Волконский Михаил Николаевич - Мальтийская цепь

ек в астрологии, и вдруг ему захотелось теперь проверить, все ли было у него вполне точно и нет ли какого-нибудь пропуска. Поэтому он, взяв фатидический круг и сделав снова цифровую выкладку своего имени, принялся внимательно просматривать гороскоп. Он следил "дом" за "домом" и тщательно справлялся, какие планеты должны находиться там. Все знаки, казалось, были на своих местах. Но, дойдя до "седьмого дома", Литта остановился, посмотрел на круг, потом на чертеж гороскопа, проверил цифры; не было сомнения - в "седьмом доме" оказывался пропуск: там должна была находиться Венера... Литта проверил еще раз - первоначальная ошибка его была очевидна.

   Он невольно вспомнил особенность, издавна замеченную у всех людей, занимавшихся астрологией, а именно: они, как доктор не может лечить себя самого, не могут никогда вполне точно составить свой собственный гороскоп и всегда должны поручать это другому. Но Литта никогда не желал сделать это.

   Значение "седьмого дома" ему было, разумеется, известно: это так называемый дом "брака", и при его помощи раскрываются, главным образом, сердечные привязанности, семейные связи и порывы.

   Литта предугадывал уже и значение Венеры в этом доме, но, не доверяя своей памяти, взял книгу ключей и отыскал подходящий номер; там стояло прямо: "Завидный брак, хотя поздний. Большое приданое. Долговечность. Мирная старость, окруженная заботами". Это было ясным подтверждением предсказания Лагардина-Нике.

   Литта задумался.

   Он до сих пор не знал женщин и, приучив себя силой воли побеждать и подчинять себе свои страсти и свою человеческую природу, вышел победителем из борьбы с этой природой, одержал победу, которая принесла ему действительные плоды и дала знания, мощь и степень посвящения в ряду мальтийской иерархии. Воспитанный в традициях таинственного ордена, граф с пятнадцатилетнего возраста привык обуздывать себя и презирать все то, что составляет обыкновенную притягательную силу будничной материальной жизни, и за это получил другое наслаждение в области духа, частица сферы которого была открыта теперь для него, и он не только не хотел покинуть ее, но, напротив, желал все более и более углубляться в нее.

   Однако предсказания гороскопа и старика-француза смутили его. Что они значили и могли ли они что-нибудь значить? Лагардину-Нике с его сибиллическим ответом Литта не доверял как-то, да и себе самому и составленному им гороскопу тоже не доверял теперь.

   "Когда я ошибся - тогда ли или теперь, может быть, что-нибудь не так?" - беспокоился он и снова принялся за проверку цифр.

   Совсем уже рассвело, а Литта и не думал еще ложиться спать. Впрочем, ему не в редкость было просиживать целую ночь напролет за чтением или за каким-нибудь занятием. Он мог проводить до двух суток без сна.

   С восходом солнца Литта обошел каюту, спрятал книги и, взяв в карман лист с чертежом гороскопа, вышел снова на палубу и велел подать себе шлюпку.

  

  - VIII. Больной

  

   Не торопясь доехал Литта по заливу от корвета до берега, любуясь безоблачным небом и синевою ясной воды. Шлюпка причалила к Спиаджии ди Киайя, и Литта, выскочив на берег, стал подниматься в гору.

   Тихая теперь, безмолвная Вилла-Реале осталась у него в стороне. Он, минуя большие улицы, прямо направился в тот лабиринт переулков, в котором блуждал в первый день своего появления в Неаполе, и старался вспомнить, где именно был домик Лагардина-Нике, чтобы пройти к нему самым коротким путем. Но это оказалось нелегко. Улицы закруглялись неправильными зигзагами, и приходилось иногда чуть не совсем назад круто поворачивать. Литта пожалел уже, что не пошел прямо по Толедской улице. Наконец он нашел низенький белый домик с дубовою дверью и ударил в нее молотком три раза, то есть нарочно так называемым "треугольным" ударом: сначала один раз и потом, подождав немного, два другие вместе: раз-раз. Из этого стука Лагардин-Нике должен был понять, что не простой гость стучится к нему.

   Литта опустил молоток, уверенный, что сейчас отворят ему, но прошло довольно много времени, а дверь оставалась по-прежнему запертою, и никакого движения не слышалось за нею.

   Литта ударил еще раз. Опять никого и никакого ответа. Он стал опять ждать, прошел вдоль стены; квадратное оконце было высоко над землею: потом тянулась та же высокая каменная толстая ограда, и затем начинались другие дома, такие же тихие, как и домик Нике.

   "Умерли они, что ли, все", - подумал Литта и, снова подойдя к двери, ударил по ней молотком.

   Эхо послушно, как и первый раз, повторило и этот стук, и все опять смолкло.

   "Нет, не достучаться!" - решил Литта и, с неудовольствием уже покосившись на дверь, пошел от нее прочь.

   Отойдя несколько шагов, он все-таки оглянулся еще раз, на всякий случай, но, убедившись наконец, что всякое ожидание тут напрасно, решительно двинулся вперед с таким видом, что, отворись теперь дверь, он и тогда, кажется, не вернулся бы.

   Он шел, опустив голову, смотря себе под ноги, но не обращая внимания, куда идет, и машинально поворачивая из переулка в переулок. Пустынные и днем, эти переулки теперь были совсем безлюдны, и просыпавшаяся в окружавших их домиках жизнь начиналась пока еще внутри их стен и на дворах, не выходя наружу. Литта мягко ступал по толстому слою отяжелевшей от ночного тумана пыли, густо покрывавшей неровную мозаику лавы, сквозь щели которой и сквозь пыль пробивалась кое-где зеленая травка.

   Вдруг он остановился и прислушался. До него ясно долетел протяжный, жалобный стон.

   Литта огляделся. С правой стороны от него возвышалась отвесная, гладкая, неказистая, с неправильно расположенными кое-где окошками стена. По ее величине сразу было видно, что это - задняя сторона какого-нибудь палаццо, выходящего своим противоположным разукрашенным фасадом на Толедскую улицу.

   Стон повторился еще явственнее, и на этот раз послышался он откуда-то снизу, словно из-под земли.

   Литта нагнулся. Почти у самых его ног, внизу цоколя большой стены виднелось несколько окон подвального этажа, обыкновенно отдаваемого в Неаполе купцам под склады или под кофейни и съестные лавки.

   Заглянув в окошко (в нем была одна только железная решетка без рамы), Литта увидел в полумраке совсем пустого подвала, нежилого, в углу, под каменным сводом кучу соломы, на которой слабо копошилось что-то живое. Это "живое" был человек. Он лежал, кажется, на спине, придерживая рукою живот, и, стеная, говорил что-то, словно звал на совсем непонятном для Литты языке.

   Литта поднялся от окна и огляделся; не было ли входа где-нибудь? Большие ворота вели, очевидно, во двор. Литта подошел к ним. Они не были заперты. Он вошел. На огромном дворе, у открытого сарая, были экипажи. Какая-то женщина в другом углу вешала белье на веревку. Но на Литту, кажется, никто не обратил внимания, и он, осмотревшись, сам нашел то, что ему было нужно: дверь в подвал с вырытою в земле и обложенною лавою, с забитыми колышками, лестницею была налево, почти у самых ворот.

   Литта направился к ней и, отодвинув засов, на котором не было замка, спустился в сырой и темный коридор подвала.

   Стоны слышались все сильнее. Он шел на них.

   Человек лежал все в том же положении, в каком Литта увидел его в окно. На нем была синяя рубашка, и его голые ноги были прикрыты овчиной. Лицо у него сильно распухло, отекло, вокруг глаз виднелись черные круги, особенно казавшиеся страшными. Он испуганно, недоверчиво, но вместе с тем умоляюще-жалостливо смотрел на неожиданного посетителя, низко нагнувшегося над ним, и продолжал что-то говорить на своем непонятном языке. Толстый нос его распухшего лица и в особенности русая борода резко отличались от типа, который привык видеть Литта у себя в Италии.

   - Расстегни рубашку, я осмотрю тебя, - приказал Литта больному.

   Тот зашевелил чего-то губами и не двинулся, очевидно, не поняв того, что ему говорили.

   Литта повторил свои слова по-немецки. Больной опять не понял.

   Тогда Литта сам открыл ворот его рубашки, попробовал пульс и приложил руку к голове. На груди больного чернели зловещие большие пятна. Он все прижимал рукой живот показывая, что тут у него болит больше всего.

   Литта опустился на одно колено, положил ему опять на голову руку и, не двигаясь, стал смотреть ему прямо в зрачки. Его черные, блестящие глаза вдруг получили совсем стальной оттенок; рука, которую он держал на голове больного, слегка затряслась, но глаза смотрели еще живее, и еще ярче стал блеск их.

   - Водицы бы испить! - проговорил больной.

   Литта опять не понял этих слов, произнесенных на чуждом ему языке. Он оглядел больного еще раз и быстро вышел в коридор, направляясь к двери.

   Не успел он дойти еще до нее, как сзади, из темного угла, проскользнул в подвал, где лежал больной, другой человек.

   - Слышь, Митрий! - шепотом заговорил он. - Ты жив, что ли?

   - Жив! - ответил больной.

   - Кто ж это был у тебя?

   - Добрый человек был.

   - Ишь, ведь иностранец, а тоже жалеет... душу имеет человеческую!..

   - И что он сделал со мной... и вовсе не знаю, - заговорил опять больной, - но только теперь мне вдруг, братец ты мой, так полегчало, так полегчало!.. - и больной с улыбкой закрыл глаза и замолк. - Кузьма, а Кузьма! Ты здесь? - спросил он, не открывая глаз, через некоторое время.

   - Здесь.

   - Водицы бы испить мне!.. А ты-то как попал? Встретились вы, что ли?

   Кузьма поднес больному кружку и заговорил:

   - Иду я к тебе крадучись и вдруг вижу - тальянец; я и притаился в уголку. . А може, он и дохтур.

   Дмитрий опять вздохнул.

   Когда Литта вышел из подвала на лесенку, на дворе его уже ждал толстый, бритый неаполитанец в красном жилете и обшитом галунами камзоле. Очевидно, приход Литты был замечен, и о нем сообщили кому следует.

   Литта с неудовольствием, почти враждебно взглянул на этого толстого человека, тоже весьма неласково смотревшего на него, и, отбросив слегка плащ, показал ему свой мальтийский крест на груди.

   Выражение у обладателя красного жилета сейчас же изменилось.

   - Эчеленца, - заговорил он, потирая руки, приятно улыбаясь и кланяясь, - я пришел, собственно, узнать, что угодно эчеленце?

   - Я вижу, мой любезный подеста, что вы очень любопытны, - перебил его Литта, сдвигая брови.

   - Но я же должен буду доложить графу, что эчеленца посетили его палаццо, - продолжал подеста, пожимая плечами и весь дергаясь от желания казаться очень учтивым.

   - Какому графу? - спросил Литта.

   - Графу Скавронскому.

   - А! Это палаццо принадлежит графу Скавронскому?

   - Да, эчеленца, послу ее величества государыни Русской империи, - с важностью произнес подеста.

   - Так, значит, этот несчастный больной - русский? - спросил опять Литта, показывая головою на погреб, откуда только что вышел.

   Подеста, как мячик, отпрянул от него и, с ужасом отступая еще дальше, проговорил:

   - Эчеленца были у больного? Литта кивнул головою.

   - Но ведь у него оспа, черная оспа! - сильно вытягивая губы и чуть выговаривая слова, как бы боясь, что болезнь пристанет к нему от одного ее названия, произнес подеста, сжимая руки и подгибая колена.

   - Я это знаю лучше вас, - спокойно ответил Литта и, запахнув свой плащ, направился к воротам. - Я вернусь сейчас с лекарствами, - добавил он, оборачиваясь, - может быть, можно еще сделать что-нибудь. Да не бойтесь заразы, я приму нужные меры.

  

  - IX. Графиня Скавронская

  

   Из всех многочисленных комнат своего палаццо графиня Екатерина Васильевна Скавронская выбрала одну только небольшую гостиную, выходившую окнами в тенистый сад. Здесь стояла ее любимая кушетка, на которой она проводила полулежа целые дни, одетая в легкий, свободный батистовый шлюмпер и прикрытая собольей шубкой.

   Старушка-няня со своим чулком сидела обыкновенно в ногах у нее и по целым часам рассказывала те самые сказки, которыми тешила ее в далеком детстве.

   Другою собеседницею молодой Скавронской бывала госпожа Лебрен, знаменитая портретистка, познакомившаяся с нею в Неаполе и подружившаяся.

   - Так вот, Катюша, - рассказывала няня, - проходит это он мимо нашего дома и слышит, как Дмитрий стонет в подвале. Остановился это он и прислушался... зашел... На Дмитрия-то все рукой махнули и совсем "собрали" уж его... Тогда у нас переполох было начался, от тебя-то скрыли, а граф хотел уже из дворца-то вашего уезжать. Не ровен час, заразища-то знаешь как хватит, так ведь беда - ты понять это не можешь. В Питербурхе навидалась я раз, как и выздоровел один, да глаза у него лопнули.

   - Ну да! А что ж он-то? - перебила графиня, потягиваясь и закидывая свои красивые тонкие руки за голову.

   - Да что! Посмотрел, говорит: "Может, Бог даст, помочь можно", - так и сказал: "Бог даст". "Я, - говорит, - приду с лекарствами", - и пришел... А к Дмитрию-то тайком конюх Кузьма бегал; так Кузьму-то он научил, что делать. Своего платка не пожалел, намочил и велел к голове прикладывать... это Дмитрию-то.

   - Да уж если себя не пожалел, - улыбнулась Скавронская, - так что ж платок...

   - Ну как же, - протянула няня, - все-таки батистовый, почитай... И представь ты себе, Дмитрий-то оправляться стал... Он говорит, что мы, может, его тем-то и спасли, что в подвал прохладный положили... "Бог помог, - говорит, - а не я". Дмитрий-то теперь опять человеком стал... "И заразы, - говорит, - вы не бойтесь, потому что я все окурю", - и окурил, а что следовало - уничтожил.

   Няня замолчала, застучав своими спицами, а графиня задумалась, все продолжая держать за головою руки и остановившись глазами пред собою, видимо, не глядя на то, на что смотрела. Ее спокойное, с тонким, мягко очерченным профилем личико, на которое она, вопреки моде, никогда не клала румян и белил, было действительно нежно, с матовой кожей, оттенявшейся робким, мягким румянцем на щеках. Золотистые, белокурые волосы, которых тоже никогда не касалась пудра, вьющимися волнами лежали назад. Полуоткрытые маленькие губы, когда она улыбалась, показывали два ряда ровных белых зубов {О замечательной красоте графини Скавронской сохранилось свидетельство не только госпожи Лебрен, которая в своих записках говорит, что она была "хороша, как ангел", но и других лиц - между прочим, графа Сегюра. Державин воспел ее под именем "Пирры".}.

   - Посмотрю я на тебя, Катюша, - начала опять няня, взглядывая на графиню и выправляя нитку, - такая ты у меня красавица, и так твоя красота пропадом пропадает - даром совсем... Ну что это - и наряды есть, вот и посейчас не разобраны стоят, и драгоценности разные, ожерелья, браслеты... все есть. Хоть бы в Вилаврали {Вилла-Реале.}, что ли, пошла - там, говорят, так хорошо... и народ, и все... А то что ж сидеть-то так!

   Графиня, по-прежнему улыбаясь, смотрела на старуху слушая ее вечные сетования.

   - Полно, няня, ну что я туда пойду? Зачем? - повторила она всегдашний свой ответ и, повернувшись на бок, потянула на плечо свою шубку, а затем спросила: - Что, граф еще не вернулся?

   - Вернулся, вернулся, мой друг, - послышалось в ответ в дверях, и граф Павел Мартынович плавною, балансирующею походкой, на цыпочках, подлетел к жене, нагнулся и поцеловал ее розовый локоть.

   - Ты где был?

   - На Вилла-Реале, - заговорил граф, жестикулируя (он перенял эту привычку от итальянцев). - Ах, как там хорошо! Все новости, все сейчас узнаешь... Послушай, Катрин, когда я наконец добьюсь того, что мы поедем вместе... куда-нибудь?..

   - Ты - точно вот няня, - перебила Скавронская и показала на старуху.

   - Ах, няня!.. Здравствуй! - обратился к ней граф.

  

   О, donna amata! О, tu che fui dura

   E La speme, cacciai di mia naturai -

   {* О, любимая женщина! О, ты, которая была неприступною и изгнала надежду из моей груди! (ит.). }

   пропел он речитативом стихи собственного сочинения для либретто одной из своих опер.

   Няня при слове "dura" сердито покосилась на него и проворчала:

   - Ну, уж вы всегда, ваше сиятельство!..

   - Нет, кроме шуток, Катрин, - снова обратился граф к жене, - ты знаешь, я из верного источника узнал, что говорят, будто я тебя держу взаперти... Представь себе!.. Это я-то, я!.. Ну, скажи, разве я похож на северного варвара, а? - и Скавронский рассмеялся.

   Графиня продолжала лежать серьезною.

   - Ах, не все ли мне равно, что говорят! - сказала она и отвернулась.

   - Да, но согласись сама, что положение посла, наконец, обязывает, - начал было Павел Мартынович, но запутался, щелкнул языком и снова пропел фальшиво:

  

   О, donna ama-ata...

  

   - А петь так положение посла позволяет? - спросила Скавронская.

   Граф прищурился и поджал губы.

   - Ну ничего, дома можно, а? Ведь можно?.. И к тому же я потихо-о-оньку...

   - Полно... при няне! - остановила его жена по-французски.

   - Ах! То при няне, то без няни! - полураздраженно заговорил он. - Ну что ж это, и спеть нельзя! Нет, знаешь, это у тебя от "капризов", как называют это французы... Просто оттого, что ты одна постоянно... Вот и все. Послушай, Катрин, голубушка, - вдруг приступил он к жене, складывая руки и почти на колена сползая с маленького кресла. - Послушай, ну познакомься ты хоть с кем-нибудь... Ну позови кого хочешь... Я со дна морского достану, кажется.

   Графиня долго молчала, а потом вдруг обернулась к мужу и тихо проговорила:

   - Познакомь меня с графом Литтою!

  

  - X. Граф Павел Мартынович

  

   Граф Скавронский вышел от жены задумчивый и серьезный.

   - Позовите ко мне Гурьева Дмитрия Александровича, - приказал он мимоходом лакею, попавшемуся ему на дороге, и, миновав длинный ряд роскошно разукрашенных комнат и зал великолепного палаццо, направился в свой кабинет.

   Этот кабинет - просторная комната, обставленная кругом дорогими шкафами с книгами, - носил характер тех кабинетов, какие обыкновенно бывают только у очень богатых людей и в которых, несмотря на то что там кажется все придуманным и приспособленным - каждый столик, даже винтик - для занятий, менее всего занимаются серьезным делом. Тут было все: и фигурные бронзовые чернильницы, из которых неловко писать при настоящей деловой работе; и покойные большие кресла с выдвинутыми столиками, очень удобные для дремоты после обеда, но никак не для чтения; и столы, заваленные планами, бумагами и картами, значение которых смутно понимал сам хозяин; и книги в слишком красивых и тяжелых переплетах, чтобы пользоваться ими часто.

   Скавронский сел к широкому круглому письменному столу и начал было бегло просматривать попавшиеся ему под руку бумаги, но вскоре оставил это занятие.

   Было очень жарко. Павел Мартынович несколько раз вытер себе лоб платком. Он попробовал потом снова и с усилием приняться за бумаги, но махнул рукою, широко зевнул и стал задумчиво смотреть в окно, подперев голову рукою и опершись на локоть.

   Маленькая дверь за шкафом скрипнула, и в комнату тихо и скромно вошел средних лет человек с умными, строгими чертами лица и, потирая руки, не спеша, словно отлично зная себе цену, приблизился к столу.

   - Дмитрий Александрович, - заговорил Скавронский, - что же вы! Я вас жду, жду... у меня дело к вам есть, а вы не приходите.

   Гурьев равнодушно улыбался и, по-прежнему не спеша, опустился на стул по другую сторону стола.

   - Дело так дело... посмотрим, в чем оно! - ответил он. Скавронский несколько раз повернулся на своем месте, собираясь говорить:

   - Вот видите ли... я сейчас от графини... Дмитрий Александрович кивнул головою.

   - Она ужасно скучает, - продолжал Скавронский. - Согласитесь, что не может же она оставаться так навсегда без общества... это немыслимо, и притом такое ее одиночество создает мне репутацию северного варвара, дает почву слухам о том, что будто я ее держу взаперти... Согласитесь, это невозможно... Мое положение посла...

   Гурьев закивал головою с выражением, что он-де совсем согласен с графом, тем более что знает уже заранее все то, что тот хочет сейчас сказать ему.

   - Ну да, и что же вы хотите сделать? - спросил он Скавронского.

   Тот пожал плечами.

   - Я думаю, если у нее нет общества, то нужно познакомить ее с кем-нибудь... Ведь нельзя же оставлять ее постоянно с няней да с этой француженкой Лебрен. Положим, мадам Лебрен - вполне достойная женщина, но положение мое как посла...

   - Ну и прекрасно! - снова перебил Гурьев. - Значит, и представьте графине сначала часть неаполитанского общества, потом еще, и так перезнакомьте ее со всеми.

   Скавронский, хитро прищурясь, как будто вот тут-то он и поймал Дмитрия Александровича, закачал головою и помахал пальцем:

   - Нет-с, этого-то она и не желает. Если бы дело только в этом заключалось!.. Нет, Дмитрий Александрович, тут вот и вопрос.

   - Какой же вопрос? Что же угодно графине?

   - Я думаю, что графиня не знает сама, что ей угодно; все это капризы, происходящие от уединения. У нас тут был больной конюх Дмитрий. Его вылечил командир мальтийского корвета Литта...

   - Знаю, - опять кивнул головою Гурьев.

   - Ну так вот ей хочется познакомиться с этим Литтою. А сам я не знаком с ним... как нарочно, мы не встретились нигде, да в последнее время его, кстати, совсем нигде и не видно... и кроме того, насколько я знаю, корвет не сегодня завтра уйдет в море...

   - Да просто поезжайте к нему на корвет поблагодарить за то, что он вылечил вашего слугу. Он должен будет тогда приехать к вам.

   - Ах, Дмитрий Александрович, - снова перебил Скавронский, как бы обрадовавшись, что имеет уже готовое возражение теперь против слов Гурьева, что вообще редко случалось с ним. - Вы говорите - поехать. Но как же я поеду, когда граф Литта не заблагорассудил пожаловать ко мне на мой зов? Когда он случайно, как мне рассказывали, вошел в подвал к Дмитрию, подеста встретил его и узнал, кто он; потом, когда Дмитрий выздоровел, я велел подесте пригласить графа Литту ко мне, и он велел благодарить, но не показывался ни разу в моем палаццо. Как же теперь я поеду? Согласитесь, что мое положение посла...

   И Скавронский заговорил про свое положение посла пространно и подробно, потому что сидевший теперь молча Гурьев смотрел, поджав губы, мимо графа в окно и, медленно покачивая ногою, не перебивал его.

   - Ну так, значит, пусть этот граф Литта уезжает - и вы представьте кого-нибудь другого на его место... мало ли народа в Неаполе? - проговорил наконец Дмитрий Александрович, вспомнив, что нужно же было ответить Скавронскому.

   Он в эту минуту думал совсем о другом и совсем было забыл о тех пустяках, о которых беспокоился теперь Скавронский, воображавший, что это серьезное дело.

   - И не думайте! - воскликнул тот. - Нет, графиня желает познакомиться именно с Литтою. К тому же я дал слово... я дал слово достать ей, кого она пожелает, хоть со дна моря, а теперь, как видите, не могу получить Литту с поверхности залива, где качается его "Пелегрино"! - и, довольный своим "jeu de mots" {Игра слов (фр.).}, граф откинулся на спинку кресла и рассмеялся. - Так вот видите, - заговорил он опять, снова становясь серьезным, - я дал слово и должен сдержать его, понимаете, должен... во что бы то ни стало...

   Гурьев отмахнулся рукою, как от неотвязчивой мухи.

   - Ну хорошо, - сказал он наконец, - если вы непременно хотите, я проеду к этому Литте. У России есть сношения с Мальтийским орденом. Я к нему поеду будто по делу. Еще в шестьдесят четвертом году, если не ошибаюсь, государыня писала нашему посланнику в Вене Голицыну о вызове охотников из мальтийских рыцарей на службу в русском флоте; можно хоть к этому придраться.

   - Ну вот видите ли, как это хорошо! - радостно заговорил Скавронский. - Так, голубчик Дмитрий Александрович, поезжайте сегодня же... поскорее... Ведь вы понимаете, не дай я слово. .

   И граф Скавронский долго еще уговаривал Гурьева непременно поехать поскорее, хотя тот и без того сам же первый выразил свою готовность и, видимо, весьма желал сделать графу приятное.

  

  - XI. Берег или море

  

   Поездка Гурьева к Литте увенчалась полным успехом. Дмитрий Александрович сумел поговорить с мальтийским рыцарем и действительно нашел уважительную причину для начала сношений его с русским посольством в Неаполе. Литта на другой же день обещал приехать к Скавронскому.

   "Пелегрино" был совсем готов к плаванию; провизия, вода взяты, исправления все окончены, оставалось лишь ждать попутного ветра, и Энцио, придя к командиру, получил приказание быть каждую минуту готовым со всем экипажем, чтобы пуститься в путь.

   Отплывая на шлюпке на берег, чтобы отправиться, как было условленно с Гурьевым, в палаццо русского посланника, Литта был в полной уверенности, что он в последний раз в этот приезд в Неаполь сходит со своего корвета. И только благодаря этой уверенности он снова надел свой узкий парадный кафтан и тяжелую шляпу с перьями.

   На Спиаджии ди Киайя, куда пристала шлюпочка Литты, его ждали золоченые носилки русского посольства, которые скоро и покойно доставили его до палаццо графа Скавронского.

   Сам граф Павел Мартынович встретил мальтийского рыцаря на лестнице и провел его в свой кабинет, где дожидался их Гурьев. Но они делом не занялись.

   - По русскому обычаю, граф, - заговорил Скавронский, - прежде дела позвольте пригласить вас прямо в столовую, запросто, как дорогого гостя.

   - Мне некогда, - попробовал было возразить Литта, - я с минуты на минуту жду поднять паруса и потому должен вернуться на корвет как можно скорее.

   Но Скавронский замахал на него руками, заговорил, запросил и, снова сославшись на обычай, сказал, что ни за что не отпустит гостя и не станет вступать с ним в деловой разговор, не покормив его предварительно.

   Толстый, знакомый уже Литте, подеста появился в это время у двери и с важным поклоном заявил, что "кушать подано", Скавронский схватил Литту под руку и почти насильно повел его в столовую.

   Они проходили комнату за комнатой, одну лучше другой, то обитую штофом, то покрытую белоснежным мрамором с бронзовыми украшениями, то сплошь увешанную дорогими венецианскими зеркалами или картинами лучших мастеров. У каждой притолоки стояло по два напудренных лакея в богатых ливреях, расшитых галунами. Они методично, как автоматы, широко распахивали двери, с поклоном пропуская господ.

   Литта, по первому взгляду на Скавронского пожалевший было, что приехал сюда, теперь невольно ощущал некоторое неудовольствие от впечатления окружавшей его роскоши. Эта роскошь, в которой жил русский вельможа, не могла не поразить даже его, выросшего на паркете богатейших дворцов Милана.

   Столовая, куда ввел Скавронский своего гостя, была вся заставлена цветами и растениями, и все стены ее были покрыты полками с массивною золотою и серебряною посудой. Круглый стол, тесно уставленный серебром, фарфором и хрусталем, был накрыт на четыре прибора.

   Почти в то же самое время, как граф Павел Мартынович, Литта и Гурьев входили в столовую с одной стороны, дверь на противоположном конце отворилась, и в ней показалась графиня Скавронская, против своего обыкновения пышно разодетая, такая, какою муж уже давно не видел ее.

   При первом же взгляде на графиню Литта должен был сам себе сознаться, что все, слышанное им про красоту Скавронской, было не только истинною правдой, но что графиня на самом деле была еще лучше, чем говорили про нее.

   Граф Павел Мартынович с самодовольною, торжествующею улыбкой познакомил своего гостя с женою, как бы говоря ей этою улыбкой: "Вот видишь, мой друг, я обещал и исполнил свое обещание".

   Странное дело: граф Литта, сколько раз уже на своем веку видавший близко опасность и на море, и в перестрелке, и в рукопашной схватке с алжирцами и никогда не робевший пред смертью, с которою судьба часто ставила его лицом к лицу, почувствовал с первой же минуты какое-то особенное, похожее на смущение чувство пред этою красавицей далекого холодного Севера. Он ощущал совершенно особенную неловкость и когда здоровался с нею, и когда сел за стол и, расправив салфетку, заложил ее конец за верхнюю пуговицу своего камзола... Его глаза опустились, он потупился и, сердясь на самого себя, готов был в один миг даже покраснеть, как мальчик, но сделал над собою усилие и пришел в себя.

   Он не мог знать, что в это время лицо его как раз выражало совсем противоположное, и он казался не только спокойным, но даже равнодушным, холодным, и эта холодность его заставила слегка в свою очередь робеть и хозяев, и Гурьева.

   Заговорил первым Скавронский:

   - Вы слышали, граф, что делается во Франции? Представьте себе, кардинал де Роган...

   - Графу, по всей вероятности, известна история с ожерельем, - подхватил, перебивая, Гурьев, видимо, из боязни, чтобы Скавронский не рассказал чего-нибудь лишнего.

   Литта ответил, что знает об этой истории.

   - Я, собственно, виню до некоторой степени королеву Марию Антуанетту, - продолжал Скавронский. - Знаете, я бы так, разумеется, не сказал этого... но между своими - ничего, можно.

   Он снова хотел пуститься в рассуждения, и снова Гурьев перебил его и замял разговор.

  

   Графиня несколько раз взглядывала на мужа и тоже заметно была готова прийти на помощь ему, если бы один Гурьев не управился. Но тот, впрочем, очень ловко выводил каждый раз графа на настоящую дорогу.

   Скавронский не замечал этого, ел очень много, разговаривал больше всех, часто смеялся, и большею частью невпопад.

   Литте вдруг стали ясны с первого же знакомства со Скавронскими все их семейное положение и роль, которую играет тут сам богач-граф, и почему его жена никуда с ним не показывается. Он не мог не видеть, как она страдала при каждом неловком слове мужа, как силилась скрыть свою досаду и как старалась загладить впечатление, производимое им. Литта понял, что она не только красива, но и умна, и еще внимательнее взглянул на нее.

   Графиня случайно поймала этот устремленный на нее взгляд его и внезапно потупилась, и легкая краска покрыла ее лицо.

   Первую женщину встретил теперь Литта, в присутствии которой казался себе совсем другим человеком, и она словно была совсем не похожа на других.

   "Нет, решено, - думал он, глядя на графиню, - вздор, пустяки... Завтра, если только будет попутный ветер, мы выходим в море".

   Завтрак продолжался очень долго. Павел Мартынович был радушный хозяин и угощал и потчевал Литту, как умел и чем мог. Тот ел немного, но время для него прошло очень скоро, и, когда наконец они встали из-за стола, он не только уже не жалел, что сдался на приглашение Скавронского, но, напротив, ему было жаль, что завтрак кончился и он должен уйти и оставить общество молодой графини.

   Вернувшись на корвет, Литта был весел и счастлив, точно его наградили или обрадовали чем-нибудь.

   "Что за вздор! - решил он было, однако тут же мысленно прибавил: - А ведь очень хороша... очень... И досталось же этакое счастье этому русскому синьору... Ну, впрочем, и дай Бог ему!"

   Литта прошел прямо к себе в каюту, чтобы переодеться.

   Через полчаса к двери его каюты подошел Энцио и постучался.

   - Кто там? - послышался голос Литты из-за двери.

   - Эчеленца, все готово и удобный tramontana {Северный ветер (ит.). } начинает ласкать наши паруса, - веселым голосом проговорил Энцио. - Прикажете сниматься?

   Энцио замолк в ожидании ответа, но Литта ответил не скоро. Слышно было, как он сделал несколько шагов к двери, потом назад, потом снова все стихло, наконец его звучный голос проговорил:

   - Закрепите якорь - мы не идем сегодня в море.

  

  - XII. Карнавал

  

   Прошло две недели. Время веселого карнавала уже наступило, а "Пелегрино" все еще стоял на месте и не развевал своих парусов, хотя попутный ветер несколько раз подымался и Энцио приходил к командиру спрашивать его приказаний; но Литта откладывал со дня на день отплытие и, каждый день съезжая на берег в шлюпке, проводил там большую часть времени.

   Этой неожиданной перемены в своем командире не мог не заметить и экипаж судна; среди матросов пошли тихие разговоры и догадки, почему и зачем граф Литта вдруг пристрастился так к берегу.

   Энцио своим старческим опытом уже предугадывал причину этого; он несколько раз тоже побывал на берегу и, не встретив нигде Литты - ни на Вилла-Реале, ни в театре, ни в другом каком-нибудь общественном месте, - еще более убедился в справедливости своего предположения. Теперь, казалось ему, командир был в его руках - оставалось лишь проследить, чьи прекрасные глаза обладают такою магнитною силой, которая способна парализовать движение целого корвета.

   Карнавал гремел всем своим шумом, песнями и гамом по улицам Неаполя. Веселые импровизаторы, взобравшись на возвышение - на какую-нибудь бочку, стол и опрокинутый ящик, - потешали публику своими рассказами; чарлатани {Уличные актеры, скоморохи (ит.).} громче обыкновенного кричали на рынках, простой народ забавлялся играми, бросал шары и тешился несложною ла-морра {Особая игра, в которой один из игроков поднимает одну или обе руки с несколькими вытянутыми пальцами, а противник мгновенно должен сказать число поднятых пальцев (ит.).}. Тамбурины и гитары звучали своею однообразною, но веселою музыкой, и под эту музыку вертелась и прыгала традиционная тарантелла, в которой в минуту разгула вдруг неистово отводит душу ленивый итальянец. Смешные и забавные маски, арлекины, пьеро мелькали по улицам, заговаривали друг с другом и пели игривые песни карнавалу, то есть прощанию с мясом.

   Энцио с утра отпросился на берег, под предлогом поглазеть на праздник.

   Явившись в город, он в первой попавшейся лавчонке взял себе напрокат белый костюм пьеро и длинноносую маску и, нарядившись в этот костюм, так что узнать его не было возможности, направился снова к Спиаджии ди Киайя, куда обыкновенно приставали все моряки. Он знал, что и сегодня Литта, по обыкновению, причалит к берегу; и сегодня можно будет под прикрытием проследить, куда это ходит он и кто держит молодого графа в Неаполе.

   Энцио сел в тени раскидистого дерева на берегу, чтобы издали следить за приближением шлюпки с "Пелегрино".

   Литта действительно не заставил себя долго ждать. Энцио сейчас же узнал небольшую шлюпку командира, спины двух налегавших на весла гребцов и самого Литту, задумчиво сидевшего на руле. Граф, разумеется, не был замаскирован. На нем было его обыкновенное одеяние рыцаря с белым крестом.

   Шлюпка причалила к берегу. Литта легко выпрыгнул из нее и скорыми, свободными шагами, напевая себе под нос и почему-то улыбаясь, пошел в город.

   Энцио выждал некоторое время и направился за ним.

   Они скоро вошли в гудевшую толпу, но Энцио не отвечал на шутки и задиранья масок, сейчас же начавших приставать к пьеро, и внимательно следил за пробиравшимся пред ним сквозь толпу Литтою.

   Граф шел, видимо, привычною, давно знакомою дорогою и не глядел по сторонам. На Толедской улице, несмотря на то что здесь толпа была теснее, он ускорил шаг. Энцио следовал за ним по пятам.

   Вдруг небольшая толпа масок загородила Литте дорогу. Маски отличались своими костюмами от остальных, и по этим костюмам можно было догадаться, что они принадлежат к высшему обществу.

   Один из этой толпы, в фантастическом костюме турка, прямо остановился пред Литтою и, видимо, стараясь изменить свой природный голос на густой бас, проговорил:

   - Граф Джулио Литта, остановись, ибо мы знаем, куда ты идешь.

   - Синьоры Скавронской дома нет, - добавил кто-то сзади.

   Энцио насторожил уши.

   - Напрасно обивать пороги русского палаццо, когда у нас и своих красавиц довольно, - заметил со смехом еще один голос из толпы.

   - Граф Джулио Литта, вылечи меня - у меня оспа! - пробасил снова турок.

   Литта сразу догадался, с кем имеет дело. Очевидно, это были те самые молодые люди, которые давно воображали себя достойными внимания русской синьоры и теперь, под прикрытием маски, желали почему-то сделать ему дебош. Он видел уже и понимал настроение этих господ, так и ждавших теперь случая пристать к нему, и старался лишь угадать, кто бы это мог быть.

   И вдруг ему показалось, что Мельцони должен быть непременно среди них. Он скрестил руки на груди и, подняв голову, проговорил:

   - Немудрено, что вы узнаете меня с непокрытым лицом; но если вы искали случая оскорбить меня, то, по крайней мере, откройте и свое лицо, чтобы я мог видеть, с кем имею дело. Синьор Мельцони, я вам говорю это, - добавил вдруг Литта, ни к кому, впрочем, не обращаясь особенно из толпы, которая остановила его.

   Рука турка слегка дрогнула. По тому возбуждению, которым была охвачена эта толпа, и по тому, как вдруг вспыхнул Литта, Энцио не мог не заметить, что дело тут выходило гораздо серьезнее обыкновенного столкновения масок во время карнавала.

   - Тут нет синьора Мельцони, - проговорили опять сзади, но движение руки турка не ускользнуло от Литты.

   - Синьор Мельцони, если вы скрываетесь, то вы - трус, - проговорил он ему.

   Турок двинулся слегка вперед.

   - Что? - запальчиво проговорил он, выдавая себя теперь и своим движением, и голосом.

   Кругом заметили, что шутка начинает принимать размеры, переходящие границы благоразумия, и сейчас же заговорили в примирительном духе.

   - Ну что это! Ну полноте! Ведь никто же не хотел оскорбить вас, граф, - раздался из-под одной маски успокоительный голос дюка ди Мирамаре. - Ну что же вы?..

   Мельцони снял маску и сказал Литте:

   - Если вы считаете себя оскорбленным, то я к вашим услугам, когда угодно.

   Граф холодно поклонился.

   - Да полноте же, господа! - проговорил опять ди Мирамаре, но Литта спокойно раздвинул толпу и, сказав Мельцони, что об условиях пришлет переговорить с ним своих секундантов, направился к палаццо русского посланника.

   Толпа замаскированных молодых людей осталась как бы в недоумении. Они вовсе не ожидали, что выйдет такая история. Они просто, случайно встретив Литту почти у самого дворца Скавронского, хотели пошутить, посмеяться, вовсе не думая, что заденут слишком за живое графа и что тот сделает вызов.

   Один только Мельцони, казалось, был очень доволен всем случившимся и нисколько не сожалел, что все так вышло.

   Впрочем, дуэль и для него, и для остальных молодых людей была слишком обыкновенным эпизодом, чтобы чересчур волноваться из-за нее; но все-таки в данном случае нельзя было не сознаться, что почти не было никакой видимой причины для поединка. Правда, многие знали, что Мельцони всегда охотно заговаривает о красивой русской синьоре и много раз искал даже случая познакомиться с нею, хотя безуспешно, и что, с тех пор как Литта стал бывать у Скавронских, он начал относиться к графу с недружелюбною завистью. А этого было слишком достаточно, чтобы малейшее столкновение перешло в открытую вражду... И ввиду этой, понятной теперь всем, скрытой причины никто не пытался заводить речь о примирении.

   Энцио слышал все от слова до слова и понял, из-за кого состоится дуэль. Он видел также, куда теперь отправился Литта.

   Мельцони как ни в чем не бывало надел свою маску и, ст