Замятин Евгений Иванович - Мы

  На меня - косматые, строгие брови:

  - Ш-ш-ш! Тише. - И космато кивнули туда, на середину, где желтый, как череп, камень.

  Там, наверху, над головами, над всеми - я увидел ее. Солнце прямо в глаза, по ту сторону, и от этого вся она - на синем полотне неба - резкая, угольно-черная, угольный силуэт на синем. Чуть выше летят облака, и так, будто не облака, а камень, и она сама на камне, и за нею толпа, и поляна - неслышно скользят, как корабль, и легкая - уплывает земля под ногами...

  - Братья... - Это она. - Братья! Вы все знаете: Там, за Стеною, в городе - строят "[Интеграл]". И вы знаете: пришел день, когда мы разрушим эту Стену - все стены - чтобы зеленый ветер из конца в конец - по всей земле. Но "[Интеграл]" унесет эти стены туда, вверх, в тысячи иных земель, какие сегодня ночью зашелестят вам огнями сквозь черные ночные листья...

  Об камень - волны, пена, ветер:

  - Долой "[Интеграл]"! Долой!

  - Нет, братья: не долой. Но "[Интеграл]" должен быть нашим. В тот день, когда он впервые отчалит в небо, на нем будем мы. Потому что с нами Строитель "[Интеграла]". Он покинул стены, он пришел со мной сюда, чтобы быть среди вас. Да здравствует Строитель!

  Миг - и я где-то наверху, подо мною - головы, головы, головы, широко кричащие рты, выплеснутые вверх и падающие руки. Это было необычайно странное, пьяное: я чувствовал себя над всеми, я был я, отдельное, мир, я перестал быть слагаемым, как всегда, и стал единицей.

  И вот я - с измятым, счастливым, скомканным, как после любовных объятий, телом - внизу, около самого камня. Солнце, голоса сверху - улыбка I. Какая-то золотоволосая и вся атласно-золотая, пахнущая травами женщина. В руках у ней чаша, по-видимому, из дерева. Она отпивает красными губами и подает мне, и я жадно, закрывши глаза, пью, чтоб залить огонь, - пью сладкие, колючие, холодные искры.

  А затем - кровь во мне и весь мир - в тысячу раз быстрее, легкая земля летит пухом. И все мне легко, просто, ясно.

  Вот теперь я вижу на камне знакомые, огромные буквы: "Мефи" - и почему-то это так нужно, это простая, прочная нить, связывающая все. Я вижу грубое изображение - может быть, тоже на этом камне: крылатый юноша, прозрачное тело, и там, где должно быть сердце, - ослепительный, малиново-тлеющий уголь. И опять: я понимаю этот уголь... или не то: чувствую его - так же как не слыша, чувствую каждое слово (она говорит сверху, с камня) - и чувствую, что все дышат вместе - и всем вместе куда-то лететь, как тогда птицы над Стеной...

  Сзади, из густо дышащей чащи тел - громкий голос:

  - Но это же безумие!

  И кажется, я - да, думаю, что это был именно я, - вскочил на камень, и оттуда солнце, головы, на синем - зеленая зубчатая пила, и я кричу:

  - Да, да, именно! И надо всем сойти с ума, необходимо всем сойти с ума - как можно скорее! Это необходимо - я знаю.

  Рядом - I; ее улыбка, две темных черты - от краев рта вверх, углом; и во мне уголь, и это мгновенно, легко, чуть больно, прекрасно...

  Потом - только застрявшие, разрозненные осколки.

  Медленно, низко - птица. Я вижу: она живая, как я, она, как человек, поворачивает голову вправо, влево, и в меня ввинчиваются черные, круглые глаза...

  Еще: спина - с блестящей, цвета старой слоновой кости шерстью. По спине ползет темное, с крошечными, прозрачными крыльями насекомое - спина вздрагивает, чтобы согнать насекомое, еще раз вздрагивает...

  Еще: от листьев тень - плетеная, решетчатая. В тени лежат и жуют что-то похожее на легендарную пищу древних: длинный желтый плод и кусок чего-то темного. Женщина сует это мне в руку, и мне смешно: я не знаю, могу ли я это есть.

  И снова: толпа, головы, ноги, руки, рты. Выскакивают на секунду лица - и пропадают, лопаются, как пузыри. И на секунду - или, может быть, это только мне кажется - прозрачные, летящие крылья-уши.

  Я из всех сил стискиваю руку I. Она оглядывается:

  - Что ты?

  - Он здесь... Мне показалось...

  - Кто он?

  - ...Вот только сейчас - в толпе...

  Угольно-черные, тонкие брови вздернуты к вискам: острый треугольник, улыбка. Мне неясно: почему она улыбается - как она может улыбаться?

  - Ты не понимаешь - I, ты не понимаешь, что значит, если он или кто-нибудь из них - здесь.

  - Смешной! Разве кому-нибудь там, за Стеною, придет в голову, что мы здесь. Вспомни: вот ты - разве ты когда-нибудь думал, что это возможно? Они ловят нас там - пусть ловят! Ты бредишь.

  Она улыбается легко, весело, и я улыбаюсь, земля - пьяная, веселая, легкая - плывет...

Запись 28-я.

  Конспект:

  ОБЕ. ЭНТРОПИЯ И ЭНЕРГИЯ. НЕПРОЗРАЧНАЯ ЧАСТЬ ТЕЛА.

  Вот: если ваш мир подобен миру наших далеких предков, так представьте себе, что однажды в океане вы наткнулись на шестую, седьмую часть света - какую-нибудь Атлантиду, и там - небывалые города-лабиринты, люди, парящие в воздухе без помощи крыльев, или аэро, камни, подымаемые вверх силою взгляда, - словом, такое, что вам не могло бы прийти в голову, даже когда вы страдаете сноболезнью. Вот так же и я вчера. Потому что - поймите же - никто и никогда из нас со времени Двухсотлетней Войны не был за Стеною - я уже говорил вам об этом.

  Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю полы, пригоршни - и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли...

  Сперва я услышал у себя за дверью громкие голоса - и узнал ее голос, I, упругий, металлический - и другой, почти негнувшийся - как деревянная линейка - голос Ю. Затем дверь разверзлась с треском и выстрелила их обеих ко мне в комнату. Именно так: выстрелила. I положила руку на спинку моего кресла и через плечо, вправо - одними зубами улыбалась той. Я не хотел бы стоять под этой улыбкой.

  - Послушайте, - сказала мне I, - эта женщина, кажется, поставила себе целью охранять вас от меня как малого ребенка. Это - с вашего разрешения?

  И тогда - другая, вздрагивая жабрами:

  - Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с ним все это - только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...

  На миг в зеркале - сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил и, с трудом удерживая в себе того - с трясущимися волосатыми кулаками, с трудом протискивая сквозь зубы каждое слово, крикнул ей в упор - в самые жабры:

  - С-сию же с-секунду - вон! Сию же секунду!

  Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.

  Я бросился к I:

  - Я не прощу - я никогда себе этого не прощу! Она смела - тебя? Но ты же не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что она хочет записаться на меня, а я...

  - Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как она: мне все равно. Я знаю - ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что ведь после вчерашнего - я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я - в твоих руках, ты можешь - в любой момент...

  - Что - в любой момент, - и тотчас же понял - [что], кровь брызнула в уши, в щеки, я крикнул: - Не надо об этом, никогда не говори мне об этом! Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...

  - Кто тебя знает... Человек - как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...

  I гладит меня по голове. Лица ее мне не видно, но по голосу слышу: смотрит сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее неслышно, медленно, неизвестно куда...

  Вдруг отстранила меня рукой - твердо и нежно:

  - Слушай: я пришла сказать тебе, что, может быть, мы уже последние дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.

  - Отменены?

  - Да. И я шла мимо - видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят, какие-то столы, медики в белом.

  - Но что же это значит?

  - Я не знаю. Пока еще никто не знает. И это хуже всего. Я только чувствую: включили ток, искра бежит - и не нынче, так завтра... Но, может быть, они не успеют.

  Я уж давно перестал понимать: кто - они и кто - мы. Я не понимаю, чего я хочу: чтобы успели - или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас идет по самому краю - и вот-вот...

  - Но это безумие, - говорю я. - Вы - и Единое Государство. Это все равно, как заткнуть рукою дуло - и думать, что можно удержать выстрел. Это - совершенное безумие!

  Улыбка:

  - "Надо всем сойти с ума - как можно скорее сойти с ума". Это говорил кто-то вчера. Ты помнишь? Там...

  Да, это у меня записано. И следовательно, это было на самом деле. Я молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно - темный крест.

  - I, милая, - пока еще не поздно... Хочешь - я брошу все, забуду все - и уйдем с тобою туда, за Стену - к этим... я не знаю, кто они.

  Она покачала головой. Сквозь темные окна глаз - там, внутри у ней, я видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы сухих, смоляных дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...

  Встала - сейчас уйдет. Может быть, уже последние дни, может быть, минуты... Я схватил ее за руку.

  - Нет! Еще хоть немного - ну, ради... ради...

  Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку - мою волосатую руку, которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.

  - Твоя рука... Ведь ты не знаешь - и немногие это знают, что женщинам отсюда, из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и - -

  Пауза - и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего - так несется сердце. И я кричу:

  - Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь - пока мне не расскажешь о них - потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они, откуда они. Кто они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O - а чтобы получилось H2O - ручьи, моря, водопады, волны, бури - нужно, чтобы половины соединились...

  Я отчетливо помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым ребром к щеке - на щеке выступал белый рубец, потом наливался розовым, исчезал. И удивительно: я не могу вспомнить ее слов - особенно вначале, - и только какие-то отдельные образы, цвета.

  Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот - красное на зелени трав, на темных глинах, на синеве снегов - красные, непросыхающие лужи. Потом желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди - и всклокоченные собаки - рядом, возле распухшей падали, собачьей, или, может быть, человечьей... Это, конечно - за стенами: потому что город - уже победил, в городе уже наша теперешняя - нефтяная пища.

  И почти с неба донизу - черные, тяжелые складки, и складки колышутся: над лесами, над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.

  - Ты все это почти знал?

  - Да, почти.

  - Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые - они ушли в леса. Они учились там у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью, но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас содрать все и выгнать голыми в леса. Пусть научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, - мы хотим...

  - Нет, подожди - а "Мефи"? Что такое "Мефи"?

  - Мефи? Это - древнее имя, это - тот, который... Ты помнишь: там, на камне - изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так ты скорее поймешь. Вот: две силы в мире - энтропия и энергия. Одна - к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая - к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению. Энтропии - наши или, вернее, - ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...

  И вот момент - чуть слышный, шепотом, стук в дверь - и в комнату вскочил тот самый сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз приносил мне записки от I.

  Он подбежал к нам, остановился, сопел - как воздушный насос - и не мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.

  - Да ну же! Что случилось? - схватила его за руку I.

  - Идут - сюда... - пропыхтел, наконец, насос. - Стража... и с ними этот - ну, как это... вроде горбатенького...

  - S?

  - Ну да! Рядом - в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!

  - Пустое! Успеется... - смеялась, в глазах - искры, веселые языки.

  Это - или нелепое, безрассудное мужество - или тут было что-то еще непонятное мне.

  - I, ради Благодетеля! Пойми же - ведь это...

  - Ради Благодетеля, - острый треугольник - улыбка.

  - Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.

  - Ах, а мне еще надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно: завтра...

  Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и тот - высунувшись на секунду из-под своего лбяного навеса. И я - один.

  Скорее - за стол. Развернул свои записи, взял перо - чтобы [они] нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг - каждый волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут хотя бы одну страницу - из этих, из последних?"

  Я сидел за столом, не двигаясь, - и я видел, как дрожали стены, дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...

  Спрятать? Но куда: все - стекло. Сжечь? Но из коридора и из соседних комнат - увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель ный - и может быть самый дорогой мне - кусок самого себя.

  Издали - в коридоре - уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку листов, сунуть их под себя - и вот теперь прикованный к колеблющемуся каждым атомом креслу, и пол под ногами - палуба, вверх и вниз...

  Сжавшись в комочек, забившись под навес лба - я как-то исподлобья, крадучись, видел: они шли из комнаты в комнату, начиная с правого конца коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие - вскакивали им навстречу и широко распахивали дверь - счастливцы! Если бы я тоже...

  -

  "Благодетель - есть необходимая для человечества усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в организме Единого Государства никакая перистальтика..." - я прыгающим пером выдавливал эту совершенную бессмыслицу и нагибался над столом все ниже, а в голове - сумасшедшая кузница, и спиною я слышал - брякнула ручка двери, опахнуло ветром, кресло подо мною заплясало...

  Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся к вошедшим (как трудно играть комедию... ах, кто мне сегодня говорил о комедии?). Впереди был S - мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду - какие-то знакомые, ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно - раздувающиеся, розово-коричневые жабры...

  Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно, что она сейчас - == Все мое существо билось и пульсировало в той (к счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.

  Ю подошла сзади к нему, к S, осторожно тронула его за рукав - и негромко сказала:

  - Это - Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он - всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!

  ...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.

  S заскользил ко мне, перегнулся через мое плечо - над столом. Я заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:

  - Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!

  Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая хвостиком, присела где-то в правом углу рта...

  - Несколько двусмысленно, но все-таки... Что же, продолжайте: мы больше не будем вам мешать.

  Он зашлепал - как плицами по воде - к двери, и с каждым его шагом ко мне постепенно возвращались ноги, руки, пальцы - душа снова равномерно распределялась по всему телу, я дышал...

  Последнее: Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху - и шепотом:

  - Ваше счастье, что я...

  Непонятно: что она хотела этим сказать?

  Вечером, позже, узнал: они увести с собою троих. Впрочем, вслух об этом, равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( - воспитательное влияние невидимо присутствующих в нашей среде Хранителей). Разговоры - главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.

Запись 29-я.

  Конспект:

  НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.

  Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху, уже началась - еще неслышная нам - буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока мало - отдельные зубчатые обломки. И так: будто наверху уже низринут какой-то город, и летят вниз куски стен и башен, растут на глазах с ужасающей быстротой - все ближе - но еще дни им лететь сквозь голубую бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.

  Внизу - тишина. В воздухе - тонкие, непонятные, почти невидимые нити. Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут - и вдруг вы чувствуете: что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть - и нет: не можете, никак не отделаться...

  Особенно много этих нитей - если идти около Зеленой Стены, где я шел сегодня утром: I назначила мне увидеться с нею в Древнем Доме - в той, нашей "квартире".

  Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие, торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся - и увидал: меня догоняла О.

  Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла. Руки, и чаши грудей, и все ее тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю - и наружу, на солнце, на свет. Мне представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются сквозь землю ростки - чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.

  Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.

  - Я видела вас - тогда, в День Единогласия.

  - Я тоже вас видел... - И сейчас же мне вспомнилось, как она стояла внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.

  Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.

  Она, очевидно, заметила - вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.

  - Я так счастлива - так счастлива... Я полна - понимаете: вровень с краями. И вот - хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри, в себе...

  Я молчал. На лице у меня - что-то постороннее, оно мешало - и я никак не мог от этого освободиться. И вдруг неожиданно, еще синее, сияя, она схватила мою руку - и у себя на руке я почувствовал ее губы... Это - первый раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя ласка, и от нее - такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже грубо) выдернул руку.

  - Слушайте - вы с ума сошли! И не столько это - вообще вы... Чему вы радуетесь? Неужели вы можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас - так все равно через месяц, через два месяца...

  Она - потухла; все круги - сразу прогнулись, покоробились. А у меня в сердце - неприятная, даже болезненная компрессия, связанная с ощущением жалости (сердце - не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие - засасывание насосом жидкости - есть технический абсурд; отсюда ясно: на сколько в сущности абсурдны, противоестественны, болезненны все "любви", "жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).

  Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены - слева. Темно-красная громада - впереди. И эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей - как мне кажется, блестящую идею.

  - Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я избавлю вас от этого: увидать своего ребенка - и затем умереть. Вы сможете выкормить его - понимаете - вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть, наливаться, как плод...

  Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.

  - Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.

  Я уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами - вот она уже там, среди цветов, трав, листьев... Но она отступила от меня назад, рожки розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.

  - Это - та самая, - сказала она.

  - То есть... - Я почему-то смутился. - Ну да: та самая.

  - И вы хотите, чтобы я пошла к ней - чтобы я просила ее - чтобы я... Не смейте больше никогда мне об этом!

  Согнувшись, она быстро пошла от меня. Будто еще что-то вспомнила - обернулась и крикнула:

  - И умру - да, пусть! И вам никакого дела - не все ли вам равно?

  Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах - куски синих башен и стен, но им еще часы - может быть дни - лететь сквозь бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо - и никак их не стряхнуть, никак не отделаться от них.

  Я медленно иду к Древнему Дому. В сердце - абсурдная, мучительная компрессия...

Запись 30-я.

  Конспект:

  ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?

  Вот мой разговор с I - там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего логический ход мыслей пестрого шума - красные, зеленые, бронзово-желтые, белые, оранжевые цвета... И все время - под застывшей на мраморе улыбкой курносого древнего поэта.

  Я воспроизвожу этот разговор буква в букву - потому что он, как мне кажется, будет иметь огромное, решающее значение для судьбы Единого Государства - и больше: Вселенной. И затем - здесь вы, неведомые мои читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...

  I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:

  - Я знаю, послезавтра у вас - первый, пробный полет "[Интеграла]". В этот день - мы захватим его в свои руки.

  - Как? Послезавтра?

  - Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни минуты. Среди сотен, наудачу взятых вчера Хранителями, - попало двенадцать Мефи. И упустить два-три дня - они погибнут.

  Я молчал.

  - Чтобы наблюдать за ходом испытания - к вам должны прислать электротехников, механиков, врачей, метеорологов. И ровно в двенадцать - запомни - когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся в коридоре, запрем всех в столовой - и "[Интеграл]" наш... Ты понимаешь: это нужно во что бы то ни стало. "[Интеграл]" в наших руках - это будет оружие, которое поможет кончить все сразу, быстро, без боли. Их аэро... ха! Это будет просто ничтожная мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет неизбежно - можно будет направить вниз дула двигателей и одной только их работой...

  Я вскочил:

  - Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе не ясно: то, что вы затеваете, - это революция?

  - Да, революция! Почему же это нелепо?

  - Нелепо - потому что революции не может быть. Потому что наша - это не ты, а я говорю - наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть. Это известно всякому...

  Насмешливый, острый треугольник бровей:

  - Милый мой: ты - математик. Даже - больше: ты философ - от математики. Так вот: назови мне последнее число.

  - То есть? Я... я не понимаю: какое - последнее?

  - Ну - последнее, верхнее, самое большое.

  - Но, I, - это же нелепо. Раз число чисел - бесконечно, какое же ты хочешь последнее?

  - А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней - нет, революции - бесконечны. Последняя - это для детей: детей бесконечность пугает, а необходимо - чтобы дети спокойно спали по ночам...

  - Но какой смысл - какой же смысл во всем этом - ради Благодетеля? Какой смысл, раз все уже счастливы?

  - Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?

  - Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь детям - все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?

  - Дети - единственно смелые философы. И смелые философы - непременно дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?

  - Ничего нет дальше! Точка. Во всей Вселенной - равномерно, повсюду - разлито...

  - Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она самая и есть - энтропия, психологическая энтропия. Тебе, математику, - разве не ясно, что только разности - разности - температур, только тепловые контрасты - только в них жизнь. А если всюду, по всей Вселенной, одинаково теплые - или одинаково прохладные тела... Их надо столкнуть - чтобы огонь, взрыв, геенна. И мы - столкнем.

  - Но, I, - пойми же, пойми: наши предки - во время Двухсотлетней Войны - именно это и сделали...

  - О, и они были правы - тысячу раз правы. У них только одна ошибка: позже они уверовали, что они есть последнее число - какого нет в природе, нет. Их ошибка - ошибка Галилея: он был прав, что Земля движется вокруг Солнца, но он не знал, что вся солнечная система - движется еще вокруг какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита Земли - вовсе не наивный круг...

  - А вы?

  - А мы - пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем. Нет: даже наверное - забудем, когда состаримся - как неминуемо старится все. И тогда мы - тоже неизбежно вниз - как осенью листья с дерева - как послезавтра вы... Нет, нет, милый, - не ты. Ты же - с нами, ты - с нами!

  Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая - я никогда еще не видел ее такой - она обняла меня собою, вся. Я исчез...

  Последнее - глядя прочно, твердо в глаза мне:

  - Так помни же: в двенадцать.

  И я сказал:

  - Да, я помню.

  Ушла. Я один - среди буйного, разноголосого гама - синих, красных, зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...

  Да, в 12... - и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего, осевшего на лицо - чего никак не смахнуть. Вдруг - вчерашнее утро, Ю - и то, что она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.

  Я поторопился выйти наружу - и скорее домой, домой...

  Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди, в закатном солнце - из малинового кристаллизованного огня - шары куполов, огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе - шпиц аккумуляторной башни. И все это - всю эту безукоризненную, геометрическую красоту - я должен буду сам, своими руками... Неужели - никакого выхода, никакого пути?

  Мимо какого-то аудиториума (нумер его не помню). Внутри - грудой сложены скамьи; посредине - столы, покрытые простынями из белоснежного стекла; на белом - пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто какое-то неведомое - потому жуткое - завтра. Это противоестественно: мыслящему - зрячему существу жить среди незакономерностей, неизвестных, иксов. Вот если бы вам завязали глаза и заставили так ходить, ощупывать, спотыкаться, и вы знаете, что где-то тут вот совсем близко - край, один только шаг - и от вас останется только сплющенный, исковерканный кусок мяса. Разве это не то же самое?

  ...А что если не дожидаясь - самому вниз головой? Не будет ли это единственным и правильным, сразу распутывающим все?

Запись 31-я.

  Конспект:

  ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.

  Спасены! В самый последний момент, когда уже казалось - не за что ухватиться, казалось - уже все кончено...

  Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и с тяжким лязгом уже накрыл вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в жизни, - скорее - глотаете глазами синее небо...

  И вдруг: все это - только "сон". Солнце - розовое и веселое, и стена - такая радость погладить рукой холодную стену - и подушка - без конца упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...

  Вот приблизительно то, что пережил я, когда сегодня утром прочитал Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я, неверующий, - я думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать последние, написанные вчера, строки. Но все равно: пусть, пусть они останутся, как память о том невероятном, что могло быть - и чего уже не будет... да, не будет!..

  На первой странице Государственной Газеты сияло:

  "Радуйтесь,

  Ибо отныне вы - совершенны! До сего дня ваши же детища, механизмы - были совершеннее вас.

  Чем?

  Каждая искра динамо - искра чистейшего разума; каждый ход поршня - непорочный силлогизм. Но разве не тот же безошибочный разум и в вас? Философия у кранов, прессов и насосов - законченна и ясна, как циркульный круг. Но разве ваша философия менее циркульна?

  Красота механизма - в неуклонном и точном, как маятник, ритме. Но разве вы, с детства вскормленные системой Тэйлора, - не стали маятниково-точны?

  И только одно:

  У механизмов нет фантазии.

  Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного цилиндра - расплывалась далекая, бессмысленно-мечтательная улыбка? Вы слышали когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха, беспокойно ворочались и вздыхали?

  Нет!

  А у вас - краснейте! - Хранители все чаще видят эти улыбки и вздохи. И - прячьте глаза - историки Единого Государства просят отставки, чтобы не записывать постыдных событий.

  Но это не ваша вина - вы больны. Имя этой болезни:

  фантазия.

  Это - червь, который выгрызает черные морщины на лбу. Это - лихорадка, которая гонит вас бежать все дальше - хотя бы это "дальше" начиналось там, где кончается счастье. Это - последняя баррикада на пути к счастью.

  И радуйтесь: она уже взорвана.

  Путь свободен.

  Последнее открытие Государственной Науки: центр фантазии - жалкий мозговой узелок в области Варолиева моста. Трехкратное прижигание этого узелка Х-лучами - и вы излечены от фантазии - навсегда.

  Вы - совершенны, вы - машиноравны, путь к стопроцентному счастью - свободен. Спешите же все - стар и млад - спешите подвергнуться Великой Операции. Спешите в аудиториумы, где производится Великая Операция. Да здравствует Великая Операция. Да здравствует Единое Государство, да здравствует Благодетель!"

  ...Вы - если бы вы читали все это не в моих записях, похожих на какой-то древний, причудливый роман, - если бы у вас в руках, как у меня, дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист - если бы вы знали, как я, что все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя, - разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве - как у меня сейчас - не кружилась бы у вас голова? Разве - по спине и рукам - не бежали бы у вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам, что вы - гигант, Атлас - и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о стеклянный потолок?

  Я схватил телефонную трубку:

  - I-330... Да, да: 330, - и потом, захлебываясь, крикнул: - Вы дома, да? Вы читали - вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!

  - Да... - долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала что-то... - Мне непременно надо вас увидеть сегодня. Да, у меня после шестнадцати. Непременно.

  Милая! Какая-какая милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь - и никак не могу остановиться, и так вот понесу по улице эту улыбку - как фонарь, высоко над головой...

  Там, снаружи, на меня налетел ветер. Крутил, свистел, сек. Но мне только еще веселее. Вопи, вой - все равно: теперь тебе уже не свалить стен. И над головой рушатся чугунно-летучие тучи - пусть: вам не затемнить солнца - мы навеки приковали его цепью к зениту - мы, Иисусы Навины.

  На углу - плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши лбами в стекло стены. Внутри на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики - нагнулись к изголовью, белая рука - протянула руке наполненный чем-то шприц.

  - А вы - что ж не идете, - спросил я - никого, или, вернее, всех.

  - А вы, - обернулся ко мне чей-то шар.

  - Я - потом. Мне надо еще сначала...

  Я, несколько смущенный, отошел. Мне действительно сначала надо было увидеть ее, I. Но почему "сначала" - я не мог ответить себе...

  Эллинг. Голубовато-ледяной, посверкивал, искрился "[Интеграл]". В машинном гудела динамо - ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без конца - как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную трубу двигателя. Милая... какая - какая милая. Завтра ты - оживешь, завтра - первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...

  Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 - я предам его... да, предам...

  Осторожно - за локоть сзади. Обернулся; тарелочное, плоское лицо Второго Строителя.

  - Вы уже знаете, - сказал он.

  - Что? Операция? Да, не правда ли? Как - все, все - сразу...

  - Да нет, не то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за Операции этой... Зря гнали, старались...

  "Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не видит дальше своей тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции - завтра в 12 он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...

  У меня в комнате, в 15.30. Я вошел - и увидел Ю. Она сидела за моим столом - костяная, прямая, твердая, - утвердив на руке правую щеку. Должно быть, ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне - на щеке у ней так и остались пять ямок от пальцев.

  Одну секунду во мне - то самое несчастное утро, и вот здесь же, возле стола - она рядом с I, разъяренная... Но только секунду - и сейчас же смыто сегодняшним солнцем. Так бывает, если в яркий день вы, входя в комнату, по рассеянности повернули выключатель - лампочка загорелась, но как будто ее и нет - такая смешная, бедная, ненужная...

  Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все - она схватила мои обе, крепко, колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как древние украшения, щеками, - сказала:

  - Я ждала... я только на минуту... я только хотела сказать: как я счастлива, как я рада за вас! Вы понимаете: завтра-послезавтра - вы совершенно здоровы, вы заново - родились...

  Я увидел на столе листок - последние две страницы вчерашней моей записи: как оставил их там с вечера - так и лежали. Если бы она видела, что я писал там... Впрочем, все равно: теперь это - только история, теперь это - до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...

  - Да, - сказал я, - и знаете: вот я сейчас шел по проспекту, и впереди меня человек, и от него - тень на мостовой. И понимаете: тень - светится. И мне кажется - ну вот я уверен - завтра совсем не будет теней, ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце - сквозь все...

  Она - нежно и строго:

  - Вы - фантазер! Детям у меня в школе - я бы не позволила говорить так...

  И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на Операцию, и как их там пришлось связать, и о том, что "любить - нужно беспощадно, да, беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...

  Оправила между колен серо-голубую ткань, молча, быстро - обклеила всего меня улыбкой, ушла.

  И - к счастью, солнце сегодня еще не остановилось, солнце бежало, и вот уже 16, я стучу в дверь - сердце стучит...

  - Войдите!

  На пол - возле ее кресла, обняв ее ноги, закинув голову вверх, смотреть в глаза - поочередно, в один и в другой - и в каждом видеть себя - в чудесном плену...

  А там, за стеною, буря, там - тучи все чугуннее: пусть! В голове - тесно, буйные - через край - слова, и я вслух вместе с солнцем лечу куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда - и за мною планеты - планеты, брызжущие пламенем и населенные огненными, поющими цветами - и планеты немые, синие, где разумные камни объединены в организованные общества - планеты, достигшие, как наша земля, вершины абсолютного, стопроцентного счастья...

  И вдруг - сверху:

  - А ты не думаешь, что вершина - это именно объединенные в организованное общество камни?

  И все острее, все темнее треугольник:

  - А счастье... Что же? Ведь желания - мучительны, не так ли? И ясно: счастье - когда нет уже никаких желаний, нет ни одного... Какая ошибка, какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем - ставили знак плюс, перед абсолютным счастьем - конечно, минус - божественный минус.

  Я - помню - растерянно пробормотал:

  - Абсолютный минус - 273^o...

  - Минус 273 - именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не доказывает, что мы - на вершине.

  Как тогда, давно - она говорила как-то за меня, мною - развертывала до конца мои мысли. Но было в этом что-то такое жуткое - я не мог - и с усилием вытащил из себя "нет".

  - Нет, - сказал я. - Ты... ты шутишь...

  Она засмеялась, громко - слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась до какого-то края - оступилась - вниз... Пауза.

  Встала. Положила мне руки на плечи. Долго, медленно смотрела. Потом притянула к себе - и ничего нет; только ее острые, горячие губы.

  - Прощай!

  Это - издалека, сверху, и дошло до меня нескоро - может быть, через минуту, через две.

  - Как так "прощай"?

  - Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, - разве тебе не было мучительно? А теперь Операция - и ты излечишься от меня. И это - прощай.

  - Нет, - закричал я.

  Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:

  - Как? Не хочешь счастья?

  Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись, лезли друг на друга, крушили, трещали...

  - Ну что же, я жду - выбирай: Операция и стопроцентное счастье - или...

  - "Не могу без тебя, не надо без тебя", - сказал я или только подумал - не знаю, но I слышала.

  - Да, я знаю, - ответила мне. И потом - все еще держа у меня на плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:

  - Тогда - до завтра. Завтра - в двенадцать: ты помнишь?

  - Нет. Отложено на один день... Послезавтра...

  - Тем лучше для нас. В двенадцать - послезавтра...

  Я шел один - по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал - как бумажку, обломки чугунного неба летели, летели - сквозь бесконечность им лететь еще день, два... Меня задевали юнифы встречных - но я шел один. Мне было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, [я не хочу спасения]...

Запись 32-я.