Волконский Михаил Николаевич - Воля судьбы

словиях. Этот мир был результатом единственно безграничной преданности Петра III Фридриху и его восхищения пред ним. На другой же день после смерти Елизаветы Петровны было послано приказание о прекращении военных действий.

   - Да, ужасно, ужасно!- подтвердил Орлов, в свою очередь.- О войне кто говорит! Ее можно было прекратить. Но нам нужен был почетный мир; Фридрих согласился бы на всякие условия и даже был бы рад им, а тут на вот, поди!.. Мы же и извиняемся, что победили, мы просим прощения. Скажи, пожалуйста, за что же мы рисковали жизнью, за что ты был ранен, за что было убито столько наших?

   Орлов, разгорячась, встал с места и, блестя своими красивыми большими глазами, сжимая свои сильные руки, говорил быстро и гневно.

   - Да я, признаюсь, уже ничего не пойму,- возразил Артемий.- Слышал я про государя многое, но верить боялся он, говорят, совсем точно не в своем уме.

   Орлов заходил по комнате.

   - Не один этот мир!- продолжал он, занятый своими мыслями и не слушая того, что говорит Артемий.- Ты посмотри, что у нас тут делается!.. Недавний мой арестант Шверин, которого я привез сюда после Цорндорфа, является с полномочиями, как важное лицо. И ты знаешь, кто теперь главный распорядитель судеб нашей родины, нашей России! Немецкий офицер - двадцатишестилетний Гольц, присланный сюда Фридрихом. Он умеет пить английское пиво да кнастер курит и среди чада этого пьянства и табачного дыма полновластно хозяйничает у нас!..

   - Быть не может!- не удержался Артемий.

   - Да... Учредили верховный совет, и в нем заседают его высочество герцог Георг Людвиг Голштинский, его светлость принц Голштейн-Бекский и Миних... Хорошо?.. Затем военная комиссия: опять герцог Георг, принц Бекский и тут уже Унгерн, генерал-адъютант... А над всеми ими все-таки Гольц. Я и против немцев не был бы. Отчего же? Между ними есть умные парни... И у нас были Остермайн тот же Миних, Бирон даже; все они блюли русские интересы - по-своему, может быть - это статья особая, но все-таки блюли по своему разумению честно выгоды страны, которою управляли. А теперь что же это? Интересы чужих государств, Пруссии и Голштинии, ставятся выше наших! Мы идем в лакеи к пруссакам и молим их ига, как заслуженного счастья... мы согласны на позорный для России мир, чтобы вместе с Фридрихом идти отвоевывать у датчан клочок Голштинской земли.

   - Как идти отвоевыаать? Разве новая война предположена?

   - Да, с Данией, из-за Голштинии. Разве у вас не было известно этого?

   - Может быть, в штабе, а от строя держат это пока в секрете. Так что же, для этой новой войны и несчастный мир этот заключен?

   - А ты думал, как же иначе?

   - Ну, уж меня там не будет!- воскликнул Артемий.- Нет, довольно!..

   - Пошлют, так пойдешь.

   - Нет, не пойду!.. Не бывать этому!

   Орлов вздохнул улыбаясь.

   - Вероятно, не только "этому бывать",- проговорил он,- но и хуже будет...

   - Что же еще?

   - А то, что веру нашу переменят. Уже велено иконы из церквей вынести, священникам бороды обрить и платье носить такое, как у иностранных пасторов. Начало хорошее. Дальше пойдут скоро...

   Артемий тоже привстал. Он обеими руками оперся на стол и, вытянув шею, глядел на Орлова, словно вместо него видел пред собою смертельного врага. Его лицо было красно, жилы посинели и вздулись.

   - Велено? Ты говоришь: "Велено"?.. Кому?.. Вздор все это... быть не может,- проговорил он, едва переводя дух.

   По мере все возраставшего волнения Артемия Орлов, напротив, становился все спокойнее.

   - Кому велено?- ответил он.- Дмитрию Сеченову, новгородскому архиерею.

   - Ну, и что ж он?

   - Да пока еще ничего. Сеченов, вероятно, не согласится - его сменят, и если не найдут православного, который пошел бы на это, то призовут иностранного.

   Артемий делал напрасные усилия совладать с собою.

   - Так нет же, не бывать этому, не бывать! - крикнул он и ударил по столу кулаком.

   Орлов вдруг тихо засмеялся, как бы еще больше раззадоривая его этим смехом.

   - Эх, милый мой! Напрасно горячишься: здесь-то ты очень сердито по столу стучишь,- ну, а подумай, на самом-то деле что ты, маленький офицер, можешь поделать?

   Артемий провел рукою по лицу.

   - Я не знаю, что могу поделать, но уверен, что не я один чувствую то, что происходит теперь у меня в душе; наверно, каждый русский человек чувствует так.

   Орлов скрестил руки на груди и долго пристально смотрел прямо в лицо Артемию.

   - Но кто же из истинно русских людей пойдет против своего государя?- проговорил он наконец, отчеканивая каждое слово.

   Артемий оставался некоторое время неподвижен, точно слова Орлова не сразу достигли его слуха, и потом бессильно снова опустился на стул.

   - Да, но ведь другого выхода нет!

   Орлов по-прежнему смотрел на него.

   - И ты мог бы идти,- проговорил он опять,- ты, истинно русский человек, офицер, с честью носящий свой честный, омытый и твоею кровью, и кровью товарищей, мундир? Ты бы мог стать наряду с бунтовщиками, достойными виселицы!

   Артемий взялся за голову.

   - Да, но что же делать, что же делать!- повторял он.

   - Только не бунт, только не насилие и не зло...

   Артемий вдруг поднял голову и в свою очередь взглянул на Орлова. Нечто вроде надежды блеснуло в нем.

   - Послушай, Григорий Григорьевич, у тебя, верно, готов уже выход из этого положения - иначе ты слишком спокоен...

   Орлов стал серьезен. Брови его сдвинулись, он подошел почти вплотную к Артемию и ответил, невольно понижая голос:

   - Да, ты угадал... да, выход есть, есть надежда на спасение,- и не все еще пропало, пока жива государыня... и пока не заточена она в монастырь... Дело поставлено так, что над нею чуть ли не издеваются теперь, ее хотят заточить, чтобы променять ее на другую, жалкую, недостойную, и тогда - тогда для нас погибнет всякая надежда, потому что п_р_о_т_и_в государя мы не пойдем, а пойдем з_а государыню. Не на насилие рассчитываем мы, но на призыв лица, которое имеет право носить императорскую корону, на призыв государыни, которая одна может спасти Россию!..

   - Да, но ведь она тоже иностранка,- не сразу ответил Артемий.

   Орлов вспыхнул. Была минута, что он, казалось, не в силах был сдержать себя.

   - Иностранка? Ты не ври того, чего не знаешь!- почти крикнул он, но затем сделал несколько шагов по комнате и вернулся к Артемию более спокойным.- Ты знаешь, какая она иностранка? Когда ее привезли для свадьбы в Москву - она заболела там. Ей пускали кровь. В обморок, разумеется, не упала она и спокойно смотрела как производили ей операцию. К ней подошла императрица Елизавета и спросила, не больно ли ей. Она улыбнулась и ответила, что пусть течет эта ее кровь, чуждая новой ее родине, чтобы ей можно было здесь обновить ее и стать русскою... И это были не слова, а истинная правда: государыня Екатерина захотела и стала... Нужно совершенно не знать ее, как ты не знаешь, чтобы не удивляться ей. Православную веру она приняла по убеждению твердому и ясному, поняв величие и цельность нашего православия... ты пойди как-нибудь,- я проведу тебя,- в дворцовую церковь, посмотри, как она молится...

   И долго говорил Орлов, рассказывая Артемию про государыню, и его слова дышали восторгом, невольно передававшимся его слушателю.

  

  

   В то время как тридцатитрехлетний Петр Федорович, словно ребенок, дорвавшийся до свободы действовать по своему детскому капризу, предавался с утра до ночи и с ночи до утра всякого рода излишествам, его супруга Екатерина скромно жила на своей половине во дворце, редко являлась на людях и показывалась лишь в церкви да на официальных приемах. Она носила глубокий траур по покойной государыне и, казалось, ни во что не вмешивалась, ничего не делала, жила совсем в стороне.

   Петр Федорович не только не любил ее, но, видя в ней живой и молчаливый укор своим поступкам, старался или избежать, или при встрече доказать, что он выше ее, сильнее. Но эту силу он умел проявить только грубостью, не понимая, что она унижает его самого и в глазах прочих возвышает его преследуемую жену-государыню.

   Разница между ним и ею была скоро понята. Довольно было видеть их в церкви во время богослужения, чтобы сразу определить, каков был он, громко разговаривавший, смеющийся со своими немцами во время совершения таинств, и она, тихая, прекрасная, величественная, не спускавшая взора с иконы.

   Капризное своеволие Петра с каждым днем разгоралось сильнее, и жизнь Екатерины становилась тяжелее. Он уже дошел до того, что публично, на обеде в честь заключения мира с Пруссией, назвал супругу "дурой". Слово "монастырь" не раз срывалось с его губ, когда он говорил о жене.

   Между тем народное недовольство беспорядочными распоряжениями нового царствования росло. Все понимали, что долго продолжаться так не может.

   Наследник престола был еще ребенком. Взоры все невольно обращались к государыне.

   Но она по-прежнему жила тихо и уединенно на своей половине, переносила оскорбления и, по-видимому, ничего не предпринимала.

   Близкие к Петру III люди, в прямой выгоде которых было заботиться о нем, то есть главным образом о сохранении за ним власти, которая была их властью,- следили за Екатериной. Но, судя по всему, беспокойство было напрасно. Кроме лиц, самых близких, государыня никого не видала, ни с кем не разговаривала. Уединение ее было у всех на виду. Она жила или в Петербурге, или в Петергофе, да изредка ездила на свою пригородную мызу, где был управляющим пьемонтец Одар.

   Хоть он казался человеком незначительным вполне, но все-таки, на всякий случай, наблюдение за ним было поручено земляку его, итальянцу Торичиоли, вертевшемуся в военной канцелярии со своим делом.

   Торичиоли не скупились давать деньги и думали, что все, значит, сделано и обстоит благополучно, раз открыт кредит на такой-то предмет и есть человек, который его получает. Впрочем, Торичиоли доносил, что ничего пока незаметно тревожного. Да и что мог сделать какой-то пьемонтец, не знавший ни слова по-русски?

   Боялись Шувалова, Мельгунова, которые были близки самому Петру, но не были иностранцами.

   А между тем гроза близилась, и работа шла тайно, но деятельно, и именно там, где ее вовсе не ожидали. Одар являлся с докладом к государыне каждую неделю, приезжая для этого в Петербург; каждый раз с ним виделся Торичиоли, разговаривал и все более и более убеждался, что это - решительно малоспособный человек. Он даже находил пьемонтца глупым, но деньги тем не менее получал из канцелярии исправно.

   На другой день, после того как Торичиоли виделся по долгу службы со своим пьемонтцем, поехав к нему от Эйзенбаха, Одар рано утром явился с докладом к государыне. Он был уже своим человеком на ее половине и, войдя в небольшую, скромно обставленную приемную, велел доложить о себе. Старый камердинер поклонился ему, как знакомому посетителю, и прямо открыл дверь в следующую комнату - кабинет молодой государыни.

   Екатерина ждала Одара. Она сидела у стола, положив на него локти и опираясь подбородком на сложенные руки. Здесь, у себя дома, она вовсе не имела того смиренного, покорного вида, который должна была принимать на той половине дворца до поры, до времени. Ее умные глаза под нахмуренными бровями казались гневными, и в этом гневе сквозила энергия, обыкновенно несвойственная женщине. Ее губы были сжаты и гордая решимость светилась во всем ее молодом, прекрасном лице.

   - Садитесь,- сказала она Одару, поздоровавшись с ним.- Нет, знаете, дольше продолжаться так не может... Я не в силах более терпеть.

   По тому, как встретила Екатерина своего управляющего, как заговорила с ним и как он сел на ее приглашение, сразу было видно, что их связывают не незначительные дела по хозяйству маленькой пригородной мызы, но что между ними есть что-то более серьезное и значительное.

   Одар наклонился слегка и ответил, как бы продолжая не раз уже повторявшийся разговор между ними:

   - Нужно решиться вашему величеству.

   Екатерина улыбнулась и этою улыбкой яснее слов сказала, что не недостаток решимости удерживает ее.

   - Решиться? Решиться нетрудно; но трудно привести в исполнение это решение... В душе я знаю, что дело мое правое, что оно должно совершиться именно потому, что правда на моей стороне. Я не иду против власти и тех, кто последует за мною, не поведу на бунт и на беззаконие. Нет, он,- подчеркнула она, подразумевая тут супруга,- своим поведением, своими поступками, своим пренебрежением не только к обычаям и верованиям страны своей, но даже к прямым и справедливым интересам ее идет сам против своей царской власти, потому что потеряет ее и для себя, и для своего потомства. Я должна сделать все, чтобы сохранить ее. Нет, я иду за власть, за сохранение моей второй родины, которую уже научилась любить и уважать, потому что иначе эта власть погибнет, а с нею вместе и великая страна. Да, я пойду с сознанием полной своей правоты и поведу за собою других. Я готова, во мне нет колебания. Но теперь еще рано, а завтра, может быть, будет поздно - поздно потому, что каждую минуту меня могут отвезти в монастырь, а рано - потому, что нет еще вокруг меня достаточно людей, во главе которых должна стать я.

   Одар с восхищением смотрел на эту женщину; каждое ее слово дышало умом, и видно было, что все, что она говорила, было не только мучительно продумано, но перечувствовано ею.

   - Я знаю,- продолжала Екатерина,- в гвардии у меня есть надежные слуги - там Орловы, Пассек, Потемкин работают умно, дельно и толково, большинство молодежи на моей стороне, но, к несчастью, все это именно молодежь. Довериться ей, одной ей - безрассудно. Правда, много недовольных и в народе, и среди духовенства, и среди нижних чинов, но все это - недовольства отдельные, не сплоченные; нужно связать их. А как это сделать? Самой - невозможно. Каждый шаг мой наблюдается. Вы, иностранец, должны в большинстве случаев быть посредником между мною и моими друзьями... Какие известия о старике Разумовском?

   Гетман Разумовский, любимый гвардией, был лицом, привлечение которого на свою сторону казалось Екатерине весьма важным. Алексей Орлов, брат Григория, несколько времени тому назад сделал попытку обратиться к нему с намеками, осторожными и отдаленными, но гетман сразу понял их и посоветовал Орлову ехать "к другому", сказав: "Он умнее нас",- после чего потушил свечи и пожелал своему гостю покойной ночи.

   - Тогда молодой Орлов слишком поспешил,- ответил Одар.- Нужно было взять гетмана с другой стороны, теперь он наш.

   - Правда? Вам это поручили передать мне?... Каким же образом это выяснилось?- с радостным, нескрываемым удивлением переспросила Екатерина.

   - Нужно было действовать через любимца гетмана Теплова. Это был единственный путь, и мы достигли.

   Екатерина вздохнула свободней, после чего проговорила:

   - Это - очень важное известие, очень важное!

   - Михаил Никитич Волконский тоже на нашей стороне.

   - Племянник Бестужева, начальник конной гвардии?

   - Да.

   - О нем я думала и раньше. Через Дашкову я имею тоже сведения о Панине.

   - Ваше величество доверяетесь ей безусловно?

   - Кому?... Дашковой?.. Вы думаете, что она с сестрой имеет что-нибудь общее?

   Екатерина Романовна Дашкова, рожденная графиня Воронцова, была родною сестрой графине Елизавете Романовне, фаворитке Петра III.

   - О, нет! Я уверен, что она предана вашему величеству, но ведь ей всего девятнадцать лет!

   - Это - другое дело, и, поверьте, я знаю, что сказать ей и что скрыть. Все ей знать не годится. Все, что идет через вас, остается для нее неизвестным.

   Одар лишь почтительно поклонился.

   Но известие об участии Разумовского в переговорах интересовало Екатерину более разговора о Дашковой, и она продолжала:

   - Да, гетман Разумовский, Волконский, Панин - это уже известная сила. Но все-таки никто из них не согласится взять в свои руки все нити, связать все, а без такого ума дело немыслимо. Орловы... Они много делают, но боюсь я их молодости. Сама я?.. Но я тоже подчас боюсь своей самоуверенности; к тому же я связана по рукам и по ногам... Это-то меня и мучит... Нужно жжать отъезда в армию, когда начнется война с Данией. Но до этого времени меня могут отослать в монастырь. Если выдать приказ сегодня,- нужно сегодня же действовать, нужно знать минуту, нужно, чтобы был человек, способный дать вовремя сигнал, по которому двинулось бы все...

   - И только это затрудняет ваше величество?- спросил Одар.

   - Т_о_л_ь_к_о это! Разве это "только"? Да ведь в этом все... в этом все дело...

   - Такой человек есть к услугам вашего величества.

   - Вы говорите, есть? Кто же он, кто?- с видимым нетерпением произнесла Екатерина, быстро подняв голову.

   Одар улыбнулся.

   - Вспомните, ваше величество, через кого вы имели до сих пор главнейшие сведения; вспомните, у кого собираются нужные вам люди, кто вам всегда докладывал, что сделано то или это, не говоря о том, кем оно сделано; вспомните наконец, кто постоянно верит в вашу будущность и говорит вам о ней.

   Обрадовавшаяся было Екатерина грустно опустила голову! Ясно было, что пьемонтец намекал на себя самого. Правда, все, что он говорил, было справедливо - он делал многое, но Екатерине казалось, что этот скромный, рекомендованный ей Дашковой, иностранец способен действовать только под чьим-нибудь руководством. Она даже не могла ожидать от него такой самоуверенности и не могла думать, что он заговорит теперь о себе. Ей нужен был не никому неизвестный, маленький, но преданный управляющий, подчиненный ее, а человек с авторитетом, в который могли бы не только поверить остальные, но и она сама. И самоувереность Одара не понравилась ей.

   - Вы говорите о себе,- ответила она.- Я вам очень благодарна, ценю ваши услуги и способности. Но неужели вы думаете, что пьемонтец Одар - простите меня, дело слишком важно, чтобы не говорить о нем откровенно,- может исполнить ту роль, о которой я говорю?

   Пьемонец не обиделся на эти, может быть, немного жестокие слова, хотя и соответствовавшие смелости, которую он взял на себя.

   - Неужели, ваше величество, не узнаете меня?- сказал он только, но уже не на том ломаном французском наречии, на котором объяснялся до сих пор, а на чистом французском языке, лишь с едва заметным пьемонтским акцентом.

   И, сказав это, он снял свои темные очки, скинул парик, из-под которого рассыпались черные, как смоль, волосы, и дал своему до сих пор растянутому рту нормальное положение.

   Теперь пред Екатериной, смутившейся в первую минуту этой переменой, стоял не пьемонтец Одар, ее управляющий, а известный, испытанный, давно преданный друг ее покойной матери - граф Сен-Жермен, имя которого повсеместно пользовалось громкою известностью. Екатерина сделала невольное движение вперед и воскликнула,

   - Граф, это - вы? Неужели это - вы?

   - Ваше величество усомнились в способностях Одара, может быть, поверите более графу Сен-Жермену,- сказал он, низко опуская голову пред нею.

   Не верить ему Екатерина не могла. Она помнила их свидание во время дороги, принесшее ей много пользы, потому что тогда ей был указан Бестужев, которого она считала врагом, а впоследствии оказалось противное. Она не могла не верить общей молве, создавшей таинственному графу такую громкую славу, и, главное, не могла не верить письмам матери, в которых та всегда отзывалась о Сен-Жермене, как о человеке, которого она уважает.

   - Но зачем же тогда не сразу, давно вы не сказали мне, кто вы? Зачем это имя Одара?- снова заговорила Екатерина.- Сколько времени вы при мне, и я не знаю что так часто вижусь, с человеком, близко видевшим кончину моей матушки. О ее смерти я знаю лишь по письмам и донесениям.

   Всегда спокойная и необыкновенно ровная, несмотря на все тревоги, которые она переживала, Екатерина взволновалась теперь и говорила быстро, нервно.

   - Не все ли равно вашему величеству, кто я и что я: доктор Шенинг, Жермен или Одар, а, может быть, ни то, ни другое и ни третье?- ответил Сен-Жермен.- Знайте, что я - человек, который обещал вашей матушке, пред ее смертью, прийти вам на помощь, по мере моих сил, когда вы будете нуждаться в людях, и я пришел, чтобы сделать, что можно. Ни под именем графа Сен-Жермена, ни под другим каким-нибудь я не мог явиться ко двору; ведь это было бы слишком явно в заметно,- теперь уже ищут именно среди придворных того, чего там нет; боятся Шувалова, ни в чем неповинного; но это скрывает настоящие следы. Мне нужно было получить скромное место управляющего.

   - Но вам могли не дать его.

   Сен-Жермен, пожав плечами, возразил:

   - Что должно сделаться, то всегда делается. Пред вашим величеством я скрывал себя до сих пор потому, что было преждевременно сказать, кто я, а потому я взял имя Одара; пусть скажут вам Орлов или Пассек.

   - Они знают вас?- удивилась Екатерина.

   - Давно, ваше величество.

   - Знают вас как графа Сен-Жермена?

   - И не одни они, а большинство ваших друзей. Простите, что я должен был скрывать от вас, но и сегодня не открылся бы, если бы не заметил в вашем величестве колебания.

   - Колебания!- повторила Екатерина.- О, нет; теперь я не колеблюсь! Теперь я верю вам и в доказательство моего доверия ни с кем не скажу никогда ни слова о нашем разговоре. Вы для меня останетесь прежним Одаром до тех пор, пока сами не захотите объявить свое имя.

   Сен-Жермен поклонился.

   - Я не хотел бы никогда объявлять его, ваше величество. Пусть в этом деле не будет известно, какое участие принимал в нем граф Сен-Жермен. Я служу вам, потому что служу правде, и большего мне не нужно. Пройдут года, имя Одара, может быть, попадет в чьи-нибудь записки, но на нем будущий историк не остановится долго и пропустит его, а имя Сен-Жермена слишком громко, как...

   - Как что?- спросила Екатерина.

   - Как шарлатана, ваше величество,- понижая голос, досказал граф.- Тут пусть рассказывают про меня разные нелепости, а настоящее дело останется неизвестным

   Екатерина вполне уже овладела собою и ответила с тою своею особенною улыбкой, которая притягивала к себе каждого:

   - Но во всяком случае для меня вы останетесь другом принцессы, моей матушки. Расскажите же мне о ней!

   И Сен-Жермен стал рассказывать о последних днях принцессы Иоганны, скончавшейся два года тому назад, в мае 1760 года, в Париже.

  

  

   После своего разговора с Орловым Артемий оказался всей душой преданным императрице, чего, впрочем, вполне ожидал Орлов. Он был уверен в молодом человеке, которого знал давно и знал также, что он принадлежит к кружку, образованному Сен-Жерменом в Кенигсберге, а следовательно, и теперь в Петербурге, должен примкнуть к ним. Поэтому он прямо сказал Артемию, что отвезет его на другой же день на мызу, недалеко от Петербурга, где собираются люди, мыслящие одинаково с ними.

   В назначенное время Орлов заехал за Артемием, и они, сев на лошадей, верхом поехали за город, как будто на прогулку. Они ехали совсем рядом, по мягкому, обросшему кое-где травкой, берегу реки Фонтанной, минуя красовавшиеся по сторонам барские дома с их садиками и широкими дворами за нарядными решетками.

   - Посмотри, недурна!- толкнул локтем Орлов Артемия и кивком головы показал на садившуюся в карету у одного из домов девушку.

   Артемий посмотрел и... невольно осадил лошадь. В карету садилась Ольга.

   Он, казалось, княжну Проскурову узнал бы не только так вот, как увидел ее,- прямо в лицо; нет, даже если бы пришлось ему хоть за версту взглянуть на нее, он и тогда сказал бы, что это - она.

   Но Ольга не могла видеть его. Она слишком скоро, не смотря в его сторону, села в карету, гусары вскочили на запятки, и карета быстро укатилась, подхваченная четверкою рослых коней.

   Это была минута страшного испытания для Артемия.

   Сколько долгих, мучительных лет он не только не видел Ольги, но даже не слышал о ней ничего - здорова ли она, жива ли, что с ней, где она... И вот наконец судьба сталкивает их опять, и она жива и здорова, и все так же прекрасна, как и прежде, нет... она лучше прежнего, еще прекраснее.

   Первое чувство, охватившее Артемия, была радость, причем она заключалась, во-первых, в том, что он видел княжну здоровою, во-вторых - что он просто видел ее, и наконец, и это было главное, в том, что он любил ее по-прежнему.

   Да, он любил Ольгу по-прежнему, но научился теперь владеть своим чувством. Будь это три года тому назад, Бог знает, что могло бы произойти с ним; но теперь, только придержав лошадь, он сжался весь, и ни один мускул его лица не тронулся, ни одно движение не выдало его; только сердцу не мог приказать он не забиться сильнее, и оно застучало, забилось, как пойманная птица в клетке.

   Карета укатилась. Орлов спокойно повернул и подъехал к воротам, у которых осталась прислуга, провожавшая княжну. Все это были люди, новые для Артемия. Он не помнил их по Проскурову, но узнал на них ливрею князя.

   - Послущай-ка, красавец писаный,- обратился Орлов к высокому рыжему парню в веснушках и с попорченным оспою лицом,- чей это дом, а?

   Артемий издали слушал.

   - А вам что, собственно?- переспросил парень, обидевшийся на слово "писаный красавец", потому что это название вызвало улыбку на лицах остальных.

   - Это - дом князя Проскурова,- с важностью ответили из толпы, оробев, должно быть, пред важною, барскою осанкой молодого Орлова, поистине писаного красавца.

   - А это что же - княжна или княгиня будет сама?

   Сердце Артемия забилось еще сильнее. В самом деле Ольга могла выйти замуж в его отсутствие, и он, притаив дыхание, как невинно судимый ждет оправдания или приговора, ждал ответа на сделанный Орловым вопрос.

   - А это - княжна, дочь князя Андрея Николаевича,- отвечали опять, и свет, и жизнь вернулись к Артемию.

   Орлов засунул руку в карман, вытащил горсть медных денег и, кинув ее в толпу, толкнул ногою лошадь.

   - Что с тобою?- спросил он, подъехав к Артемию.

   "Ага, все-таки заметно!" - мелькнуло у того, и он постарался как можно спокойнее ответить:

   - Ничего... После расскажу как-нибудь.

   Орлов еще раз обернулся в ту сторону, куда исчезла карета, и они поехали дальше.

   "А отчего после, зачем после?- думал Артемий.- Рассказать ему сейчас... да, конечно..."

   - Да я сейчас расскажу тебе,- проговорил он вслух.- Знаешь ли, эта девушка, которую мы видели сейчас... ну, словом, княжна Проскурова...

   И он, не торопясь, передал Орлову все свои связанные с княжною Проскуровой воспоминания, сам радуясь им и с любовью останавливаясь на каждой мелкой подробности.

   Орлов слушал его не перебивая.

   - Это бывает иногда у женщин,- сказал он наконец, отвечая на главное, то есть на то, что должно было составлять самое причину страдания Артемия - внезапную перемену в Ольге при последнем их свидании.- Женщины, в особенности девушки, так "капризны", как называют это французы,- вот у нас подходящего слова нет,- что никогда не знаешь, как с ними обходиться... И ничего не значит, что княжна приняла тебя так последний раз... А хороша она, хороша... можно тебя поздравить - очень хороша...

   - Ну, поздравлять еще не с чем!- перебил Артемий.

   - Все устроится!- протянул Орлов,- дай только кончить наше дело, и тогда княжна будет твоею... я ручаюсь за это...

   "А ведь в самом деле!- чувствуя, как, словно от удара молнии, встряхнулось все в нем, мысленно согласился Артемий,- в самом деле..."

   И соображение Орлова показалось ему вдруг настолько вероятным, что он боялся продолжать говорить о нем.

   - Ну, и хорошо, ну, и не будем говорить об этом!- произнес он вслух.- Как фамилия того управляющего, к которому мы едем?

   - Одар,- коротко ответил Орлов.

   - А как он пишет свою фамилию, этот Одар?- спросил опять Артемий.

   Орлов глянул ему прямо в глаза и назвал латинские буквы: о, d, a, r, t.

   Артемий снова задумался.

   "Odart" - наоборот выходило - "trado", то есть отдаю, передаю, в_р_у_ч_а_ю... У Плавта где-то сказано - "trado tibi regnum", передаю тебе царство... Мало того, Артемий знал, какая сила носит таинственное название "od" (первая часть имени) и что значит остальное - art. Он уже умел читать это слово в таинственном его смысле... И вдруг его поразило еще новое: если от пяти букв имени "odart" взять одну "d", то есть четвертую, священную букву алфавита, то останется "oart" или при перестановке выйдет "taro, tora, rato, oral", и еще более таинственное значение этих четырех слов было также известно ему.

   Но кто же мог носит такое имя, невольно долженствовавшее поразить всякого посвященного? Тут едва ли могла быть простая случайность. Нет, это имя мог избрать себе человек, знавший то, что он делал, а таким человеком мог быть только один.

   - Григорий Григорьевич,- вдруг воскликнул Артемий,- "odart" - ведь это он!..

   Орлов опять посмотрел ему прямо в глаза и с улыбкой утвердительно кивнул головою.

   - Да?- переспросил Артемий.- Ну, так скорее к нему!..

   Они дали лошадям шпоры, и те, наскучив идти шагом, крупною рысью пустились по дороге.

  

  

   Граф Сен-Жермен, выйдя из кабинета императрицы и снова преобразившись в управляющего-пьемонтца, под париком которого никто не был бы в состоянии узнать его, отправился прямо на мызу, где к вечеру ждал к себе гостей. Он уехал в одноколке, как и должен был это делать скромный управляющий, и по дороге даже заехал в лавки за кое-какими покупками для хозяйства.

   Добравшись до своей мызы, он остановился у кузницы, поговорил с кузнецом, насколько тот мог понимать знаки и мимику иностранца-управляющего, не говорившего ни слова по-русски, потом внимательно оглядел возвращавшееся с поля стадо и только тогда уже подъехал к маленькому, низенькому домику в две комнаты под соломенною крышей, где он жил. Остановив свою лошадь у чистенького, дубового крылечка домика, граф вышел из одноколки, поджидая, что ему навстречу выбежит служивший у него человек, который должен был слышать стук подъехавшего экипажа. Но он не появлялся.

   - Петручио!- крикнул граф.

   Петручио был несколько дней тому назад поступившим к нему слугой-итальянцем, завезенным каким-то русским барином из Италии и скитавшимся без места по Петербургу. Своего слугу Сен-Жермену пришлось отправить спешно с поручением за границу, и он взял на время бесприютного Петручио.

   Граф позвал его еще раз, но опять напрасно.

   Это казалось подозрительным.

   Сен-Жермен, оставив лошадь, быстрыми шагами вошел на крылечко, миновал крошечную прихожую и отворил дверь в первую комнату, служившую ему и приемной, и кабинетом.

   Первое, на что он взглянул, войдя в комнату, был стоявший в углу дубовый крепкий шкаф, окованный железными полосами. Первая - наружная - дверца этого шкафа запиралась простым замком.

   "Так и есть",- улыбнулся Сен-Жермен.

   Эта дверца была открыта настежь. Но за нею была еще доска на секретном механизме с двумя медными скобами, к которым были проведены изнутри приводы от сильно заряженной лейденской банки, так что человек, не знавший, в чем дело, но пожелавший проникнуть в шкаф, должен был взяться руками за скобы,- потому что иначе нельзя было открыть,- и, взявшись, получить сильный электрический удар, соединив собою цепь и разряжая вследствие этого банку.

   Сен-Жермен достал так называемый "разрядчик", приложил его к скобам,- искры не оказалось. Банка была уже разряжена.

   Сомнения больше не было: Петручио, пользуясь отсутствием графа, пытался забраться в его шкаф и получил весь заряд электричества.

   Сен-Жермен не мог удержать новую улыбку, представив себе, что сделалось с любопытным итальянцем в первую минуту, когда его тряхнуло, и какую он, вероятно, скорчил при этом гримасу, сочтя полученный удар за сверхъестественную силу.

   - Петручио!- крикнул он опять. Но ответа опять не было.

   - Петручио!- повторил Сен-Жермен, и на этот раз голосом, в котором слышалась такая сила приказания несокрушимой воли, что, казалось, прикажи он двинуться этим голосом стене, и она двинулась бы.

   В каморке за прихожей послышалось неуверенное движение.

   "А, наконец!" - подумал Сен-Жермен.

   На пороге показался бледный, словно в воду окунутый Петручио. Он теперь боялся не только войти в комнату, но даже взглянуть в тот угол, где стоял напугавший его шкаф.

   Он втянул голову в плечи и не поднимал опущенных глаз.

   - Петручио,- спокойно приказал граф, как будто не произошло ничего особенного,- закройте, пожалуйста, эту дверцу у шкафа...

   Петручио ничего не ответил, но и не двинулся.

   - Закройте, я вам говорю!

   Петручио покосился на угол. Судорожная дрожь пробежала по всему его телу, как будто он еще раз коснулся этих заколдованных скобок.

   - Я не могу сделать это, синьор!- чуть слышно прошептал он.

   - А, значит, вы уже пробовали, что так уверенно говорите, что не можете?

   - Нет, я ничего не пробовал... нет, я ничего не делал... я per bacco не виноват, синьор, клянусь вам своим патроном!..

   - Кто же отворил дверцу, если не вы?

   Петручио вдруг всплеснул руками и заговорил неожиданно быстро:

   - Синьор, эта дверца была уже отворена, она не была заперта; я подошел и хотел только почистить эти блестящие медные скобки, и вдруг со мной случилось что-то такое особенное, словно все внутренности перевернулись во мне, и страшный удар в грудь оттолкнул меня... О, не подходите к этому шкафу - в нем, вероятно, поселился дух, не подпускающий к себе. Мы живем в заколдованном доме...

   Но Сен-Жермен на глазах Петручио подошел к шкафу, взялся обеими руками за скобы, попробовал, крепко ли держится доска на своем механизме, а затем обернулся к Петручио:

   - Вы видите, кто подходит без дурных целей, того дух этого шкафа не трогает.

   Он оглядел наружную дверцу. В ее замке оказался поддельный ключ, с перепуга забытый тут Петручио.

   - Ну, а этот ключ тоже дал вам дух или, может быть, он заранее открыл дверцу?- спросил Сен-Жермен.

   Теперь Петручио уже совершенно не знал, что отвечать ему. Он был окончательно пойман.

   Граф близко подошел к нему и спросил:

   - Откуда у вас ключ, Петручио?

   Тот все еще мялся, но затем вдруг тряхнул головою и, словно решившись, заговорил так, что слова потекли у него, точно вода из прорванной плотины:

   - Синьор, в этом уж я - сама Мадонна - свидетельница - не виноват... Ключ я получил от одного синьора, который, как бес - будь ему хорошо на том свете -соблазнил меня... Синьор... простите, синьор, но я - бедный человек, синьор... и вдруг мне дали большую сумму...

   - Чтобы вы следили за мною?

   - Вы это знаете, синьор?- удивился Петручио.

   Сен-Жермен пожал плечами.

   - Мало ли что я знаю! Я знаю, может быть, и имя того, кто нанял вас... Хотите, я вам назову его?

   - О, синьор!..

   - Вас нанял тоже ваш соотечественник, Джузеппе Торичиоли,- проговорил граф.

   Петручио вновь вздрогнул, как будто новая электрическая искра пронизала его тело. Он не только с испугом, но с каким-то подобострастным ужасом взглянул теперь на своего господина и едва выговорил:

   - Вы все знаете, синьор, вы все знаете и все можете.. Сначала я удивлялся тому синьору, синьору Торичиоли, откуда у него от вашего шкафа ключ, который он дал мне, а теперь я удивляюсь вам... Простите меня!..

   Простодушие Петручио понравилось графу.

   - Ключ он достал очень просто. Когда он был у меня в последний раз, он, воображая, что я не вижу этого, сделал воском слепок с замка и заказал ключ по этому слепку... вот и все... Ну, а какую сумму обещал платить вам синьор Торичиоли?

   - Двадцать рублей в месяц.

   Презрительная улыбка скользнула по губам Сен-Жермена.

   - Я вам дам,- раздельно произнес он каждое слово,- сто рублей в месяц, если вы сейчас же отправитесь к Торичиоли, скажете ему, что я прогнал вас за то, что вы разбили что-нибудь у меня, скажете, что вам некуда деваться и попроситесь служить у него хоть даром, лишь бы иметь кров, а сами аккуратно будете доносить мне все, что делает синьор Торичиоли.

   Глаза Петручио широко открылись.

   - Сто рублей!- проговорил он.- Четыреста лир! Ведь это - целое состояние...

   - Оно будет ваше, но помните, что вы видели, что мне известно многое, и, если хотя бы с вашей стороны будет малейшее отклонение, берегитесь духа...

   - О, синьор, я буду служить вам, я буду служить вам...

   - Еще одно условие: всякому, кто покажет вам в своей руке этот перстень, вы будете повиноваться, как мне самому,- и граф показал Петручио большой агатовый перстень, на камне которого были вырезаны змея, пентаграмма и буквы "С. S. G.".

   - Да, я буду повиноваться,- подтвердил Петручио.

   Через полчаса он, получив от Одара десять червонцев в задаток за свою службу, уже ехал в город в той же самой одноколке, в которой вернулся Одар на мызу.

  

  

   Едва успел граф отправить Петручио, как на мызу к нему с разных сторон стали съезжаться поодиночке и по несколько зараз гости, которых он ждал к себе.

   Артемий с Орловым явился довольно поздно, когда почти все были в сборе. К своему удивлению, он увидел себя здесь окруженным людьми, большинство которых была известно ему но Кенигсбергу: это оказался тот же, хотя и развившийся с тех пор, кружок, с которым Артемий познакомился уже три года тому назад. В продолжение этих трех лет связь кружка не только не сделалась слабее, но, напротив, окрепла и развилась.

   Граф Сен-Жермен не забывал дома в узенькой старинной улице Кенигсберга. Он наезжал туда, каждый раз заранее назначая время своего прибытия и никогда не опаздывая ни на минуту против назначенного срока.

   Артемий виделся с ним и изредка писал ему (всегда, однако, по одному и тому же адресу - в Париж) и получал ответы. При последнем их свидании в Кенигсберге граф сказал ему:

   - До свиданья, до Петербурга теперь.

   - Как до Петербурга?- удивился Артемий, думая, что он ослышался.

   - Да, до Петербурга,- повторил Сен-Жермен,- мы встретимся с вами уже в Петербурге...

   Может быть, прежде