Волконский Михаил Николаевич - Воля судьбы

, в Проскурове, явилось одно обстоятельство...

   Торичиоли снова приостановился. В продолжение всего рассказа он ни разу не взглянул в лицо Артемия. Теперь он опустил совсем глаза.

   Наступило молчание.

   - Артемий Андреевич! - сказал вдруг Торичиоли, впервые в жизни называя так юношу.- Я, может быть, виноват пред вами, или, вернее, мог быть виноват... Тогда мне вдруг предложили сумму, при помощи которой я мог начать свои самостоятельные поиски, я чуть было не решился... но как раз в то время приехал в Проскурово тот странный человек, во власти которого я всецело нахожусь. Я чувствую, что он может сделать все, что захочет. Он явился под другим именем, чем я знал его, и встретился со мною, как с незнакомым; казалось, он ничего не сделал против меня, но после его появления моя жизнь резко изменилась. С князем пошли неприятности одна за другою, я должен был оставить его дом. Но я оставил дом князя, правда, с некоторою надеждою - в день отъезда мне прислали из монастыря записку. Вот она. Я знал, что и этого было много, что большего, как бы я ни добивался, не сообщат мне.

   И он достал сложенную записку и подал ее Артемию. Твердою рукою на ней было написано:

   "Тот, кого Вы ищете, находится в Германии. Если захотите, то нападете на его следы".

   - И вы нашли его? - спросил Артемий. Торичиоли опять отрицательно покачал головою.

   - Я добрался сюда, мог существовать, пока у меня оставались еще сбережения от жалованья, потом попал в Кенигсберг, и теперь сижу здесь без ничего... продал все, что возможно...

   - Но во все те годы, что вы провели у князя,- невольно возразил Артемий,- у вас должна была образоваться порядочная сумма... может быть, она ушла на поиски?

   - Да, на поиски,- вздохнув как-то загадочно, ответил Торичиоли.- И если бы вы сегодня не накормили меня, то я был бы вторые сутки не евши.

   - Неужели? - удивился Артемий.- Что же вы прямо мне не сказали? Если вам так нужны деньги, то я могу вам ссудить немного.

   Вся история бедного итальянца и в особенности его признание в своем голоде,- не само признание, но вид искренности, с которою Торичиоли сделал его, сильно подействовали на Артемия, и он теперь от души желал помочь ему, чем мог. Он встал со своего места, подошел к кровати, вынул из-под подушки кису с деньгами, и, раздвинув кольца, высыпал в горсть золотые монеты.

   - У вас есть деньги! - заговорил Торичиоли с каким-то особенным оживлением.- У вас столько есть денег! О, дайте их мне, дайте их мне все, я вам через неделю верну в десять раз больше!

   Артемий более чем удивленно взглянул на него, как бы недоумевая, шутит над ним Торичиоли, за минуту пред тем говоривший, что ему есть нечего, или просто рехнулся.

   - Вы смотрите на меня и, может быть, думаете, что я с ума сошел? - заговорил тот опять.- Нет, то, что я говорю вам, верно. Вот, видите ли, мне для моего дела нужны деньги; вы понимаете, что мне нужно много денег, и достать их мне необходимо... и я ищу... Вам я скажу, если вы дадите мне теперь свое золото... при его помощи я докончу опыты, которые несомненно уже удадутся на этот раз, и тайна философского камня будет в наших руках... Понимаете?

   Теперь Артемию стало ясно, на какие изыскания и поиски ушли сбережения Торичиоли.

  

  

   "Бедный, бедный человек!" - думал Артемий, глядя на итальянца, который так и уставился жадными, разгоревшимися глазами на его золото.

   - Не только думаю, но уверен в этом,- ответил Торичиоли, улыбаясь в свою очередь, как человек, удивляющийся слепоте и неразумию другого.

   Артемий снова сел к столу и положил деньги пред собою. Ему хотелось и помочь, и образумить бедного итальянца.

   - Вспомните, Иосиф Александрович, сколько людей сошли на этом с ума, сколько жизней было загублено даром и потрачено труда! - начал он.- Это - слишком старая штука, чтобы в наше время пойматься на нее;

   У Торичиоли было готово уже возражение:

   - "Слишком старая штука?" "Много потрачено труда!" Вы думаете, я не знаю этого, я ничего не читал, не изучал ничего? Нет, именно потому-то, что я знаю предыдущие ошибки, и я не могу впасть в них вновь. Я нашел истинный путь и - понимаете мое положение? - теперь еще один только опыт, еще одно усилие, и завтра я - богатейший человек в мире. Завтра мне все доступно. У меня все готово, все предвидено, лишь достать денег на этот последний опыт, который, клянусь вам, должен удаться. Он не может не удаться?

   Артемий пристально смотрел на итальянца, невольно удивляясь непоколебимому убеждению, с которым тот говорил.

   - Вот видите ли,- продолжал Торичиоли, придвигаясь к столу и кладя на него обе руки,- прежние алхимисты настоящее и истинное превращение металлов искали в разных вещах, противных самой природе металлов. Разумеется, это было сумасшествие. Одни думали найти его в человеческой крови, в птичьих яйцах, перьях; другие брали для этого ядовитых животных, третьи хотели добыть философский камень из растений и из вина при помощи дигерировки его. Все это - вздор. Действительное превращение заключается в двух веществах: и в сере (сульфуре) и в меркурии. Они, соединенные вместе, составляют основное существо всех металлов, и из них, если совершить последовательно и аккуратно шесть степеней работы, выйдет чистое золото.

   - Меркурий - это ртуть? - спросил Артемий, который вследствие ли своей болезненной слабости и впечатлительности, или целого ряда волнений, испытанных сегодня и до, и после прихода Торичиоли, чувствовал, что не может относиться к его словам с тем хладнокровным равнодушием, как вначале.

   - Да,- подхватил итальянец,- Меркурий есть дух и тело. Никакой металл нельзя привести в солнце,- так мы называем золото,- без помощи Меркурия, но сам Меркурий можно привести и в золото, и в серебро без помощи других металлов; однако все дело зависит от чистоты работы... и чтобы в ней не было ошибки...

   - И вы думаете, что ваша работа безошибочна?

   - Я довел ее до шестой, последней, ступени. Я говорю вам: в том-то и дело, что нужно еще одно усилие - понимаете?- последнее. Если вы придете ко мне, я покажу вам все и объясню подробности. Дайте только мне возможность кончить, и тогда вы тоже будете обладать великою тайной.

   Артемий молчал.

   - Артемий Андреевич! - в голосе Торичиоли послышались мольба и упрек, и настойчивое требование.- Артемий Андреевич! Подумайте только! Чего вам недостает до полного счастья в жизни? Вы любите девушку. Я знаю это и жалею вас. Таким, как вы теперь, можете ли вы рассчитывать на то, чтобы сбылись ваши та иные надежды и желания? Нет, и тысячу раз нет, потому что за вас не отдадут княжны. Ну, а представьте себе, если вы будете обладать несметными сокровищами, если золото - сыпьте его горстями - никогда не будет переводиться у вас. Тогда вам все станет доступно. Вы можете по болезни,- с деньгами все возможно,- освободиться от военной службы, уехать в Италию; там у нас можно купить хоть графский титул, и вы явитесь в Россию блестящим эчеленца - человеком, равноправным князю Проскурову.

   Артемий глубоко вздохнул. Перспектива, которую рисовал Торичиоли, была слишком заманчива. Она могла поколебать кого угодно.

   "А что если и впрямь попробовать? - подумал он.- Что ж, куда мне эти деньги?.. А вдруг и в самом деле!"

   - Вы подумайте!- подхватил Торичиоли, заметив колебание Артемия.- Подумайте только, я хочу вас сделать счастливым человеком в мире, а вы сомневаетесь. Я помимо вас, может быть, найду возможность кончить свои опыты, и тогда... Что вы будете чувствовать тогда? Пожалев эти несчастные деньги теперь, вы теряете в будущем свое счастье.

   - Я денег не жалею. Что ж деньги...- проговорил Артемий.

   - Ну, так тогда дайте мне их! Я вам говорю, что ваше счастье зависит теперь от вас самих, и если вы упустите случай...

   Артемий встал со своего места и заходил по комнате. Мысли его беспорядочно бежали в голове одна за другою.

   "Неужели действительно было возможно то, что сулил Торичиоли? Ведь это - сумасшествие. Но вместе с тем разве даром столько людей, и в числе их были люди умные, ученые, занимались этим открытием? И вдруг в самом деле секрет в руках итальянца?"

   - Да, возьмите! - решил вслух Артемий.- Возьмите эти деньги, мне не жаль их!

   Торичиоли затрясся от радости.

   - О! - воскликнул он.- Я не благодарю вас, потому что завтра, самое большое - послезавтра вам придется благодарить меня; вы это увидите, вы это увидите...

   И, говоря это, итальянец поспешно, словно боясь, что Артемий раздумает и изменит свое решение, забрал деньги, схватил шляпу и выбежал из комнаты.

   После его ухода молодой человек долго стоял неподвижно, напрасно силясь привести в порядок свои спутанные мысли. Прежде всего его поражала одна странность: во второй раз в жизни, в самый тот момент, когда он решался на отчаянный шаг - как тогда в лесу и как теперь, когда он подошел к окну, чтобы открыть его и высунуться на холодный воздух,- пред ним явилась неожиданная помеха, и эта помеха была связана с историею Торичиоли. Это было странно. Впрочем, он не останавливался долго на этой странности. Артемий не мог понять, что ни у кого не работает воображение так, как у влюбленных. А сам он был влюблен и, будучи только что натолкнут на новый путь мечтаний, неудержимо понесся своим воображением, которому, чтобы разыграться, нужно было лишь прицепиться к чему-нибудь. А тут было на чем фантазировать. А вдруг и правда он будет обладать такими сокровищами, что целый мир можно купить на них? Ведь это - могущество, огромное могущество... да, тогда все возможно... И как этот итальянец вдруг так хорошо придумал купить графский титул, явиться в Россию!.. Нет, быть этого не может... А отчего не может быть... ведь спас же он знамя... и все его полюбили и все любят его. И Артемий любил себя в эту минуту и свою Ольгу, и в его мечтах она любила его, и они были счастливы.

   Навестивший вслед за тем Артемия доктор нашел, что его здоровье значительно улучшилось, и велел ему принять еще последнего лекарства, которому он, разумеется, приписал перемену здоровья своего пациента, не подозревая, что больному стало лучше от того, что изменилось его нравственное состояние. Артемий действительно повеселел потому, что ему была дана теперь надежда, хотя, правда, безумная, почти сумасшедшая, но все-таки надежда.

   На другой день он ждал Торичиоли с нетерпением. Но тот не явился. Прошел еще день, а итальянец не приходил. Артемий начал беспокоиться. Он поздно вспомнил о том, что не спросил у Торичиоли, где того можно найти. Теперь приходилось ждать - и только. Это ожидание становилось несносно. Наконец на третий день, утром, принесли записку, в которой итальянец сообщал свой адрес и говорил, что все идет превосходно и чтобы Артемий не беспокоился.

   Молодой человек упросил доктора выпустить его и в первый же свой выход, обманув "дядю"-капрала, который хотел прийти, чтобы проводить его на прогулке, отправился один к Торичиоли.

   Когда он попал к итальянцу, когда тот показал свою комнату, превращенную в лабораторию, показал ему результаты первых опытов, развернул книги и, все время рассказывая, читал из них выдержки, когда наконец пред глазами Артемия воочию затеплился огонек под ретортой, в которой должно было совершиться таинственное превращение, мысли его при виде всего этого окончательно спутались, и он оказался побежденным, совсем перешедшим на сторону алхимии.

   С этих пор, сжигаемый лихорадкой нетерпения, Артемий каждый день спешил в лабораторию, помогал, чем мог, Торичиоли, толок, растирал и слушал уже слова итальянца, как словно оракула.

   Удивительно, откуда брались у него силы, но он чувствовал себя уже бодрым и почти здоровым.

   Особенное действие произвели на него книги. Там казалось все так правдоподобно, ясно изложено, хотя и очень туманным языком, но все-таки ясно, если только найти ключ к пониманию. Артемий с нескольких слов Торичиоли уже считал себя обладателем этого понимания.

   Первых денег, данных им для опытов, разумеется, не хватило. Шестая степень работы оказалась самою сложною. Для нее понадобился особенный сосуд и еще, и еще расходы. Артемий (не прошло и десяти дней занятий его алхимией) снова обратился с просьбою о выдаче ему из его денег пятидесяти рублей. Но теперь это уже не смущало его. Торичиоли поддерживал в нем, как огонь под своей ретортой, уверенность и надежду на золотые горы в будущем.

   Наступил конец октября. Снег еще не выпадал, но становилось уже холодно. Артемий шел вечером домой от Торичиоли, кутаясь в свой теплый плащ и будучи тревожим тем же чувством ожидания, которое жило в нем все последнее время, ожиданием, что, может быть, завтра появится в реторте обещанный книгами синий дымок, так нетерпеливо ожидаемый и долженствующий служить признаком окончания работы.

   Артемий сам не заметил, как быстро заразился своим увлечением и какие глубокие корни оно пускало в нем с каждым днем, с каждым часом.

   Вернувшись домой, он застал Зонненширм, против обыкновения, не спящею. В ее комнате горел огонь. Она, очевидно, слышала, как он пришел, и сейчас же постучала к нему в дверь.

   - Я вас ждала,- ответила она на вопрос Артемия, отчего она не легла и здорова ли она.- О, да, я совсем здорова, я вас только ждала!

   - Что же, есть какие-нибудь новости?

   - О, нет! Господин капрал заходили и очень жалели, что вас опять дома нет... Но главное: вам письмо принесли.

   - Какое письмо? Кто принес? Господин капрал принес?

   - О, нет господин капрал были раньше, а письмо принес совсем другой человек! Он был совсем закрыт своим плащом, и лица его я не видела.

   - Где же это письмо?

   Вот оно, вот оно,- и Зонненширм достала из кармана передника сложенную в письмо бумагу.

   Артемий прочел адрес, написанный совершенно незнакомой рукою. Тем не менее это был его адрес, и полное его имя и даже воинское звание были обозначены совершенно ясно на немецком языке. Письмо было запечатано странною печатью, на которой виднелось кольцо, образованное из змеи, кусающей свой хвост, а средине кольца была пентаграмма с обращенною кверху вершиной.

   Зонненширм, отдав письмо, заявила, что пойдет теперь спать, потому что ей это очень хочется, и ушла.

   "От кого бы это могло быть!" - подумал Артемий, распечатывая письмо.

   Оно заключало в себе всего несколько строк на немецком языке.

   "Если хотите увидеться с человеком, с которым Вы беседовали несколько времени тому назад в Проскуровском лесу, то будьте 3 (14) будущего ноября, к восьми часам вечера, по следующему адресу".

   Вместо адреса на письме был изображен план улицы, где жил Артемий, и от его дома стрелкою показан путь, куда ему следовало идти.

   Вместо подписи стояли три латинские буквы: "С. S.-G.".

  

  

   "Если хотите видеть человека, с которым Вы беседовали... " - повторял себе Артемий, не сомневаясь в том, что он безусловно непременно хочет увидеть этого человека, и радуясь, что может увидеть его.

   Помимо того, что это свидание само по себе было заманчиво, но была еще возможность узнать, может быть, что-нибудь об Ольге. Этот человек был тогда в Проскурове, значит, он мог быть там и впоследствии, и недавно, пожалуй, очень недавно.

   "Не нужно увлекаться... не нужно увлекаться",- тут же останавливал себя Артемий, помня появление Торичиоли.

   Во всяком случае письмо не возбудило в Артемии никаких подозрений, ни сомнений, что это, может быть, ловушка ему; он сразу решил, что все на самом деле так, как оно есть... Его таинственный покровитель (в душе почему-то незнакомец представлялся Артемию таинственным: покровителем) просто приехал в Кенигсберг, узнал так же, как Торичиоли, где он живет, и прислал ему приглашение. Проще этого быть ничего не могло.

   Конечно, вернее всего, что он только что приехал в Кенигсберг, потому что, если бы он жил здесь давно, то не назначил бы прийти Артемию только через несколько еще дней - 3-го ноября. Да, он приехал, но откуда? Очевидно, из России, потому что сообщение с Германией было прервано неприятельскими войсками, непосредственно оттуда почти было невозможно попасть. Значит, он явился из России и мог быть в Проскурове... и был там, без сомнения был, потому что монастырь, где пострижена эта русская, которая была когда-то дорога и ему, и Торичиоли, расположен возле.

   Все эти соображения сильно занимали Артемия. К тому же доктор посадил его опять дня на три дома безвыходно, найдя, что ему еще нельзя бывать так часто на воздухе, пока он совсем не оправится. И Артемий послушался его. Он покорно высидел три дня дома, взяв только с Торичиоли обещание, что тот пришлет ему сказать если будут какие-нибудь новости в реторте.

   Однако новостей никаких не оказалось, и Торичиоли ничего не присылал.

   Когда доктор выпустил снова Артемия, тот первым делом отправился не к итальянцу, как это следовало ожидать, но туда, куда показывала стрелка на плане в письме. Ему хотелось хоть посмотреть сначала дом, куда его звали, и он пошел, питая, однако, тайную надежду, что вдруг по дороге или у двери как-нибудь случайно может встретиться со своим незнакомцем.

   Дом, который отыскивал теперь Артемий, находился на острове, посреди Прегеля, в самой старинной части Кенигсберга - Кнейпгофе, и был одним из узеньких семиэтажных домов, которые вполне сохраняли на себе средневековый характер. Найти его было нетрудно по ясному обозначению стрелки на плане. Нужно было миновать собор, пройти здания университета и свернуть на улицу, стесненную, как тисками, строгими каменными домами-старцами под остроконечными кровлями, похожими на поднятый капюшон капуцина. Все в этом квартале дышало преданием и стариной.

   Артемий нашел дом и довольно долго оставался пред ним, ожидая, не выйдет ли кто-нибудь или не войдет ли в него. Но маленькая дубовая дверь оставалась безмолвно запертою и никакого признака обитаемости не было заметно в доме. Любопытство Артемия было задето. Он решил постараться навести какие-нибудь справки.

   На противоположной стороне улицы, под качающеюся ржавою железной вывеской, была лавочка. Артемий обратился туда. Толстый лавочник в бумажном колпаке оказался очень словоохотливым добрым немцем и готов был рассказать не утаивая все, что знал, но, к сожалению, его сведения были довольно ограничены. Он мог сообщить лишь, что этот дом принадлежит доктору Шенингу, что сам доктор не живет в Кенигсберге и бывает тут очень редко и что в настоящее время - он это знает наверное - доктор еще не приезжал.

   - Но есть все-таки кто-нибудь, кто живет в этом доме? Ведь не пустой же он стоит все время? - спросил Артемий.

   Лавочник опять очень обстоятельно объяснил, что, насколько ему известно, в доме живет старый слуга, который почти никогда не выходит - разве в церковь по праздникам - и который, по всему судя, должен быть очень почтенным человеком, хотя и не покупает ничего в его лавке; впрочем, в других лавках он тоже никогда не покупает, знакомства ни с кем не заводит, у себя никого не принимает и сам никуда не ходит, даже в пивной погребок, где собирается лучшее общество околотка и ведется всегда очень интересная беседа о политике. Больше лавочник ничего не знал, а потому и сообщить ничего не мог.

   Все это очень мало подвинуло Артемия вперед.

   "Да и Торичиоли называл его тоже доктором",- соображал он, возвращаясь домой, и это все-таки немного успокоило его.

   О получении письма он никому не сказал - ни капралу, ни Торичиоли. Однако итальянец заметил, что его молодой ученик как будто охладел к их опытам алхимии, но думал, что это временно и что причиной этому нездоровье Артемия. Тот между тем с нетерпением ждал, когда наступит 3 ноября.

   Накануне он опять заходил в лавочку узнать, не приехал ли доктор, но ничего положительного лавочник не мог сказать.

   Наконец ожидаемый день наступил, и Артемий уже задолго до восьми часов следил за стрелками на большом циферблате часов, висевших в его комнате. Ему казалось, что они двигались очень медленно. Было еще четверть восьмого, когда Артемий решил, что пора идти, потому что в письме было сказано не "в восемь часов", а к восьми (он знал уже наизусть это письмо). Он закутался в свой плащ и необыкновенно скорыми шагами, чуть ли не бегом, добрался по знакомой уже дороге до дома доктора Шенинга. Долго впоследствии помнил Артемий то охватившее его вдруг чувство, с которым он, с сильно бьющимся сердцем, брался за молоток у маленькой дубовой двери. Она отворилась совсем без шума, чего вовсе нельзя было ожидать, судя по ее ржавым, на первый взгляд, петлям. На пороге явилась длинная, худая фигура старика слуги, о котором рассказывал лавочник. Слуга держал в руке, приподняв ее, масляную лампу, освещавшую его худое, продолговатое лицо. Карие, живые глаза старика так и впились, казалось, в Артемия.

   - Дома... можно видеть? - спросил Артемий, избегая однако называть имя того, кого ему нужно, потому что не был уверен в нем.

   - Вы пришли к доктору Шенингу? - спросили его, именно спросили, потому что голос старика казался так тих, словно другой кто-то и где-то далеко спрашивал за него.

   - Да... то есть я не знаю,- замялся опять Артемий.- У меня вот письмо...- и он вынул письмо из кармана.

   Старик бегло глянул на печать.

   - Пойдемте! - сказал он и повел Артемия вверх по каменной лестнице.

   Дверь как бы сама собою захлопнулась за ними.

   И вдруг, когда захлопнулась эта тяжелая дверь, Артемию стало жутко, и сердце его сжалось. Несмотря на то, что они шли не вниз, а вверх по лестнице, ему казалось, что они точно спускаются в подземелье. Воздух был сух и пропитан каким-то особенным запахом, не похожим на курение, но, несмотря на это, скорее приятным, чем нет.

   "Спросить его или не спросить?" -думал Артемий, медленно перебирая ступени за стариком и чувствуя неудержимое желание заговорить.

   - А что доктор приехал? - решился спросить он.

   - Графа еще нет в Кенигсберге,- вдруг ответил старик.

   Артемий остановился.

   - Какого графа? - невольно вырвалось у него. Он не знал теперь, идти ли ему дальше.

   Старик не спеша обернулся к нему, все по-прежнему высоко держа свою лампу, и Артемий опять услышал его сдавленный, тихий голос:

   - Вы в доме графа Сен-Жермена. Для тех, кто там,- старик показал на улице,- граф - доктор Шенинг; для гех, кто может войти сюда, он - граф Сен-Жермен.

   Артемий понял теперь значение латинских букв "С. S.-G.", стоявших на подписи письма: "Comte Saint-Germain".

   "Но как же я пойду дальше, если его еще нет в Кенигсберге?" - сообразил он.

   - Граф приедет в девять часов,- ответил старик, как бы поняв его мысли, и, миновав еще несколько ступеней, открыл дверь в освещенную комнату, где послышался сдержанный говор.

   "Там есть кто-то!" - удивился Артемий и мимо остановившегося старика смело вошел в комнату.

   В этой убегавшей кверху своими готическими сводами комнате, освещенной семью восковыми свечами в стоявшем на столе канделябре, вокруг этого стола на старинных тонких деревянных стульях сидело несколько молодых русских военных.

   Этого Артемий никак уже не ожидал. Он готовился встретить здесь все, что угодно, но только не те русские лица и русские мундиры, которые увидел теперь здесь.

   И ошеломленный, ничего не понимающий Артемий остановился в нерешительности, подойти ему к столу или нет. Он был сержант, остальные - офицеры.

   Последние замолкли при его появлении. Они, казалось, были удивлены не менее его. Наконец один из них встал, подошел к Артемию и, взяв его за локоть, подвел к столу.

   - Это - тот самый сержант седьмой роты Тарасовского полка, который спас полковое знамя,- проговорил он улыбаясь, причем так и сверкнули жемчугом его ровные, белые зубы, и, потянув слегка за локоть Артемия, заставил его тоже сесть.

   "Где я видел его?" - вспоминал Артемий, вглядываясь в красивое, с высоким, умным лбом и ясными глазами, лицо офицера.

   Осанистая фигура последнего дышала здоровьем и силою. Ее, казалось, увидав раз, трудно было забыть.

   И Артемий сейчас же вспомнил, что это был тот артиллерийский офицер, который подошел к нему с приветствием на полковом дворе, когда ему посчастливилось вернуть знамя.

   Кроме артиллериста, к которому Артемий почувствовал уже безграничную и безотчетную симпатию, он знал из всех присутствующих, и то только по фамилии, одного Пассека, бывшего начальника "дяди"-капрала, который относился всегда к нему с крайним уважением. Остальные все были незнакомые.

   Артемий скромно присел к столу. Офицеры заговорили снова.

   Из их разговора сейчас же стало ясно, что они находились в совершенно таком же почти положении, как Артемий, то есть известно им было тут немногим больше, чем ему.

   - Да, и никак я не ожидал,- заговорил Пассек (его голос был удивительно внятен и звучал раздельно-приятно),- чтобы доктор Шенинг, с которым мне приходилось так часто беседовать в прошлый его приезд сюда, оказался знаменитым графом Сен-Жерменом.

   "А-а! - подумал Артемий.- Он - з_н_а_м_е_н_и_т_ы_й, вот как!"

   И ему страстно хотелось узнать поскорее, чем был знаменит этот странный человек, у которого они все сидели пока в гостях без хозяина, но он не решился спросить.

   - А ты бывал у него здесь? - обратился к Пассеку артиллерийский офицер.

   - Нет, собственно, у него в доме я в первый раз, потому-то я и говорю, что никак не ожидал: только на лестнице сейчас этот старик с тихим голосом сказал мне, что я в доме графа Сен-Жермена.

   "Вот как и мне тоже!" - опять подумал Артемий.

   - И мне тоже,- ответил артиллерист,- только сегодня, когда я пришел сюда, этот старик сказал, что я в доме графа Сен-Жермена, а не доктора Шенинга, как я думал прежде.

   - А ты как же познакомился с ним?

   - Ах, это - целая история! Я только знаю, что я многим обязан этому человеку, почти жизнью обязан.

   - Ты, однако, никогда не говорил об этом,- заметил Пассек.

   - И никогда не скажу: довольно того, что говорю только, что, чего бы он ни потребовал от меня, я, кажется, все сделаю для него.

   - И я, и я все сделаю,- заговорил, вдруг воодушевляясь, еще один из присутствующих.- Что ж? Я могу рассказать, раз мы все здесь соединены одним и тем же человеком, одинаково, для нас симпатичным. В прошлом году,- мы стояли тоже здесь, в Кенигсберге,- скучища была страшная - делать нечего, а по-немецки я только теперь кое-как говорить научился, а тогда просто деваться было некуда - все свои да свои полковые. Повадился я тогда в один дом ходить в кости играть; один из товарищей по полку свел. В игорный дом, должно быть, мы с ним попали. Начал я, разумеется, по маленькой, потому больше и больше. Сначала выигрывал, а как только сделал ставку покрупнее, сорвали ее у меня; я еще - и еще сорвали. А потом и пошло. Все деньги, какие были у меня, проиграл - вещи продавать начал. Нет счастья, да и все тут. Как на грех, пришлось мне заменить казначея в полку... Ну, тут рискнул я из денежного ящика попробовать, рискнул и ахнул, что я наделал. "Ну,- думаю,- все равно пропадать - авось отыграюсь". Отыгрался, как же! Мне на другой день кассу сдавать, а в ней всего одна сотня осталась. Никогда в жизни не забуду, что я тогда пережил, одно оставалось - зарядить пистолет; другого выхода не было. "Только дай,- думаю,- последнюю уж сотню снесу",- и понес. Я уже знал, что проиграю это, так и шел с тем, и надежды даже на выигрыш не имел. Ну, разумеется, и последняя сотня к остальным пошла. Вышел я на улицу, чувствую - лица на мне нет; в висках стучит, голова кружится... Домой возвращаться и думать нечего... заряженный пистолет со мною...

   Ну, тут я в первый раз и встретился с доктором, то есть с графом... Он следил за мной, подошел, это на улице-то, заговорил,- Бог его знает, откуда все уже известно ему было,- и взял с меня слово, что я никогда в жизни больше, если останусь в живых, играть не буду. А как я мог в живых остаться? "Денег,- говорю,- ни от кого не возьму, ни от вас, ни от кого, чтоб за меня другой внес в кассу, а самому мне платить нечем". Однако он ничего не ответил, а повел меня назад в этот игорный дом. Там игра в полном разгаре шла, словно никто и не заметил моей-то погибели. Золото грудами на столах лежит, дым от трубок - не продохнешь; свечи догорели и воска на них натекло. А лица кругом красные, изуродованные тем особенным выражением, когда человек в азарт войдет, и глаза у него кровью нальются,- словно, все, как будто я и не проигрывал, и не уходил вовсе... Сели мы. Я смотрю, что делать будет мой Шенинг. Сидит он молча, а глаза такие страшные-страшные, и все на стол смотрит. Как увидел я опять, как это золото звеня из рук в руки переходит, так сердце у меня захолонуло. "Господи,- думаю,- и зачем я вернулся, поверил какому-то встречному? ничем он мне не поможет. А вот поставить бы... Оглянулся, а встречный-то мой уже не на стол, а на меня глядит, и глаза все такие же,- кажется, в самую душу смотрят... Вспомнил я слово свое, и стало мне легче... Так выдержал Шенинг меня до конца вечера. Трудно мне было побороть себя, однако я совладал, начал трезветь. Банкомет ко мне раза два обратился - не желаю ли я поставить?- я промолчал. Только вижу, один от стола ушел - проиграл, другой... Было тут наших немного, остальные - немцы, молодые все, студенты больше... Все проиграли... Я-то уж знал по себе, каково им теперь. Наконец почти все ушли - остались мы двое, банкомет да еще двое игроков. Мне со стороны заметно уже было, что они ни в чью сыграли. Банкомет опять спрашивает: "Что ж, счастья не хотите попытать? Может быть, отыграетесь?" Я смотрю на Шенинга. А он уже раньше у меня спросил, сколько я проиграл. Подошел он к столу: "Идет,- говорит,- восемьсот шестьдесят талеров". Банкомет рот разинул, попросил деньги на стол. Шенинг не поморщившись вынул деньги, однако заставил и банкомета положить. Я сижу чуть живой, уж мне и свет не мил - только свой пистолет крепче сжимаю. Кинул Шенинг кости - вышло четыре и три. Семь очков - шансы есть. Банкомет побледнел слегка, когда взял кости в руки, бросил их в стаканчик - одна мимо упала, он ее поднял, опять положил - перевернул стакан... смотрю: шесть и пять - одиннадцать... И все у меня спуталось, в глазах потемнело... Вдруг слышу удар - Шенинг по костям кулаком ударил и расколол одну. Такой силы я в жизни не видывал... раскололась кость - а внутри ее свинцовый уголок... Это меня на фальшивых костях обыграли... В первую минуту остолбенели все, потом и банкомет, и эти два игрока, оставшиеся, кинулись к Шенингу... Я только тогда понял, что эти игроки - все одна компания. Ну, Шенинг так отшвырнул их от себя, что больше не полезли. Велел он мне банкометовы деньги взять, сказав: "Они - ваши, потому что были у вас украдены",- а своей ставки со стола не тронул... Так и ушли мы...

   Артемий слушал и невольно вспоминал свою историю, вспоминал, как сам тоже был спасен, но только спасен, правда, для того, чтобы продолжились его мучения.

   Когда рассказчик кончил, заговорили другие, и у всех у них была своя история, и всякий из них был так или иначе обязан графу Сен-Жермену, который являлся к ним под именем доктора Шенинга. Оказалось также, что все за несколько дней пред тем, подобно Артемию, получили такие же, как и он, письма - прийти к восьми часам, и каждому старик-слута говорил, что в девять приедет граф, которого еще нет в Кенигсберге.

   В комнате, в простенке между двумя окнами, висели устроенные в виде фигурной готической башни часы. Их узорные стрелки подходили уже к назначенному сроку.

   - Однако скоро девять,- сказал ПассеК,- не знаю, приедет ли граф.

   - Да и вообще, если его нет в Кенигсберге, то довольно странно назначать так время,- заметил кто-то.- Тут и в дне можно ошибиться, когда именно приедешь, а уж в часе и подавно. Шутка ли сказать, из Парижа сюда приехать!

   - А разве он в Париже?

   - Кто? Граф Сен-Жермен? Конечно! Он там играет видную роль в обществе.

   - Ну, тогда немыслимо, чтобы он явился сегодня - ведь ему нужно через неприятельскую армию проехать, потом к нам... Нет, это почти невозможно... нам придется разойтись сегодня... вы увидите...

   - Да, но этот человек полон загадочности; это именно в его духе,- сказал опять Пассек,- и мне кажется, если он сказал...

   - Да, но ведь против обстоятельств не пойдешь, нужно им подчиниться.

   - Ну, в этом отношении, кажется, не он подчиняется обстоятельствам, а они - ему...

   В это время вошел старый слуга поправить огонь, приветливо теплившийся в большом камине.

   - Спросить разве его? - продолжал Пассек, кивнув на присевшего у камина слугу.

   - Разве он скажет? Он имеет вид какой-то машины и, кажется, далеко не разговорчив. Да все равно, ведь немыслимо приехать... смотрите, пять минут осталось только...

   Они говорили по-русски, уверенные, что копошившийся у огня человек не понимает их.

   - Граф будет ровно в девять часов,- ответил вдруг он не поднимаясь, хотя и с трудом, но на правильном русском языке.

   Все переглянулись и притихли. Один только старый слуга продолжал по-прежнему возиться у камина, как будто дело вовсе не касалось его и вовсе не он произнес свою русскую фразу.

   Мерно и гулко раздался первый удар часов - и с этим первым ударом послышались на улице грохот подъехавшей на полных рысях кареты, а потом стук молотка в наружную дверь.

   "Быть не может!" - мелькнуло у всех разом.

   Но старик-слуга спокойно поднялся и, не ускоряя шага, пошел открывать дверь.

   Только что смолкли мерные удары часов,- на пороге комнаты стоял граф Сен-Жермен.

  

  

   Никогда в последнее время не чувствовал себя Артемий так хорошо, как после вечера, проведенного у графа Сен-Жермена. Он вернулся домой почти совершенно другим человеком. И главное, ничего не произошло особенного в этот знаменательный для Артемия вечер. Они сидели и разговаривали просто, как приятели, давно знавшие друг друга, хотя многие здесь встретились в первый раз. Граф очень умно распорядился, пригласив их раньше своего приезда: пока они сидели одни и говорили о нем, они успели уже настолько сблизиться, что, когда он приехал, не могло явиться того неестественного напряженного состояния, которое бывает обыкновенно у людей пред незнакомыми им до тех пор гостями. Несмотря на свою вероятную усталость после дороги, граф был также спокоен и весел, как будто ездил лишь кататься по городу. Впрочем, он ничего не рассказывал о себе - ни откуда, ни как он пробрался в Кенигсберг. Кто-то мельком спросил его об этом, он сделал вид, что не слышал. Граф был очень приветливым, милым хозяином, принявшим своих гостей с особенною вежливостью, которою отличались люди, если не выросшие, то по крайней мере вполне обжившиеся в условиях парижского двора. Он угостил их простым, но вкусным ужином, накрытым в конце вечера на том же столе, вокруг которого они сидели. И они разошлись сытые, довольные, ощущая в себе сознание прекрасно проведенного времени.

   О чем именно говорили они там, Артемий не мог помнить последовательно. Разговор был общий, говорили все. При этом все было не только очень интересно, но главное, искренне, правдиво и душевно. Большинство были такие же молодые, как Артемий, люди. Они ему все очень понравились, но особенно симпатичен показался молодой артиллерист, назвавший Артемия остальным, когда тот пришел и не знал, как ему быть. Когда уходили от графа, Артемий постарался не выпустить из вида этого офицера и на улице, догнав его, робко и нерешительно спросил его имя, чтобы познакомиться ближе. Офицер добродушно взглянул на него и, нисколько не стесняясь его сержантским мундиром, ответил со своею приятною улыбкой:

   - Зовут меня Орлов, Григорий Григорьевич... будемте знакомы...

   И он протянул Артемию руку.

   Только вернувшись к себе, Артемий мало-помалу стал припоминать отрывки разговора и приводить их в ясность. Целый вечер он ждал удобной минуты, чтобы спросить потихоньку у графа, не имеет ли тот каких-нибудь сведений из Проскурова, но в продолжение всего вечера Сен-Жермен ни разу ни с кем не заговорил отдельно, все время чрезвычайно искусно ведя общий разговор и всегда обращаясь ко всем вместе сразу. О своем, о частном деле Артемию заговорить было неудобно.

   Теперь, когда речи графа, казавшиеся сначала отрывочными, вспоминались Артемию и комбинировались, у него создавалась стройная система совершенно новых для него положений.

   "Бог создал человечество,- так говорил Сен-Жермен или, вернее, так вспоминал его речи Артемий,- но каждое отдельное существо в этом человечестве должно с_о_з_д_а_т_ь с_а_м_о_е с_е_б_я... Создать самое себя - вот сущее призвание человека. Но для этого созидания необходима победа над своею телесного природою. Умей победить ее, и ты будешь владеть всем, чем захочешь. Страсти человека ведут его к погибели, но на то дан ему разум, чтобы он победил их, и тогда они послужат ему путем к благу. Эти страсти даны нам не на погибель, а на благо, поэтому не говори: "Я - человек, а человек слаб, и ему свойственно увлечение". Нет, удовлетворение своих страстей приятно, но оно греховно, и не для того тебе в жизни дан соблазн, чтобы ты, удовлетворив его, получил приятность и впал в грех, а для того, чтобы ты устоял против соблазна, выдержал испытание и стал лучше. Не будь у людей этого испытания, не было бы у них пути к самоусовершенствованию, к тому, чтобы они могли стать лучше, чтобы они делали хорошее. А если бы человек был лишен возможности делать хорошее, то не был бы в состоянии достичь блага".

   "Все это хорошо",- думал Артемий, но все-таки ему чрезвычайно хотелось узнать хоть что-нибудь об Ольге.

   Граф Сен-Жермен должен был иметь сведения о ней. Артемий уверился в этом, еще когда собирался идти к нему, и теперь эта уверенность не оставляла его. Но что же было делать, если, как нарочно, словно угадывая его желания, но не желая исполнить его, граф избегал заговорить с кем-нибудь отдельно? Артемий успокаивал себя тем, что время еще не ушло и что можно будет пойти к графу, постараться застать его одного и спросить прямо и откровенно обо всем. Это было и просто, и вполне возможно. И Артемий долго не мог заснуть в эту ночь, обдумывая, как и когда пойти лучше к графу.

   "А вдруг он уедет? - словно молотком ударило его, и он тотчас же сказал себе: - Нет, нечего откладывать - завтра же, рано поутру, как встану, пойду к нему".

   И он, в сущности, остался очень доволен, что нашел причину, чтобы, не откладывая, удовлетворить свое нетерпение.

   На другой день утром, только что встав, Артемий быстро оделся и так же, как вчера, отправился в узкую улицу за Прегель. Когда он шел и когда, придя к знакомому дому, стучался в его дверь, он боялся одного: а вдруг Сен-Жермен уже уехал сегодня в ночь? Но вчерашний старик открыл ему дверь и, нисколько не удивившись его приходу, потому что, казалось, ничему не удивлялся в жизни, сообщил Артемию, что граф у себя, и провел его не в верхний этаж, как вчера, а ниже, в небольшую комнату, обшитую дубовыми, почерневшими от времени, досками, и сказал, чтобы Артемий подождал здесь.

   Старик ушел беззвучными, такими же, как его говор, шагами, и Артемия охватила та особенная внушительная тишина, которая обыкновенно царит в старинных домах, не пропускающих сквозь свои толстые стены никаких звуков извне. И вдруг в этой тишине послышался голос, который Артемий сейчас же узнал. Это говорил граф Сен-Жермен.

   - Какие же еще новости у вас? -спросил тот.

   Артемий оглядевшись понял, что направо от него, вместо стены, деревянная переборка и что говорили по ту ее сторону.

   - Еще есть сведения об итальянце, который интересует вас,- ответил за переборкой чей-то совсем незнакомый Артемию голос.

   - Торичиоли? - спросил Сен-Жермен.

   - Да.

   Артемий вздрогнул. Ему было чрезвычайно интересно знать, что будут говорить про Торичиоли, но вместе с тем чувство стыда, что он, хотя невольно, но все-таки подслушает то, чего, может быть, при нем и не говорили бы, заглушало в нем его любопытство.

   Он двинулся и кашлянул нарочно громче, чтобы дать знать о себе.

   - Так какие же сведения? - продолжал граф, видимо не обратив внимания на кашель Артемия, не слышать которого он, очевидно, не мог.

   - Он уже третий месяц в Кенигсберге.

   - Чем он занимается?

   - Все тем же.

   - Составлением эликсиров?

   - Нет, теперь пошел дальше - вдался в алхимию.

   - Понимает что-нибудь?

   - Не более тех сумасшедших, которые в средние века теряли здоровье, состояние и самое жизнь в поисках философского камня. Он доведен теперь до полной нищеты, но, по всей вероятности, не образумится: такое сумасшествие развивается обыкновенно прогрессивно и перейдет в форму совершенной некромантии, а тогда его дни сами собою будут сочтены.

   Артемий почувствовал капли холодного пота у себя на лбу: Торичиоли - сумасшедший... значит, и о