Алданов Марк Александрович - Заговор

жена Фуки-дида Фуки-баба.

   Он залился мелким смехом.

   - Старо! Еще в училище слышал.

   - Старый друг лучше новых двух. И даже лучше новых трех... Passons... [Но оставим это... (франц.)] Я продолжаю. Божественная улыбается еще милее и безмолвственно взирает на тебя с вожделением. На твоей очаровательной фигуре, к счастью, ничего не написано: может быть, у тебя, опричь наличного капиталу, сто тысяч душ. Ты просишь дозволения бывать в доме. "Ах, я буду очень рада..." Dixi.

   - Скорее всего, меня просто не примут: "Барыня велели узнать, что вам угодно?"

   - Tiens [Смотри-ка (франц.)], об этом я не сделал рефлексии... Впрочем, это не беда. Ты становишься нахален: "Скажи, что имею важнейшее персональное дело". Девять шансов из ста... я хочу сказать, девять шансов из десяти: тебя примут.

   - Ну а ежели у меня нет сейчас свободных ста рублей? - краснея, сказал Штааль.

   - Ах вот что, - разочарованно протянул Насков. - Тогда другое дело. К сожалению моему, я беру назад все ценное и мудрое, что было мною сказано. Тогда проклинай свою столь плачевную судьбу. Человек, не имеющий ста рублей, не достоин звания человека. Dixi.

   - Предположим, я мог бы взять взаймы.

   - Не будем предполагать, сын мой. Достать взаймы сто рублей в этой развратной себялюбивой столице! Не льстись несбыточным сном... Разве что жалованья подождешь? Поголодай, правда: нет беды в том, чтоб поголодать для любимой женщины. C'est une noble attitude [Это благородная позиция (франц.)] (слово "attitude" тоже у него не вышло). Кстати, прости, я выпил весь твой портер. Не заказываю для тебя другой бутылки: ты, натурально, обиделся бы, и ты был бы прав... Теперь видишь, как это просто? Вперед всегда слушай дяденьку... Ты еще остаешься? Тогда прощай, я бегу. Еще надо быть во дворце. Я обещал одному человеку (он назвал громкую фамилию). Скоро придешь сюда опять?

   - Едва ли... Впрочем, может, завтра приду.

   - Приходи, отыграешься. Ты сделал успехи, сын мой, я тебе говорю. Прощай, расцеловываю тебя, однако лишь мысленно.

   Он застегнул плащ на одну пуговицу и своей бодрой лошадиной походкой вышел из биллиардной.

   "Куда же мне пойти? Скука какая! - подумал тоскливо Штааль. Наклонившись к столику - так, чтобы никто не видел, - он заглянул в кошелек. - Три, шесть, семь рублей... Потом опять буду в ресторации обедать в долг... Господи, когда же придет конец этой нищете!"

   Дела его не улучшались от того, что он постоянно размышлял и говорил о преимуществах богатых людей перед бедными. Зорич умер и ничего ему не оставил. Штааль, стыдясь, ловил себя на том, что вспоминал о своем воспитателе не иначе как со злобой.

   Он встал, сердито протянул руку поверх головы скромного посетителя, который робко искоса на него смотрел с дивана, и снял с гвоздя шинель. Освободившийся биллиард уже снова был занят; лакей с обреченным видом нес назад только что убранные шары. Штааль повернулся, надевая шинель, и опять ему у третьего биллиарда попался на глаза тот же желто-седой затылок.

   "Что денег я тогда извел в Париже! - подумал он. - Ведь и Семен Гаврилович немало прислал, и Безбородко дал на ту дурацкую командировку. Обоих более нет в живых. Прошла и моя молодость, - верно, и я скоро околею... Питт тоже тогда предлагал денег, я сблагородничал, отказался. Теперь пригодились бы... Глупый я был мальчишка!"

   Он вздохнул и направился к двери. Проход мимо третьего биллиарда был занят игравшим с борта чиновником. Штааль остановился, пренебрежительно глядя на новую знаменитость. Удар вышел очень искусный.

   - Ну и молодец! - воскликнул восторженно один из зрителей. - Такого шара сам Яков не сделает.

   - Bien jouИ [Отлично сыграно (франц.)], - пробормотал кто-то у стены.

   Штааль оглянулся - и вздрогнул.

   "Да нет, быть не может!.. Ужели Пьер Ламор?.."

   Старик показывал лакею на стакан, стоявший перед ним на столике.

   - Полтинничек с вас, барин. Полтинник, - особенно внятно и вразумительно говорил лакей.

   - Vous ferez porter Гa sur ma note. Je suis au numИro louze. [Запишите портер на мой счет. Я из двенадцатого номера (франц.)]

   Лакей улыбался глупой улыбкой непонимающего человека.

   "Разумеется, Ламор... Господи!.."

   Штааль быстро подошел к старику.

   - Вы меня не узнаете? - по-французски спросил он дрогнувшим голосом.

   Старик смотрел на него удивленно. Вдруг улыбка пробежала в его глазах.

   - Quel heureux hasard! [Какой счастливый случай! (франц.)] - сказал он, протягивая приветливо руку.

   - Вы? В Петербурге? Какими судьбами?

   - Да, я здесь живу, у Демута.

   - В Петербурге?

   Ламор рассмеялся:

   - Как видите... В самом деле, какая странная встреча! Так вы военный? Как же вы поживаете?

   - Да ничего...

   Они смотрели друг на друга, не зная, что сказать.

   - Вы мало изменились...

   - Будто? А вас я едва узнал... Ведь лет шесть прошло? Вы тогда были совсем мальчиком. Очень это много в вашем возрасте, шесть лет... Вот не думал встретить здесь старого приятеля. Я зашел из столовой сюда в биллиардную, не хотелось подниматься в свою комнату. Да вы что ж, спешите? Посидите со мною...

   - С удовольствием.

   - Ну и прекрасно, я рад! Хотите, сядем в том углу, там никого нет... И вина велите подать.

   - Принеси бутылку бордо, Кирилл, вон туда, - приказал Штааль лакею, стоявшему около них с недоверчивым видом.

   - В три рубли или в четыре прикажете?

   - В три.

   Они сели за стол в темном углу комнаты.

   - Я когда-то очень любил биллиард, - сказал Ламор.

   "Предложить ему сыграть партию? Нет, неловко такому старику", - подумал Штааль.

   - А мосье Борегар?.. Ведь его казнили? - вдруг вскрикнул он.

   Проходивший мимо гость на них оглянулся. Ламор пожал плечами.

   - Comme tout le monde, mon jeune ami, comme tout le monde [Как и всех, мой юный друг, как и всех (франц.)], - сказал он.

    

    

  

   За кулисами Каменного театра было полутемно, холодно и неуютно. Кое-где уже горели лампы. В огромных пустых пространствах позади сцены бродило несколько посетителей репетиций. Штааль, впервые попавший за кулисы, осторожно ступал по доскам пола, боясь провалиться в люк или ущемить ногу в пересекавших пол узких щелях. Он растерянно смотрел на канаты, уходившие куда-то вверх, на огромные зубчатые колеса, на торчавшие повсюду деревянные рамы. Все здесь было непонятно и таинственно, но нисколько не поэтично: Штааль иначе себе представлял кулисы. Пахло пылью и крысами.

   За стеной кто-то пел одну и ту же музыкальную фразу. Штааль прислушался: "Ни принцесса, ни дюшесса, ни княгиня, ни графиня", - пел хриплый баритон и вдруг - без всякой злобы в выражении - разразился отчаянной бранью. Из боковых помещений постоянно пробегали по направлению к сцене необычайно торопившиеся, часто полуодетые, люди с крайне озабоченными лицами. Другие неслись вверх и вниз по узким боковым лестницам. Штааль понимал, что где-то по сторонам идет напряженная подготовительная работа. Вдруг около того места, где он стоял, огромная рама со скрипом пришла в движение и поплыла по щели прямо на него. Штааль растерянно отступил. Декорация прижала его к лесенке. Он поднялся по ступенькам и попал на сцену. Там зажигали фонари. Кто-то вколачивал молотком гвозди. Темный пустой зрительный зал теперь казался маленьким по сравнению с огромными пространствами позади сцены. Это особенно удивило Штааля. Прежде ему представлялось, что зрительный зал и составляет почти весь театр.

   "Да что же никого из них нет?" - с досадой подумал Штааль. Компания, к которой он принадлежал в последнее время, должна была собраться за кулисами в четыре часа. Ему там и назначили свидание, указав, как пройти. Но еще никого не было. Он все боялся, что его спросят, зачем он здесь. "Или они где-нибудь собрались в другом месте?" Морщась от резких ударов молотка, Штааль направился назад.

   - Ваше благородие, к нам пожаловали? - окликнул его кто-то. Штааль быстро оглянулся и не без труда, больше по голосу, узнал знакомого старичка-актера.

   - А, здравствуйте, - радостно сказал Штааль. - Вы что ж это так нарядились?

   - Наша роль: Бахус, древний бог Бахус, - сказал робко актер.

   - У вас что нынче играется?

   - "Радость душеньки", лирическая комедия, после-дуемая балетом, в одном действии, сочинение господина Богдановича, - скороговоркой ответил актер. - Изволите по поддуге видеть, - добавил он, показывая рукой на странное раскрашенное полотно, висевшее на раме. - Волшебные чертоги Амуровы-с.

   Штааль взглянул на декорацию: вблизи она совершенно не походила на чертоги.

   - А это что? - спросил он, показывая на сложное сооружение у потолка.

   - Это Нептунова машина, - пояснил актер.

   Штааль сделал вид, будто понял.

   - Наверху машинное отделение. Если угодно, покажу-с?..

   - Нет, не стоит, - устало сказал Штааль. - Да, так что же... - Он запнулся, не зная, о чем спросить актера, и боясь, как бы тот его не покинул. - Говорят, прекрасная комедия?

   - Весьма прекрасная, - тотчас согласился актер.

   - Ну а так у вас все идет, как следует?

   - Ничего-с... Все как следует-с... Говорят, Яков Емельянович опять у нас будут играть. Не изволили слыхать?

   - Кто это Яков Емельянович?

   - Шушерин, как же, Яков Емельянович Шушерин, - удивленно пояснил актер. - Они из Москвы, слышно, к нам переводятся.

   - Да?.. Скажите, французы тут же играют?

   - Как же-с, здесь все: и они, и мы.

   - А госпожа Шевалье?

   - Как же-с, оне каждый день здесь бывают... Попозже только, часам к пяти. Их уборная по коридору первая...

   - Ах, вот что... Да вообще где у вас тут комнаты артисток?.. И артистов.

   - Везде-с. Общих теперича две-с. Одна мужская - нынче в ней хор зефиров. А женская наверху, там сейчас нимфы одеваются.

   - Да... Вы хотели показать мне машинное отделение. Это должно быть интересно.

   - Слушаю-с.

   В эту минуту на сцене послышались голоса, и у лесенки показалось несколько театральных завсегдатаев. Среди них Штааль увидел Наскова, де Бальмена, Иванчука.

   - А, Бахус, - воскликнул Насков. - Бахус Моцартус... Mes enfants [Дети мои (франц.)], представляю вам бога Бахуса.

  

   Напились неосторожно,
Пьяным мыслить невозможно,
Что же делать? Как же быть? -

  

   запел он хриплым голосом.

   - Фальшь, фальшь, - воскликнул, затыкая уши, Иванчук и как-то особенно бойко перескочил через низко висевшую веревку, хотя через нее можно было просто перешагнуть.

   - Никак нет, верно поют-с, - сказал, улыбаясь, Бахус.

   Иванчук очень холодно поздоровался с Штаалем.

   - Вчера не были, сударь, - сказал актер. - Новостей нет ли-с? Верно, все штафеты читать изволите, и те что по телеграфам?

   - Новостей? - переспросил польщенный Иванчук. - Какие же новости? Скоро воевать будем.

   - С турками-с?

   - С турками-с, - передразнил Иванчук. - Уж не с гишпанцами ли? С Англией, а не с турками-с. Сдается мне, Бонапарт начинает нами вертеть!

   - Дерзновенного духа человек, - вздохнул актер.

   - Ну, насчет войны еще гадания розны, - пренебрежительно сказал Штааль, не глядя на Иванчука.

   - В самом деле, вряд ли мы заключим аллианс с Бонапартом, - вставил де Бальмен.

   - А почему бы и нет?

   - С республиканским правительством? Это при суждениях государя императора?

  

   Я люблю вино не ложно,
Трезвым быть мне невозможно.
Что же делать? Как же быть? -

  

   пел Насков, бывший сильно навеселе.

   - Я, впрочем, не утверждаю положительно, - сказал, спохватившись, Иванчук и заговорил вполголоса с де Бальменом об артистках театра, сообщая о них самые интимные сведения.

   - Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь? - все больше краснея, беспрестанно спрашивал де Бальмен. Иванчук только пожимал плечами. Штааль усиленно зевал. Ему очень хотелось послушать.

   - Да быть не может!

   - Верно тебе говорю.

   Де Бальмен вдруг толкнул его в бок, показывая глазами в сторону. К ним неторопливо подходил седой как лунь красивый старик с очень умным и привлекательным лицом, в коричневом суконном кафтане, с шитым шелковым жилетом, манжетами и брыжами. Голова у него слегка тряслась. Это был знаменитый актер Дмитревский.

   - Здравствуй, здравствуй, дуся моя, - ласково говорил он каждому. - Что, инспектора не видал? Где инспектор?

   - Они у краскотеров, Иван Афанасьевич, - сказал почтительно Бахус. - А Алексей Семеныч в своей уборной.

   - Пьян? - деловито спросил Дмитревский.

   - Не иначе как, Иван Афанасьевич.

   Дмитревский вздохнул.

   - Жаль, талант какой, - сказал он. - Так я к нему пройду. Скажи инспектору, чтоб засел, дуся моя, - добавил он, исчезая за декорациями.

   - Экой маркиз! - сказал с жаром де Бальмен, очень довольный тем, что увидел вблизи Дмитревского.

   - Помаркизистее настоящих маркизов, - подтвердил Штааль.

   - Кто это пьян? Яковлев? - спросил Бахуса Иванчук.

   - Они-с.

   - Как ты умный человек, Бахус, - сказал с таинственным видом Насков, - то разреши мне сию задачу: ежели б в реке разом тонули турок и иудей, то которого нужно спасать первым?

   Он засмеялся, окинув всех веселым взглядом, и затянул:

  

   У меня гортань устала.
Лучше, братцы, отдохнуть,
Отдохнуть, да пососнуть,
Так, так душенька сказала...

  

   - Да, вот он, ваш инспектор, - сказал Иванчук. Бахус подтянулся и быстро исчез. По лестнице из машинного отделения спускался, похлопывая себя хлыстиком, осанистый мужчина, с жирным, осевшим складками, лицом. Он поздоровался с главными гостями так, как здороваются на сцене актеры, встречаясь с давно пропавшими без вести друзьями: склонял голову набок, на расстоянии, не выпуская хлыстика, хватал руки знакомых повыше локтей и при этом говорил изумленно радостным тоном: "Ба, кого я вижу!" или: "Сколько лет, сколько зим!" Это он говорил даже тем гостям, которых видел накануне. Впрочем, с людьми малозначительными, как Штааль, инспектор труппы поздоровался гораздо сдержанней, а Наскова даже вовсе не узнал. Особенно любезно он встретил Иванчука.

   "Экая противная фигура, - подумал Штааль. - Так и хочется в морду дать... И никто, кроме актеров, не говорит "ба"!"

   Иванчук фамильярно охватил за талию инспектора и отвел его к сцене.

   - Вы, батюшка, как, Настенькой довольны? - спросил он вполголоса.

   - Степановой? - переспросил инспектор. - Старательная девица. Она нынче в хоре нимф.

   - Да, я знаю. Правда, отличнейший талант?

   - Ничего, ничего.

   - Только ход ей давайте... А зефиры к ней не пристают?

   - Попробовали бы приставать! С зефирами разговор короткий. Будьте совершенно спокойны.

   - Ну спасибо, - сказал Иванчук, горячо пожимая ему руку. - Граф Петр Алексеевич очень доволен вашей труппой.

   - Стараюсь, как могу. Просто жалость, что у нас на русские спектакли так смотрят... Ей-Богу, играем не хуже французов.

   - Она где сейчас, Настенька? В большой фигурантской? Так я туда пройду?

   - Другим не разрешил бы, а вам... Только к нимфам, пожалуйста, не заходите. Не от меня учинено запрещенье. Велите служительнице вызвать.

   Иванчук кивнул головой, поднялся, немного волнуясь, по лестнице к фигурантской и приказал вызвать Анастасию Степанову. Через минуту в дверях общей уборной появилась с испуганным видом Настенька в костюме нимфы. За ней показались сквозь полуоткрытую дверь две женские головы и скрылись. Послышался смех.

   - Ах, это вы? - сказала Настенька, улыбаясь и прислушиваясь к тому, что говорилось в уборной.

   - Ты, а не вы, - поправил Иванчук, восторженно на нее глядя. - Я привез тебе конфет.

   - Ну, зачем вы это? Благодарствуйте...

   Иванчук вынул из кармана маленькую плоскую коробочку.

   - Нарочно взял маленькую, незачем, чтоб болтали. Самые лучшие конфеты, по полтора рубли фунт.

   Иванчук знал, что так говорить не следует, но не мог удержаться: с Настенькой ему хотелось разговаривать иначе, чем со всеми.

   - Благодарствуйте, зачем вы, право, тратитесь? Это лишнее.

   - Без благодарения: для тебя нет лишнего, Настенька.

   Она засмеялась.

   - Ты и не знаешь, какой я тебе готовлю сюрприз. Нет, нет, не скажу. А вот только что я говорил с инспектором. Он так полагает, что у тебя немалый талант. Увидишь, я тебе устрою карьер. Только слушайся меня во всем.

   - Да я и так слушаюсь.

   Иванчук оглянулся и быстро поцеловал Настеньку в губы.

   - Ты знаешь, Штааль здесь, в театре. Ведь ни-ни, правда? - спросил он, краснея (что с ним бывало редко). - А, ни-ни?

   Она вспыхнула:

   - Мне все одно... Только вы идите, очень инспектор строгий.

   - Так я после репетовки за тобой зайду.

   - И то заходите, спасибо.

   - Заходи, а не заходите.

   Иванчук радостно простился с Настенькой и вернулся к сцене. Там движение усилилось. Слуги поспешно тащили рамы и сдвигали декорации. Волшебные чертоги Амура уже были почти готовы. Поддуги очень плохо изображали звездное небо. Работа кипела. Напряжение передалось и зрителям, которые взошли на сцену и уселись на стульях по ее краям в ожидании начала репетиции. В конце темного зрительного зала блеснул слабый свет. Дверь открылась, из коридора вошла дама в сопровождении лакея и поспешно направилась к сцене. Когда она поравнялась с паркетом, Штааль и Иванчук одновременно узнали Лопухину. Штааль поклонился, Иванчук мимо суфлера бойко сбежал со сцены в зал и остановился с Екатериной Николаевной.

   - Пренсесс, - сказал он, целуя ей руку. - Вы, в храме Мельпомены?

   - Да, да, правда, Мельпомены... Я не помешаю?

   - Ради Бога! Вы, можете ли вы помешать? - воскликнул Иванчук, подражая Палену. - Садитесь где вам будет угодно, пренсесс, где вам только будет угодно! - говорил он, точно был в театре хозяином.

   - Здесь что сейчас?

   - Сейчас начнется репетовка. "Радость душеньки", вы как раз, пренсесс...

   - Ах, это русская труппа, - протянула, щурясь на сцену, Лопухина. - А я к дивной Шевалье...

   Она вдруг вскрикнула, узнав Штааля, и радостно закивала головой.

   - Это тот ваш товарищ, я его знаю. Он такой милый. Позовите его...

   Де Бальмен, стоявший рядом с Штаалем, толкнул его локтем. Штааль встал словно нехотя и медленно спустился в зал, искоса взглянув на озадаченного Иванчука.

   - Вы, конечно, меня не узнаете? - с томной улыбкой сказала Лопухина. В голосе ее послышались теплые грудные ноты. - Ну да, конечно, не узнаете...

   - Помилуйте, - ответил Штааль, досадуя, что не придумал более блестящего ответа.

   - Не помилую, - сказала Екатерина Николаевна с ударением на слове  н е.  - Я вас  н е  помилую, молодой человек.

   Иванчук отошел очень недовольный. Лопухина быстро приблизила лицо к Штаалю.

   - Я сегодня безобразна, правда? Правда, у меня ужасный вид?

   - Что вы, помилуйте, - опять сказал Штааль и покраснел.

   - Нет, я знаю. У меня голова болит, это оттого...

   - Зачем же вы пришли в театр, если у вас голова болит? - спросил Штааль грубоватым тоном.

   Лопухина слабо засмеялась:

   - Parfait, parfait... [Чудесно, чудесно... (франц.)] Нет, он очарователен. Ему надо ушко надрать. "Зачем вы пришли в театр?.." Я должна видеть прелестную Шевалье, вот зачем, молодой человек. Ах, она такая прелестная. Проводите меня к ней, да, да?

   - С удовольствием, - поспешно сказал Штааль. - С моим удовольствием. Ежели только она уже прибыла... Ее уборная там, мы можем пройти коридором.

   - Да, да, коридором. Дайте мне руку... Останься здесь, Степан... Ах, она такая прелестная, Шевалье. Ведь, правда, вы не видали женщины лучше? Сознайтесь...

   Она терпеть не могла госпожу Шевалье и постоянно ее превозносила по каким-то сложным соображениям.

   - Сознаюсь.

   - Ах, она обольсти... Вот только фигура у ней нехороша... И плечи... Неужто вы никого не видали лучше? Боже, какой вы молодой! И как вас легко провести! Ведь, правда, вы в нее влюблены?

   Она опять слабо засмеялась.

   - А помните, вы когда-то говорили, что в меня влюблены до безумия? Да, да, до безумия... Так ведите же меня к ней, изменник. Да, да, изменник! Стыдитесь, молодой человек.

    

    

  

   - А, это, должно быть, та заезжая великанша, что недавно показывалась на театре, - пояснил Штааль Лопухиной.

   В коридоре недалеко от них у стены на табурете сидела огромная женщина, с упорным, тупым и неподвижным выражением на лице. Ее рыжая голова была видна издали подходившим, хоть великаншу с трех сторон обступали зефиры, обменивавшиеся деловитыми замечаниями о разных частях ее тела (она по-русски не понимала). Без всякого подобия улыбки, сложив руки на коленях, она смотрела на двух мальчиков, пришедшихся по линии ее взгляда, как смотрела бы на стену, если б их не было. Зефиры замолчали и расступились, увидев подходивших. Когда Лопухина и Штааль попали под взгляд великанши, она вдруг тяжело вздохнула, подумала немного и встала. Зефиры радостно зафыркали. Лопухина оглянулась на них. Привычным движением великанша раскинула руки по стене и вдруг улыбнулась жалкой улыбкой. Это и было все ее выступление, для которого она ездила из одного края света в другой.

   - Какая странная жизнь должна быть у этой женщины, - сказал Штааль негромко своей спутнице. Лопухина восторженно закивала головой, точно он сделал необычайно тонкое замечание. Штааль увидел, что она смотрит не на великаншу, а на зефиров.

   - Что это за юноши? - отходя, спросила Лопухина равнодушным тоном.

   - Это, кажется, воспитанники театрального училища.

   - Parfait, parfait... Какое чудовище эта женщина! Ах, ужели есть мужчины, которые могли бы ее полюбить? Как вы думаете?

   - Своей красоты, не хуже многих других, - буркнул Штааль, тут же подумав, что ведет себя и неучтиво, и глупо: Лопухина с ее громадными связями могла быть чрезвычайно ему полезна. - Это, верно, здесь, - сказал он, остановившись перед закрытой дверью последней комнаты коридора.

   Лопухина постучала и вошла, не дожидаясь ответа. В небольшой, хорошо убранной комнате перед зеркалом горели свечи. Госпожа Шевалье, в шелковом пеньюаре, сердито встала с места, но тотчас, увидев Лопухину, сменила недовольное выражение лица на радостную улыбку. В углу комнаты с дивана поднялся грузный Кутайсов. На равнодушном лице его не было никакого выражения. Однако Штааль почувствовал себя неловко. Расцеловавшись нежно с Лопухиной, госпожа Шевалье подала руку Штаалю, с которым уже была знакома; однако не предложила ему сесть.

   - Княгиня приказала мне проводить ее к вам, - смущенно сказал Штааль.

   Кутайсов равнодушно наклонил голову в знак согласия, точно это ему вошедший гость объяснял причину своего появления. Штааль вспыхнул. Он невнятно пробормотал, что княгиня, верно, одна найдет дорогу назад, - и, неожиданно для самого себя, направился к двери. Никто его не удерживал. Штааль вышел с яростью, чувствуя, что визит не только не подвинул вперед его дела, но, скорее, мог повредить ему в глазах красавицы: "Глупо вошел, еще глупее вышел..." С порога он смерил взглядом Кутайсова с ног до головы, но это не могло его утешить, так как Кутайсов и не смотрел на него в эту минуту. Хлопнуть дверью было тоже неудобно. Штааль быстро шел, не замечая, куда идет, и говорил отрывисто разные злобные слова.

   Справа за стеной тот же хриплый баритон пел: "Ни принцесса, ни дюшесса, ни княгиня, ни графиня..." Навстречу Штаалю шел, переваливаясь, с хлыстиком в руке, осанистый инспектор труппы. Он недовольно посмотрел на Штааля и холодно кивнул головой, как если б тот ему поклонился. "Еще бы стал я первый кланяться", - почти с бешенством подумал Штааль.

   У окна стоял стул с продырявленным сиденьем. Со сцены, находившейся совсем близко, слышалось пение. Штааль сел и угрюмо уставился на улицу. Еще было светло. Начинались весенние дни. Грязное месиво, оставшееся после растаявшего снега, уже немного подсыхало. Стояла теплая погода без дождя и солнца, которую любил Штааль.

   "Да, правду говорил Ламор: нечего мне лезть к этим людям, - угрюмо думал он. - Странно я повстречался с Ламором. В Неаполе тогда были единовременно и не знали. А здесь, в Петербурге, вдруг встретились у Демута. Очень странно! Я думал, он давно умер. Живуч старик и стал еще болтливее. Но, пожалуй, он прав".

   Они тогда довольно долго оставались в биллиардной. Когда все предметы разговора были исчерпаны, Штааль вдруг, сам не зная для чего, рассказал Ламору о своей любви к госпоже Шевалье. Старик выслушал его с интересом.

   - Молодой друг мой, - сказал он, - глупый, благоразумный человек, вероятно, счел бы себя обязанным с ужасом вас предостеречь. Очень может быть, что за любовь к фаворитке императора вас бросят в каземат или сошлют в каторжные работы, - такие случаи бывали в истории. Но в русской Бастилии (ведь ее, слава Богу, еще не взяли) или по дороге в Сибирь, позвякивая кандалами, вы вдруг вспомните какую-нибудь улыбку, или взгляд, или сказанное вам нежное слово - и сердце ваше замрет от такого умиления, от такого мучительного восторга, по сравнению с которыми, конечно, ничего не стоит вся слава и роскошь мира. Эти минуты и составляют высшую радость в любви, а не то, что, помнится, Марк Аврелий или другой древний импотент называл презрительно "convulsicula". [Любовные корчи, любовные конвульсии (лат.)] Платоническая любовь, которую наивные люди именуют "чистой", - самое утонченное наслаждение, выдуманное великими сибаритами. Я отнюдь не враг "convulsicula", - но высший восторг дают все же те мгновенья. Правда, восторг пройдет, а Сибирь и Бастилия останутся. Поэтому, с чисто логической точки зрения, глупый человек, пожалуй, будет не совсем не прав. Однако особенность глупых людей именно в том и заключается, что они суют логику туда, где ей решительно нечего делать. Область полномочий здравого смысла в жизни до смешного мала... Впрочем, по прежним моим наблюдениям, у вас не слишком бурный темперамент. Вы, кажется, человек мнимострастный: есть такие - уж вы меня извините. Благоразумнее было бы, конечно, не лезть в соперники сильным мира. Но отчего же и не попытать счастья? Есть серьезные прецеденты. Возьмите нашего первого консула. Уж какое могущественное лицо, да вдобавок гений, да вдобавок красивый человек, - но с огорчением должен сообщить вам то, о чем давно говорит весь Париж: Le grand homme est cocu. [Великому человеку наставили рога... (франц.)] Счастливый соперник первого консула - конный егерь, мосье Шарль: просто конный егерь, просто мосье Шарль, ничего больше. Это, кстати сказать, по-моему, проявление высшей справедливости. Судьба мудро поступила, наградив пяткой Ахиллеса. На месте наших республиканцев я нашел бы себе утешение: мосье Шарль отомстил человеку судьбы за 18-ое брюмера: le tyran est cocu. [Тирану наставили рога (франц.)]

   "Все он шутит, да острит, - думал Штааль. - Нет утомительнее таких людей. Неужто в первом консуле ничего иного подметить было невозможно?.."

   Мысли Штааля были в последнее время все более печальны. Дела его, и денежные, и служебные, находились в совсем дурном состоянии. Товарищи-офицеры его не любили и считали чужим, случайным человеком в своей среде. Штааль это приписывал тому, что не имел знатного имени. В действительности были также другие причины. В его блестящем полку, одном из лучших в мире, традиции чести и достоинства стояли и в ту пору чрезвычайно высоко. Штааль не сделал ничего противного этим традициям, не сделал и вообще ничего дурного. В походе он прилично себя вел. Поэтому его терпели. Но в нем смутно чувствовали человека, в безукоризненном поведении которого нельзя быть вполне уверенным. "Надо уйти в отставку, пока не попросили, - думал Штааль. - Не создан я для военной службы".

   Он взглянул в окно и тяжело вздохнул.

   "Вот скоро поеду на юг, в Киев, в Одессу даст поручение Рибас... Бальмен предлагает ехать вместе. Дешевле будет и не так скучно: он приятный мальчик. Там отдохну... Какая, однако, мелочь может расстроить душу... Ведь ничего, собственно, этакого и не случилось. Ну, увижу ее в другой раз. Да и на ней свет не клином сошелся. На юге много красивых женщин... Вот бы только Лопухина не оскорбилась, что я ее бросил..."

   На сцене Амур пел арию: "Ее устами говорила сама любовь, сама любовь". Певец произносил: "сам-ма любо-у, сам-ма любо-у". "Да, именно, любоу... Почему, однако, старик думает, что я человек мнимострастный? Это обидно..." Голос певца оборвался на длинной пискливой заключительной ноте. "Какой скверный певец! Да, все мое расстройство оттого, что нет ни любоу, ни денег. Одно утешало бы, ежели б не было другого. А вдруг на юге найду и деньги, и любоу?.." "Я говорю, что она загрустила от печали", - сказал на сцене голос. "А я говорю, что она печальна от грусти", - ответил другой. Послышался смех. "Экое дурачье! Что тут остроумного?" - подумал Штааль. Он встал и направился к сцене.

   Сбоку от лестницы шел на сцену хор нимф. Нимфы шли в ногу походкой балерин, подняв голову, опустив плечи, странно держа руки и подрагивая бедрами. Все улыбались совершенно одинаковой, задорно-радостной улыбкой. Четвертой шла Настенька. Штааль знал, что она оставила Баратаева и сошлась недавно с Иванчуком, который определил ее в балет. Сначала это было чрезвычайно неприятно Штаалю, потом он решил, что ему совершенно все равно. Иногда ему хотелось даже спросить своего бывшего приятеля игриво-благодушным тоном, как поживает Настенька. "А она уж, пожалуй, и немного стара для нимфы, - подумал Штааль, хоть Настенька теперь была красивее, чем в пору их встречи в Таверне. - Отвернуться в сторону или смотреть прямо, будто не узнаю?" Он встретился с Настенькой взглядом. Хоть она тотчас отвернулась, залившись румянцем, Штааль поспешно сорвал шляпу с головы и прошел мимо, направляясь к выходу. "Зачем мне идти на сцену? Чего я там не видал?.."

   В коридорах театра никого не было. Но в небольшой галерее около лестницы стояли, горячо и негромко разговаривая, два человека. В одном из них Штааль еще издали узнал графа Палена. Лицо его, нахмуренное, без обычной усмешки, поразило Штааля выражением сосредоточенной силы. Другой человек, по-видимому очень молодой, в семеновском мундире, стоял спиной к Штаалю. Штааль на цыпочках скользнул мимо разговаривавших. Они его не видали. Пройдя шагов пятнадцать, он оглянулся и с удивленьем узнал в собеседнике Палена великого князя Александра Павловича.

    

    

  

   Иванчук легко достал продолжительный отпуск для Настеньки: в балетной труппе она была совершенно не нужна; приняли и держали ее только благодаря его связям. Ему самому было труднее получить отпуск. В течение нескольких лет Иванчук ни разу не выезжал из Петербурга: он старательно внушал - и внушил - своему начальству убеждение в том, что без него все пропадет. С этим, конечно, связывались немалые выгоды по службе, но они были уже давно получены, и теперь Иванчук начинал тяготиться своей ролью незаменимого человека, смутно опасаясь, уж не свалял ли он в общем дурака, работая за те же деньги гораздо больше других (он всегда боялся, как бы в чем-либо не "свалять дурака"). Просьба его о двухмесячном отпуске вызвала недоумение начальства, правда, лестное, но и раздражившее немного Иванчука. "Да ведь вас и заменить некем, просто лавочку закрывай", - сказал, разводя руками, ближайший его начальник. Иванчук с достоинством и твердостью дал понять, что, хоть это совершенно справедливо, он все же человек, а не вол. Отпуск Иванчук получил; получил даже и прогонные на шесть лошадей, несмотря на то, что ехал по собственной надобности: он отправлялся на юг для осмотра и покупки имения под Житомиром.

   Настенька должна была сопровождать Иванчука. Об этом он никому не рассказывал, но принял меры к тому, чтобы все это знали. В путешествии с молоденькой балетной актрисой было, по представлению Иванчука, что-то удалое, легкомысленное, молодеческое, не очень шедшее к репутации солидного основательного человека, которую сам же он годами заботливо себе составлял. Однако именно противоречие это и было ему приятно. Деловую репутацию свою он справедливо считал вполне упроченной и заботливо намекал, что есть в его жизни еще многое помимо службы и что, будучи правой рукой графа Палена, он в то же время и по другой части утрет нос многим ветреным молодцам. Получая отпуск для Настеньки у директора театра и сообщая приятелям о своем путешествии на юг, Иванчук старательно отводил глаза в сторону, в меру конфузился (принимая в расчет свое служебное положение), в меру плутовски улыбался и в нужную минуту переводил разговор на другой предмет, причем интонация его и строгое выражение лица ясно говорили: "Я перевожу разговор на другой предмет".

   От путешествия он ждал необыкновенных наслаждений. Немного его беспокоило то, что в Киеве трудно было не встретиться с Штаалем, который как раз был послан Рибасом в служебную командировку на юг. "Ну, положим, я живо его отошью, ежели что", - говорил себе Иванчук. Однако мысль эта, как все связанное с Штаалем, была ему неприятна. И еще огорчило Иванчука, что Настенька, по его мнению, не обнаружила достаточной радости, когда узнала о получении отпуска и о предстоящем путешествии (это был тот сюрприз, о котором он говорил ей за кулисами театра).

   Настенька давала Иванчуку самые наглядные доказательства любви. Он знал вдобавок, что облагодетельствовал Настеньку (сознание это всегда его умиляло) и что она должна быть ему благодарна по гроб жизни. Таким образом, в ее любви Иванчук почти не сомневался и был в этом почти прав. Настенька действительно была ему благодарна по гроб жизни.

   Она пережила тяжелое время после того, как покинула Баратаева. Покинула она его тотчас по возвращении из-за границы: ей с ним было мучительно скучно и страшно. Она даже толком не знала, по своей ли воле ушла от Баратаева или это он ее отпустил. От его имени ей при уходе была вручена денежная сумма, очень большая по сравнению с тем, что в таких случаях получали женщины одного положения с Настенькой. По непривычке ей тогда показалось, что денег этих хватит на целый век. В действительности очень скоро она осталась без гроша. Настенька так и не могла сообразить, куда девались деньги. Правда, бриллиантовое ожерелье, купленное у проезжего торговца по редкостному случаю за треть цены, оказалось фальшивым. Настенька хотела было даже подать жалобу, как ей советовали, но все собиралась, плакала, плакала и не подала, а всем объясняла, что торговец, верно, давно ускакал из города. Да еще она помогла немного одной хорошей старушке и двум подругам дала взаймы. Остальные деньги разошлись незаметно. Она чувствовала, что, если бы попросить еще у Баратаева, он, вероятно, не отказал бы. Но на этой мысли она и не остановилась. Настеньке пришлось очень плохо. Подруги даже рассказывали всем с искренним огорчением, что она пошла по рукам. Спас же ее, по их словам, Иванчук.

   Таково было и собственное мнение Настеньки. Не то чтобы он с самого начала очень ей понравился. Но другой мог быть гораздо хуже - Настенька насмотрелась всего. Иванчук устроил ее в балет. Это было нелегко: ни по возрасту, ни по фигуре она уже для балета не подходила. Он снял для нее комнату и денег давал, - правда, немного, но, с балетным жалованьем на придачу, ей хватало на жизнь. Требовал Иванчук за все это меньше, чем многие другие, а обращался с ней совсем хорошо: ласково, внимательно, нежно. Настенька и прежде, еще с "Красного кабачка", чувствовала, что нравится Иванчуку и что он завидует Штаалю.

   О Штаале Настенька, в огорчениях жизни, вспоминала все реже. Правда, когда вспоминала, то вздыхала очень грустно, а в первое время нередко и плакала. Известие об его возвращении из похода (он был послан курьером и вернулся раньше других) Настенька приняла с волнением. Затем она несколько раз встречала его, то в Летнем саду на гулянье, то на Невском проспекте и всякий раз мучительно краснела, больше от того, что считала себя подурневшей. Да еще ее беспокоило, знает ли он обо всем, что с ней произошло. Но Штааль, по всей видимости, мало ею интересовался. Это очень оскорбило Настеньку: простая вежливость требовала большего. Иванчук говорил, что Штааль огрубел в походе до неузнаваемости. Она тоже так думала: ей было и больно, и почему-то немного приятно. Настенька не сравнивала Иванчука с Штаалем, но, по чувству справедливости, все более ценила заботливость и внимание своего нового покровителя. Оценила она и его практические дарования. Настенька ясно чувствовала, что за ним не пропадешь. Этой уверенности Штааль никогда ей не внушал. Он, напротив, был ей мил тем, что за ним пропасть было очень легко. Настенька не без удивления замечала, что оба чувства приятны. Она сама не знала, какое лучше.

   Радости от сюрприза, преподнесенного Иванчуком, Настенька не выразила главным образом потому, что отвыкла выражать радость. Ей надоел Петербург с его дурными воспоминаниями, с людьми, которые часто и, как ей казалось, нарочно бередили эти воспоминания. Балет утомлял Настеньку. Она делала вид, будто очень любит сцену, - так было принято в ее кругу. В действительности она не только не любила балета, но и плохо верила, что другие могут его любить. Сама она с удовольствием навсегда бросила бы сцену. Поездка "в деревню" была ей очень приятна. Немного ее смущало лишь то, что в дороге им, очевидно, предстояло оставаться круглые сутки вместе: она с беспокойством думала, что надо будет все время поддерживать разговор. Настенька знала, что она не мастерица разговаривать, и всегда боялась, как бы ее за это не разлюбили. В Петербурге она с Иванчуком, занятым целый день, проводила не более часа, двух в сутки, и ей никогда с ним вдвоем не бывало тяжело, разве лишь немного скучно. С любопытством Настенька думала и о том, что сможет выйти из их совместной поездки. Иванчук не раз делал ей таинственные намеки, но тотчас торопливо переводил разговор, когда она пыталась выяснить их значение. "Уж не жениться ли хочет?" - думала она с искренним недоумением: ей было непонятно, зачем бы Иванчук на ней женился, когда он и так имел от нее все, что мог иметь. А между тем смысл таинственных намеков сводился как будто именно к женитьбе. "Что ж, я бы пошла, - думала нерешительно Настенька, не без задорной радости представляя себе лица подруг, когда она им объявит, что выходит замуж за Иванчука. - Не то что пошла бы, а за счастье должна почитать, - тотчас же наставительно поправляла она себя, - да никогда он и не подумает". Настенька приучала себя к мысли, что Иванчук не подумает на ней жениться. У нее был