Замятин Евгений Иванович - Мы

устал. И потом законный срок для заявления двое суток. Успею завтра: еще целых 24 часа.

Запись 7-я.

  Конспект:

  РЕСНИЧНЫЙ ВОЛОСОК. ТЭЙЛОР. БЕЛЕНА И ЛАНДЫШ.

  Ночь. Зеленое, оранжевое, синее; красный королевский инструмент; желтое, как апельсин, платье. Потом - медный Будда; вдруг поднял медные веки - и полился сок: из Будды. И из желтого платья - сок, и по зеркалу капли сока, и сочится большая кровать, и детские кроватки, и сейчас я сам - и какой-то смертельно-сладостный ужас...

  Проснулся: умеренный, синеватый свет; блестит стекло стен, стеклянные кресла, стол. Это успокоило, сердце перестало колотиться. Сок, Будда... что за абсурд? Ясно: болен. Раньше я никогда не видел снов. Говорят, у древних это было самое обыкновенное и нормальное - видеть сны. Ну да: ведь и вся жизнь у них была вот такая ужасная карусель: зеленое - оранжевое - Будда - сок. Но мы-то знаем, что сны - это серьезная психическая болезнь. И я знаю: до сих пор мой мозг был хронометрически выверенным, сверкающим, без единой соринки механизмом, а теперь... Да, теперь именно так: я чувствую там, в мозгу, какое-то инородное тело - как тончайший ресничный волосок в глазу: всего себя чувствуешь, а вот этот глаз с волоском - нельзя о нем забыть ни на секунду...

  Бодрый, хрустальный колокольчик в изголовье: 7, вставать. Справа и слева сквозь стеклянные стены я вижу как бы самого себя, свою комнату, свое платье, свои движения - повторенными тысячу раз. Это бодрит: видишь себя частью огромного, мощного, единого. И такая точная красота: ни одного лишнего жеста, изгиба, поворота.

  Да, этот Тэйлор был, несомненно, гениальнейшим из древних. Правда, он не додумался до того, чтобы распространить свой метод на всю жизнь, на каждый шаг, на круглые сутки - он не сумел проинтегрировать своей системы от часу до 24. Но все же как они могли писать целые библиотеки о каком-нибудь там Канте - и едва замечать Тэйлора - этого пророка, сумевшего заглянуть на десять веков вперед.

  Кончен завтрак. Стройно пропет Гимн Единого Государства. Стройно, по четыре - к лифтам. Чуть слышное жужжание моторов - и быстро вниз, вниз, вниз - легкое замирание сердца...

  И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон - или какая-то неявная функция от этого сна. Ах да, вчера так же на аэро - спуск вниз. Впрочем, все это кончено: точка. И очень хорошо, что я был с нею так решителен и резок.

  В вагоне подземной дороги я несся туда, где на стапеле сверкало под солнцем еще недвижное, еще не одухотворенное огнем, изящное тело "[Интеграла]". Закрывши глаза, я мечтал формулами: я еще раз мысленно высчитывал, какая нужна начальная скорость, чтобы оторвать "[Интеграл]" от земли. Каждый атом секунды - масса "[Интеграла]" меняется (расходуется взрывное топливо). Уравнение получалось очень сложное, с трансцендентными величинами.

  Как сквозь сон: здесь, в твердом числовом мире, кто-то сел рядом со мной, кто-то слегка толкнул, сказал "простите".

  Я приоткрыл глаза - и сперва (ассоциация от "[Интеграла]") что-то стремительно несущееся в пространство: голова - и она несется, потому что по бокам - оттопыренные розовые крылья-уши. И затем кривая нависшего затылка - сутулая спина - двояко-изогнутое - буква S...

  И сквозь стеклянные стены моего алгебраического мира - снова ресничный волосок - что-то неприятное, что я должен сегодня - -

  - Ничего, ничего, пожалуйста, - я улыбнулся соседу, раскланялся с ним. На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему от самого первого момента был связан для меня с буквой S: это было не зарегистрированное сознанием зрительное впечатление). И сверкнули глаза - два острых буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались все глубже, и вот сейчас довинтятся до самого дна, увидят то, что я даже себе самому...

  Вдруг ресничный волосок стал мне совершенно ясен: один из них, из Хранителей, и проще всего, не откладывая, сейчас же сказать ему все.

  - Я, видите ли, вчера был в Древнем Доме... - Голос у меня странный, приплюснутый, плоский, я пробовал откашляться.

  - Что же, отлично. Это дает материал для очень поучительных выводов.

  - Но, понимаете, был не один, я сопровождал нумер I-330, и вот...

  - I-330? Рад за вас. Очень интересная, талантливая женщина. У нее много почитателей.

  ...Но ведь и он - тогда на прогулке - и, может быть, он даже записан на нее? Нет, ему об этом - нельзя, немыслимо: это ясно.

  - Да, да! Как же, как же! Очень, - я улыбался все шире, нелепей и чувствовал: от этой улыбки я голый, глупый...

  Буравчики достали во мне до дна, потом, быстро вращаясь, взвинтились обратно в глаза; S - двояко улыбнулся, кивнул мне, проскользнул к выходу.

  Я закрылся газетой (мне казалось, все на меня смотрят) и скоро забыл о ресничном волоске, о буравчиках, обо всем: так взволновало меня прочитанное. Одна короткая строчка: "По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы до сих пор неуловимой организации, ставящей себе целью освобождение от благодетельного ига Государства".

  "Освобождение"? Изумительно: до чего в человеческой породе живучи преступные инстинкты. Я сознательно говорю: "преступные". Свобода и преступление так же неразрывно связаны между собой, как... ну, как движение аэро и его скорость: скорость аэро=0, и он не движется; свобода человека=0, и он не совершает преступлений. Это ясно. Единственное средство избавить человека от преступлений - это избавить его от свободы. И вот едва мы от этого избавились (в космическом масштабе века это, конечно, "едва"), как вдруг какие-то жалкие недоумки...

  Нет, не понимаю: почему я немедленно, вчера же, не отправился в Бюро Хранителей. Сегодня после 16 иду туда непременно...

  В 16.10 вышел - и тотчас же на углу увидал О, всю в розовом восторге от этой встречи. "Вот у нее простой круглый ум. Это кстати: она поймет и поддержит меня..." Впрочем, нет, в поддержке я не нуждался: я решил твердо.

  Стройно гремели Марш трубы Музыкального Завода - все тот же ежедневный Марш. Какое неизъяснимое очарование в этой ежедневности, повторяемости, зеркальности! О схватила меня за руку.

  - Гулять, - круглые синие глаза мне широко раскрыты - синие окна внутрь, - и я проникаю внутрь, ни за что не зацепляясь: ничего - внутри, т. е. ничего постороннего, ненужного.

  - Нет, не гулять. Мне надо... - я сказал ей куда. И, к изумлению своему, увидел: розовый круг рта сложился в розовый полумесяц, рожками книзу - как от кислого. Меня взорвало.

  - Вы, женские нумера, кажется, неизлечимо изъедены предрассудками. Вы совершенно неспособны мыслить абстрактно. Извините меня, но это просто тупость.

  - Вы идете к шпионам... фу! А я было достала для вас в Ботаническом Музее веточку ландышей...

  - Почему "А я" - почему это "А"? Совершенно по-женски. - Я сердито (сознаюсь) схватил ее ландыши. - Ну вот он, ваш ландыш, ну? Нюхайте: хорошо, да? Так имейте же логики хоть настолько вот. Ландыш пахнет хорошо: так. Но ведь не можете же вы сказать о запахе, о самом понятии "запах", что это хорошо или плохо? Не мо-же-те, ну? Есть запах ландыша - и есть мерзкий запах белены: и то и другое запах. Были шпионы в древнем государстве - и есть шпионы у нас... да, шпионы. Я не боюсь слов. Но ведь ясно же: там шпион - это белена, тут шпион - ландыш. Да, ландыш, да!

  Розовый полумесяц дрожал. Сейчас я понимаю: это мне только показалось, но тогда я был уверен, что она засмеется. И я закричал еще громче:

  - Да, ландыш. И ничего смешного, ничего смешного.

  Круглые, гладкие шары голов плыли мимо и оборачивались. О ласково взяла меня за руку:

  - Вы какой-то сегодня... Вы не больны?

  Сон - желтое - Будда... Мне тотчас стало ясно: я должен пойти в Медицинское Бюро.

  - Да ведь и правда я болен, - сказал я очень радостно (тут совершенно необъяснимое противоречие: радоваться было нечему).

  - Так вам надо сейчас же идти к врачу. Ведь вы же понимаете: вы обязаны быть здоровым - смешно доказывать вам это.

  - Ну, О, милая, - ну, конечно же, вы правы. Абсолютно правы!

  Я не пошел в Бюро Хранителей: делать нечего, пришлось идти в Медицинское Бюро; там меня задержали до 17.

  А вечером (впрочем, все равно вечером там уже было закрыто) - вечером пришла ко мне О. Шторы не были спущены. Мы решали задачи из старинного задачника: это очень успокаивает и очищает мысли. О-90 сидела над тетрадкой, нагнув голову к левому плечу и от старания подпирая изнутри языком левую щеку. Это было так по-детски, так очаровательно. И так во мне все хорошо, точно, просто...

  Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном). И вдруг какой-то непредусмотренный запах - и о чем-то таком очень неприятном... Скоро я нашел: у меня в постели была спрятана веточка ландышей. Сразу все взвихрилось, поднялось со дна. Нет, это было просто бестактно с ее стороны - подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел, да. Но ведь не виноват же я, что болен.

Запись 8-я.

  Конспект:

  ИРРАЦИОНАЛЬНЫЙ КОРЕНЬ. R-13. ТРЕУГОЛЬНИК.

  Это - так давно, в школьные годы, когда со мной случился \sqrt{-1}. Так ясно, вырезанно помню: светлый шаро-зал, сотни мальчишеских круглых голов - и Пляпа, наш математик. Мы прозвали его Пляпой: он был уже изрядно подержанный, разболтанный, и когда дежурный вставлял в него сзади штепсель, то из громкоговорителя всегда сначала: "Пля-пля-пля-тшшш", а потом уже урок. Однажды Пляпа рассказал об иррациональных числах - и, помню, я плакал, бил кулаками об стол и вопил: "Не хочу \sqrt{-1}! Выньте меня из \sqrt{-1}!" Этот иррациональный корень врос в меня как что-то чужое, инородное, страшное, он пожирал меня - его нельзя было осмыслить, обезвредить, потому что он был вне ratio.

  И вот теперь снова \sqrt{-1}. Я пересмотрел свои записи - и мне ясно: я хитрил сам с собой, я лгал себе - только чтобы не увидеть \sqrt{-1}. Это все пустяки - что болен и прочее: я мог пойти туда; неделю назад - я знаю, пошел бы не задумываясь. Почему же теперь... Почему?

  Вот и сегодня. Ровно в 16.10 - я стоял перед сверкающей стеклянной стеной. Надо мной - золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро. В глубине сквозь стекла длинная очередь голубоватых юниф. Как лампады в древней церкви, теплятся лица: они пришли, чтобы совершить подвиг, они пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей - себя. А я - я рвался к ним, с ними. И не могу: ноги глубоко впаяны в стеклянные плиты - я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места...

  - Эй, математик, замечтался!

  Я вздрогнул. На меня - черные, лакированные смехом глаза, толстые, негрские губы. Поэт R-13, старый приятель, и с ним розовая О.

  Я обернулся сердито (думаю, если бы они не помешали, я бы в конце концов с мясом вырвал из себя \sqrt{-1}, я бы вошел в Бюро).

  - Не замечтался, а уж если угодно - залюбовался, - довольно резко сказал я.

  - Ну да, ну да! Вам бы, милейший, не математиком быть, а поэтом, поэтом, да! Ей-ей, переходите к нам - в поэты, а? Ну, хотите - мигом устрою, а?

  R-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из толстых губ - брызги; каждое "п" - фонтан, "поэты" - фонтан.

  - Я служил и буду служить знанию, - нахмурился я: шуток я не люблю и не понимаю, а у R-13 есть дурная привычка шутить.

  - Ну что там: знание! Знание ваше это самое - трусость. Да уж чего там: верно. Просто вы хотите стенкой обгородить бесконечное, а за стенку-то и боитесь заглянуть. Да! Выгляните - и глаза зажмурите. Да!

  - Стены - это основа всякого человеческого... - начал я.

  К - брызнул фонтаном, О - розово, кругло смеялась. Я махнул рукой: смейтесь, все равно. Мне было не до этого. Мне надо было чем-нибудь заесть, заглушить этот проклятый \sqrt{-1}.

  - Знаете что, - предложил я, - пойдемте, посидим у меня, порешаем задачки (вспомнился вчерашний тихий час - может быть, такой будет и сегодня).

  О взглянула на R; ясно, кругло взглянула на меня, щеки чуть-чуть окрасились нежным, волнующим цветом наших талонов.

  - Но сегодня я... У меня сегодня - талон к нему, - кивнула на R, - а вечером он занят... Так что...

  Мокрые, лакированные губы добродушно шлепнули:

  - Ну чего там: нам с нею и полчаса хватит. Так ведь, О? До задачек ваших - я не охотник, а просто - пойдем ко мне, посидим.

  Мне было жутко остаться с самим собой - или, вернее, с этим новым, чужим мне, у кого только будто по странной случайности был мой нумер - Д-503. И я пошел к нему, к R. Правда, он не точен, не ритмичен, у него какая-то вывороченная, смешливая логика, но все же мы - приятели. Недаром же три года назад мы с ним вместе выбрали эту милую, розовую О. Это связало нас как-то еще крепче, чем школьные годы.

  Дальше - в комнате R. Как будто - все точно такое, что и у меня: Скрижаль, стекло кресел, стола, шкафа, кровати. Но чуть только вошел - двинул одно кресло, другое - плоскости сместились, все вышло из установленного габарита, стало неэвклидным. R - все тот же, все тот же. По Тэйлору и математике - он всегда шел в хвосте.

  Вспомнили старую Пляпу: как мы, мальчишки, бывало, все его стеклянные ноги обклеим благодарственными записочками (мы очень любили Пляпу). Вспомнили Законоучителя *(3). Законоучитель у нас был громогласен необычайно - так и дуло ветром из громкоговорителя - а мы, дети, во весь голос орали за ним тексты. И как отчаянный R-13 напихал ему однажды в рупор жеваной бумаги: что ни текст - то выстрел жеваной бумагой. R, конечно, был наказан, то, что он сделал, было, конечно, скверно, но сейчас мы хохотали - весь наш треугольник - и, сознаюсь, я тоже.

  * 3. Разумеется, речь идет не о "Законе Божьем" древних, а о законе Единого Государства.

  - А что, если бы он был живой - как у древних, а? Вот бы - "б" - фонтан из толстых, шлепающих губ...

  Солнце - сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков, отраженное - снизу. О - на коленях у R-13, и крошечные капельки солнца у ней в синих глазах. Я как-то угрелся, отошел; \sqrt{-1} заглох, не шевелился...

  - Ну, а как же ваш "[Интеграл]"? Планетных-то жителей просвещать скоро полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и вашему "[Интегралу]" не поднять. Каждый день от восьми до одиннадцати... - R мотнул головой, почесал в затылке: затылок у него - это какой-то четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина - "в карете").

  Я оживился:

  - А, вы тоже пишете для "[Интеграла]"? Ну, а скажите, о чем? Ну вот хоть, например, сегодня.

  - Сегодня - ни о чем. Другим занят был... - "б" брызнуло прямо в меня.

  - Чем другим?

  R сморщился:

  - Чем-чем! Ну, если угодно - приговором. Приговор поэтизировал. Один идиот, из наших же поэтов... Два года сидел рядом, как будто ничего. И вдруг - на тебе: "Я, говорит, - гений, гений - выше закона". И такое наляпал... Ну да что... Эх!

  Толстые губы висели, лак в глазах съело. R-13 вскочил, повернулся, уставился куда-то сквозь стену. Я смотрел на его крепко запертый чемоданчик и думал: что он сейчас там перебирает - у себя в чемоданчике?

  Минута неловкого асимметричного молчания. Мне было неясно, в чем дело, но тут было что-то.

  - К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров и достоевских - или как их там - прошли, - нарочно громко сказал я.

  R повернулся лицом. Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но мне показалось - веселого лака в глазах уже не было.

  - Да, милейший математик, к счастью, к счастью, к счастью! Мы - счастливейшее среднее арифметическое... Как это у вас говорится: проинтегрировать от нуля до бесконечности - от кретина до Шекспира... Так!

  Не знаю, почему - как будто это было совершенно некстати - мне вспомнилась та, ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между нею и R. (Какая?) Опять заворочался \sqrt{-1}. Я раскрыл бляху: 25 минут 17-го. У них на розовый талон оставалось 45 минут.

  - Ну, мне пора... - и я поцеловал О, пожал руку R, пошел к лифту.

  На проспекте, уже перейдя на другую сторону, оглянулся: в светлой, насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома - тут, там были серо-голубые, непрозрачные клетки спущенных штор - клетки ритмичного тэйлоризованного счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку R-13: он уже опустил шторы.

  Милая О... Милый R... В нем есть тоже (не знаю, почему "тоже" - но пусть пишется, как пишется) - в нем есть тоже что-то, не совсем мне ясное. И все-таки я, он и О - мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших предков (быть может, вам, планетные мои читатели, этот язык - понятней), мы - семья. И так хорошо иногда хоть ненадолго отдохнуть, в простой, крепкий треугольник замкнуть себя от всего, что...

Запись 9-я.

  Конспект:

  ЛИТУРГИЯ. ЯМБЫ И ХОРЕЙ. ЧУГУННАЯ РУКА

  Торжественный, светлый день. В такой день забываешь о своих слабостях, неточностях, болезнях - и все хрустально-неколебимое, вечное - как наше, новое стекло...

  Площадь Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны. И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц, глаза, отражающие сияние небес - или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы - губы женщин. Нежные гирлянды детских лиц - в первых рядах, близко к месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.

  Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во время своих "богослужений". Но они служили своему нелепому, неведомому Богу - мы служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего, кроме вечных, мучительных исканий: их Бог не выдумал ничего умнее, как неизвестно почему принести себя в жертву - мы же приносим жертву нашему Богу, Единому Государству, - спокойную, обдуманную, разумную жертву. Да, это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных днях - годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над одним, суммы над единицей...

  Вот один - стоял на ступенях налитого солнцем Куба. Белое... и даже нет - не белое, а уж без цвета - стеклянное лицо, стеклянные губы. И только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир, от которого он был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером - уже снята. Руки перевязаны пурпурной лентой (старинный обычай: объяснение, по-видимому, в том, что в древности, когда это все совершалось не во имя Единого Государства, осужденные, понятно, чувствовали себя вправе сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями).

  А наверху, на Кубе, возле Машины - неподвижная, как из металла, фигура того, кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно только, что оно ограничено строгими, величественными квадратными очертаниями. Но зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках: слишком близко, на первом плане поставленные руки - выходят огромными, приковывают взор - заслоняют собою все. Эти тяжкие, пока еще спокойно лежащие на коленях руки - ясно: они - каменные, и колени - еле выдерживают их вес...

  И вдруг одна из этих громадных рук медленно поднялась - медленный, чугунный жест - и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу нумер. Это был один из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый жребий - увенчать праздник своими стихами. И загремели над трибунами божественные медные ямбы - о том, безумном, со стеклянными глазами, что стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.

  ...Пожар. В ямбах качаются дома, взбрызгивают вверх жидким золотом, рухнули. Корчатся зеленые деревья, каплет сок - уж одни черные кресты склепов. Но явился Прометей (это, конечно, мы):

  "И впряг огонь в машину, сталь,

  И хаос заковал законом".

  Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные люди. Вдруг какой-то безумец - "огонь с цепи спустил на волю" - и опять все гибнет...

  У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно я помню: нельзя было выбрать более поучительных и прекрасных образов.

  Снова медленный, тяжкий жест - и на ступеньках Куба второй поэт. Я даже привстал: быть не может!

  Нет, его толстые, негрские губы, это он... Отчего же он не сказал заранее, что ему предстоит высокое... Губы у него трясутся, серые. Я понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей - но все же: так волноваться...

  Резкие, быстрые - острым топором - хореи. О неслыханном преступлении: о кощунственных стихах, где Благодетель именовался... нет, у меня не поднимается рука повторить.

  R-13, бледный, ни на кого не глядя (не ждал от него этой застенчивости), - спустился, сел. На один мельчайший дифференциал секунды мне мелькнуло рядом с ним чье-то лицо - острый, черный треугольник - и тотчас же стерлось: мои глаза - тысячи глаз - туда, наверх, к Машине. Там - третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром, - преступник идет, медленно, ступень - еще - и вот шаг, последний в его жизни - и он лицом к небу, с запрокинутой назад головой - на последнем своем ложе.

  Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил на рычаг огромную руку... Ни шороха, ни дыхания: все глаза - на этой руке. Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь - быть орудием, быть равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!

  Неизмеримая секунда. Рука, включая ток, опустилась. Сверкнуло нестерпимо-острое лезвие луча - как дрожь, еле слышный треск в трубках Машины. Распростертое тело - все в легкой, светящейся дымке - и вот на глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И - ничего: только лужа химически чистой воды, еще минуту назад буйно и красно бившая в сердце...

  Все это было просто, все это знал каждый из нас: да, диссоциация материи, да, расщепление атомов человеческого тела. И тем не менее это всякий раз было - как чудо, это было - как знамение нечеловеческой мощи Благодетеля.

  Наверху, перед Ним - разгоревшиеся лица десяти женских нумеров, полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы *(4).

  * 4. Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в цветах ничего красивого - как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному за Зеленую Стену. Красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч.

  По старому обычаю - десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он медленно спускается вниз, медленно проходит между трибун - и вслед Ему поднятые вверх нежные белые ветви женских рук и единомиллионная буря кликов. И затем такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь же, в наших рядах. Кто знает: может быть, именно их, Хранителей, провидела фантазия древнего человека, создавая своих нежно-грозных "архангелов", приставленных от рождения к каждому человеку.

  Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза и буря - было во всем торжестве. Вы, кому придется читать это, - знакомы ли вам такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете...

Запись 10-я.

  Конспект:

  ПИСЬМО. МЕМБРАНА. ЛОХМАТЫЙ Я.

  Вчерашний день был для меня той самой бумагой, через которую химики фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на этой бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.

  Внизу, в вестибюле, за столиком, контролерша, поглядывая на часы, записывала нумера входящих. Ее имя - Ю... впрочем, лучше не назову ее цифр, потому что боюсь, как бы не написать о ней чего-нибудь плохого. Хотя, в сущности, это - очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в ней не нравится, - это то, что щеки у ней несколько обвисли - как рыбьи жабры (казалось бы: что тут такого?).

  Она скрипнула пером, я увидел себя на странице: "Д-503" - и - рядом клякса.

  Только что я хотел обратить на это ее внимание, как вдруг она подняла голову - и капнула в меня чернильной этакой улыбочкой:

  - А вот письмо. Да. Получите, дорогой, - да, да, получите.

  Я знал: прочтенное ею письмо - должно еще пройти через Бюро Хранителей (думаю, излишне объяснять этот естественный порядок), и не позже 12 будет у меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная капля замутила мой прозрачный раствор. Настолько, что позже на постройке "[Интеграла]" я никак не мог сосредоточиться - и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со мной никогда не бывало.

  В 12 часов - опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка - и, наконец, письмо у меня в руках. Не знаю почему, я не прочел его здесь же, а сунул в карман - и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и - сел... Это было официальное извещение, что на меня записался нумер I-330 и что сегодня в 21 я должен явиться к ней - внизу адрес...

  Нет: после всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала: был ли я в Бюро Хранителей, - ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, - ну, вообще не мог... И несмотря на все - -

  В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда - желтое - ландыши - розовый полумесяц... Да, и вот это - и вот это еще: сегодня хотела ко мне зайти О. Показать ей это извещение - относительно I-330? Я не знаю: она не поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем, что я совершенно... И знаю: будет трудный, нелепый, абсолютно нелогичный разговор... Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто пошлю ей копию с извещения.

  Я торопливо засовывал извещение в карман - и увидел эту свою ужасную, обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла мою руку, смотрела на нее. Неужели она действительно...

  И вот без четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это какое-то другое, хрупкое стекло - не наше, не настоящее, это - тонкая стеклянная скорлупа, а под скорлупой крутится, несется, гудит... И я не удивлюсь, если сейчас круглыми медленными дымами подымутся вверх купола аудиториумов, и пожилая луна улыбнется чернильно - как та, за столиком нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами - -

  Странное ощущение: я чувствовал ребра - это какие-то железные прутья и мешают - положительно мешают сердцу, тесно, не хватает места. Я стоял у стеклянной двери с золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне, над столом, что-то писала. Я вошел...

  - Вот... - протянул я ей розовый билет. - Я получил сегодня извещение и явился.

  - Как вы аккуратны! Минутку - можно? Присядьте, я только кончу.

  Опять опустила глаза в письмо - и что там у ней внутри за опущенными шторами? Что она скажет - что сделает через секунду? Как это узнать, вычислить, когда вся она - оттуда, из дикой, древней страны снов.

  Я молча смотрел на нее. Ребра - железные прутья, тесно... Когда она говорит - лицо у ней, как быстрое, сверкающее колесо: не разглядеть отдельных спиц. Но сейчас колесо - неподвижно. И я увидел странное сочетание: высоко вздернутые у висков темные брови - насмешливый острый треугольник, обращенный вершиною вверх - две глубокие морщинки, от носа к углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один другому, клали на все лицо этот неприятный, раздражающий Х - как крест: перечеркнутое крестом лицо.

  Колесо завертелось, спицы слились...

  - А ведь вы не были в Бюро Хранителей?

  - Я был... Я не мог: я был болен.

  - Да. Ну, я так и думала: что-нибудь вам должно было помешать - все равно что ( - острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы - в моих руках. Вы помните: "Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается..."

  Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как мальчишка, - глупо, как мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал: запутался - ни рукой, ни ногой...

  Она встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира - вдвоем с ней.

  I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала - я слушал - весь слушал. И вспомнилось... нет: сверкнуло в одну сотую секунды... Мне пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового типа (теперь эти мембраны, изящно задекорированные, на всех проспектах записывают для Бюро Хранителей уличные разговоры). И помню: вогнутая, розовая трепещущая перепонка - странное существо, состоящее только из одного органа - уха. Я был сейчас такой мембраной.

  Вот теперь щелкнула кнопка у ворота - на груди - еще ниже. Стеклянный шелк шуршит по плечам, коленам - по полу. Я слышу - и это еще яснее, чем видеть - из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая...

  Туго натянутая мембрана дрожит и записывает тишину. Нет: резкие, с бесконечными паузами - удары молота о прутья. И я слышу - я вижу: она, сзади, думает секунду.

  Вот - двери шкафа, вот - стукнула какая-то крышка - и снова шелк, шелк...

  - Ну, пожалуйста.

  Я обернулся. Она была в легком, шафранно-желтом, древнего образца платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы она была без всего. Две острые точки - сквозь тонкую ткань, тлеющие розовым - два угля сквозь пепел. Два нежно-круглых колена...

  Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней - флакон с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу рта у нее дымилось - в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как называется - сейчас забыл).

  Мембрана все еще дрожала. Молот бил там - внутри у меня - в накаленные докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и... и вдруг она это тоже слышит?

  Но она спокойно дымила, спокойно поглядывала на меня и небрежно стряхнула пепел - на мой розовый билетик.

  Как можно хладнокровнее - я спросил:

  - Послушайте, в таком случае - зачем же вы записались на меня? И зачем заставили меня прийти сюда?

  Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.

  - Прелестный ликер. Хотите?

  Тут только я понял: алкоголь. Молнией мелькнуло вчерашнее: каменная рука Благодетеля, нестерпимое лезвие луча, но там: на Кубе - это вот, с закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.

  - Слушайте, - сказал я, - ведь вы же знаете: всех отравляющих себя никотином и особенно алкоголем - Единое Государство беспощадно...

  Темные брови - высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:

  - Быстро уничтожить немногих - разумней, чем дать возможность многим губить себя - и вырождение - и так далее. Это до непристойности верно.

  - Да... до непристойности.

  - Да компанийку вот этаких вот лысых, голых истин - выпустить на улицу... Нет, вы представьте себе... ну, хоть этого неизменнейшего моего обожателя - ну, да вы его знаете, - представьте, что он сбросил с себя всю эту ложь одежд - и в истинном виде среди публики... Ох!

  Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне стало ясно: тот, двоякоизогнутый, сутулый и крылоухий - обнимал ее - такую... Он...

  Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои - ненормальные - ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно быть, и он, как всякий честный нумер, имеет право на радости - и было бы несправедливо... Ну да это ясно.

  I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела на меня - внутрь:

  - А главное - я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый - о, я уверена в этом, - вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот я - пью ликер, я - курю. Вы будете больны - или вы будете заняты - или уж не знаю что. Больше: я уверена - вы сейчас будете пить со мной этот очаровательный яд...

  Какой наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал: сейчас опять ненавижу ее. Впрочем, почему "сейчас"? Я ненавидел ее все время.

  Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого яду, встала и, просвечивая сквозь шафранное розовым, - сделала несколько шагов - остановилась сзади моего кресла...

  Вдруг - рука вокруг моей шеи - губами в губы... нет, куда-то еще глубже, еще страшнее... Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и, может быть, только потому... Ведь не мог же я - сейчас я это понимаю совершенно отчетливо - не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.

  Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю - это был вкус "ликера") - и в меня влит глоток жгучего яда - и еще - и еще... Я отстегнулся от земли и самостоятельной планетой, неистово вращаясь, понесся вниз, вниз - по какой-то невычисленной орбите...

  Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или менее близких аналогий.

  Раньше мне это как-то никогда не приходило в голову - но ведь это именно так: мы, на земле, все время ходим над клокочущим, багровым морем огня, скрытого там - в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами стала стеклянной, вдруг бы мы увидели... Я стал стеклянный. Я увидел - в себе, внутри. Было два меня. Один я - прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой... Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа трещала, вот сейчас разлетится в куски и... и что тогда?

  Изо всех сил ухватившись за соломинку - за ручки кресла - я спросил, чтобы услышать себя - того, прежнего:

  - Где... где вы достали этот... этот яд?

  - О, это! Просто один медик, один из моих...

  - "Из моих"? "Из моих" - кого?

  И этот другой - вдруг выпрыгнул и заорал:

  - Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто... Потому что вас - я вас - -

  Я увидел: лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий шелк, впился зубами - я точно помню: именно зубами.

  Уж не знаю как - I выскользнула. И вот - глаза задернуты этой проклятой непроницаемой шторой - она стояла, прислонившись спиной к шкафу, и слушала меня.

  Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас - сейчас же - сию же минуту..."

  Острые зубы - острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась, молча отстегнула мою бляху.

  - "Да! Да, милая - милая", - я стал торопливо сбрасывать с себя юнифу. Но I - так же молчаливо - поднесла к самым моим глазам часы на моей бляхе. Было без пяти минут 22.30.

  Я похолодел. Я знал, что это значит - показаться на улице позже 22.30. Все мое сумасшествие - сразу как сдунуло. Я - был я. Мне было ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!

  Не прощаясь, не оглядываясь - я кинулся вон из комнаты. Кое-как прикалывая бляху на бегу, через ступени - по запасной лестнице (боялся - кого-нибудь встречу в лифте) - выскочил на пустой проспект.

  Все было на своем месте - такое простое, обычное, закономерное: стеклянные, сияющие огнями дома, стеклянное бледное небо, зеленоватая неподвижная ночь. Но под этим тихим прохладным стеклом - неслось неслышно буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался - чтобы не опоздать.

  Вдруг почувствовал: наспех приколотая бляха - отстегивается - отстегнулась, звякнула о стеклянный тротуар. Нагнулся поднять - и в секундной тишине: чей-то топот сзади. Обернулся: из-за угла поворачивало что-то маленькое, изогнутое. Так, по крайней мере, мне тогда показалось.

  Я понесся во весь дух - только в ушах свистело. У входа остановился: на часах было без одной минуты 22.30. Прислушался: сзади никого. Все это - явно была нелепая фантазия, действие яда.

  Ночь была мучительна. Кровать подо мною подымалась, опускалась и вновь подымалась - плыла по синусоиде. Я внушал себе: "Ночью - нумера обязаны спать; это обязанность - такая же, как работа днем. Это необходимо, чтобы работать днем. Не спать ночью - преступно..." И все же не мог, не мог.

  Я гибну. Я не в состоянии выполнять свои обязанности перед Единым Государством... Я...

Запись 11-я.

  Конспект:

  ...НЕТ, НЕ МОГУ, ПУСТЬ ТАК, БЕЗ КОНСПЕКТА.

  Вечер. Легкий туман. Небо задернуто золотисто-молочной тканью, и не видно: что там - дальше, выше. Древние знали, что там их величайший, скучающий скептик - Бог. Мы знаем, что там хрустально-синее, голое, непристойное ничто. Я теперь не знаю, что там я слишком много узнал. Знание, абсолютно уверенное в том, что оно безошибочно, - это вера. У меня была твердая вера в себя, я верил, что знаю в себе все. И вот -

  Я - перед зеркалом. И первый раз в жизни - именно так, первый раз в жизни - вижу себя ясно, отчетливо, сознательно - с изумлением вижу себя, как кого-то "его". Вот я - он: черные, прочерченные по прямой брови; и между ними - как шрам - вертикальная морщина (не знаю, была ли она раньше). Стальные, серые глаза, обведенные тенью бессонной ночи: и за этой сталью... оказывается, я никогда не знал, что там. И из "там" (это "там" одновременно и здесь, и бесконечно далеко) - из "там" я гляжу на себя - на него, и твердо знаю: он - с прочерченными по прямой бровями - посторонний, чужой мне, я встретился с ним первый раз в жизни. А я настоящий, я - не - он...

  Нет: точка. Все это - пустяки, и все эти нелепые ощущения - бред, результат вчерашнего отравления... Чем: глотком зеленого яда - или ею? Все равно. Я записываю это, только чтобы показать, как может странно запутаться и сбиться человеческий - такой точный и острый - разум. Тот разум, который даже эту, пугавшую древних, бесконечность сумел сделать удобоваримой - посредством...

  Щелк нумератора - и цифры: R-13. Пусть, я даже рад: сейчас одному мне было бы...

  Через 20 минут:

  На плоскости бумаги, в двухмерном мире - эти строки рядом, но в другом мире... Я теряю цифроощущение: 20 минут - это может быть 200 или 200000. И это так дико: спокойно, размеренно, обдумывая каждое слово, записывать то, что было у меня с R. Все равно как если бы вы, положив нога на ногу, сели в кресло у собственной своей кровати - и с любопытством смотрели, как вы, вы же - корчитесь на этой кровати.

  Когда вошел R-13, я был совершенно спокоен и нормален. С чувством искреннего восхищения я стал говорить о том, как великолепно ему удалось хореизировать приговор и что больше всего именно этими хореями был изрублен, уничтожен тот безумец.

  - ...И даже так: если бы мне предложили сделать схематический чертеж Машины Благодетеля, я бы непременно - непременно как-нибудь нанес на этом чертеже ваши хореи, - закончил я.

  Вдруг вижу: у R - матовеют глаза, сереют губы.

  - Что с вами?

  - Что-что? Ну... Ну просто надоело: все кругом - приговор, приговор. Не желаю больше об этом - вот и все. Ну, не желаю!

  Он насупился, тер затылок - этот свой чемоданчик с посторонним, непонятным мне багажом. Пауза. Вот нашел в чемоданчике что-то, вытащил, развертывает, развернул - залакировались смехом глаза, вскочил.

  - А вот для вашего "[Интеграла]" я сочиняю... это - да! Это вот да!

  Прежний: губы шлепают, брызжут, слова хлещут фонтаном.

  - Понимаете ("п" - фонтан) - древняя легенда о рае... Это ведь о нас, о теперь. Да! Вы вдумайтесь. Тем двум в раю - был предоставлен выбор: или счастье без свободы - или свобода без счастья, третьего не дано. Они, олухи, выбрали свободу - и что же: понятно - потом века тосковали об оковах. Об оковах - понимаете, - вот о чем мировая скорбь. Века! И только мы снова догадались, как вернуть счастье... Нет, вы дальше - дальше слушайте! Древний Бог и мы - рядом, за одним столом. Да! Мы помогли Богу окончательно одолеть диавола - это ведь он толкнул людей нарушить запрет и вкусить пагубной свободы, он - змий ехидный. А мы сапожищем на головку ему - тррах! И готово: опять рай. И мы снова простодушны, невинны, как Адам и Ева. Никакой этой путаницы о добре, зле: все - очень просто, райски, детски просто. Благодетель, Машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители - все это добро, все это - величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто. Потому что это охраняет нашу несвободу - то есть наше счастье. Это древние стали бы тут судить, рядить, ломать голову - этика, неэтика... Ну, да ладно; словом, вот этакую вот райскую поэмку, а? И при этом тон серьезнейший... понимаете? Штучка, а?

  Ну еще бы не понять. Помню, я подумал: "Такая у него нелепая, асимметричная внешность и такой правильно мыслящий ум". И оттого он так близок мне - настоящему мне (я все же считаю прежнего себя - настоящим, все теперешнее - это, конечно, только болезнь).