Волконский Михаил Николаевич - Мальтийская цепь

вал этот, устремленный на него, взгляд и невольно поднял голову. Императрица стояла в нескольких шагах от него. Глаза всех окружающих тоже остановились на нем. Они понуждали его и как бы подсказывали, что нужно было делать. И он, машинально подчиняясь общему окружавшему его настроению, выпрямился, шагнул вперед и подошел к императрице.

   Екатерина протянула графу руку. Он, склонясь, прижал ее к губам.

   - Граф Литта - рыцарь Мальтийского ордена? - проговорила она.

   Литта низко наклонился.

   - Отчего же я не вижу вас при моем дворе? - продолжала Екатерина.

   - Не привык, ваше величество, - ответил Литта, вздохнув, - я чувствую себя свободнее на палубе корабля; к тому же мое положение рыцаря духовного ордена...

   - Я желаю, - перебила государыня, - видеть при себе достойных людей, в числе коих почитаю и вас, сударь. Я хочу, чтобы вы бывали в нашем обществе. Мы отучим вас дичиться людей...

   Литта опять поклонился, думая, что императрица ограничится этими и без того уже милостивыми словами и, выразив лестное желание видеть его при дворе (а это выпадало далеко не на долю каждого), пройдет мимо, но она не думала уходить. Она, чуть заметно улыбаясь одними глазами, смотрела на склонившегося пред нею рыцаря в полном блеске красоты, силы и здоровья и медлила, как бы соображая что-то.

   Несколько голов из ее свиты значительно переглянулись между собою.

   - К тому же, - снова начала Екатерина, - вы должны блюсти интересы вашего ордена; в моих владениях теперь, с присоединением польских провинций, есть земли ордена. Вы можете, граф, явиться предо мною достойным представителем братства!

   - Я имею счастие состоять на службе вашего величества, - напомнил Литта.

   - Тем лучше для вас, - улыбнулась Екатерина и, кивнув головою, добавила: - До свиданья!

   В этом последнем милостивом слове звучало так много доброты, ласки, обещания и одобрения, что Литта был в восторге, когда государыня отошла от него.

   И вот тут-то, как только она отошла от него, вдруг, точно по волшебству, все вокруг него изменилось. Новая волна, нечаянно нахлынувшая в его жизни, подхватила его, подняла и, несмотря ни на что и помимо его собственной воли, держала уже над бездной на высоте, от которой у многих бы голова пошла кругом.

   Но Литта в первые минуты только удивлялся, осматривался, стараясь отвечать любезно на посыпавшиеся на него со всех сторон любезности и скрыть усмешку, так и просившуюся у него наружу.

   Раньше других подошел к нему сам Безбородко и так крепко стиснул руку, точно хотел раздавить ее. Нарышкин кивнул ему головою первый, как старому и доброму знакомому, хотя Литта почти не знал его. Какой-то придворный в расшитом мундире очень вежливо, на отличном французском языке стал просить возобновить с ним знакомство и очень подробно сейчас же припомнил, где и как они встретились года два тому назад, но почти тотчас же был оттерт другим, который стал уверять, что он всегда следил (еще в Шведскую войну) за успехами Литты и очень радовался им. Словом, за минуту пред тем граф Литта стоял, почти никем не замечаемый, лениво прислонясь к двери, а теперь вдруг стал предметом общего внимания, дружелюбия и заботливой предупредительности.

   Сдержанный шепот молвы перенес на другой уже конец зала весть о том, что государыня остановила графа Литту, молодого вице-адмирала, и "долго" разговаривала с ним, приказав явиться ко двору.

   Эта весть стала сейчас же новостью вечера, о ней заговорили шепотом с различными добавками и предположениями, ни на чем, впрочем, не основанными, и, кто знал Литту хоть мельком, спешил к нему, а никогда не видавшие его протискивались поближе, чтобы посмотреть на него. Когда он проходил, сзади него слышалось сдержанное: "Литта... вот граф Литта!"

   Баронесса Канних отыскала его среди толпы и слегка коснулась веером его локтя.

   - Дайте мне руку, граф! - сказала она, стараясь говорить громко. - Я ужасно устала.

   Литта поздоровался с нею и, подав руку, повел ее по залу.

   Баронессе Канних особенно везло сегодня. Она случайно танцевала "хлопушку" в кружке ближайших придворных и теперь шла под руку с человеком, имя которого было почти у всех на языке.

   - Ну, граф, - заговорила она опять, но уже понижая голос, - раскаиваетесь ли вы, что я настояла на том, чтобы вы приехали на этот бал?

   Отношения да и само знакомство Литты с баронессой имели довольно странный характер.

   Как бы мужчина самодовольно ни чуждался женщин, как бы ни находил их беседу бессодержательною и разговор пустым, но без женского общества ему не прожить, и невольно его тянет порою именно к этой бессодержательной беседе и пустому разговору, в котором можно рассеяться, отдохнуть. Словом, человек, мало-мальски получивший светское воспитание, не может обойтись без того, чтобы не побывать изредка в хорошей гостиной, где на него пахнет тем воздухом, к которому он привык с детства, и где нужно подтянуть себя, попридержать и окунуться в знакомую атмосферу приличия и учтивости.

   Литта, попав в Петербург, не имел там ни связей, ни знакомств. Сначала он побывал при дворе, но его там скоро забыли, может быть, потому, что он не старался ни у кого заискать и не сделал ничего, чтобы попасть и втереться в придворное общество. Ему было решительно безразлично, и он отнесся к этому более чем равнодушно.

   Тогда с ним случилось то, что случается с большинством иностранцев, поселяющихся на житье в чужом городе. Нечаянно попав в какой-нибудь кружок, они остаются в нем, если не сделают усилий выбиться повыше или если случай не выдвинет их.

   Литта познакомился через своего сослуживца с баронессой Канних, и как-то так вышло, что ее дом очутился для него в числе тех немногих домов, которые он изредка посещал, именно чтобы освежиться и побывать в гостиной.

   Баронесса была вдова, имела средства (ее муж служил когда-то по провиантской части) и приходилась дальнею родственницей госпоже Лафон, начальнице Смольного института, чем очень гордилась и вследствие чего считала вправе причислять себя к аристократическому обществу, в которое старалась пробиться всеми силами.

   Однако, несмотря на свои старания, баронесса занимала все же лишь какое-то среднее положение. Из знатных дам почти никто не бывал у нее, а если и бывали, то раз в год, и то в такой час, когда ее не было дома; мужчины же, напротив, посещали ее. И она старалась привлечь хоть их, как умела, в свою гостиную, где, впрочем, бывало довольно весело. Когда назначался бал или праздник у кого-нибудь из вельмож или знатных лиц, баронесса выходила из себя, хлопотала, бегала и в большинстве случаев добивалась для себя приглашения. Если же ей не удавалось этого, то она непременно сказывалась больною и со злости колотила крепостную девку.

   На сегодняшний бал она достала билет Литте, но он приехал сюда вовсе не по ее настоянию, а имея свою особую цель, которую, разумеется, баронесса не могла подозревать.

   - Что же, граф, вы не отвечаете мне? Разве вы недовольны нынешним вечером? - повторила она, когда они сделали несколько шагов молча после ее первого вопроса.

   Литта, задумчиво покачав головою, ответил:

   - Нет, недоволен, и очень недоволен!

   - О, как видно, что вы мало бывали при нашем дворе! - проговорила баронесса таким тоном, из которого было ясно, что она, баронесса, несомненно, бывала тут очень часто, и, нагнувшись почти к самому уху Литты, она зашептала: - Вы знаете, князь Зубов почти накануне падения, ищут только случайного человека, и тот, кому посчастливится стать, в случае. .

   Это были всегдашние сплетни, вечно ходившие, в особенности среди таких барынь, как баронесса, занимавшихся ими с какою-то горячею самоотверженностью и рвением.

   Литта, уже не слушая ее, давно приглядывался, ища глазами того человека, для которого он приехал сюда. Теперь он нашел его.

   Цесаревич Павел Петрович стоял, прислонившись к высокой мраморной вазе, и, сунув большой палец правой руки за борт своего мундира, внимательно приглядывался к тому, что происходило вокруг него. Он был один из своей семьи на балу. Великая княгиня осталась в Гатчине; что же касается их детей, то бабушка-императрица не сочла нужным для них ехать сегодня к Безбородко.

   Цесаревич, несмотря на окружавшую его толпу, был один среди этого многолюдства. Все старались не попасться ему на глаза, и если приближались к нему, то так, чтобы этого "не увидали, не заметили" и чтобы "беды не вышло". Павел Петрович давно привык к такому своему положению и всегда в многолюдных собраниях удалялся куда-нибудь, чтобы ему не мешали, и, облокотясь, как вот теперь облокотился, смотрел пред собою блестящими, широко открытыми глазами. Его голова бывала высоко приподнята, и подбородок слегка вздрагивал.

   Увидав его, Литта поспешил незаметно высвободить свою руку от баронессы и хотел направиться в ту сторону, где стоял цесаревич.

  

  - V. Судьба

  

   Еще в детстве Павел Петрович с жадностью читал занимательные истории и похождения из жизни мальтийских рыцарей. Впоследствии он ближе познакомился с историею ордена и навсегда сохранил лестное мнение об этом учреждении. Орден всегда составлял предмет, особенно интересный для Павла Петровича. Он изучил его устав, в его библиотеке были собраны все сочинения, касавшиеся мальтийских рыцарей, и уже в 1776 году он построил инвалидный дом на Каменном острове, в честь своего любимого ордена.

   Как генерал-адмирал, великий князь приходил в соприкосновение с мальтийскими рыцарями, бывшими на русской морской службе, и в числе других ему был представлен и Литта.

   В настоящее время граф один оставался из своих товарищей-братьев в Петербурге. Некоторые из них погибли в Шведскую войну, иные были отозваны назад на Мальту, остальные перешли на службу в другие флоты.

   Баронесса Канних, заметив движение Литты, с которым он хотел оставить ее руку, вдруг порывисто уцепилась пальцами со всею силою, какая нашлась у нее, за его локоть.

   - Куда вы? - беспокойно, испуганно проговорила она и потянула Литту назад.

   - Простите меня, мне надобно, - начал было он.

   - Вы к нему? - Канних не дала договорить ему и метнула глазами в сторону великого князя.

   Литта не ответил, но попробовал сделать усилие освободиться от нее.

   - Вы с ума сошли! - взволнованным шепотом заговорила Канних (весь разговор шел по-французски). - Вы потеряете себя... Что вы, как можно!.. Сегодня еще! Вы этим испортите все. Теперь вам нужно быть осторожным. О, я буду следить за вашими интересами, будьте покойны, и не пущу - слышите ли? - не пущу! Как можно!..

   - Прошу вас, баронесса, не думать, чтобы сегодня я счел нужным вести себя иначе, чем когда-нибудь, - подчеркнул Литта слово "сегодня" и, строго сдвинув брови, глянул на свою даму.

   Канних рассмеялась деланным смехом, прищурив один глаз.

   - О, граф, скрытность - конечно, великая вещь, но она не годится между друзьями... А ведь мы с вами - давнишние друзья! Так не играйте роли... Нет, я не могу пустить вас...

   В это время Павел Петрович отошел от вазы и направился к дверям. Гости собрались ужинать.

   Литте оставалось только вести свою даму к столу, и он повел ее, мрачный, почти сердитый, с нахмуренным, отчаянным лицом. Зато баронесса цвела неподдельно-радостной улыбкой.

   - Где, где? - доносился до ее слуха сдержанный шепот.

   - Да вот же он... под руку с дамой в платье "нескромной жалобы"... Черный, высокий... А хорош!..

   - Так она не в "нескромной жалобе", а в цвете "подавленного вздоха". Теперь вижу... видный такой...

   После ужина, за которым особенный фурор произвело золотое плато непомерной величины с бриллиантовым шифром посредине, императрица сейчас же уехала. Великий князь отбыл за нею, и Литте так и не удалось поговорить с ним во весь вечер.

   Граф вернулся домой не в духе, недовольный и балом, и самим собою, и нежданным проявлением к нему всеобщей любезности, и навязчивым покровительством баронессы Канних, приставшей теперь к нему, как муха к меду.

   Он снял с себя мундир, надел шелковый шлафрок, но вместо того, чтобы идти в спальню, остался в кабинете, перенес свечи на бюро и, опустившись на кресло, задумался. Он думал, что испытание, которое он перенес шесть лет тому назад, в Неаполе, испытание любви, будет последним для него и что его жизнь кончится так, как у большинства его собратьев по ордену, то есть в отдалении от всяких соблазнов. Сегодня судьба посылала новое испытание.

   Но Литта не мог сдержать улыбку, и эта улыбка относилась к этому новому "искушению". Казалось, судьба ошиблась - испытание было напрасно.

   Литта никогда не хотел первенства, никогда не искал власти, значения, не хотел и теперь, когда, судя по общему голосу, которого он не мог не понять, казалось, ему стоило сделать небольшой, может быть, шаг, протянуть руку - и в этой руке окажется сила, способная заменить почти царское могущество. Конечно, как оно выйдет на самом деле, еще ничего не известно, и, по правде-то, все это окажется вздором; но мечтать и видеть очень ясный намек на осуществление этой мечты никто не мог бы запретить ему в данную минуту. Однако Литта не только не хотел мечтать об этом, а, напротив, добросовестно разобрал все, так сказать, уголки своей души, нет ли там где-нибудь чувства, склонного к тому искушению, которое надвинулось на него, и ничего не нашел: в его душе жило другое чувство, заглушить которое время все-таки было не в силах. Он все еще любил, любил по-прежнему и, может быть, больше прежнего.

   "Разлука для любви - все равно что ветер для огня, - вспомнилось ему. - Когда огонь силен - ветер только может раздуть его; когда же огонь слаб - он его тушит".

   Это чувство не было заглушено разлукой, но свидятся ли они? А если свидятся, то что же из этого может выйти? И Литта должен был ответить себе на этот вопрос, что ничего, кроме горя, страдания и муки. Это сознание полной безнадежности было ужаснее всего.

   Он не хотел думать об этом, но воспоминания сами собою мелькали пред ним.

   Шесть лет назад - также в декабре, - может быть, даже в тот же самый день, что сегодня, они сидели на веранде, под густыми листьями винограда; вечерний воздух был тепл и прозрачен, цветы благоухали, и она была рядом с ним, но - увы! - в последний раз. Это было их последнее свидание. А теперь он один, в далекой стране; порывистый леденящий ветер шумит за окном, и крутит белые хлопья снега, и стонет жалобно, протяжно, и камин мелькает своим красным светом, и так тоскливо, и скучно, и пусто кругом! Так что уж тут власть, значение и сила?

   Резкий, сухой стук заставил Литту невольно вздрогнуть. Что-то крякнуло в соседней комнате - должно быть, половица лопнула.

   Граф провел рукою по лицу и, встряхнув волосами, наклонился к бюро, вынул пачку счетов и записочек, а затем сосредоточенно принялся рассматривать их. Ему не хотелось еще спать. Он желал рассеять свои мысли чем-нибудь совсем посторонним.

   Литта был богат. Он имел в Северной Италии значительные поместья, приносившие ему хороший доход. Но этот доход вследствие расстояния получался крайне неаккуратно. Деньги, которые граф получил в последний раз, приходили к концу, у него предстояли платежи (были долги кое-какие), и нужно было рассчитаться по счетам, а между тем было неизвестно, когда придет новая получка. Литта написал письмо; но он знал, что отправить из Италии в Петербург значительную сумму денег вовсе не легко, в особенности при тех событиях, которые происходили во Франции. А тут еще, если действительно потребуют его приезда ко двору, будут предстоять новые издержки, совсем неожиданные и не входившие в расчет.

   И Литта принялся, стараясь сосредоточиться, за разборку счетов, но мысли его путались, цифры разбегались и не слушались его. Он все складывал какую-то графу и каждый раз получал разные итоги: то 416, то 395, раз даже вышло 500. Наконец Литта поймал себя на том, что снова сидит задумавшись и рука его машинально выводит на бумаге очень красивую пятерку с двумя нулями.

   "Что ж это со мною?" - подумал он и, протянув руку, достал с маленькой, вделанной в бюро полочки книжку в белом пергаментном переплете с золотыми углами и золотою же застежкой в виде сфинкса.

   Он раскрыл книгу и отыскал пятую таблицу.

   На ней был изображен посвященный в тайны Изиды, сидящий между двумя колоннами святилища. У его ног, распростертыми на земле, лежали два человека, одетые: один - в красное, другой - в черное. Посвященный правою рукою делал у себя на груди знак сосредоточия. Колонны означали закон и свободу повиноваться ему или нет. Посвященный, или иерофант, - орудие тайных знаний - представлял собою гения добрых внушений сердца и рассудка. Делаемый им знак приглашал слушаться вышнего голоса, утишив страсти и похоть. Два человека служили символами зла и добра, которые оба находятся в подчинении у властителя арканов.

   Под таблицами Литта перечел знакомые слова: "Прежде чем сказать о человеке, счастлив он или нет, узнай сначала, как распорядился он своей волей, потому что "всякий человек созидает себя по подобию дел своих". Твоя будущность зависит от доброго или злого гения. Сосредоточься в молчании, внутренний голос заговорит в тебе: пусть ему ответит твоя совесть".

  

  - VI. Бриллиантовый крест

  

   На другой день с одиннадцати часов утра начали приезжать к Литте с визитом люди, не только бывавшие у него прежде, но и те, которых он вовсе не знал. Тут были и его сослуживцы, и гражданские чиновники, и придворный, который "возобновил" с ним вчера знакомство, и тот, который "следил" за его успехами в Шведскую войну, и даже сам Безбородко. Все они приезжали как будто невзначай, осведомиться о здоровье графа, как, мол, он сегодня себя чувствует и, вообще, все ли обстоит благополучно у него.

   Литта принял первого посетителя вежливо и любезно, и только что простился с ним, как явился второй, потом еще два сряду. Литта принял и их. Они посидели, поговорили и уехали. Но за ними последовали новые и новые, и с каждым часом все больше и больше.

   Литта, не привыкший к толчее, вдруг устроившейся теперь у него в доме, почувствовал, что у него просто разболелась голова. Лакеи с ног сбились. Он выбрал минуту и, взяв шляпу, хотел уйти, но на лестнице его поймал опять какой-то господин, уверявший, что встречался с ним у баронессы Канних и что ему "очень приятно" и так далее.

   Наконец Литта велел не пускать к себе никого, сказать, что его нет дома, что он нездоров, болен, умер - все, что хотят, лишь бы его оставили в покое.

   Боясь теперь сделать новую попытку выйти из дома, чтобы опять не поймал его кто-нибудь на лестнице, граф сидел у себя в кабинете, как арестованный, досадуя на всех и все, а к его подъезду то и дело подъезжали кареты и сани. И каждый из этих посетителей воображал, что придумал что-нибудь новое, что он один только явился к Литте, чтобы "вовремя" забежать к человеку, который был, по общему голосу, на пороге "случайности". Этот "общий голос", столько раз обманывавший, безосновательный, иногда даже ни на чем не основанный, все-таки еще возбуждал к себе доверие людей, которым, видимо, мало было что делать, кроме как сновать по городу и накидываться с жадностью на каждую новость. Теперь Литта узнал, что таких людей было в Петербурге гораздо больше, чем можно было ожидать этого.

   Из Иностранной коллегии ему принесли формальное извещение, что ему будет дана частная аудиенция по делам Мальтийского ордена.

   Он знал, что он - единственный теперь мальтийский рыцарь в Петербурге, знал, что с переходом от Польши к России части ее владений, Острожская ординация была теперь в черте русской территории, что отношения ее к правительству еще не выяснены и что давно следовало бы возбудить о них вопрос. Вчера на балу государыня сама вспомнила об этом, и так как не в ее привычке было откладывать дело в долгий ящик, то она приказала послать ему это извещение. Все это было весьма просто и естественно, и никто, собственно, не имел права делать из этого каких-нибудь дальнейших выводов.

   Литта понимал это, и его заботило в данном случае совсем другое. Если начать дело и желать довести его до благоприятного для ордена решения, для этого нужны были деньги, и, может быть, большие. Между тем Литта не знал, когда еще получит свои деньги из Италии, а в настоящую минуту для него было даже затруднительно обставить должным образом свое появление на аудиенции. Требовались почетная карета, ливреи, и для него самого, носившего в последнее время русскую военную форму, необходим был роскошный наряд мальтийского рыцаря, которого он уже давно не надевал. Все это стоило недешево. Времена, когда братья ордена довольствовались скромным одеянием с белым полотняным крестом на груди, давно прошли, и теперь нужно было явиться к блестящему двору могущественной государыни с подобающей роскошью, к которой привыкли тут. У Платона Зубова, например, одни кружева стоили около тридцати тысяч рублей, не говоря уже о бриллиантах.

   Как раз в то время, когда Литта занимался расчетами и соображениями, пред ним явился его итальянец-камердинер.

   - Что вам? - спросил граф.

   - Какой-то человек желает видеть эчеленцу, - проговорил камердинер.

   - Я сказал, чтобы никого не пускали ко мне!.. Что ж вам еще нужно? - ответил Литта и отвернулся к окну.

   - Но этот человек говорит, что у него есть дело к эчеленце.

   Граф, не отвечая, продолжал задумчиво глядеть пред собою.

   - А вы послали за Абрамом? - спросил он вдруг. - Мне нужно его.

   - Он обещал прийти сегодня, - ответил камердинер и, подождав немного, добавил: - Так что же, эчеленца, прикажете ответить тому человеку?

   - Какому человеку? Ах, тот, что пришел!.. Да кто он такой?

   - Почтенный старик-немец; он назвал себя господином Шульцем и велел просить эчеленцу, чтобы вы его приняли.

   Литта пожал плечами. Он не знал никакого Шульца.

   - Да что это: господин, чиновник? Каков он собою? - спросил он опять.

   - Он скромно одет, похож на иностранного купца.

   - Просите! - сказал наконец Литта.

   Шульц вошел и почтительно поклонился графу. Это был высокий старик с бородой, в синих очках и с подстриженными волосами. На нем были коричневый шерстяной камзол, такие же панталоны, синие нитяные чулки и толстые башмаки с пряжками.

   - Позвольте мне, граф, - заговорил он по-немецки, - представиться вам: я - бриллиантщик по профессии... недавно явился в Петербург...

   Литта, уже раздраженный сегодняшним утром, недружелюбно смотрел на него, но это, видимо, мало смущало старика Шульца. Его лицо было совсем спокойно, и, как ни вглядывался Литта в его темные, выпуклые очки, плотно прижатые к лицу, он не мог рассмотреть скрытых за ними глаз.

   - Садитесь. Что же вам угодно? - спросил он.

   Старик-немец опустился на стул, и Литта только теперь заметил, что в его руках был небольшой футляр черного сафьяна. Шульц открыл футляр и подал Литте. Там лежал великолепный мальтийский крест белой финифти, осыпанный кругом бриллиантами и приделанный к цепи, на которой тоже сверкали драгоценные камни.

   - Дивная работа! - не мог удержаться Литта.

   Он с трудом говорил по-немецки, припоминая слова, но все-таки довольно порядочно.

   - Может быть, вам, как мальтийскому рыцарю, пригодится эта вещь? - заговорил Шульц. - Я бы с удовольствием продал ее, граф.

   Литта задумался. Бриллиантовый крест был действительно очень хорош и нужен был ему в особенности теперь, чтобы явиться ко двору. Но чем заплатить сейчас?

   - Если вы сомневаетесь насчет денег, - подхватил Шульц, как бы угадывая его мысли, - то достаточно будет вашего слова - скажите: когда можно будет получить, и я обожду. Таким людям, как вы, можно доверить.

   - Но ведь вы меня совершенно не знаете. Я в первый раз вас вижу, - возразил Литта.

   - Я знаю мальтийских рыцарей, - ответил Шульц, пожав плечами.

   - Скажите: это ваша работа? - спросил опять Литта, разглядывая крест и поворачивая его к свету, чтобы заставить играть камни.

   - Нет, эта вещь досталась мне случайно: я приобрел ее еще в Германии и вот до сих пор не мог найти покупателя, а переделать на другое жаль - работа хорошая.

   Литта долго еще любовался работой.

   - Вот видите ли, - заговорил он наконец, - мне действительно нужен был бы этот крест, но теперь я не могу дать вам даже задаток: я не знаю, когда получу деньги, которые жду. Но если вам угодно подождать...

   Шульц встал с места и, поклонившись, произнес:

   - Я повременю; вы можете оставить вещь у себя. Литта тоже встал. Почтенный вид старика и то доверие, которое он оказывал ему, невольно заставили графа отнестись к нему с уважением.

   - Я вам дам сейчас расписку - на какую сумму только? - проговорил он, наклоняясь над бюро и ища бумагу.

   Старик улыбнулся широкою улыбкой:

   - Не надо расписки; ваше слово должно быть крепче всякого документа.

   И, поклонившись еще раз, он вышел из комнаты, затворив за собою дверь.

   Литта сейчас же пошел проводить его, но ни в соседней комнате, ни в следующих не настиг его: Шульц исчез так быстро, словно его вовсе не было.

   На лестнице Литте раскланялся Абрам, за которым он посылал утром и который ждал его теперь. С этим Абрамом многие имели дела в Петербурге, и, между прочим, у него в руках уже было несколько расписок графа Литты за деньги, ссуженные под большие проценты.

   - А, это ты! - кивнул ему граф. - Ты не видел, прошел мимо тебя сейчас высокий... старый...

   Абрам открыл широко глаза и, видимо, не мог взять в толк, что ему говорили.

   - Граф присылали за мной, - заговорил он, - и вот я тут. Графу нужна моя служба, я услужу графу...

   Литта не стал расспрашивать его дальше. Несмотря на свое шестилетнее пребывание в России, он еще плохо владел русским языком, и столковаться ему с Абрамом было затруднительно, когда дело не касалось денежного вопроса.

   - Ступай! - сказал он ему и повел к себе в кабинет. Придя сюда, он приблизился к бюро, отложил в сторону крест, на блеск бриллиантов которого так уставился Абрам жадными глазами, и, сев в кресло, быстро проговорил: - Мне нужны деньги...

   Он знал, что Абрам будет сначала вздыхать и охать, но потом все-таки даст и сдерет проценты вперед. Но, к его удивлению, Абрам кивнул головою и, хитро прищурившись, проговорил:

   - Я знаю это. Как меня пришли сегодня звать к господину графу, я уже знал, что графу деньги нужны теперь.

   - Откуда же ты знал это? - сдвигая брови, спросил Литта.

   - Я все знаю... Мне многое известно, господин граф. Сколько же вам нужно?

   - А сколько ты можешь дать?

   - А если граф не будет скупиться, то сколько он пожелает.

   Литта принялся пересматривать счета, подсчитывать и наконец, в двадцатый раз, убедился, что меньше пяти тысяч ему не обойтись на первое время.

   - Пять тысяч теперь и через две недели еще столько же, - проговорил он.

   - Много, много денег! - не утерпел-таки вздохнуть Абрам. - С собою у меня нет столько - я принес только три тысячи... Если господину графу угодно... - И он, опустив руку в карман, вынул оттуда пачку билетов и выложил их на стол, после чего добавил: - Остальные будут доставлены.

   Литта с каким-то словно омерзением поглядел на эту пачку.

   "А не бросить ли это все? Зачем, к чему это? Разве нельзя продолжать жить, как прежде? - пришло ему в голову. - И почему этот Абрам вдруг так охотно старается всучить мне свои деньги сегодня? Смотрит и боится только, чтобы я не отказался от них, и ждет расписки на двойную сумму, с причислением процентов... Как все это гадко!.."

   И в то же самое время Литта уже брал бумагу, сгибал ее пополам и, взяв перо, нес его к чернильнице. Его взор нечаянно упал на отложенный в сторону крест, вдруг особенно блеснувший в эту минуту. Вероятно, угол света, под которым лежал теперь крест, был особенно благоприятен для игры камней.

   Но в этом случайном блеске было еще как будто что-то странное. Узор маленьких камешков, окружавших большие бриллианты, точно составил четыре буквы. Это был один миг, но Литта прочел в них латинское слово: "cave" - "берегись!". Однако он моргнул глазами, окунул перо в чернильницу и стал писать расписку.

   Абрам взял ее, когда она была готова, оставил деньги и ушел.

   "Что это? Показалось мне или на самом деле так? - подумал Литта и, взяв крест, стал внимательно рассматривать его. Но как он ни поворачивал его, под каким углом ни смотрел - ничего особенного нельзя было заметить. Это была теперь простая ювелирная вещь - очень тонкой работы, правда, и только. - Однако ж он не сказал мне даже цены, - вспомнил Литта, - и не оставил адреса". Но, осмотрев футляр, нашел на внутренней стороне его адрес - Шульца, который жил на Морской, и тут же решил, что сегодня же пойдет к нему и заплатит хоть что-нибудь из полученных от Абрама денег.

  

  - VII. Le petit boudoir

  

   Беспокойному дню, начавшемуся так тревожно, не суждено было кончиться отдыхом, на который рассчитывал Литта вечером.

   Пред обедом ему принесли записку от баронессы Канних; она была составлена очень ловко, на самом изящном французском языке. Баронесса звала его к себе вечером и давала понять, что если он откажется, то это будет принято за выражение гордости с его стороны и за пренебрежение, с которым-де он отнесется к прежним и старым друзьям своим. Словом, выходило так, что если не отправиться к этой Канних, то это будет служить подтверждением возникших догадок: "Вот, мол, я какой! И знать вас больше не хочу!"

   Как только стемнело, Литта оделся и пешком пошел отыскивать лавку Шульца. Он нашел ее не без труда, но она оказалась запертой снаружи очень плотно железными ставнями. Литта решил не стучать, подождать до завтра, когда лавка будет днем, по всем вероятиям, открыта, и направился к баронессе.

   Здесь его сейчас же приняли. Он думал, что у Канних вечер, что он застанет у нее много народа, но в сенях толкались только домашние лакеи, и шуб на вешалках не было.

   - Баронесса одна? - спросил Литта у швейцара.

   - Пожалуйте-с! - крякнув, ответил тот, кланяясь и величественно простирая руку к лестнице.

   Граф поднялся по мягкому красному ковру, в котором так и тонула нога, прошел пустой зал, помпейскую комнатку и очутился в большой красной гостиной, где бывал обыкновенно у баронессы. Гостиная оказалась пуста. Литта остановился в ожидании хозяйки.

   - Это вы, граф? - послышался ее голос. - Войдите сюда.

   Против той двери, в которую вошел Литта, была другая. Она обыкновенно была скрыта шелковою гардиной, но сегодня последняя была поднята и дверь полурастворена.

   Литта направился на звавший его голос и вошел в соседнюю комнату, в которую его допускали теперь в первый раз.

   Это был так называемый "маленький будуар" - le petit boudoir - хозяйки, обтянутый сплошь белым атласом, увешанный зеркалами и картинами, на которых нимфы кружились вокруг безобразного Пана или убегали от преследования сатиров. На камине, на фарфоровых часах, пастушок обнимал свою пастушку, мягкий розовый полусвет лампы ласкающе лился с потолка.

   Баронесса, вся в кружевах и в лентах, сидела на софе, выставив как бы случайно из-под пышной оборки узенький носок, обутый в атласную туфлю.

   - Здравствуйте! - встретила она Литту, протягивая ему руку. - Садитесь... Я уж думала, что вы не приедете!

   Граф поцеловал протянутую ему руку и не совсем ловко уселся в какое-то безобразное низкое кресло, не привычный к такой мебели.

   - Я думал, баронесса, что у вас будет много народа, - проговорил он.

   Ни будуар, ни сама баронесса с ее кружевами не произвели на него пока никакого впечатления.

   - А застали меня одну? - подхватила она. - И жалеете об этом?.. А?

   Литте нужно было ответить, что "нет, напротив, и так далее", этого требовали вежливость и приличие. Он, разумеется, так и сделал.

   Но баронесса осталась недовольна его тоном.

   - Что это, граф? - сказала она. - Вы точно обедню служите - так говорите торжественно... Да вам неловко... Сядьте поудобнее... подвиньтесь ближе... вот так!

   Литта подвинулся и поправился, отчего, впрочем, ему не стало ни удобнее, ни ловчее. Его золотая шпага с надписью "За храбрость" уперлась в пол и мешала ему. Он начинал ощущать в себе не то робость, не то какое-то неприятное чувство. Он знал, что стоит только раз пересилить в себе это неприятное чувство - и все, что окружало теперь его, понравится и будет очень приятно. Но он не хотел, чтобы это было так.

   - Я к вам ненадолго, баронесса, - проговорил он, - я сегодня ужасно устал, да и вы, может быть, кого-нибудь ждете еще? - добавил он, как бы не желая принимать на свой счет розовый полусвет будуара и кружевной наряд хозяйки.

   - Я в а с ждала одного, - протянула она и посмотрела прямо в глаза Литте.

   Он невольно опустил свои глаза.

   - Отчего же ненадолго? - продолжала она. - Вы останетесь до тех пор, пока вас не отпустят. Вы знаете, власть женщины иногда бывает сильнее воли мужчины.

   "Что же это? Вызов на состязание? Ну хорошо же!" - подумал Литта и ответил:

   - Не всегда, баронесса. А впрочем, кто будет жить, тот увидит...

   - И кто захочет, тот всего достигнет! - в тон ему продолжала Канних.

   Между ними начался тот обычный в то время разговор полунамеков, недосказанных фраз и ответов, которым в особенности баронесса придавала какой-то тайный, сокровенный смысл, будто бы понятный только ей и ему. Все это было давно известно, в моде и даже, так сказать, выработано практикой в очень узкую форму; но во всем этом - и в разговоре, и в этой обстановке полуосвещенного, пахнувшего курениями будуара с нимфами и пастушками, и в красивой женщине, пред которой сидел Литта, - было что-то опьяняющее, нежное, соблазнительное и манящее к себе.

   Разговор длился. Литта давал реплики, но все время оставался в границе, от которой они начали, не переступая ее и как бы нарочно дразня баронессу. Наконец она вдруг замолчала, откинула голову назад и, прищурившись, стала смотреть на графа сквозь свои подведенные черные ресницы. Литта потупился и, равнодушно помахивая положенною одна на другую ногой, тоже замолчал с таким видом, что он сколько угодно готов сидеть так.

   - Знаете что, - начала наконец баронесса, - я вам откровенно скажу: вы никуда не годитесь, никуда! - протянула она и вдруг села совсем прямо на своей софе, спустив ноги совсем на пол.

   - Отчего так? - спросил Литта.

   - Нет, граф, совсем другого нужно бы было на ваше место, совсем другого. . Скажите, неужели с женщиной наедине вам так же легко, как под огнем неприятеля?

   "Совершенно так же", - хотел сказать Литта, но остановился и опустил голову. Он вспомнил в этот миг о Скавронской и почувствовал, что не может совсем искренне, совсем правдиво сказать свое "совершенно так же!". И тут же, досадуя на себя, зачем он оскорбил свою чистую грезу о той, которую любит, воспоминанием в такой обстановке, где все не шло этой грезе, он поднялся со своего места и, оборвав разговор, стал прощаться.

   - А!.. Бегство не есть победа! - произнесла с торжествующим оттенком баронесса. - Я надеюсь, мы скоро увидимся.

   Литта чувствовал в себе теперь какое-то недовольство собою, точно сделал что-нибудь дурное. Он раскланялся с баронессой и скорыми шагами, почти бегом, вырвался от нее с тем, чтобы никогда больше не вернуться сюда.

  

  - VIII. Аудиенция

  

   О полученном им приказании от двора явиться на аудиенцию по поводу дел ордена Литта послал подробное донесение на Мальту и, уверенный, что там это будет встречено сочувственно, стал готовиться к приему во дворце.

   В назначенный день все было готово. Литта, в богатом красном камзоле с великолепным бриллиантовым крестом на груди и с бриллиантовыми пуговицами и пряжками на башмаках, в собольей шубе, сел в восьмистекольную золоченую карету с белыми мальтийскими крестами, запряженную шестью белыми лошадьми цугом. На козлах кареты были кучер с лакеем в ливреях с золотыми галунами, а на запятках, в таком же одеянии, стояли два гайдука. У лошадей шли скороходы с черными и белыми перьями на головах. Все это было устроено частью в долг, частью на деньги, полученные от Абрама, который принес, как обещал, остальные семь тысяч.

   Карета подъехала к большому подъезду Зимнего дворца, и два придворных камер-лакея, ожидавшие у дверей, высадили Литту под руки.

   Аудиенция была частная (Литта не имел верительных грамот), и потому прием происходил без всякой торжественности и без присутствия двора. Графа встретил и провел дежурный камер-юнкер к покоям государыни.

   Императрица приняла мальтийского кавалера в кабинете, у того самого столика, у которого выслушивала доклады своих сановников. Но наряд на ней был не тот, в котором она обыкновенно слушала эти доклады. Теперь на ней был парчовый молдаван, опушенный мехом и застегнутый у горла драгоценною пряжкой, а напудренные волосы были собраны кверху.

   Взглянув на нее, Литта сейчас же заметил ту огромную разницу, которая была в ней теперь, в сравнении с тем, как он привык видеть ее на балах или торжественных выходах. Теперь государыня была совсем другая, не строгая, не та, пред которою смутился даже саркастический Вольтер на торжественном приеме; теперь она была просто замечательно сохранившеюся, несмотря на свои годы, женщиной с ясными, умными, глубокими глазами и чарующей улыбкой, показывающей ее ровные до сих пор, белые, как жемчуг, зубы.

   - Здравствуйте, граф, - проговорила она, когда Литта целовал ее руку. - Сядьте здесь. . Поговорим! - и она показала на стул.

   Литта сел.

   - Итак, - начала Екатерина, - ваша Острожская ординация теперь находится в моей земле. Я много слышала о мальтийских рыцарях и всегда считала их достойными людьми. Мое всегдашнее желание было видеть их на своей службе; познакомьте же меня поближе с вашим уставом и с организацией ордена.

   Литта поправился на своем месте и начал говорить и объяснять то, что от него требовали. Он говорил хорошо, плавно, не торопясь и не затягивая речи. Екатерина слушала его, изредка делая вопросы и замечания, которые ясно подтверждали, что недаром ум русской государыни был признан и прославлен повсеместно.

   Этот живой и бойкий разговор увлек Литту, и он чувствовал, что давно с таким удовольствием не говорил ни с кем и что в данную минуту желал бы одного - чтобы как можно дольше не прекращалась эта беседа.

   - Ну, а с Острожской ординации вы последнее время не получали доходов, кажется? - спросила государыня, снова возвращаясь к первоначальному предмету разговора.

   - То есть пока она была во владении Польши, ваше величество, - ответил Литта.

   - Ну, я надеюсь, что теперь орден не понесет никаких убытков. Я уже сделала распоряжение, чтобы снеслись с великим магистром о назначении при моем дворе министра-резидента Мальты, и указала на вас, как на человека, который мог бы занять это место.

   Литта поклонился. Ему в эту минуту казалось, что лучше этого ничего и придумать нельзя.

   Екатерина улыбнулась ему тою улыбкою, которою она одна только умела улыбаться, и промолвила:

   - Теперь мы будем видеться с вами.

   - Если ваше величество позволите только, - опять поклонился Литта.

   Во всем этом разговоре и в последовавшем затем, в течение всей аудиенции, не было сказано ни слова, не касавшегося дела, и, несмотря на это, все было так живо и интересно, как будто это был простой разговор, задушевный и самый приятный.

   На прощание Екатерина опять протянула Литте руку и сказала: "До свиданья".

   Он вышел из кабинета опять с тем же чувством восторга и уважения к государыне, которое охватило его в первую минуту на балу у Безбородко, когда она, поговорив с ним, отошла от него. Были ли это симпатия, преданность, удивление - Литта не знал, но не мог не признать, что ему очень легко и хорошо на душе. И если бы, казалось, теперь к нему