Волконский Михаил Николаевич - Мальтийская цепь

, но с таким выражением, из которого было ясно, что он не желает обращать внимание на заносчивость своего собеседника.

   Мельцони, как бы с полною готовностью сделать Литте всякое удовольствие, встал, достал ключи, вытащил из-под постели большой чемодан, отпер его и начал рыться в нем.

   - Вот, вот, - наконец проговорил он, доставая несколько пакетов, и, подойдя к Литте, подал их ему.

   Граф стал быстро распечатывать и бегло просматривать полученные им пакеты. Тут были несколько писем от товарищей-мальтийцев, затем письмо от великого магистра, письмо от дюка ди Мирамаре, который сообщал, что он жив и здоров, женился и живет теперь в Риме. В большом пакете, запечатанном печатью Мальтийского ордена, Литта нашел формальное полномочие о назначении его резидентом ордена при русском дворе, но нигде не было ни намека на какие-нибудь деньги или что-нибудь подобное. Правда, великий магистр, насколько Литта успел пробежать его письмо, почему-то утешал его и давал понять, что все, мол, тлен и суета в этом мире.

   - Что, граф, интересные новости получили? - спросил Мельцони.

   - Да, очень, - ответил Литта и стал собирать свои бумаги.

   - Узнали что-нибудь о ваших бывших имениях? - опять спросил Мельцони, так равнодушно, как только мог это сделать.

   - О моих бывших имениях? - переспросил Литта. - Что это значит?

   Мельцони улыбнулся, заранее предвкушая удовольствие, какое ему предстояло сейчас, так как он берег для Литты очень интересную новость.

   - Очень просто! - проговорил он. - Декретом Французской республики, только что изданным, все поместья Северной Италии, принадлежащие дворянству и монашеским орденам, отняты у прежних владельцев и объявлены собственностью народа.

   Литта сразу понял теперь тот покровительственный тон, которым считал себя вправе разговаривать с ним Мельцони. Но он понял также, что он, за минуту пред тем считавший себя богатым человеком, стал теперь нищим, потому что все его родовые командорства находились в Северной Италии и он лишился сразу всего состояния.

   Как, однако, ни было ужасно для него это известие, как ни вглядывался Мельцони в его лицо, чтобы уловить хоть тень, хоть малейшее выражение волнения, лицо Литты осталось совершенно спокойно, как будто дело вовсе не касалось его.

   - Неужели это правда? - произнес он тем же тоном, каким спрашивал у Мельцони пакеты, взглядывая на него своими большими, ясными глазами.

   - Правда, правда, - подхватил Мельцони, - вероятно, на днях об этом будет объявлено официально.

   Мельцони говорил очень нервно, боясь, что Литта не верит ему, и вся его тощая, маленькая фигурка была в движении. Однако граф вполне верил, и только спокойствие его от этого не изменилось. Он слишком хорошо умел владеть собою, чтобы выказать пред Мельцони свое волнение.

   - Благодарю вас за известие, - сказал он, вставая, - до свидания, - и, поднявшись во весь рост, с особенным достоинством поклонился итальянцу, удивленно смотревшему на то, как он принимает известие о внезапной потере своего состояния, а затем, выпрямившись, направился к двери. - Вы мне позволите, - обернулся он к Мельцони, уходя, - прислать вам какой-нибудь подарок в благодарность за привезенные пакеты?

   Мельцони, потеряв уже свой дерзкий, покровительственный вид, невольно поклонился ему ниже, чем хотел сделать это.

  

  - II. Зачем приехал Мельцони?

  

   Выходя из гостиницы, Литта встретил зубовского секретаря Грибовского, который, исполняя поручение князя, шел извещать Мельцони о награде.

   Грибовский нарочно отвернулся от графа так, чтобы тот видел, что он не желает ему кланяться, но Литта вовсе и не заметил его.

   "Ишь, гордость какая в этом человеке! - подумал последний. - Идет, словно мир покорил!" - и, чувствуя, что его совершенно не заметили, стал нарочно громко звать прислугу и расспрашивать, где комната итальянского курьера.

   Мельцони встретил его (Грибовский был одет довольно просто) сначала очень сдержанно, но, когда узнал, что к нему явился секретарь князя Зубова, немедленно растаял и согнулся в три погибели.

   Грибовский сообщил ему причину своего посещения, и Мельцони выказал при этом такую жадность, сквозившую в каждом его слове, что нетрудно было понять, что самою лучшею для него наградою будут деньги. Грибовский так и решил это.

   Выяснив себе этот главный вопрос, секретарь Зубова, чтобы не сразу уйти, перешел к самому общему разговору, который обыкновенно ведут постоянные жители города, встретившись с приезжим иностранцем. Он стал расспрашивать, как понравился Мельцони Петербург, сожалеть, что тот приехал в самое дурное время, и расспрашивать, что он намерен делать. Мельцони отвечал, что Петербург ему очень нравится (Литте он только что говорил совсем другое), что дурное время пройдет и он останется хоть до лета, чтобы вполне узнать русскую столицу, и что приехал сюда, надеясь рассеяться и повеселиться.

   - Так вы в "Красный кабачок" поезжайте, - посоветовал ему Грибовский, - цыган наших послушайте, потом... все это очень интересно... за городом; на тройке туда поехать можно.

   - Да. А в самом городе есть какие-нибудь учреждения, где можно провести время? - спросил Мельцони.

   - О, сколько угодно! Театр есть. Вот тоже трактир "Старый Пекин", Гидля кондитерская, там недурно кормят... и по-французски говорят... Для вас, как иностранца, это важно, особенно в первое время...

   Мельцони очень обрадовался этому и просил рассказать ему, как найти кондитерскую.

   - Я, пожалуй, подвезу вас, - предложил Грибовский, - для первого раза, потом уже сами будете знать.

   - Вот и отлично, - согласился Мельцони.

   Они поехали вместе, и на Миллионной Грибовский выпустил своего спутника, указав ему кондитерскую.

   Мельцони вошел туда с теми движениями и манерой, которые свойственны человеку, попавшему впервые куда-нибудь. Он огляделся и, заметив стоявшего за прилавком хозяина, прямо подошел к нему.

   - Мсье Гидль? - спросил он по-французски.

   - К вашим услугам, - ответил тот, расправляя свой белый фартук и кланяясь.

   Теперь Мельцони знал, что ему делать.

   - Чашку кофе, - проговорил он. Гидль кивнул головою и сказал:

   - Сейчас.

   - С римским сахаром, - добавил Мельцони.

   Гидль приостановился, быстро взглянул на него и спросил:

   - Вы, вероятно, иностранец?

   - Я приехал из Рима, - ответил Мельцони, заметно только для самого Гидля прикасаясь рукою ко лбу и к груди.

   - Пожалуйте! - проговорил содержатель кондитерской и пошел вперед, показывая ему дорогу.

   В коричневой комнате с Распятием в задней стороне кондитерской, куда Гидль ввел Мельцони, было уже много народа. Все сидели за столом и поднялись навстречу Мельцони. Сидевший на главном месте Грубер подошел к нему, спрашивая:

   - Синьор Мельцони?

   Итальянец отвесил низкий, почтительный поклон и подал Груберу сложенную в три раза бумагу, которую уже заранее вытащил из кармана.

   Грубер развернул ее, просмотрел, сделал вид, что поцеловал стоявшую на ней надпись, и, обращаясь к Мельцони, снова проговорил:

   - Так милости просим. А мы заждались вас... мы давно уже в сборе.

   - Я не властен был над собою, - оправдывался Мельцони, - меня задержали.

   Грубер стал знакомить его с присутствующими: "Бжозовский, Вилли, Эверанжи, Вихерт", - называл он, и Мельцони каждому низко кланялся и получал такой же ответный поклон. Они сели. Грубер указал Мельцони место против себя.

   - У вас есть бумаги? - спросил он.

   Мельцони вынул несколько запечатанных писем и передал иезуиту.

   - Ну что, как идут дела? - заговорил тот снова. - Что, его святейшество все еще не решается гласно восстановить наш орден?

   - Кардинал Консальви прилагает все старания, - ответил Мельцони.

   - Ну что ж, дождемся, а пока будем и так работать. Иезуиты говорили по-латыни.

   - Одно из самых важных сообщений, которые я привез, - начал Мельцони, - это, вероятно, появление в России перфектибилистов.

   - Все-таки! - не удержался один из иезуитов, ударив по столу кулаком.

   - Не перфектибилистов, а иллюминатов... иллюминатов, - повторил Эверанжи, обращаясь к Мельцони. - С тех пор как мы добились изгнания их из Баварии под этим именем и разгрома их шайки, пусть они так и называются.

   Тайное общество перфектибилистов было основано Вейсгауптом с целью противодействия иезуитам.

   - Не в этом дело! - перебил Грубер, кусая ногти. - Я уже имею сведения - мне казалось, по крайней мере, что они тут устроили свое гнездо...

   - Да, - продолжал Мельцони, - у нас стало известно, что они направились сюда... и даже сам Adam Vetus {Древний Адам.} должен быть здесь...

   Он знал, какое впечатление должно произвести на отцов-иезуитов это имя.

   - Adam Vetus! - шепотом повторило несколько голосов.

   Только Грубер и Бжозовский казались спокойны.

   - Я верю, что при помощи Божией и этот человек нам будет не опасен; может быть, мы справимся и с ним, - произнес первый.

   Но его лицо стало все-таки неспокойно. Видимо, сообщенное Мельцони известие было гораздо неприятнее ему, чем колебание папы восстановить орден иезуитов.

   - Однако нужно принять меры; но что сделать? - спросил Эверанжи. - Главное, нет такого человека, которого они подпустили бы к себе.

   - У меня, пожалуй, найдется такой человек, - процедил сквозь сжатые зубы Грубер. - Еще что? - обратился он к Мельцони.

   - Затем наши отцы находят, что пора вам приступать к деятельности, более открытой в России, пора свергнуть Сестренцевича {Богуш Сестренцевич (1731-1827) - митрополит всех римско-католических церквей в России, противодействовавший иезуитам.}.

   - Всеми бы силами души желали этого, - вздохнул Грубер, - да рано еще. Впрочем, об этом я сам напишу подробно, - и он опять вопросительно взглянул на Мельцони.

   - Еще, - продолжал тот, - в Италии желали бы знать, как идет дело о склонности графа Литты к русской графине, которая вернулась сюда.

   "В Италии", собственно говоря, не особенно желали знать это, потому что там были дела и поважнее любви Литты, но Мельцони самому хотелось получить эти сведения. Грубер с улыбкою глянул на него и произнес коротко, не вдаваясь в объяснения:

   - За этим следят.

   Мельцони почувствовал себя слегка неловко.

   - Относительно склонности русского наследного принца к Мальтийскому ордену тоже немалый интерес возбужден в Италии, - опять заговорил он, как бы желая переменить разговор. - Вот, кажется, все главное, а частности еще узнаете из писем.

   Грубер стал распечатывать письма и, по мере того как просматривал их, передавал другим. Впрочем, некоторые он оставлял у себя, не показывая.

   - Ну а теперь, - заговорил он, покончив с письмами, - докажем нашему брату из Италии, что мы тут не бездействуем и тоже имеем кое-какие сведения! - И, говоря это, он отыскал в лежавших пред ним на столе бумагах небольшой листок, весь исписанный очень мелко. - Собрание иллюминатов, - прочел он, - назначено на двадцать пятое число вечером. Они соберутся в доме графа Ожецкого...

   - Но ведь самого графа нет в Петербурге, и, с тех пор как он уехал за границу, дом его стоит заколоченным, - заметил кто-то.

   - Иллюминатам отопрут его, - проговорил Грубер. - Они соберутся в доме графа Ожецкого, - повторил он, - и один из наших братьев проследит, кто будет входить в этот дом, а для того чтобы узнать, на чем решат они, от нас будет там человек, от которого мы выведаем все нужное. Вот видите, синьор Мельцони, и мы тут знаем кое-что...

   Итальянец почтительно слушал, невольно удивляясь предприимчивости и предусмотрительности Грубера.

   - Дело наше в России в опытных руках - я вижу теперь, - произнес он вслух.

   Грубер самодовольно улыбнулся.

   Когда они наконец разошлись, Мельцони вышел из кондитерской задним ходом вместе с Грубером, который показывал ему дорогу. Они вышли не на Миллионную, а на пустынный берег Мойки. Снег, начинавший подтаивать и покрываться гололедицей, не блестел уже своею серебряною белизной. Темные деревья по другую сторону Мойки качались и шуршали обледенелыми ветками.

   - Боже мой, как тут неприветливо у вас! - проговорил Мельцони, скользя на каждом шагу и стараясь идти как можно осторожнее, чтобы не упасть.

   - Ничего, - успокоил Грубер, - скоро начнет уже совсем таять и наступит весна. Здесь она очень грязна, но за городом хорошо. Ведь первая неделя поста близка.

   - А скажите, отец, исповедь католиков в чьих руках здесь?

   - Официально она в руках клевретов Сестренцевича, но много верных сынов католической Церкви приходит и к нам...

   Они сделали круг и вышли на Миллионную.

   - Ну, теперь вы найдете дорогу? - спросил Грубер.

   - Да. А вы куда?

   - Я к графу Литте; мне нужно повидаться с ним.

   - А вы с ним в хороших отношениях? Вы видитесь? - спросил Мельцони.

   - Конечно... да, в хороших отношениях, - подтвердил Грубер, прощаясь с ним.

   И они разошлись.

  

  - III. Лавка бриллиантщика

  

   Только очутившись один на улице, в своей карете, Литта, выйдя от Мельцони, тяжело вздохнув, почувствовал, что новое, неожиданное горе взвалилось ему на плечи. Он не мог не поверить полученному известию. В самой Франции уже давно были отобраны все земли дворян и духовенства, дело теперь дошло и до Северной Италии, из которой образована была Цизальпинская республика.

   - О, Боже мой, Боже мой! - проговорил граф, силясь сообразить, что ему делать теперь.

   Однако нужно было подумать, как управиться с делами и расплатиться хотя бы с теми долгами, которые были сделаны уже в надежде на получку денег.

   Один долг - старику Шульцу, который поверил ему свой крест без всякой расписки, - особенно беспокоил графа. В счет этого долга была уплачена только часть, остальное нужно было уплатить.

   "Да, уплатить или вернуть крест", - решил Литта и, обрадовавшись, что он может разделаться еще с этим долгом, велел ехать в Морскую, к лавке бриллиантщика.

   Старик Шульц встретил его очень приветливо. Небольшая, низкая, но чистенькая и опрятная лавка была очень уютна и походила скорее на обыкновенную комнату с зеркалом, простым круглым столом и креслом с высокою спинкою у окна. Только небольшая витрина с ювелирными вещами в углу говорила о профессии жившего тут хозяина. Шульц встал со своего кресла навстречу Литте, улыбнувшись ему, как желанному гостю.

   - Не думайте, что я приехал к вам с деньгами, - произнес граф. - Напротив, я приехал сообщить вам, что их у меня не только нет, но и не будет.

   - И не будет? - переспросил Шульц.

   - Да. Я только что получил известие, что лишен всех своих земель и всего состояния. Мои командорства конфискованы правительством Французской республики...

   Шульц покачал головою.

   - И вот я приехал к вам, чтобы покончить со своим долгом, - продолжал Литта. - Вот видите ли, там мною заплачена уж тысяча рублей, а теперь все, что я могу сделать, - это вернуть вам цепь с крестом, предложив эту тысячу рублей вам в виде платы за то, что я пользовался вашею вещью. Это единственный для меня выход.

   - Так... так! - забормотал Шульц. - Мне очень жаль вас... Только зачем же тысячу?.. Зачем вы будете платить мне? Ведь вещь осталась у вас совсем целою, она не испорчена.

   - Я думаю, что нет, - сказал Литта, снимая с себя мальтийский крест и передавая его Шульцу.

   Тот взял его и начал рассматривать.

   - Да, - проговорил он, - нисколько не испорчена: тот же чистый и прозрачный блеск - эта цепь была на достойной груди... Хорошо, - добавил он, - я приму вещь обратно и верну вам вашу тысячу рублей.

   - Нет, на это я не соглашусь, - перебил его Литта. - Зачем же? Пусть деньги останутся у вас. За что же вы будете терять?

   Шульц в это время достал из кармана плоский черный футляр, вынул оттуда круглые серебряные очки и, надев их вместо своих синих, продолжал разглядывать бриллианты. Он мельком посмотрел на Литту, и тот, поймав взгляд его быстрых глаз из-за серебряных очков, вдруг заметил в них что-то знакомое, давно забытое, исчезнувшее, как отдаленное воспоминание...

   - Poursievre des biens pХrissables, c'est se vouer Юl'Хter-nitХ de la mort {Преследовать преходящие блага - это значит обречь себя на вечную смерть.}, - проговорил вдруг Шульц на совершенно чистом французском языке.

   - Лагардин-Нике! - воскликнул Литта, узнав старика. Тот поднял голову и спокойно ответил:

   - Да, я - тот, кого вы знали в Неаполе под именем Лагардина-Нике.

   Граф почувствовал как будто какое-то смущение.

   - Что же это значит? - спросил он.

   - Это значит, что я не хочу принимать ваши деньги и, открывшись вам, надеюсь на вашу скромность. Вы видите теперь, что я приехал в Петербург не с одним делом скромного бриллиантщика. Впрочем, мы, вероятно, еще увидимся с вами, и скорее даже, чем вы думаете. А пока позвольте передать вам, - и он, достав из конторки пачку билетов, подал их Литте.

   - За чем бы вы ни приехали сюда, можете быть покойны, что я не стану выдавать вас, - ответил Литта. - А теперь, если уж вы непременно хотите вернуть мне деньги, то дайте за них какую-нибудь вещицу; мне нужно послать подарок тут одному приезжему...

   - Если вам это будет угодно, - ответил бриллиантщик, подходя к витрине, и, вынув несколько вещей, разложил их на столе. - Если вам угодно, я даже сам пошлю вещь по адресу, - добавил он. - Ведь вы хотите послать ее?

   - Да. Тут приехал курьер из Италии, его зовут Мельцони, он остановился в гостинице. Мои слуги в Гатчине; если вы пошлете - буду очень благодарен.

   - Вот пошлите эту вещь, - показал старик табакерку из какого-то особенного, совершенно черного, как уголь, сплава, с широкою плоскою крышкой, на которой посредине был вделан большой бриллиант, ярко блестевший на черном фоне.

   Литта отложил эту табакерку и, повторив еще раз, кому ее следовало послать, написал благодарственную записку Мельцони, чтобы отправить ее вместе с вещью, простился и вышел.

   Может быть, в другое время его больше заинтересовало бы это неожиданное для него появление в России старика, которого он видал в Неаполе и который сделал ему когда-то странное предсказание, но в настоящую минуту он слишком был занят своими мыслями о постигшем его новом несчастье.

   В самом грустном, отчаянном положении заехал Литта в свой городской, занимаемый им в Петербурге дом, чтобы осмотреть, что можно было продать там, и, к удивлению своему, застал у себя Грубера.

   "И что ему надо еще от меня?" - подумал Литта.

   А Грубер между тем уже ласково здоровался с ним и стал объяснять свое появление тем, что случайно узнал, что граф в городе, и спешил ему засвидетельствовать свое почтение, имея, между прочим, в то же время и дело к нему...

   - Какое же дело? - нехотя спросил Литта, у которого и своих хлопот было теперь достаточно.

   - Прежде всего, - начал Грубер, - позвольте спросить вас: верный ли вы сын католической Церкви и действительно ли желаете и впредь носить звание монашеского, рыцарского ордена не по одному лишь наименованию, но и по делу, как до сих пор вы действовали, сражаясь с неверными?

   - Конечно, - произнес Литта, взглядывая на иезуита, как бы желая узнать, к чему тот еще спрашивает это.

   - И даже поставить дело Церкви выше своих дел? - продолжал спрашивать Грубер.

   - Я это обязан сделать, - ответил граф.

   - И пойдете на явную опасность?

   Литта встрепенулся. Ему именно теперь, в том состоянии, в котором он находился, нужна была какая-нибудь опасность, какое-нибудь сильное ощущение, и, чем было опаснее положение, в которое его хотели поставить, тем было лучше для него. Если бы его послали на смертельный риск, он только обрадовался бы этому.

   - Вы, конечно, после нашего последнего разговора имеете теперь настоящее понятие об обществе Иисуса? - заговорил снова Грубер, поняв и без слов душевное состояние Литты.

   - То есть я знаю с ваших слов, что орден иезуитов не руководится теми правилами, которые ему приписывают.

   - И верьте этому, - подтвердил Грубер. - Теперь слушайте! Здесь появились люди, составившие заговор против нас, то есть против Церкви, которой мы служим. Они хотят во что бы то ни стало выгнать нас из России... Нужно ратовать против них.

   - Если эти люди желают сделать зло, я готов помочь вам против них, - сказал Литта.

   - Еще бы не желают! Конечно, желают. Но дело в том, что нужно, чтобы смелый, храбрый и достойный человек вошел в их среду, чтобы он не сробел явиться к ним в тайное собрание. Оно назначено у них завтра... И вот я рассчитывал на вас, граф.

   Эпитеты "смелый, храбрый и достойный" были нарочно подчеркнуты Грубером, который смотрел теперь на Литту вызывающе, как бы испытывая его.

   - Пойти нетрудно, - подумав, ответил граф. - Но как же я попаду к ним?

   - Я вам сообщу и место собрания, и условный пропуск, и как войти туда - все.

   - Хорошо! Я войду, а потом что?

   - Потом - это будет зависеть от вас... смотря по тому, как вы поведете себя; я уверен, что вы не сделаете ничего недостойного вас. Действуйте лишь во славу Божию, и Бог поможет вам.

   - Если так, то я согласен, - проговорил Литта, и иезуит протянул ему руку.

  

  - IV. В старом доме

  

   Груберу важно было лишь одно - чтобы Литта попал как-нибудь на собрание перфектибилистов, или иллюминатов, как называли их иезуиты. Он выбрал именно его, зная, что у иллюминатов существовали известные степени посвящения и что Литта, достигший в Мальтийском ордене высшего звания, может быть принят у них как один из посвященных уже. Была также вероятность, что известные честность и прямодушие мальтийского моряка откроют ему свободный доступ в их среду, на что ни сам Грубер, ни один из иезуитов не могли рассчитывать. Иллюминаты знали их всех наперечет. И вот Грубер надеялся, что, как бы Литта ни был принят ими - как друг или враг, - впоследствии можно будет выпытать у него нужные сведения. Лишь бы только Литта попал на собрание.

   И в самом деле, расчет иезуита, казалось, оправдывался.

   Заколоченный, неприветливый, старый, необитаемый дом графов Ожецких был расположен на отдаленном берегу реки Фонтанной, почти за чертою города. Широкий диск луны освещал этот дом с заколоченными окнами, казавшийся погруженным в глубокую таинственную тишину, когда Литта, оставив свой экипаж далеко позади, подошел к нему пешком. Он приблизился к воротам ограды. Они не были заперты. Он перешел двор, ярко освещенный луною, и скрылся в тени подъезда. У двери он стукнул особенным образом, как научил его Грубер, и, к удивлению его, она отворилась.

   Собственно говоря, до сих пор граф не особенно верил еще, что тут есть в самом деле что-нибудь. Но теперь, при виде отворившейся ему двери и стоявшего пред ним старого слуги, он начал невольно интересоваться, что будет дальше с ним и в какой вертеп его заведут.

   "Если это ловушка - тем лучше для меня, - решил Литта и сказал слуге условленный пропуск, когда же тот молча поклонился ему и повел по лестнице, подумал: - Он не запирает, однако, двери... Странно!.."

   Пройдя несколько комнат и, между прочим, большой танцевальный зал, они подошли к двери, ведшей, вероятно, в бывший кабинет хозяина. Вся мебель в доме, люстры и зеркала были в белых чехлах, густо покрытых слоем пыли. Было сыро, и пахло затхлостью.

   По всему этому Литта ожидал попасть, по крайней мере, в общество каких-нибудь разбойников, явиться к ним открыто и, если нужно, силой заставить их сознаться в задуманном; но все это мелькало у него в голове как-то неопределенно - может быть, они накинутся на него и покончат с ним.

   Шайки разбойников были тогда обыкновенным явлением не только для Литты, как уроженца Италии - классической страны бандитов, открыто занимавшихся там своим промыслом, - но и для жителей Петербурга, вокруг которого сплошь и рядом случались убийства и грабежи. Еще в семидесятом году нашли убитого злодеями строителя Владимирской церкви на самой постройке. Его похоронили у алтаря.

   "Заговор, враги", - представлял себе Литта со слов иезуита, и его воспитанное на постоянных битвах воображение рисовало ему вовсе не то, что он нашел в действительности.

  

   Просторная комната, в которую его ввели, была самая обыкновенная жилая комната, чисто прибранная, и царившая в ней опрятность производила отличное впечатление. Литте невольно стало немного стыдно и своих мыслей, и заряженного пистолета, захваченного с собою на всякий случай.

   В комнате, освещенной восковыми свечами, сидело человек пять. Двух из них Литта знал: это был Александр Федорович Лабзин и старый бриллиантщик с Морской улицы.

   - Вот видите ли, - заговорил старик, вставая ему навстречу, - я говорил, что мы увидимся с вами, так и вышло, - и он, видимо довольный приходом Литты, подошел к нему, протягивая руки.

   - Лагардин-Нике... господин Шульц... - путаясь, забормотал Литта, не ожидавший ни этой встречи, ни того приема, который делали ему.

   - Называйте меня здесь прямо Vetus; брат, я для вас теперь Ветус, и больше ничего.

   - Позвольте, - несколько оправившись, остановил его Литта. - Вы меня встречаете, точно заранее ждали меня.

   - Конечно, ждали! - спокойно ответил Ветус. - Неужели вы думаете, что мы пустили бы к себе человека, которому не следовало бы быть среди нас? Мы, давая сведения через известное нам лицо отцу Груберу, знали, что он выберет именно вас, по крайней мере, рассчитывали так, и это было ему подсказано. Мы никогда не собираемся здесь, а знак и пропуск, открытые вам Грубером, фальшивы. Если бы он сам вздумал явиться к нам или выдать нас, тут никого не нашли бы. Впрочем, Грубер слишком хитер для этого.

   - Но мне было сказано, что я иду к врагам своей Церкви, - перебил Литта.

   - Враги Церкви! - усмехнулся Ветус. - Вы увидите, какие мы враги Церкви... нет, граф, не мы враги Церкви, и сегодня же вы убедитесь в противном, если захотите. - С этими словами старик подошел к столу, взял с него знакомую уже Литте цепь с мальтийским крестом и, приблизившись к нему, снова заговорил: - Вы знаете, какая это цепь? Эта цепь и этот крест - один из трех, принадлежавших великому магистру Ла Валету. - Вместе с этим Ветус сделал рукою знак высшей мистической власти и обнял Литту левою рукою, приставив свою ногу к его ноге, колено к колену и грудь с грудью, причем шепнул ему на ухо: - Он жив в сыне!

   Литта понял знак, прикосновение и слова. Теперь он верил Ветусу и обязан был хранить в тайне все, что увидит здесь и узнает.

   - Вы уже носили эту цепь с честью, достойный брат, - продолжал старик, - наденьте же ее снова; она принадлежит вам по заслуженному праву.

   Литта стал на одно колено, и Ветус надел на него драгоценную, древнюю цепь Ла Валета.

   После этого он вернулся на свое место и, указав графу на стул, ударил три раза в стол с ровными промежутками, последний раз - сильнее.

   - Собрание открыто, - произнес он.

   - Сегодня должен быть приведен к нам обличитель, успели ли вы, брат, сделать все, что было необходимо? - спросил один из сидевших у Ветуса.

   Тот вынул из кармана часы - дорогой, прекрасный хронометр - и, посмотрев на них, ответил:

   - Да, в эту минуту, вероятно, все уже сделано. Можно начать. .

   Вслед за тем, встав, он обернулся в сторону города и, сосредоточив всю силу своей воли и весь как-то напрягшись, прошептал несколько слов.

   - Иди! - расслышал через несколько времени Литта снова повторенные стариком слова.

   - Иди! - приказывая твердым, сильным голосом, повторил Ветус и сделал движение руками, как бы приглашая к себе кого-нибудь.

   Подождав еще несколько минут, он вздохнул, вернулся на свое место и сел с закрытыми глазами.

   Все молчали, наступила полная тишина. Казалось, все ждали чего-то, и Литта, подчинившись общему настроению, тоже стал ждать и инстинктивно взглядывал на дверь.

   Прошло много времени, но оно как-то не тянулось совсем. Ожидание было нетрудно. Наконец Ветус открыл глаза, склонил голову в сторону двери и прислушался.

   В пустынном зале раздались шаги, слышавшиеся все яснее. Они постепенно, ровно приближались к двери... Вот они затихли. Дверь растворилась, и на пороге ее показалась тощая, маленькая, нервная фигурка Мельцони.

  

  - V. Обличитель

  

   Старик-бриллиантщик послал выбранную по его указанию Литтою табакерку с запискою графа.

   "Примите эту вещь в благодарность за Ваше беспокойство по доставлению мне пакетов, - написал Литта, - и верьте, что, если я смогу быть Вам полезным когда-нибудь, Вы можете обратиться ко мне, заранее будучи уверены, что Ваша просьба будет исполнена".

   Мельцони пробежал записку и, развернув принесенную ему вещь, не мог с искреннею, неподдельною радостью не удивиться щедрости Литты. Бриллиант сиял чудным блеском, как звезда, так и переливаясь, так и играя всеми цветами радуги.

   У итальянца невольно разбежались глаза, и он стал любоваться подарком. Он придвинул свечи, поворачивал из стороны в сторону табакерку, улыбался, вглядывался и заставлял еще ярче светиться драгоценный лучистый камень. Вода в нем в самом деле казалась дивною.

   "Однако откуда он мог достать это? - соображал Мельцони. - Ведь вещь не дешевая. Значит, у него не все еще потеряно. Да, впрочем, и по виду его нельзя было судить".

   И он снова принимался смотреть на блеск камня.

   А между тем вделанный в черную поверхность бриллиант постепенно, но верно делал свое дело. Мельцони не заметил, как его мелькание утомило сначала его глаза, потом почувствовал какое-то смешанное чувство не то усталости, не то совсем особенной бодрости во всем теле, и утомление глаз перешло в его мысли, в мозг... Еще минута - голова его качнулась вперед, и он остался недвижимым на своем месте. Он спал.

   Прошло несколько времени. Вдруг какая-то чисто внешняя сила, которой Мельцони не мог сопротивляться, толкнула его, заставила выпрямиться, подняться, надеть на себя верхнее платье и идти на улицу, вперед, туда, куда звала его эта сила. Он повиновался и шел с открытыми, но бессознательно уставленными в одну точку глазами, шел твердым, поспешным шагом, поворачивая из улицы в улицу и выбирая самый короткий путь к заколоченному снаружи дому графа Ожецкого. Он сразу нашел дверь, которая осталась незапертою, поднялся по лестнице, прошел зал и очутился на пороге комнаты, где его ждали.

   Ветус, удовлетворенный, кивнул головою, затем встал и протянул руку по направлению к Мельцони. Тот послушно остановился. Глаза его по-прежнему были открыты, руки бессильно опущены, во всей его фигуре была видна покорность и подчинение. Старик чувствовал свою власть над ним и заставлял его повиноваться.

   - Можешь ли ты говорить? - спросил он. Мельцони сделал усилие шевельнуть губами.

   - Отвечай! - приказал Ветус.

   - Да, могу, - вздохнул Мельцони.

   Он тяжело дышал и говорил с большим трудом. Старик приблизился к нему и положил руку ему на голову. Мельцони стал дышать ровнее.

   - Можешь ли ты видеть себя наяву? - спросил опять Ветус. - Ты едешь в Петербург, въезжаешь в заставу. Что ты везешь с собою? Ты видишь это?

   Лицо Мельцони сделалось осмысленнее, и он проговорил:

   - Да.

   - Что же ты везешь?

   - Письма.

   - Кому адресованы самые важные из них?

   - Отцу Груберу.

   - А! - произнес Литта, внимательно следивший за каждым словом.

   Ветус движением руки остановил его и снова обернулся к Мельцони.

   - Тот, кто посылал тебя, давал тебе словесные поручения?

   Мельцони опять не ответил, и лицо его опять стало безжизненно.

   - Ты стоишь теперь пред кардиналом Консальви, - сказал старик, - что он приказывает тебе?

   Фигура Мельцони сейчас же приняла подобострастный вид, и он, как будто слушая, склонил голову.

   - Синьор Консальви говорит мне, чтобы я поторопил братьев.

   - Каких братьев? - перебил его Ветус.

   - Иезуитов, - ответил Мельцони, словно недовольный тем, что его перебили, - чтобы я поторопил братьев в Петербурге начать действовать. Он говорил мне, что я увижусь с ними в кондитерской Гидля. Пора им действовать, пора им свергнуть митрополита Сестренцевича и самим занять его место.

   - Теперь ты в Петербурге, в кондитерской Гидля, - проговорил Ветус, - окружен своими и рассказал им о приказании. Что отвечает Грубер?

   - Он отвечает, что и сам рад бы действовать, но еще не время.

   - Знает ли отец Грубер, что митрополит Сестренцевич - вполне достойный человек, что это истинный пастырь своего стада, который заботится о нем, не ищет для себя никакой выгоды и не хочет вмешиваться в мирские дела, заботясь лишь о духовных?

   Мельцони, видимо, делал усилие повиноваться.

   - Да, знает, - наконец проговорил он.

   - А остальные его братья?

   - Тоже, - ответил Мельцони.

   - И все-таки хотят зла этому человеку, хотят уничтожить его?

   - Да.

   - Чего же ищут они для себя?

   Мельцони сделал новое усилие и с большим трудом проговорил:

   - Власти!

   Литта сидел, закрыв лицо рукою, изредка только отымая ее и взглядывая пред собою.

   Ему казалось ужасным, непростительным то, что он узнавал теперь.

   - Они ищут этой власти для себя, пользуясь без разбора всеми средствами? - продолжал спрашивать Ветус.

   - Всеми средствами, - повторил Мельцони. Старик грустно покачал головою.

   - А где теперь Грубер? - спросил он вдруг. Мельцони не ответил.

   - Посмотри вокруг этого дома... на дворе никого нет?

   - Никого.

   - Иди дальше.

   Мельцони стал покачиваться, как будто со вниманием высматривал что-нибудь, и наконец широко улыбнулся.

   - Вижу! - сказал он.

   - Где же он?

   - Тут, вблизи ворот, стоит в тени. Он закутался. Ему холодно.

   - Хорошо, - сказал Ветус, - ты выйдешь другою дорогою: из зала повернешь направо, пойдешь по коридору и спустишься в сад; там есть тропинка; по ней выберешься далеко от того места, где стоит Грубер. Слышишь?

   - Да! - сказал Мельцони и повернулся.

   - Погоди! Ты придешь домой, ляжешь в постель и проснешься завтра, совершенно забыв, что с тобою было сегодня вечером, и завтра же принесешь продавать подаренную тебе табакерку бриллиантщику Шульцу, в Морскую, и спросишь за нее тысячу рублей. Ступай!

   Мельцони опять повернулся и пошел тем же размеренным шагом, каким появился здесь.

   - Любопытный субъект! - кивнул ему вслед Лабзин, обращаясь к старику.

   - Да, - ответил тот, - он легко поддается; впрочем, я давно уже знаю свою силу над ним.

  

  - VI. Исповедь баронессы

  

   Исповедовавшихся было немного. Баронесса Канних ждала своей очереди. На ней было простое черное платье, густая вуаль скрывала ее лицо. Приехавшие раньше ее и раньше попавшие в очередь, друг за другом, в строгой тишине и торжественности вставали со своих мест и по знаку церковника скрывались за колоннами, где помещалось место исповедника.

   Скамья, на которой сидела баронесса, мало-помалу, таким образом, пустела с правой стороны и наполнялась вновь прибывающими слева.

   Благолепие храма, полумрак, легкая прохлада, царившие тут, и запах сырости, смешанный с запахом осевшего дыма ладана, производили особенное, размягчающее душу впечатление.

   Баронесса старалась сосредоточиться и думать о своем главном грехе - обуревающей ее страсти, не встретившей взаимности и потому готовой перейти и в гнев, и в ревность. Она чувствовала себя оскорбленною, уничтоженною и потому вдвойне несчастною.

   Грустно сидела она, опустив голову, в ожидании, пока церковник сделает ей знак идти. Вот наконец он кивнул головою. Баронесса почему-то вздрогнула, кровь бросилась ей в лицо, и она быстрыми, частыми шагами пошла за колонны.

   Тут сумрак сделался как будто гуще. Канних опустилась на колена на покатую скамеечку у маленького решетчатого оконца, проделанного в закрытом, огороженном месте для исповедника. Кто-то кашлял там негромким, сдерживаемым кашлем. Сквозь этот кашель охрипший голос предложил ей покаяться.

   - Главный грех мой, - начала баронесса давно уже обдуманные и несколько раз повторенные себе слова, - главный грех мой в том, что я люблю, - она запнулась, - да, я люблю, - повторила она, - и боюсь, что эта любовь преступна... я - вдова.

   - Любовь твоя разделена? - спросил голос.

   - Нет. И в этом вся беда моя. Мало того, она отвергнута.

   - Почему?

   - Не знаю и боюсь думать об этом. Она замолчала, опустив голову.

   За решеткой тоже молчали.

   - Он ссылался на свои обеты? - вдруг послышался голос оттуда. - Он говорил, что не свободен?

   Баронесса почувствовала, как невольный трепет охватывает все ее тело. Прежде чем она сказала еще что-нибудь, там уже знали всю суть ее исповеди и указывали прямо на любимого ею человека?

   - Вы все уже знаете, отец! - произнесла она почти испуганно.

   То настроение, в котором находилась она, готовясь к исповеди, давало теперь себя знать, и исповедник показался ей наделенным свыше даром прозрения.

   - Да, - подхватила она в приливе какого-то вдохно