Главная » Книги

Волконский Михаил Николаевич - Воля судьбы, Страница 5

Волконский Михаил Николаевич - Воля судьбы


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14

еть против, если я избавлю этого человека от любезностей великого князя, а нас всех - от неприятной сцены.
   Чоглоков поклонился в знак согласия.
   - Только я попрошу ваше высочество оставаться недолго,- проговорил он.
   Екатерина сделала знак Шенингу следовать за ней.
   Остальные, когда встала великая княгиня, тоже поднялись из-за стола и перешли на террасу, где уже были приготовлены сласти и наливки, и Петр Федорович, несмотря на присутствие дам, потребовал себе трубку и закурил свой кнастер.
   Войдя в гостиную, Екатерина быстро обернулась к Шенингу и, смягчая свои слова ласковой улыбкой, сказала ему:
   - Надеюсь, вы удовольствуетесь тем, что я увела вас, чтобы избавить от неприятного разговора, и не станете в самом деле играть предо мной комедию с какими-нибудь предсказаниями?
   - Если я решился обеспокоить ваше высочество,- ответил доктор, тоном своего голоса извиняясь, что перебил речь великой княгини,- то, поверьте, имел к тому более серьезные причины.
   Говоря это, он достал из грудного кармана своего камзола сложенное и запечатанное письмо и подал его Екатерине.
   Несмотря на то, что они были совсем одни, она невольно оглянулась по сторонам, несмело протянула руку к письму и недоверчиво осмотрела его. На печати она узнала герб принцессы Ангальт-Цербстской, а в почерке адреса - руку своей матери.
   Не сомневаясь более, она быстро распечатала и начала читать.
   "Граф Симон де Сен-Жермен,- написала ей мать по-французски,- передаст тебе это письмо и расскажет как обо мне, так и обо всем, что не успею я досказать тебе в этом письме. Доверься ему! Он - не только преданный друг мне, но и тебе может быть верным и добрым помощником".
   Екатерина, пораженная неожиданностью, взглянула на стоявшего пред ней человека, молва о котором из Парижа глухо дошла до Петербурга и о котором ей приходилось уже слышать дивные вещи.
   - Так вы,- сказала она,- граф...
   - Симон де Сен-Жермен,- снова поклонился он.
   - И вы для меня приехали из Парижа?
   - Исключительно для вас, ваше высочество. Принцесса, ваша матушка, говорила мне о тех затруднениях, которым подвергается ваша переписка с нею, о том надзоре, под которым держат здесь ваше высочество, как в замке...
   - Хуже замка. Я окружена соглядатаями, за каждым движением моим следят. Я не могу сделать буквально ни шага... Императрицы не видно месяцами... И достаточно, чтобы в ком-нибудь заметили преданность ко мне, дружбу, даже в слугах,- сейчас их удаляют от меня... Вблизи меня нет друзей...
   - Но это не значит, чтобы их не было вовсе,- сказал граф, подчеркивая свои слова.
   - Я это вижу,- улыбнулась Екатерина,- и, кажется, узнала одного из них сегодня.
   Она протянула ему руку, которую граф поднес к своим губам, говоря:
   - И в которого вы можете верить, ваше высочество.
   - Благодарю вас, я верю. Представьте себе, мне даже не позволяют переписываться с матушкой. Письма к ней составляются в иностранной коллегии, и я могу лишь ставить на них свою подпись; мне запрещено делать какую-нибудь приписку... Мне сказано, что канцлер Бестужев лучше знает, о чем и как должна писать великая княгиня. Но они забывают, что этот их канцлер не может знать, как хотела бы писать дочь к матери.
   Имя Бестужева было произнесено так, что граф спросил:
   - А ваше высочество считаете канцлера своим врагом?
   - И одним из самых непреклонных.
   - Не отдавайтесь этому чувству вражды. Оно ошибочно.
   Брови Екатерины сдвинулись.
   - Как? Вы хотите, чтобы я не имела ничего против Бестужева, от которого я терплю, может быть, больше, чем от других?.. Вы этого не знаете, а я тут это чувствую.
   - Верьте, ваше высочество, что в Париже хорошо осведомлены обо всем, что касается вашего положения здесь. Канцлер временно делает вам притеснения, чтобы показать свою силу и выгоду союза с ним. Но он слишком умен и дальновиден, чтобы не стать на вашу сторону, если вам угодно будет выказать к тому желание.
   Екатерина задумалась. Ей было весело и приятно сознавать, что она, за минуту еще пред тем чувствовавшая там, за столом, себя совершенно покинутой, среди людей, с которыми ничего не имеет общего,- вдруг видит, что где-то далеко, в Париже, заботятся о ней, знают мельчайшие подробности отношений к ней окружающих и думают за нее.
   - Да,- сказала она,- мне это не приходило в голову. Попробую. Может быть! А то бывают минуты, что теперешняя жизнь просто невмоготу делается.
   - Если будет очень тяжело,- продолжал Сен-Жермен,- обратитесь к императрице и попросите ее отпустить вас домой. Она этого не сделает, но к вам станет относиться ласковее. Впрочем, обо всем этом вам принцесса пишет в письме; постарайтесь только, чтобы его не увидали у вас.
   - О, будьте покойны! - уверенно произнесла Екатерина.- Но как же вы пробрались сюда? Почему вы знали, что мы будем здесь?.. Или это - одна из тайн графа Сен-Жермена?
   Он весело улыбнулся.
   - Поверьте, ваше высочество, все, что я делаю, очень просто и главное - естественно. Оно не похоже только на то, к чему привыкла толпа. И она удивляется тому, чего не знает. Вот и все. Я должен был переменить имя, чтобы явиться в Россию. Я ехал в Петербург, но на дороге узнал, что вы отправляетесь в Москву, и свернул по проселкам наперерез вам. Я рассчитал, что мы должны съехаться в имении здешнего князя. Ваш кучер был заранее подкуплен для того, чтобы сказать в условленном месте, что лопнула шина, и дальше ехать нельзя. Сегодня утром я был в деревне и распорядился относительно условленного знака. Не было сомнения, что вы остановитесь в усадьбе...
   - И увижу вас, чтобы высказать вам свою благодарность,- добавила Екатерина.- Но я боюсь, что наше "гаданье" покажется там,- великая княгиня кивнула на террасу,- слишком продолжительным. Увижу ли я вас еще?
   - Я должен ехать завтра утром назад.
   - В таком случае все-таки до свидания.
   Граф ответил ей новым поклоном. Екатерина направилась к двери.
   - Граф! - вдруг остановилась она, и легкая краска смущения зарумянила ее щеки.- Простите мне один вопрос: вам дорого стоило подкупить кучера?
   - Ваше высочество, зачем вам знать это?
   - Чтобы вернуть вам расходы.
   Новая улыбка явилась на лице графа. Он опустил руку в карман своего бедного коричневого камзола и достал оттуда целую горсть бриллиантов.
   - Вы видите, у меня еще хватит на подкуп не одного только кучера. Желаю вам счастья, ваше высочество!
   Про графа Сен-Жермена говорили, что он обладает тайной искусственно воспроизводить бриллианты чистейшей воды. Екатерина вспомнила это и, не сказав больше ни слова, но еще раз кивнув, с особенною, только ей свойственной улыбкой, своему новому другу, вышла из комнаты.
  

XX

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО КНЯЗЯ

  
   Неожиданный прием, оказанный Проскуровым великому князю и свите, вышел столь блестящим, что Андрею Николаевичу оставалось только самому удивиться, как это все было хорошо. Самый придирчивый человек не мог бы сделать никакого замечания. Гости были очень довольны приемом.
   Великий князь и великая княгиня благодарили хозяина. Но все-таки Андрей Николаевич мог свободно вздохнуть лишь тогда, когда вся эта блестящая толпа села в экипажи и лошади тронулись. До самого конца нельзя было ручаться, что непривычная ко двору прислуга Проскурова не сделает какой-нибудь неловкости, или мало ли что может произойти.
   Но зато, когда все кончилось, вздох довольства и радости вырвался из груди старого князя, долго стоявшего на крыльце и не спускавшего взора с удаляющегося поезда.
   Кузов последней кареты исчез из вида, и князь повернулся, чтобы идти в дом.
   Часы, которые он пережил, были так хороши, так льстили его болезненому самолюбию, что он, нарочно подымаясь тихими шагами по лестнице к себе наверх, медлил, чтобы продолжить удовольствие вынесенных впечатлений и не сейчас окунуться снова в ту разладицу, которая явилась теперь в его доме и должна будет охватить его, едва лишь войдет он в кабинет. Там он снова из чарующего мира блеска и двора очутится в мире неприятностей, где этот неблагодарный Артемий, больная дочь и неудавшееся сватовство ее с сыном старинного приятеля.
   Но не успел он дойти до кабинета, как уже должен был сводить свои счеты с этим миром. В приемной его ждал тот, кого он знал под именем доктора Шенинга.
   - Верите ли вы теперь моим словам? - встретил он князя вопросом.
   Проскуров крепко провел рукою по лбу.
   - Ну, да, государь мой! Что же вы хотите?
   - Я говорю о вашей дочери.
   - Да, да... Все это очень удивительно! - заговорил Андрей Николаевич с расстановкой.- Да... И великая княгиня назвала вас удивительным человеком... Да... Вы говорили, что болезнь Ольги серьезна?..
   - Очень серьезная, князь.
   Андрей Николаевич хмурился с каждым словом.
   - Но она все-таки молода, ее натура может выдержать... я надеюсь,- проговорил он.
   - Ее натура слишком впечатлительна, и в этом все несчастье; причина ее болезни нравственная. Она любит. Только свадьба с любимым человеком может спасти ее... Я это повторяю вам, как отцу, который, вероятно, не захочет смерти единственной своей дочери.
   Руки князя помимо его воли начали конвульсивно сжиматься.
   - Да знаете ли вы, что вы говорите? - вдруг подступил он.- Знаете ли вы, что она выдумала?.. Она, дочь князя Андрея Николаевича Проскурова, выдумала заразиться амурным сумасшествием к найденышу, к человеку без рода, без племени, за которого нельзя отдать ее.
   Доктор пожал плечами и спокойно возразил:
   - В таком случае вам приходится выбирать между самолюбием и жалостью к дочери, жизнь которой в ваших руках.
   Князь чувствовал, что это спокойствие, с которым говорили с ним, действует на него внушительно.
   Неужели в самом деле ему приходилось выбирать между жизнью и смертью дочери?
   И вдруг ему ясно, отчетливо-правдиво вспомнились последние минуты жены, как она, бледная, лежала неподвижно на кровати и как он следил за чуть заметным колебанием ее гофрированной сорочки, боясь не увидеть его. И Оля, его дочь Оля, так же угаснет на его глазах?.. И начнутся те страшные муки отчаяния и горя, которые он пережил уже однажды.
   И старый князь, тяжело дыша, бессильно опустился на один из стульев, вытянутых в струнку по стене приемной.
   - Да разве другого исхода быть не может? - почти с мольбою в голосе спросил он.
   Доктор, внимательно следивший за внутренней борьбою князя, ответил, сжав брови:
   - Ни в каком случае не может!
   Андрей Николаевич закрыл лицо руками, а затем вдруг вставая проговорил, как человек твердо решившийся:
   - Хорошо! Если ей суждено умереть - пусть, но имени своего она не опозорит... Не один князь Проскуров умирал за честь этого имени и встречал не дрогнув свою смерть. Если ей суждено - пусть... До сих пор наше княжеское имя носилось с достоинством, для которого жертвовали жизнью наши предки... Пусть и она пожертвует! Значит, такова судьба...
   Голос Проскурова был слаб; руки его дрожали и челюсть ходила из стороны в сторону.
   - И это - ваше последнее слово, князь? - спросил доктор.
   - Да, последнее. Оставьте меня!
   - Но вы позволите еще раз мне пройти в комнату больной?
   - Ах, идите, куда хотите, хоть к...- и, не договорив, князь взялся за голову и, бросившись в кабинет, с силой хлопнул за собою дверью.
   Весь этот день, за исключением времени, проведенного на террасе, Ольга просидела в своей комнате, куда к ней изредка доносился отдаленный гул великокняжеского приема. Дуняша, в отчаянной борьбе между собственным любопытством и преданностью своей барышне, то бегала вниз посмотреть на небывалых гостей, то являлась к Ольге с рассказами. Княжне временами казалось, что где-то, когда-то, она как будто видела эти кареты и все то, о чем передавала ей Дуняша; но где, как и когда - она не могла себе дать решительно никакого отчета, хотя все-таки ей чудилось, что это было уже как-то.
   Однако среди своих рассказов Дуняша не забывала о самой Ольге. Она сообразила, что поднявшаяся в доме суматоха более чем удобна для свидания Артемия с княжною, и старалась добыть заветный ключ, под которым сидел молодой человек.
   Но все слуги, и дворецкий, и буфетчик Сергей сбились с ног и забыли об Артемии. Только когда гости уехали, вспомнили, что с утра никто не был у заключенного, хотя Дуняша и напоминала о нем, но ее не слушали.
   Наконец она, пугнув буфетчика Сергея вечною своей немилостью, добилась того, что он спросил ключ у дворецкого и понес Артемию обед.
   Дуняша прибежала сказать Ольге, что теперь, когда старый князь заперся в кабинете, а дворецкому, итальянцу и остальным старшим в доме придется, по всей вероятности, возиться с прислугой, чтобы она окончательно не перепилась остатками вина от завтрака, есть возможность выпустить Артемия и повидаться с ним.
   - Но как же?.. Он тогда войдет сюда, ко мне?- спросила Ольга.
   В этот момент в дверь раздался стук. Ольга вопросительно посмотрела на Дуняшу. Та поджала губы и на цыпочках, хотя этого вовсе и не требовалось, подошла к двери, растворила ее и отскочила в сторону.
   "Об этом-то я и позабыла совсем!" - чуть не вслух проговорила она.
   В дверях Ольга увидела доктора, с которым познакомилась сегодня утром на террасе.
   - Я, с дозволения вашего батюшки,- начал он, входя,- пришел навестить вас в последний раз, потому что сегодня же должен ехать дальше.
   Ольга улыбнулась ему, уже как знакомому.
   - Благодарю вас, но я так слаба, что мне трудно говорить долго.
   Она боялась, что ее задержат и она упустит удобное время.
   Дуняша скользнула из комнаты.
   Ольга думала, что доктор или не слыхал ее слов, или не обратил на них внимания, потому что он, спросив позволения сесть, преспокойно завел с нею разговор о том, выезжала ли она из деревни когда-нибудь или нет, и каково ей живется здесь. Она отвечала ему. Потом мысли ее начали путаться, потом веки закрылись сами собою... потом... она уже опять не помнила, что было потом.
  

XXI

ГРАФ

  
   Цель, для которой явился в Проскурово под именем доктора Шенинга приехавший из Парижа граф Сен-Жермен, была достигнута им вполне. Он виделся с дочерью принцессы Ангальт-Цербстской - великою княгинею, передал ей письмо от матери, говорил с нею. Это было все, что ему нужно.
   Но, попав в усадьбу князя Андрея Николаевича, он наткнулся здесь на совершенно постороннюю ему драму любви молодой княжны, которая не могла не вызвать в нем чувство живейшего сострадания. И он сделал все, что мог, для этой девушки.
   Зная по опыту, что такие исключительные натуры, как княжна, приведенные в состояние искусственного сомнамбулизма, никогда не ошибаются относительно своей болезни и средств, которые могут излечить их,- он не мог сомневаться, что княжна действительно не переживет насилия над своим чувством. Он говорил с ее отцом, предупреждал его, но встретил в старом князе или разительный пример болезненного самолюбия, или же, несмотря ни на что, недоверие к своим словам. Однако нельзя было оставлять несчастную девушку беспомощною. Но что же оставалось делать?
   Граф явился к ней в комнату и, оставшись с нею один, возобновил утренний сеанс, так легко давшийся ему. На этот раз Ольга впала в забытье еще скорее, чем утром. Когда он заставил ее говорить, она уже предчувствовала его намерение.
   - Нет, нет,- слабо проговорила она,- не надо этого...
   Граф был серьезен и сосредоточен - ответственность которую он брал на себя в эту минуту, была громадна.
   - Когда вы будете разбужены,- проговорил он своим особенным, внятным и раздельным голосом,- вы должны забыть свое чувство.
   Ольга тяжело вздохнула.
   - Слышите ли?
   Казалось, вся сила его воли была в этом "слышите ли". Тут звучали и приказание, и просьба, и повеление.
   В лице княжны ясно отражалась происходившая в ней борьба.
   - Это - единственный выход,- продолжал Сен-Жермен.- Ведь вы знаете, это - единственный выход.
   Губы Ольги задвигались и задрожали.
   - Лучше... лучше...- прошептала она.
   Граф понял, что она хотела сказать "лучше смерть".
   Дальше продолжать ее мучения, казалось, жестоко. Сен-Жермен нагнулся над девушкой и дунул ей в лицо. Теперь она была вне опасности: она не любила, не смела любить больше. Другого исхода, кроме этого, нельзя было найти.
   Из комнаты Ольги граф прошел прямо к себе, долго не мог дозваться дворецкого и, когда тот наконец пришел к нему, попросил передать князю свою благодарность за гостеприимство, щедро наградил слуг, а затем, взяв свою трость и шляпу, направился через сад, как пришел.
   За садом, через небольшое поле, начинался лесок, на противоположной опушке которого должна была ждать графа его карета. Сен-Жермен прошел сад, пересек поле и вышел в лесок, прохладный от вечерней свежести, спускавшейся уже на землю. Он оглянулся, чтобы последний раз посмотреть, на красивую усадьбу князя Проскурова, и вдруг остановился: внутренний голос словно шепнул ему, что он не исполнил всего до конца в Проскурове, что ему оставалось еще что-то.
   Прямо на него не то бежал, не то шел молодой человек, без шапки, без трости; вид его был растерян и шаги не тверды, но нервно быстры. Он словно или догонял кого-то, или сам хотей уйти от погони.
   Сначала Сен-Жермен думал, что это - посланный за ним почему-нибудь, но сейчас же увидел свою ошибку. Молодой человек быстро приближался к нему; его лицо было искажено внутренним страданием, глаза, широко открытые, как будто не видали того, что было пред ними. По платью и, главное, по манерам он не был похож на простолюдина, но среди господ граф тоже не видел его у князя.
   Однако он слышал о "найденыше", о том, кого любила Ольга, и догадался, кто этот молодой человек.
   Артемий действительно шел прямо на него и почти столкнулся с ним. Граф схватил его за руку. Артемий вздрогнул и, увидев пред собой чужого, незнакомого человека, взглянул на него, будто спрашивая, враг он ему или друг. Он готов был обрадоваться, если встретился с врагом.
   - Что с вами? - спросил Сен-Жермен, и в голосе его прозвучало участие.
   Артемий понял, что ему не хотят зла, и дернул руку.
   - Пустите меня... пустите... что вам за дело?
   - Что с вами, что вы делаете? - переспросил граф.
   Артемий стиснул зубы и, напрасно стараясь освободиться от крепких тисков, в которых была его рука, сам не зная того, что говорит, ответил:
   - Гуляю.
   - Так не гуляют,- сказал граф улыбнувшись.- Посмотрите, на что вы похожи. Зачем этот ножик у вас в руке?..
   Артемий как бы удивленно поглядел на свою руку, судорожно сжимавшую небольшой складной ножик.
   - Что вы затеяли? - продолжал граф.- Вы - сумасшедший: ведь не попадись я вам на дороге, вы готовы были покончить с собою.
   Артемий злобно дернулся весь.
   - Ну, и пусть! Вам-то какое дело? Ведь себя, не вас.
   - Если бы вы знали то, что вы говорите! - возразил Сен-Жермен, покачав головою.- Милый мой, самоубийство - вовсе не то великое таинство, которое мы называем смертью. Знаете ли вы, что человек, насильно превративший свое тело в труп, не кончит с земною жизнью. Смерть нельзя заставить прийти по собственному желанию. Большего я не могу вам сказать, но верьте мне, верьте!..
   Не столько эти слова, странные по своему таинственному смыслу, но убеждение, с которым они были сказаны, подействовали на Артемия. Он не то, что опомнился, нет, скорее был ошеломлен еще более, но его растерянные мысли направились в другую сторону, и он оказался застигнутым врасплох. На его бледном лбе выступили крупные капли пота, в глазах потемнело, и ножик выпал из рук.
   - Смерть,- продолжал между тем Сен-Жермен,- есть освобождение, которого мудрый, конечно, желает скорее для своего духа. Но нужно заслужить это освобождение, нужно перенести назначенное испытание земное - тогда она придет вовремя, лучезарная и светлая, и не испугает своим ужасом.
   Отчетливо, ясно, слово за словом, Артемий не понимал того, что говорили ему, но общее впечатление этой звучавшей сознанием правды речи невольно оставалось в нем. На мгновение он как бы одумался и удивленно глянул в лицо графу, прямо в упор, но потом рванулся опять и еще с большею силой крикнул:
   - Да пустите меня! Что вам от меня нужно, кто вам дал право, кто вы? Почем вы знаете, что будет со мною? А если и будет что-нибудь, то, как бы оно страшно ни было, все-таки лучше, чем здесь...
   Между ними завязалась борьба, в продолжение которой Артемий, со стиснутыми зубами, с налившимися кровью глазами и красным от вздутых жил лицом, напрасно силился освободить свои руки. Граф успел взять его и за другую руку. Артемию казалось, что этот человек обладает сверхъестественною, железною силой. Он надрывался из последнего, он бился, как только мог, но его держали, словно шутя, без малейшего напряжения, и, несмотря на это, не было возможности ему вырваться.
   Граф твердо и неумолимо держал его, не поддаваясь, зная, что физическое утомление служит самым лучшим средством для того, чтобы утихло нравственное страдание, и ждал, пока бившийся в его руках Артемий выбьется из сил.
   - Пустите! - снова заговорил Артемий, чувствуя, что ослабевает, и в голосе его вместо угрозы зазвучала просьба,- пустите, ради Бога! Если вы когда-нибудь любили, если вы чувствовали хоть раз в жизни сострадание, пустите меня! Я никому не хочу зла... пустите!
   Он едва уже мог двигаться - эта неравная борьба отняла у него последние силы.
   - Я пущу вас, если вы терпеливо захотите выслушать меня,- услыхал он в ответ.- Потом... потом вы будете свободны делать, что вам угодно.
   Ноги Артемия уже подкашивались, благодаря усталости и пренесенному им душевному потрясению. Он тяжело дышал и вдруг, подчиняясь, как послушный ребенок, позволил провести себя несколько шагов и усадить на попавшийся большой камень, обросший мохом.
   Граф сел рядом с ним.
   - Дух возмущения,- начал он,- дух злобы и беспорядка силен. Но на то человеку и дана воля, чтобы он мог руководить собою. Жизнь не может состоять из одного лишь приятного хотя бы уже потому, что, не будь ничего ему противоположного, нельзя бы было различить и эту приятность. Уничтожьте долины - и не будет гор. И до тех пор свет будет способен производить впечатление на глаз, пока будет существовать соответствующая ему тень. У вас есть горе - победите его, но не будьте настолько малодушны, чтобы дать ему победить себя. Человеку собственно все дано для счастья, но он должен заслужить его, должен завоевать. Мы несчастны тогда лишь, когда сами создаем себе наше несчастье. Всякое же горе, незаслуженное, как испытание, поразившее нас, это - кредит судьбы, в силу которого она щедро заплатит впоследствии счастьем. Но нужно заслужить его. Мы ничего не получим, если сделаем к тому усилия. Испытание - вот великое слово жизни! Жизнь - это змея, вечно чреватая и вечно сама себя пожирающая...
   Артемий слушал, опустив голову, крепко сжав усталые руки между колен и, почти не моргая, уставившись вниз.
   - Да,- проговорил он,- но когда все против вас, когда все противодействует вам...
   Тихая улыбка промелькнула на губах графа.
   - Только и можно,- ответил он,- опереться тогда, когда вы встречаете противодействие, и, чем оно сильнее, тем тверже должны вы стать.
   Артемий вдруг поднял голову и не только с удивлением, но и с чувством, близко подходящим к восхищению, посмотрел на этого человека, с которым так же трудно было бороться на словах, как победить его в борьбе физической.
   - Послушайте! - заговорил он.- Я не знаю, кто вы и откуда, но, может быть, потому, что я не знал вас до сих пор и, вероятно, никогда не увижу, мне и легче сказать вам все. Послушайте: я любил девушку... в ней для меня была вся жизнь, все счастье... Я с детства не имел существа, мне близкого. У каждого человека есть отец, мать, родные,- у меня не было никого; тот, кто якобы заменял мне отца, на самом деле занимался мной, как игрушкой; его отношения ко мне были прихотью, да, только прихотью. Я рано понял это. Я рано понял, что у меня нет самого необходимого для ребенка - любви ко мне. И вот после долгих лет одиночества я ощутил наконец свет и теплоту этого незнакомого мне чувства. До тех пор меня некому было и мне было некого - любить... И этот свет дала мне моя жизнь, моя радость, та, о которой я не смел думать. Ей стало жаль меня...
   Артемий говорил, сам не зная, откуда у него берутся слова. И ему было легко, и ему хотелось теперь говорить.
   Он рассказал подробно всю историю своей любви к Ольге, их случайные, потом условленные встречи, их объяснение, счастье, планы и мечты, и потом, как эти планы рушились, как ему жестко и сурово напомнили, что он - ничто, оскорбили, заперли, и как наконец сегодня он вырвался из своей тюрьмы, чтобы увидеться с княжною.
   - Когда я сидел взаперти,- продолжал Артемий,- мне несколько раз приходило в голову кончить все, кончить с собою. Но я отгонял эту мысль. Я вспоминал про Ольгу, и ее чувство удерживало меня. Я был любим и любил ее, и надежда не оставляла меня... Я должен был жить для нее. Сегодня мы увиделись в первый раз после разразившейся над нами грозы. И сегодня я уже не нашел в ней и тени прежнего ее чувства. Что произошло, что с нею сделали - не знаю, но только прежнего для нее не существует теперь, она делает вид, что не помнит ничего, как будто я был для нее всегда чужим человеком.
   - А-а! - произнес Сен-Жермен.- Вы недавно, вы сейчас только что виделись с нею?
   - Да, и думал, что, выбежав от нее, я убегу от жизни, в которой мне ничего больше не остается. Но вы меня удержали...- Артемий схватился за голову. Опять в нем поднялось, закипело, разрослось и охватило его всего с новым, неожиданным приливом отчаяние, когда он рассказывая вспомнил то, что только что происходило в комнате Ольги.- Зачем вы удержали меня? - вскочив почти крикнул он.- Зачем? Все равно мне не жить, я не могу жить теперь...
   Граф знал, что косвенной, невольной, именно роковой причиной отчаяния этого человека был он сам, но он не мог иначе поступить с Ольгой, и вместе с тем не должен был оставить погибнуть того, любить которого он запретил ей.
   - Нет, вы будете жить! - сказал он Артемию и снова насильно посадил его рядом с собою.
  

XXII

ИСТОРИЯ ГРАФА

  
   Если больному человеку рассказать о том, как испытывали такую же, как у него, боль другие люди, то ему, по свойственной нашей природе слабости, не то что станет легче, но во всяком случае эта боль покажется ему менее острою.
   Граф Сен-Жермен, обладавший, кажется, ключом не только всех слабостей, но и силы человеческой, знал, каким образом следует говорить с людьми, находящимися в положении, подобном положению Артемия.
   - Вы думаете,- обратился он к нему,- что ваше горе таково, что и нет ему равного и что нет ему другого исхода, кроме того, что вы придумали в своем сумасшествии... да, в сумасшествии, потому что вы опьянены теперь страстью и, может быть, погибли бы, не случись того препятствия, которое вы считаете для себя безысходным горем. Вот что было со мною: я тоже сумасшествовал, или почти сумасшествовал, и был, может быть, накануне погибели... и я любил так же, как вы...
   Артемий успел немного приглядеться к своему собеседнику, который уже казался ему выходящим из ряда обыкновенных людей. Это был человек точно лишенный страстей, лишенный житейских желаний, человек, в устах которого признание в испытанной им когда-то любви было тем более странно, что оно совершенно не подходило к нему.
   "Да, я должен сделать это признание,- мелькнуло у Сен-Жермена,- я все-таки - должник теперь этого человека".
   - Я думаю, моя любовь, вернее то, что мы называем этим именем,- продолжал он,- была не менее сильна, чем ваша, и свидания, и улыбки казались не менее прекрасны... Я пользовался полной взаимностью... Она была вдова, следовательно, совершенно свободна. Казалось, не было никакого препятствия, ему неоткуда было явиться. В один вечер все изменилось. Обманом ее опоили, и человек, опоивший ее, опозорил. Между нами лег ее позор, наше чувство было осквернено. Любимая мною женщина не могла относиться ко мне по-прежнему, и в отчаянии хотела наложить на себя руки. Мне удалось спасти ее, но любовь нашу нельзя было очистить: это она не могла простить себе и, несмотря ни на что, уехала на свою далекую родину.
   - Но вы могли найти все-таки своего оскорбителя,- сказал Артемий.
   - Я и нашел его, я знал его. Это был несчастный молодой человек, сын богатых, но разорившихся родителей, молодой человек, стоявший на дороге к гибели.
   - Вы могли отмстить, значит!
   Граф опустил голову и задумался.
   - Месть, месть! - проговорил он наконец, после долгого молчания.- Месть есть удовольствие, которое мы доставляем себе, сделав зло человеку, сделавшему нам злое. Но есть удовольствие большее: направить на добро злого и потерянного человека.
   Уже не удивление, но какой-то страх удивления охватил Артемия.
   - Неужели вы могли простить, неужели вы имели полную возможность мести простили?
   - Я не простил,- спокойно ответил граф,- но предпочел большее удовольствие меньшему. Отмстить я имел возможность, может быть, более и сильнее, чем кто-нибудь, но я был в силах заставить злого человека вернуться на путь истинный и постарался сделать это.
   - И что же, вернулся он, стал лучше?
   - Я думаю, что да. Впрочем, вам об этом, может, знать лучше меня.
   Артемий раскрыл большие глаза.
   - Мне? - переспросил он.
   - Да, вы знаете этого человека, он вам известен. Это - Джузеппе Торичиоли.
   - Торичиоли? Этот скромный и тихий итальянец, наш итальянец, который живет теперь у князя?
   - Да, ваш итальянец, который живет теперь у князя.
   - Но разве он был способен на такой поступок?
   - Как видите, был способен. Впрочем, тогда, в Генуе, он был на девятнадцать лет моложе и чувствовал себя совсем иначе. Тогда он жил не трудясь, проживая последние крохи своего наследства.
   - Торичиоли, Торичиоли! - качая головой, проговорил Артемий.- Кто бы мог ожидать этого! Сколько лет я знаю его: и могу вас уверить, что ничего не замечал за ним дурного.
   - Ну, вот видите ли; значит, я был прав. Он мог начать новую жизнь, выйдя из той обстановки, в которой был. Я поставил ему условием удаление из Италии.
   - Да, да, он стал другим человеком,- подтвердил Артемий.
   - Может быть, не совсем еще,- улыбнулся граф,- но теперь, наверное, уже станет.
   - Да, да,- растерянно повторил Артемии: мысли его окончательно путались и с поразительной быстротой менялись одна за другою.
   Граф, встав со своего места, произнес:
   - То, что я вам сказал, не должно быть известно никому. Когда почувствуете особенно сильный прилив своего горя, вспомните о моем рассказе. Ваше несчастье еще очень поправимо. Она жива, она не принадлежит никому и может снова полюбить вас. Терпите - будущее вознаградит вас.
   И он простился с Артемием, которые, пораженный, продолжал сидеть неподвижно на своем камне.
  

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

СЕМИЛЕТНЯЯ ВОЙНА

  
   Зиму 1758 года прусский король провел в новых напряженных и деятельных приготовлениях к продолжению войны, которая для него была почти вопросом жизни или смерти.
   Правда, его главнейший враг - Австрия - был уже истощен неудачами прежних двух лет, и императрица Мария Терезия тайно желала мира. Но Франция, боясь остаться один на один против Англии и Пруссии, снова разожгла самолюбие честолюбивой монархии.
   В России господствовали два противоположные течения: наследник престола явно выказывал свои симпатии к Фридриху II, императница же Елизавета Петровна питала к последнему неизмеримую ненависть.
   Ухудшившееся одно время здоровье государыни поправилось, и военные действия России были возобновлены.
   Таким образом, к весне 1758 года против Фридриха готовы были двинуться с трех разных сторон три союзные армии, своею численностью далеко превышавшие его собственную. Но, несмотря на это, все-таки на стороне прусского короля было много преимуществ: австрийские корпуса, набранные из молодых солдат различных национальностей, не имели единства в своих нижних чинах, что же касается высших, то там этого единства было еще менее, благодаря вечным интригам отдельных начальников и военного совета. Разладица была полная.
   О французской армии граф Клермон, назначенный ее главнокомандующим, явившись на место своего назначения, писал Людовику XV:
   "Я нашел войска Вашего Величества разделенными на три весьма различные части: первая находится на земле и состоит из воров и разбойников, покрытых рубищем, вторая - зарыта в землю и наконец третья - лежит в госпиталях. Ожидаю повеления, не отвести ли мне первую часть за Рейн, прежде нежели она присоединится к двум последним частям?"
   Русская армия, страдавшая от отсутствия провианта, одежды и обуви, была вверена начальству генерала Фермера, полководца не талантливого и не очень осмотрительного. Самый же существенный недостаток у нас ощущался в офицерах, о присылке которых в действующую армию то и дело просили главнокомандующие. Однако, несмотря на лишения и трудности, облегчить которые генерал Фермор оказался не в силах, наша армия пошла снова занимать восточную Пруссию, чтобы обратить ее, согласно данному ей предписанию, в русскую провинцию. Генерал Фермор еще в январе 1758 года вступил в Кенигсберг, и прусские правительственные места этого города присягнули на верноподданство России. Кампания началась, и русские со свойственными им терпением, настойчивостью и твердостью шли вперед. Пруссия осталась за нами. Граф Дона был оттеснен за Одер. В августе сам Фридрих двинул свои полки против русских, оказавшихся противниками более серьезными, чем он предполагал.
  

* * *

  
   Говорят, что человек, решившийся однажды на самоубийство, в случае неудачи, никогда к нему не возвращается. Исключения, разумеется, бывают, но на этот раз Артемий не составил такого исключения.
   Загадочные слова незнакомого человека, попавшегося ему на дороге, когда он хотел сделать свой последний шаг в жизни, заставили его задуматься. Кроме того, его посылали на войну, почти на верную смерть, и оставалось только идти ей навстречу. Артемий пошел. Пред отъездом своим он не пытался более увидеться с Ольгой.
   Старому князю нетрудно было устроить записку в полк бывшего своего воспитанника, и Артемий, под фамилией Проскуровского, был записан в армейский Тарасовский пехотный полк.
   Сам Андрей Николаевич отправлял его и, призвав к себе на прощанье, постарался казаться ласковым.
   - Вот, на, возьми, Бог с тобой,- сказал он Артемию, сунув ему в руку набитый кошелек,- пригодится.
   В кошельке оказалось двести рублей.
   Но все это - прощание с князем, его кошелек, отъезд из Проскурова - прошло для Артемия, как в тумане, как во сне. Очнулся он лишь, когда очутился в совершенно новой, непривычной ему обстановке военной жизни.
   Он сразу попал в самую кипень походной, тревожной деятельности, и эта деятельность волей-неволей всецело поглотила его.
   Роту вел капрал, старый человек, обстрелянный и опытный, видавший еще при Ставучанах турецкие пули. Офицер, ротный командир, в начале кампании получил повышение, и заменить его, кроме капрала, было некому.
   С появлением в роте Артемий сразу был замечен.
   Образованный, смелый, исполнительный он, разумеется, выделился среди остальных солдат очень скоро. Сначала он был тих и молчалив, не сходился ни с кем, но потом мало-помалу втянулся в походную жизнь и по-походному, в буквальном смысле слова, получил повышение. На одном из переходов сержант их роты заболел и слег. Артемий стал на его место. Сержант не возвратился, и должность осталась за Артемием.
   Никто в роте не знал его прошлого, никому он не рассказывал своих горестей, но все видели, что их молодой товарищ перенес в жизни многое и что, как ни скрывает он это,- трудно ему тянуть солдатскую лямку и не к такой обстановке привык он.
   И солдаты, и капрал жалели его и любили. Часто у Артемия навертывались слезы от их простой и чисто сердечной, заботливой ласки. Но, чем ласковее обходились с ним, тем строже относился он к себе и к своим обязанностям.
   Под Кюстрином Тарасовский полк стоял в задней линии, далеко от города. Русские, на пути к Берлину, обложили Кюстрин и вели его осаду беспощадным бомбардированием. Осажденные вылазок почти не делали, и на передней позиции у нас были расположены только войска, необходимые для прикрытия артиллерии. Тарасовцы не попали в прикрытие.
   Была середина августа, начиналась осень, и дожди выпадали чаще. Палатка, в которой жил Артемий, то и дело промокала насквозь, но он не обращал на это внимания. Сколько раз капрал советовал ему приказать солдатам устроить себе землянку (сам капрал жил в землянке), но Артемий отвечал, что ему ничего не нужно.
   На седьмой день сидения у Кюстрина Артемий лежал на своей сколоченной из двух досок койке в палатке, полотно которой промокло до того, что нельзя было притронуться к нему. Артемий по опыту знал, что если задеть его, то так и польется в том месте, где задел, целая струя воды, а потому лежал, стараясь не ворочаться и не двигаться. Целую неделю они ничего не делали, только жили в мокрых палатках. Для солдат эта неделя была отдыхом, но для Артемия она казалась гораздо тяжелее похода.
   Внутренность палатки мало-помалу темнела. Спускался вечер. Дождь перестал капать. С правой стороны палатки послышались знакомые голоса солдат, соседей Артемия. Он давно изучил их. Один бравый, молодой, краснолицый солдат Федор, никогда и нигде не унывавший, предлагал разложить костер. Остальные не соглашались. Это было каждый вечер так. Собственно никто не хотел идти за хворостом, хотя Федор и не просил никого этого делать, но протестующие против костра боялись все-таки, что он может попросить идти. Дело кончалось обыкновенно тем, что Федор шел сам за хворостом, и костер все-таки зажигали. Так было и на этот раз... Федор уходил, потом вернулся, потом послышалась под его шутки возня солдат над сваленным хворостом; высекали огонь, и пламя затрещали, осветив одну сторону палатки сначала колеблющимся, неуверенным, но быстро покрасневшим, как зарево пожара, светом.
   - Вот важно!- послышался веселый голос Федора, как будто все его счастье зависело от того, что загорится костер или нет, и он был теперь вполне счастлив, потому что костер загорелся.
   Артемий грустно улыбнулся. Чего бы он не дал теперь, чтобы быть таким же вот, как Федор, и радоваться вместе с ним!
   За что в самом деле из него сделали с детства полубарина, развили, научили понимать и чувствовать? Для чего? Для того, чтобы он мог больнее ощутить страдание своего горя и тех лишений, которые приходилось переносить ему?
   Один... он

Категория: Книги | Добавил: Armush (27.11.2012)
Просмотров: 239 | Комментарии: 2 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа