо, братец, - сказал он низко поклонившемуся лакею. - Да, правда, надо маски надеть, - добавил он, увидев, что некоторые из гостей стали надевать маски. - В Тронном зале для всех обязательно, без маски только государь. Таков обычай, идет еще от Лудовика XIV. Впрочем, перед вхождением успеем надеть, а то и ходить в масках очень неудобно.

   Они пошли по направлению к Тронному залу, к