Замятин Евгений Иванович - Мы

fy">  Конспект:

  Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.

  Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен, я - человек: следовательно... Нет, не то: я знаю, что вы это знаете. А я спрашиваю: случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом, а телом, почувствовать, что однажды пальцы, которые держат вот эту самую страницу, - будут желтые, ледяные...

  Нет: конечно, не верите - и оттого до сих пор не прыгнули с десятого этажа на мостовую, оттого до сих пор едите, перевертываете страницу, бреетесь, улыбаетесь, пишете...

  То же самое - да, именно то же самое - сегодня со мной. Я знаю, что эта маленькая черная стрелка на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи, снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то последнюю черту - и настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю - или может быть мне кажется, что двадцать четыре часа - это двадцать четыре года. И оттого я могу еще что-то делать, куда-то торопиться, отвечать на вопросы, взбираться по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он покачивается на воде, и понимаю - что надо ухватиться за поручень - и под рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные шеи, вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной пищей для двигателей. И внизу на реке - я вижу ясно синие, вздувшиеся от ветра водяные жилы, узлы. Но так: все это очень отдельно от меня, посторонне, плоско - как чертеж на листе бумаги. И странно, что плоское, чертежное лицо Второго Строителя - вдруг говорит:

  - Так как же: сколько берем топлива для двигателей? Если считать три... ну, три с половиной часа...

  Передо мною - в проекции, на чертеже - моя рука со счетчиком, логарифмический циферблат, цифра 15.

  - Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...

  Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра - -

  И я вижу со стороны - как чуть заметно начинает дрожать моя рука с циферблатом.

  - Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это - на неделю. Куда - на неделю: больше!

  - Мало ли что... кто знает...

  - Я знаю...

  Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху. Мне трудно дышать, трудно идти - и трудно, медленно, не останавливаясь ни на секунду, - ползет стрелка на часах аккумуляторной башни, там в конце проспекта. Башенный шпиц - в тучах - тусклый, синий и глухо воет: сосет электричество. Воют трубы Музыкального Завода.

  Как всегда - рядами, по четыре. Но ряды - какие-то непрочные, и, может быть, от ветра - колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на углу ударились, отхлынули, и уже сплошной, застывший, тесный, с частым дыханием комок, у всех сразу - длинные, гусиные шеи.

  - Глядите! Нет, глядите - вон там, скорей!

  - Они! Это они!

  - ...А я - ни за что! Ни за что - лучше голову в Машину...

  - Тише! Сумасшедший...

  На углу, в аудиториуме - широко разинута дверь, и оттуда - медленная, грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" - это не то: не ноги - а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса; не люди - а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем - и в лучах надпись: "Мы первые! Мы - уже оперированы! Все за нами!"

  Они медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу - и ясно, будь вместо нас на пути у них стена, дерево, дом - они все так же, не останавливаясь, пропахали бы сквозь стену, дерево, дом. Вот - они уже на середине проспекта. Свинтившись под руку - растянулись в цепь, лицом к нам. И мы - напряженный, ощетинившийся головами комок - ждем.

  Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.

  Вдруг крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись - и на нас - все быстрее - как тяжелая машина под гору - обжали кольцом - и к разинутым дверям, в дверь, внутрь...

  Чей-то пронзительный крик:

  - Загоняют! Бегите!

  И все ринулось. Возле самой стены - еще узенькие живые воротца, все туда, головами вперед - головы мгновенно заострились клиньями, и острые локти, ребра, плечи, бока. Как струя воды, стиснутая пожарной кишкой, разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие ноги, взмахивающие руки, юнифы. Откуда-то на миг в глаза мне - двоякоизогнутое, как буква S, тело, прозрачные крылья-уши - и уж его нет, сквозь землю - и я один - среди секундных рук, ног - бегу...

  Передохнуть в какой-то подъезд - спиною крепко к дверям - и тотчас же ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.

  - Я все время... я за вами... Я не хочу - понимаете - не хочу. Я согласна...

  Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она, О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком согнулась там, внизу, на холодных ступенях, и я - над ней, глажу ее по голове, по лицу - руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она - совсем маленькая - маленькая часть меня же самого. Это совершенно другое, чем I, и мне сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их частным детям.

  Внизу - сквозь руки, закрывающие лицо, - еле слышно:

  - Я каждую ночь... Я не могу - если меня вылечат... Я каждую ночь - одна, в темноте думаю о нем - какой он будет, как я его буду... Мне же нечем тогда жить - понимаете? И вы должны - вы должны...

  Нелепое чувство - но я в самом деле уверен: да, должен. Нелепое - потому что этот мой долг - еще одно преступление. Нелепое - потому что белое не может быть одновременно черным, долг и преступление - не могут совпадать. Или нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от основной логической посылки. И если посылкой было то, что я противозаконно дал ей ребенка...

  - Ну хорошо - только не надо, только не надо... - говорю я. - Вы понимаете: я должен повести вас к I - как я тогда предлагал, чтобы она...

  - Да... ( - тихо, не отнимая рук от лица).

  Я помог встать ей. И молча, каждый о своем - или, может быть, об одном и том же - по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов, сквозь тугие, хлещущие ветки ветра...

  В какой-то прозрачной, напряженной точке - я сквозь свист ветра услышал сзади знакомые, вышлепывающие, как по лужам, шаги. На повороте оглянулся - среди опрокинуто несущихся, отраженных в тусклом стекле мостовой туч - увидел S. Тотчас же у меня - посторонние, не в такт размахивающие руки, и я громко рассказываю О - что завтра... да, завтра - первый полет "[Интеграла]", это будет нечто совершенно небывалое, чудесное, жуткое.

  О - изумленно, кругло, сине смотрит на меня, на мои громко, бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова - я говорю, говорю. А внутри, отдельно - это слышно только мне - лихорадочно жужжит и постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою к I - ..."

  Вместо того, чтобы свернуть влево - я сворачиваю вправо. Мост подставляет свою покорно, рабски согнутую спину - нам троим: мне, О - и ему, S, сзади. Из освещенных зданий на том берегу сыплются в воду огни, разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной, искр. Ветер гудит - как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна. И сквозь бас - сзади все время - -

  Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:

  - Нет! Вы же обещали...

  Но я не дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь - и мы внутри, в вестибюле. Над контрольным столиком - знакомые, взволнованно-вздрагивающие, обвислые щеки; кругом - плотная кучка нумеров - какой-то спор, головы, перевесившиеся со второго этажа через перила, - поодиночке сбегают вниз. Но это - потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.

  О - медленно оседала в своем кресле - будто под юнифой испарялось, таяло тело, и только одно пустое платье и пустые - засасывающие синей пустотой - глаза. Устало:

  - Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?

  - Нет... Тише! Смотрите туда: видите - за стеной?

  - Да. Тень.

  - Он - все время за мной... Я не могу. Понимаете - мне нельзя. Я сейчас напишу два слова - вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он останется здесь.

  Под юнифой - снова зашевелилось налитое тело, чуть-чуть закруглел живот, на щеках - чуть заметный рассвет, заря.

  Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку, последний раз зачерпнул глазами из ее синих глаз.

  - Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...

  Она вынула руку. Согнувшись, медленно пошла - два шага - быстро повернулась - и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся - глазами, губами - вся - одно и то же, одно и то же мне какое-то слово - и какая невыносимая улыбка, какая боль...

  А потом согнутая человеческая щепочка в дверях, крошечная тень за стеной - не оглядываясь, быстро - все быстрее...

  Я подошел к столику Ю. Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она сказала мне:

  - Вы понимаете - все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел около Древнего Дома какого-то человека - голый и весь покрыт шерстью...

  Из пустой, ощетинившейся головами кучки - голос:

  - Да! И еще раз повторяю: видел, да.

  - Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!

  И это "бред" - у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя: "Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и вокруг меня за последнее время?" Но взглянул на свои волосатые руки - вспомни лось: "В тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."

  Нет: к счастью - не бред. Нет: к несчастью - не бред.

Запись 33-я.

  Конспект:

  (ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)

  Этот день - настал.

  Скорей за газету: быть может - там... Я читаю газету глазами (именно так: мои глаза сейчас - как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь, в руках - это постороннее, это инструмент).

  Там - крупно, во всю первую страницу:

  - "Враги счастья не дремлют. Обеими руками держитесь за счастье! Завтра приостанавливаются работы - все нумера явятся для Операции. Неявившиеся - подлежат Машине Благодетеля".

  Завтра! Разве может быть - разве будет какое-нибудь завтра?

  По ежедневной инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке - вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет. И на пути:

  - "Зачем? Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату - я уже никогда больше, никогда..."

  И газета из рук - на пол. А я стою и оглядываю кругом всю, всю, всю комнату, я поспешно забираю с собой - я лихорадочно запихиваю в невидимый чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле тогда сидела I - а я внизу, на полу... Кровать...

  Потом минуту, две - нелепо жду какого-то чуда, быть может - зазвонит телефон, быть может, она скажет, чтоб...

  Нет. Нет чуда...

  Я ухожу - в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте - вы, неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, - показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины...

  Я ухожу.

Запись 34-я.

  Конспект:

  ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.

  О, если бы я действительно разбил себя и всех вдребезги, если бы я действительно - вместе с нею - оказался где-нибудь за Стеной, среди скалящих желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не вернулся сюда. В тысячу - в миллион раз легче. А теперь - что же? Пойти и задушить эту - == Но разве это чему-нибудь поможет?

  Нет, нет, нет! Возьми себя в руки, Д-503. Насади себя на крепкую логическую ось - хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг - и, как древний раб, ворочай жернова силлогизмов - пока не запишешь, не обмыслишь всего, что случилось...

  Когда я вошел на "[Интеграл]" - все уже были в сборе, все на местах, все соты гигантского, стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб - крошечные муравьиные люди внизу - возле телеграфов, динамо, трансформаторов, альтиметров, вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В кают-компании - какие-то над таблицами и инструментами - вероятно, командированные Научным Бюро. И возле них - Второй Строитель с двумя своими помощниками.

  У всех троих головы по-черепашьи втянуты в плечи, лица - серые, осенние, без лучей.

  - Ну, что? - спросил я.

  - Так... Жутковато... - серо, без лучей улыбнулся один. - Может, придется спуститься неизвестно где. И вообще - неизвестно...

  Мне было нестерпимо смотреть на них - на них, кого я, вот этими самыми руками через час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда оторву от материнской груди Единого Государства. Они напомнили мне трагические образы "Трех Отпущенников" - история которых известна у нас любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров, в виде опыта, на месяц освободили от работы: делай что хочешь, иди куда хочешь *(6). Несчастные слонялись возле места привычного труда и голодными глазами заглядывали внутрь; останавливались на площадях - и по целым часам проделывали те движения, какие в определенное время дня были уже потребностью их организма: пилили и стругали воздух, невидимыми молотами побрякивали, бухали в невидимые болванки. И наконец, на десятый день не выдержали: взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все глубже, пока вода не прекратила их мучений...

  * 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.

  Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.

  - Я только проверю в машинном, - сказал я, - и потом - в путь.

  О чем-то меня спрашивали - какой вольтаж взять для пускового взрыва, сколько нужно водяного балласта в кормовую цистерну. Во мне был какой-то граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая, - внутри, о своем.

  И вдруг в узеньком коридорчике - одно попало мне туда, внутрь - и с того момента, в сущности, началось.

  В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица, и среди них на секунду одно: низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья - тот самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда, и остались только минуты - несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь во всем теле (она потом не прекращалась уже до самого конца) - будто поставлен огромный мотор, а здание моего тела - слишком легкое, и вот все стены, переборки, кабели, балки, огни - все дрожит...

  Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда - за мной прислали, чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?

  Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде. Тяжкие, чугунные пласты неба. И так чугунно мне поднять руку, взять трубку командного телефона.

  - Вверх - 45^o!

  Глухой взрыв - толчок - бешеная бело-зеленая гора воды в корме - палуба под ногами уходит - мягкая, резиновая - и все внизу, вся жизнь, навсегда... На секунду - все глубже падая в какую-то воронку, все кругом сжималось - выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов, одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом - мгновенная ватная занавесь туч - мы сквозь нее - и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили - синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного пота проступают звезды...

  И вот - жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь. Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы, но только видите: трубы немые, тишина. Такое было - немое - солнце.

  Это было естественно, этого и надо было ждать. Мы вышли из земной атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох - что все кругом оробели, притихли. А мне - мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже переступил неизбежный порог - и мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и должно быть непохожее, перевернутое...

  - Так держать, - крикнул я в машину, - или не я, а тот самый граммофон во мне - и граммофон механической, шарнирной рукой сунул командную трубку Второму Строителю. А я, весь одетый тончайшей, молекулярной, одному мне слышной дрожью, - побежал вниз, искать...

  Дверь в кают-компанию - та самая: через час она тяжко звякнет, замкнется... Возле двери - какой-то незнакомый мне, низенький, с сотым, тысячным, пропадающим в толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.

  Длинная рука вытянулась, загородила:

  - Вам куда?

  Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть - так нужно. И я сверху, намеренно резко:

  - Я Строитель "[Интеграла]". И я - распоряжаюсь испытаниями. Поняли?

  Руки нет.

  Кают-компания. Над инструментами, картами - объезженные серой щетиной головы - и головы желтые, лысые, спелые. Быстро всех в горсть - одним взглядом - и назад, по коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке сверкающие мотыли, в неперестающей ни на секунду, чуть заметной дрожи - стрелки на циферблатах...

  И вот - наконец - возле тахометра - он, с низко нахлобученным над записной книжкой лбом...

  - Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). - Она здесь? Где она?

  В тени - исподлобья - улыбка:

  - Она? Там. В радиотелефонной...

  И я - туда. Там их - трое. Все - в слуховых крылатых шлемах. И она - будто на голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая - как древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на радиошпице - это от нее, и от нее здесь - легкий, молнийный, озонный запах.

  - Кто-нибудь... нет, хотя бы - вы... - сказал я ей, задыхаясь (от бега). - Мне надо передать вниз, на землю, на эллинг... Пойдемте, я продиктую...

  Рядом с аппаратной - маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я нашел, крепко сжал ее руку:

  - Ну, что же? Что же будет?

  - Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная - лететь - все равно куда... И вот скоро двенадцать - и неизвестно что? И ночь... где мы с тобой будем ночью? Может быть - на траве, на сухих листьях...

  От нее - синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне - еще чаще.

  - Запишите, - говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). - Время - одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...

  Она - из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:

  - ...Вчера вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю - я все знаю: молчи. Но ведь ребенок - твой? И я ее отправила - она уже там, за Стеною. Она будет жить...

  Я - снова в командной рубке. Снова - бредовая, с черным звездным небом и ослепительным солнцем, ночь; медленно с одной минуты на другую перехрамывающая стрелка часов на стеке; и все, как в тумане, одето тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.

  Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а где-то внизу, ближе к земле.

  - Стоп, - крикнул я в машину.

  Все еще вперед - по инерции, - но медленней, медленней. Вот теперь "[Интеграл]" зацепился за какой-то секундный волосок, на миг повис неподвижно, потом волосок лопнул - и "[Интеграл]", как камень, вниз - все быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут - слышен пульс - стрелка перед глазами все ближе к 12, и мне ясно: это я - камень, I - земля, а я - кем-то брошенный камень - и камню нестерпимо нужно упасть, хватиться оземь, чтоб вдребезги... А что, если... - внизу уже твердый, синий дым туч... - а что, если...

  Но граммофон во мне - шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый ход" - камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре нижних отростка - два кормовых и два носовых - только, чтобы парализовать вес "[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно, как на якоре, - стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.

  Все высыпали на палубу (сейчас 12, звонок на обед) и, перегнувшись через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир - там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро. На краю синего блюдечка - какие-то желтые, костяные развалины, грозит желтый, высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.

  - Глядите, глядите! Вон там - правее! Там - по зеленой пустыне - коричневой тенью летало какое-то быстрое пятно. В руках у меня бинокль, механически поднес его к глазам: по грудь в траве, взвеяв хвостом, скакал табун коричневых лошадей, а на спинах у них - те, караковые, белые, вороные...

  Сзади меня:

  - А я вам говорю: - видел - лицо.

  - Подите вы! Рассказывайте кому другому!

  - Ну нате, нате бинокль...

  Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне - заполняя всю ее, и всего меня, и всех - пронзительная дрожь звонка: обед, через минуту - 12.

  Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки - мир. На ступеньках - чья-то звонкая золотая бляха - и это мне все равно: вот теперь она хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю - лицо!" Темный квадрат: открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...

  И в тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:

  - Стойте!

  В ладонь мне впились пальцы - это I, это она рядом:

  - Кто? Ты знаешь его?

  - А разве... а разве это не...

  Он - на плечах. Над сотнею лиц - его сотое, тысячное и единственное из всех лицо:

  - От имени Хранителей... Вам - кому я говорю, те слышат, каждый из них слышит меня - вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров - но мы знаем все. "[Интеграл]" - вашим не будет! Испытание будет доведено до конца, и вы же - вы теперь не посмеете шевельнуться - вы же, своими руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...

  Молчание. Стеклянные плиты под ногами - мягкие, ватные, и у меня мягкие, ватные ноги. Рядом у нее - совершенно белая улыбка, бешеные, синие искры. Сквозь зубы - на ухо мне:

  - А, так это вы? Вы - "исполнили долг"? Ну что же...

  Рука - вырвалась из моих рук, валькирийный, гневно-крылатый шлем - где-то далеко впереди. Я - один застыло, молча, как все, иду в кают-компанию...

  - "Но ведь не я же - не я! Я же об этом ни с кем, никому кроме этих белых, немых страниц..."

  Внутри себя - неслышно, отчаянно, громко - я кричал ей это. Она сидела через стол, напротив - и она даже ни разу не коснулась меня глазами. Рядом с ней - чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это - I):

  - "Благородство"? Но, милейший профессор, ведь даже простой филологический анализ этого слова - показывает, что это предрассудок, пережиток древних, феодальных эпох. А мы...

  Я чувствовал: бледнею - и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во мне проделывал 50 установленных жевательных движений на каждый кусок, я заперся в себе, как в древнем непрозрачном доме - я завалил дверь камнями, я завесил окна...

  Потом - в руках у меня командная трубка, и лет - в ледяной, последней тоске - сквозь тучи - в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты, часы. И очевидно во мне все время лихорадочно, полным ходом - мне же самому неслышный логический мотор. Потому что вдруг в какой-то точке синего пространства: мой письменный стол, над ним - жаберные щеки Ю, забытый лист моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, - мне все ясно...

  Ах, только бы - только бы добраться до радио... Крылатые шлемы, запах синих молний... Помню - что-то громко говорил ей, и помню - она, глядя сквозь меня, как будто я был стеклянный, - издалека:

  - Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей...

  В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:

  - Время - четырнадцать сорок. Вниз! Остановить двигатели. Конец всего.

  Командная рубка. Машинное сердце "[Интеграла]" остановлено, мы падаем, и у меня сердце - не поспевает падать, отстает, подымается все выше к горлу. Облака - и потом далеко зеленое пятно - все зеленее, все явственней - вихрем мчится на нас - сейчас конец - -

  Фаянсово-белое, исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он - толкнул меня со всего маху, я обо что-то ударился головой и, уже темнея, падая, - туманно слышал:

  - Кормовые - полный ход!

  Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.

Запись 35-я.

  Конспект:

  В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.

  Всю ночь не спал. Всю ночь - об одном... Голова после вчерашнего у меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты, а обруч: беспощадный, из стеклянной стали, обруч наклепан мне на голову, и я - в одном и том же кованом кругу: убить Ю.

  Убить Ю, - а потом пойти к той и сказать: "Теперь - веришь?" Противней всего, что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову - от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я не могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.

  В шкафу у меня лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток (мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом). Я свернул в трубку свои записи (пусть она прочтет всего меня - до последней буквы), сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница - бесконечная, ступени - какие-то противно скользкие, жидкие, все время - вытирать рот платком...

  Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток - к контрольному столику - -

  Но Ю там не было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня - все работы отменены: все должны на Операцию, и понятно: ей незачем, некого записывать здесь...

  На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные кусочки, и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел передо мной в воздухе - и без следа испарялся.

  Как если бы черные, точные буквы на этой странице - вдруг сдвинулись, в испуге расскакались какая куда - и ни одного слова, только бессмыслица: пуг-скак-как-. На улице - вот такая же рассыпанная, не в рядах, толпа - прямо, назад, наискось, поперек.

  И уже никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке - мужчина и женщина - в поцелуе, стоя - она всем телом сломанно отогнулась назад. Это - навеки, последний раз...

  На каком-то углу - шевелящийся колючий куст голов. Над головами - отдельно, в воздухе, - знамя, слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И отдельно (от меня) - я, думающий секундно: "Неужели у каждого такая боль, какую можно исторгнуть изнутри - только вместе с сердцем, и каждому нужно что-то сделать, прежде чем - == " И на секунду - ничего во всем мире, кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...

  Теперь - мальчишка: весь - вперед, под нижней губой - тень. Нижняя губа - вывернута, как обшлаг засученного рукава, - вывернуто все лицо - он ревет - и от кого-то со всех ног - за ним топот...

  От мальчишки: "Да, Ю - должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я побежал к ближайшему спуску подземки.

  В дверях кто-то бегом:

  - Не идут! Поезда сегодня не идут! Там -

  Я спустился. Там был - совершенный бред. Блеск граненых хрустальных солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.

  И в тишине - голос. Ее - не видно, но я знаю, я знаю этот упругий, гибкий, как хлыст, хлещущий голос - и где-нибудь там вздернутый к вискам острый треугольник бровей... Я закричал:

  - Пустите же! Пустите меня туда! Я должен -

  Но чьи-то клещи меня - за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине - голос:

  - ...Нет: бегите наверх! Там вас - вылечат, там вас до отвала накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно, в такт, похрапывая, - разве вы не слышите этой великой симфонии храпа? Смешные: вас хотят освободить от извивающихся, как черви, мучительно грызущих, как черви, вопросительных знаков. А вы здесь стоите и слушаете меня. Скорее - наверх - к Великой Операции! Что вам за дело, что я останусь здесь одна? Что вам за дело - если я не хочу, чтобы за меня хотели другие, а хочу хотеть сама, - если я хочу невозможного...

  Другой голос - медленный, тяжелый:

  - Ага! Невозможного? Это значит - гонись за твоими дурацкими фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом? Нет: мы - за хвост, да под себя, а потом...

  - А потом - слопаете, захрапите - и нужен перед носом новый хвост. Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его идти все вперед, все вперед - перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб он не мог ухватить. И если ухватил, слопал...

  Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она - и в тот же момент все посыпалось, стиснулось - сзади крик: "Сюда, сюда идут!"

  Свет подпрыгнул, погас - кто-то перерезал провод - и лавина, крики, хрип, головы, пальцы...

  Я не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец: ступеньки - сумерки - все светлее - и мы снова на улице - веером, в разные стороны...

  И вот - один. Ветер, серые, низкие - совсем над головой - сумерки. На мокром стекле тротуара - очень глубоко - опрокинуты огни, стены, движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке - тянет меня вглубь, ко дну.

  Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная - ее комната.

  Я поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я ходил - закованный все в одном я том же кругу: стол, на столе белый сверток, кровать, дверь, стол, белый сверток... В комнате слева опущены шторы. Справа: над книгой - шишковатая лысина, и лоб - огромная желтая парабола. Морщины на лбу - ряд желтых неразборчивых строк. Иногда мы встречаемся глазами - и тогда я чувствую: эти желтые строки - обо мне.

  ...Произошло ровно в 21. Пришла Ю - сама. Отчетливо осталось в памяти только одно: я дышал так громко, что слышал, как дышу, и все хотел как-нибудь потише - и не мог.

  Она села, расправила на коленях юнифу. Розово-коричневые жабры трепыхались.

  - Ах, дорогой, - так это правда, вы ранены? Я как только узнала - сейчас же...

  Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще громче. Она услышала, остановилась на полслове, тоже почему-то встала. Я видел уже это место на голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет - сплюнул на пол.

  Тот, за стеной справа, - желтые, пристальные морщины - обо мне. Нужно, чтобы он не видел, еще противней - если он будет смотреть... Я нажал кнопку - пусть никакого права, разве это теперь не все равно, - шторы упали.

  Она, очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил ее - и громко дыша, ни на секунду не спуская глаз с этого места на голове...

  - Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... - Она пятилась задом - села, вернее, упала на кровать - засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между колен. Весь пружинный, все так же крепко держа ее глазами на привязи, я медленно протянул руку к столу - двигалась только одна рука - схватил шток.

  - Умоляю вас! День - только один день! Я завтра - завтра же - пойду и все сделаю...

  О чем она? Я замахнулся - -

  И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете право назвать меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она не крикнула:

  - Ради... ради... Я согласна - я... сейчас.

  Трясущимися руками ока сорвала с себя юнифу - просторное, желтое, висячее тело опрокинулось на кровать... И только тут я понял: она думала, что я шторы - это для того, чтобы - что я хочу...

  Это было так неожиданно, так глупо, что я расхохотался. И тотчас же туго закрученная пружина во мне - лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на пол. Тут я на собственном опыте увидел, что смех - самое страшное оружие: смехом можно убить все - даже убийство.

  Я сидел за столом и смеялся - отчаянным, последним смехом - и не видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы развивалось естественным путем - но тут вдруг новая внешняя слагающая: зазвонил телефон.

  Я кинулся, стиснул трубку: может быть, она? - И в трубке чей-то незнакомый голос:

  - Сейчас.

  Томительное, бесконечное жужжание. Издали - тяжелые шаги, все ближе, все гулче, все чугунней - и вот...

  - Д-503? Угу... С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!

  Динь, - трубка повешена, - динь.

  Ю все еще лежала в кровати, глаза закрыты, жабры широко раздвинуты улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее - сквозь зубы:

  - Ну! Скорее - скорее!

  Она приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся повосковела.

  - Как?

  - Так. Ну - одевайтесь же!

  Она - вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.

  - Отвернитесь...

  Я отвернулся, прислонился лбом к стеклу. На черном, мокром зеркале дрожали огни, фигуры, искры. Нет: это - я, это - во мне... Зачем Он меня? Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?

  Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней - стиснул ей руки так, будто именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:

  - Слушайте... Ее имя - вы знаете, о ком, - вы ее называли? Нет? Только правду - мне это нужно... мне все равно - только правду...

  - Нет.

  - Нет? Но почему же - раз уж вы пошли туда и сообщили...

  Нижняя губа у ней - вдруг наизнанку, как у того мальчишки - и из щек, по щекам капли...

  - Потому что я... я боялась, что если ее... что за это вы можете... вы перестанете лю... О, я не могу - я не могла бы!

  Я понял: это - правда. Нелепая, смешная, человеческая правда! - Я открыл дверь.

Запись 36-я.

  Конспект:

  ПУСТЫЕ СТРАНИЦЫ. ХРИСТИАНСКИЙ БОГ. О МОЕЙ МАТЕРИ.

  Тут странно - в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда шел, как ждал (знаю, что ждал) - ничего не помню, ни одного звука, ни одного лица, ни одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между мною и миром.

  Очнулся - уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только Его огромные, чугунные руки - на коленях. Эти руки давили Его самого, подгибали колени. Он медленно шевелил пальцами. Лицо - где-то в тумане, вверху, и будто вот только потому, что голос Его доходил ко мне с такой высоты - он не гремел как гром, не оглушал меня, а все же был похож на обыкновенный человеческий голос.

  - Итак - вы тоже? Вы - Строитель "[Интеграла]"? Вы - кому дано было стать величайшим конквистадором. Вы - чье имя должно было начать новую, блистательную главу истории Единого Государства... Вы?

  Кровь плеснула мне в голову, в щеки - опять белая страница: только в висках - пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова. Лишь когда он замолк, я очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово - медленно поползла - на меня уставился палец.

  - Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?

  - Так, - покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.

  - Что же? Вы думаете - я боюсь этого слова? А вы пробовали когда-нибудь содрать с него скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам сейчас покажу. Вспомните: синий холм, крест, толпа. Одни - вверху, обрызганные кровью, прибивают тело к кресту; другие - внизу, обрызганные слезами, смотрят. Не кажется ли вам, что роль тех, верхних, - самая трудная, самая важная. Да не будь их, разве была бы поставлена вся эта величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но ведь за это автор трагедии - Бог - должен еще щедрее вознаградить их. А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных - разве Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах меньше, чем сожженных христиан? А все-таки - поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда - дикий, лохматый - он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству - непременный признак истины - ее жестокость. Как у огня - непременный признак тот, что он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, - доказывайте же, спорьте!

  Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои же мысли - только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню. Я молчал...

  - Если это значит, что вы со мной согласны, - так давайте говорить, как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о чем люди - с самых пеленок - молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь раз навсегда сказал им, что такое счастье - и потом приковал их к этому счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о рае... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви, там - блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные) - ангелы, рабы Божьи... И вот, в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так ( - Его рука сжалась: если бы в ней был камень - из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только освежевать добычу и разделить ее на куски, - в этот самый момент вы - вы...

  Чугунный гул внезапно оборвался. Я - весь красный, как болванка на наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать - это еще... страш...

  Вдруг:

  - Вам сколько лет?

  - Тридцать два.

  - А вы ровно вдвое - шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в самом деле ни разу не пришло в голову, что ведь им - мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем, - что им вы нужны были только как Строитель "[Интеграла]" - только для того, чтобы через вас...

  - Не надо! Не надо, - крикнул я.

  ...Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы еще слышите свое смешное "не надо", а пуля - уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.

  Да, да: Строитель "[Интеграла]"... Да, да... и тотчас же: разъяренное, со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю - в то утро, когда они обе вместе у меня в комнате...

  Помню очень ясно: я засмеялся - поднял глаза. Передо мною сидел лысый, сократовски-лысый человек, и на лысине - мелкие капельки пота.

  Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.

  Смех душил меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью кинулся вон.

  Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу: "Нет! Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"

  Тут - снова пустая, белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а именно - ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху падающие на мостовую сотни ног, тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик - должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"

  Потом - пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине - тусклая, грузная, грозная громада: Машина Благодетеля. И от нее - во мне такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке закинутая назад с полузакры