Волконский Михаил Николаевич - Мальтийская цепь

иженный, с безнадежною тоской на сердце.

   "Боже мой! - думал Литта. - Неужели нет выхода, неужели нет помощи, неужели нет надежды?"

   И чем он хуже других? Почему и он не может так же радоваться, как вот хоть тот офицерик, только что произведенный в следующий чин и не чующий ног под собою? За что надвинулось на него так сразу столько бед, из которых выпутаться нет человеческих сил, нет возможности? В самом деле, кто придет помочь ему, кто ободрит его, в чьей власти сделать из него снова живого человека и вдохнуть ему жизнь и радость?

   И Литте уже казалось, что он никогда не знал в жизни ни одной радости и никогда не узнает ее. Откуда, кто поможет ему?

   В это время стоявшие у дверей во внутренние покои часовые стукнули своими карабинами. Двери широко распахнулись, и камергер в расшитом золотом мундире торжественно провозгласил в сторону аванзала:

   - Государь!

   Литта вздрогнул и вместе с притихнувшею толпою склонил голову навстречу показавшемуся в дверях императору Павлу.

  

  - XIX. Как это произошло

  

   Старик-бриллиантщик Шульц принес к баронессе Канних продавать несколько драгоценных вещей. Она внимательно, с видом настоящего знатока и ценителя осматривала их, не решаясь, которую выбрать.

   - И фермуар хорош, и колье, - говорила она. - Как по-вашему?..

   - Что вам больше нравится, то и возьмите, - отвечал Шульц, с улыбкою глядя на нее. - Это ожерелье сделано по точному образцу легендарного колье маркграфини Шенберг; оно в строгом средневековом вкусе.

   - Вы говорите "легендарного", - перебила баронесса. - Почему это?

   - Тут рассказывают целую историю... Разве вы никогда не слыхали про замок Шенберг?

   - Нет, не слыхала, - покачала головою Канних.

   - Он очень известен на Рейне.

   - Какая ж легенда, однако? - переспросила баронесса. - Это интересно.

   - Говорят, будто маркграфиня была влюблена.

   - Ну, это всегда в легендах!

   - Разумеется, - подтвердил Шульц, укладывая в футляры разложенные им вещи. - И вот оказалось, что человек, которого она любит, питает склонность к другой... Он отверг ее любовь, и она поклялась отмстить ему.

   Баронесса сидела, и задумчивая улыбка застыла на ее губах.

   - Вы знаете, что она сделала? - спросил Шульц, пристально взглядывая ей в глаза, причем его доброе лицо с острым птичьим носом сделалось серьезно и строго.

   Канних невольно задумалась о себе, и ей вспомнилось письмо, которое она написала Зубову.

   - Она написала письмо герцогу, - продолжал старик-бриллиантщик.

   "А говорят, мое письмо имело действие", - мелькало в это время у баронессы.

   - И оклеветала его.

   - Что вы сказали? - слегка двинув плечами, спросила Канних: слово "оклеветала" резко поразило ее.

   - Я говорю, что маркграфиня оклеветала ни в чем не повинного человека, - повторил Шульц.

   - Ах да, это в легенде! - вспомнила баронесса.

   - Да и в настоящей жизни это бывает, - вздохнул старик.

   Канних искоса посмотрела на него. Ей казалось, что он будто намекает на что-то.

   - Но разве ее письмо была клевета? - спросила она.

   - Да, клевета, - продолжал Шульц. - Она так распространена среди людей, что поддаться ей очень легко, и блажен тот, кто раскается вовремя и сумеет поправить ее. Маркграфиня не пожелала сделать это. И вот один старый бриллиантщик приходит к ней - так говорит легенда - и приносит на выбор драгоценные вещи. Маркграфиня колеблется, не знает, что ей взять, и выбирает вот такое ожерелье. Оно ей очень нравится, и она покупает его... Бриллиантщик взял деньги и ушел. Маркграфиня надела свое колье и вдруг чувствует, что оно душит ее, ей тяжело дышать... Она начинает снимать ожерелье, но не может сделать это и не может вздохнуть, точно свинец у нее на шее; напрасно она зовет служанок - никто не в силах расстегнуть запон.

   - Какая сказка! - перебила Канних.

   Грудь ее подымалась неровно, и она с усилием переводила дух.

   - Да, сказка, но она не так глупа. Почти все наши немецкие легенды имеют свое объяснение, так и тут аллегория. Приход бриллиантщика - это проснувшаяся совесть; ожерелье - ее угрызения, которые тяжелее всякого свинца. Как видите, легенда не без смысла. Так прикажете оставить колье? - добавил Шульц, поворачивая в руках вещь и заставляя ее играть светом камней.

   - Да, - ответила Канних, - хорошо... я возьму его. Я сейчас вам вынесу деньги, - и она довольно нетвердыми шагами прошла в соседнюю комнату.

   Старик Шульц долго ждал ее возвращения. Наконец баронесса появилась, держа деньги в руках, и ему показалось, что ее глаза были краснее, чем прежде.

   - А скажите, что же в вашей легенде произошло с тем человеком, которого любила маркграфиня? - спросила она, вручая деньги.

   - Клевета, как всякая неправда, вышла наружу, - ответил Шульц, - и он в конце концов остался невредим.

   И, раскланявшись с баронессой, старик ушел не спеша, оставляя по себе странное впечатление в душе смущенной баронессы.

   Он говорил с ней далеко не как торгаш, его речь была плавна, спокойно-уверенна, манеры полны достоинства, и казалось, каждое слово имело значение, по крайней мере для Канних. Что, эта легенда была простым случаем, совпадением, или бриллиантщик, вращаясь в придворных сферах, куда поставлял свою работу, действительно знал что-нибудь? Как бы то ни было, после его ухода баронесса стала беспокойно ходить по анфиладе своих комнат, заложив руки за спину, опустив голову и смотря себе под ноги.

   "И зачем я купила это колье?" - спрашивала она себя, проходя мимо столика в гостиной, где стоял футляр с вещью, и косясь на него.

   Она была от природы не зла, но довольно легко поддавалась чужому влиянию. Она всегда, всю жизнь все делала как-то благодаря внешним толчкам, иногда рассчитанным, иногда случайным. Теперь врезавшееся ей в память слово "клевета", как огнем, жгло ее мозг.

   Пока все совершенное ею по отношению к Литте было под другими формами, под завесой целого ряда силлогизмов, которыми она была доведена до своего поступка, ей казалось оно иным, но, как только было дано настоящее имя, подчеркнуто то, что она сделала, все изменилось.

   Сначала она думала, что патером на исповеди ей было внушено написать это несчастное письмо, но теперь она уверилась, что, вероятно, она поняла не так, как следовало, и что патер не мог внушить ей такой поступок.

   Идти сейчас за советом к отцу Груберу? Да он, такой добрый и высокий человек, ужаснется ее мерзости, пожалуй, не станет и говорить! Нет, лучше сначала загладить вину, а потом уже, смотря по тому, что выйдет из этого...

   И к вечеру того же дня Канних была уже вне себя. Мысли ее работали по тому направлению, какое дала им легенда Шульца, и она, уже окончательно расстроенная и растроганная, ждала и не могла дождаться утра, чтобы загладить свою вину.

  

  - XX. Помощь

  

   Во всех трудных случаях жизни баронесса Канних обращалась к своей дальней родственнице Лафон, директрисе Смольного института.

   Все было в движении в Смольном, когда подъехала туда Канних. Новая императрица только что приезжала сама объявить в монастырь, что институт по воле государя переходит в полное ее ведение. Лафон получила при этом случае назначение статс-дамы и портрет императрицы. Благодаря этому она встретила баронессу, которую вообще не особенно жаловала, в самом лучшем расположении духа.

   По дороге от швейцарской до квартиры Лафон баронесса уже успела разузнать все новости и вошла к старушке с приветствием и поздравлением на устах.

   - Поздравляю, поздравляю вас от души! - сказала она, целуя старушку Лафон в обе щеки, которые та подставляла ей, стараясь не смять своего тюлевого чепца и торчавших из-под него по сторонам двух седых буклей.

   - Благодарю вас, - ответила Лафон. - А у нас только что была ее величество и изволила объявить, что наш несравненный государь...

   - Знаю, знаю, - перебила ее баронесса, - вы, кажется, ожили совсем?

   Лафон была больна в последнее время.

   - Да, слава Богу, - подняла она взор к небу. - Мне теперь так хорошо, и я так рада!..

   - А я к вам по делу, по очень серьезному делу, - начала баронесса и, как бы боясь отнимать у директрисы время, дорогое для нее ввиду ее сложных обязанностей, прямо приступила к рассказу.

   Таинственным шепотом, с жалостным наклонением головы Канних рассказала, что имела неосторожность обратиться к князю Зубову по поводу своей переписки с графом Литтою и теперь боится, как бы из этого не вышло каких-нибудь неприятностей.

   Лафон, отлично знавшая через своих бывших воспитанниц все, что делалось при дворе, при имени Литты насторожила уши и сделалась очень внимательна. Она сразу стала лучше относиться к баронессе, услыхав, что та имеет дела с такими людьми, как мальтийский кавалер, к которому Павел Петрович всегда относился благосклонно.

   - Да, это очень серьезное дело, - проговорила она. - Спешите, мой друг, - она впервые в жизни теперь назвала так баронессу, - спешите поправить... Сама я не могу помочь вам в данном случае, но укажу вам путь, который приведет вас к цели.

   Лафон дернула сонетку. В комнате появилась горничная девушка.

   Девушка, ответив: "Слушаю-с", ушла.

   - Это Нелидова? - спросила Канних.

   - Да, мой друг, фрейлина Нелидова {Екатерина Ивановна Нелидова (1756-1839) - камер-фрейлина императрицы Марии Федоровны. Еще в бытность Павла I великим князем и наследником Е. И. пользовалась его особенным благорасположением; но так как последнее обстоятельство вызвало двусмысленные толки при дворе, то Нелидова в 1793 г. поселилась в Смольном монастыре и жила там до восшествия на престол Павла I. Со дня восшествия Е. И. вновь появилась при дворе и до 1798 г. пользовалась неограниченным могуществом. В 1798 г. появилась Лопухина, и Е. И. снова удалилась в Смольный монастырь.}. Ах, это такое идеальное существо! Она живет теперь у нас в Смольном, бывшая наша институтка. Государыня и государь связаны с нею самою чистою, искреннею дружбой. Да, это такая девушка, которую нельзя не полюбить! Впрочем, вы увидите сами. Я попрошу вас пройти прямо к ней, вы передадите ей ваше дело и потом придете ко мне рассказать о результате. Впрочем, я уверена, что он будет благополучный... Я вам сейчас напишу несколько строк.

   Записка была готова, когда вернулась горничная и доложила, что Екатерина Ивановна "просят".

   Маленькая чистая комната, где жила Нелидова и куда ввела горничная баронессу, была так проста, как монашеская келья. Все изящество ее состояло в удивительной чистоте, которою все тут дышало.

   Сама Нелидова была невысокого роста и некрасива, однако с первого же взгляда казалась личностью до того симпатичною и светлою, что всякий, кто разговаривал с нею, навсегда оставался под обаянием этой симпатии и света.

   И баронесса сейчас же почувствовала к ней особенное доверие и любовь.

   - Maman {Мамаша. Все институтки, хотя и кончившие уже курс, звали так госпожу Лафон.} говорит, что у вас есть дело ко мне? - спросила своим чудным голосом Нелидова, пробежав записку, которую подала ей Канних.

   Баронесса, собравшаяся было разыграть пред фрейлиной светскую барыню, сразу увидела, что тут всякое жеманство неуместно, и, мало того, ей как-то самой было легко стать простою и искреннею - такое впечатление произвела на нее Нелидова. И вот она начала говорить сдержанно, щадя себя и стараясь придать делу наиболее для себя выгодный оборот, но мало-помалу незаметно становилась все более и более откровенною.

   Нелидова почти не перебивала ее: она внимательно слушала и только изредка делала вопросы так душевно, так дружески, словно эта, в сущности, Бог весть откуда появившаяся для нее Канних была родственно близка ей.

   Баронесса волновалась и невольно тоже забывала, что говорит с совсем чужой женщиною, и, увлекаясь, высказывалась, и ей самой становилось легче. Она начала о письмах, потом как-то само собою перешла на рассказ о костюмированном бале в Эрмитаже и даже на последний разговор свой с Литтою у себя в будуаре. Когда она кончила, то, к своему удивлению, заметила, что передала не только внешние факты, но и состояние своей души, связанное с этими фактами, - словом, рассказала все, не утаив ничего.

   - Очень благодарна вам за доверие, - проговорила Нелидова, прощаясь с нею, - вы увидите - я, по крайней мере, надеюсь, - что не ошиблись во мне, и не раскаетесь, что рассказали мне все без утайки.

   И Канних почувствовала, что действительно не жалеет этого.

   - Да это не человек, не женщина, - сказала она Лафон, придя к ней от Нелидовой, - это волшебница какая-то!.. Она просто очаровала меня.

   - Я вам говорила, мой друг, что это ангел, ангел! - ответила Лафон, подымая взор к небу и оправляя свой тюлевый чепец.

   Канних уехала из Смольного с облегченною душою.

  

  - XXI. Маленький ужин

  

   Граф Литта получил приказание явиться во дворец к семи с половиною часам вечера, и ровно в назначенный срок вошел во внутренние покои, где оказалось весьма немного народа.

   Появление вечером во дворце Литты, не имевшего придворного звания и не принадлежавшего к особам первых трех классов, возбудило невольную тревогу и перешептывания. Растопчин встретился с Литтою очень дружелюбно, Куракин ласково поклонился ему, стоявший с Куракиным какой-то вельможа, - кажется, князь Репнин, - которого Литта встречал прежде мельком и который относился к нему довольно надменно, теперь подошел первый и, сказав несколько общих слов и любезностей, вдруг задушевным голосом спросил Литту:

   - А зачем государь приказал вам приехать сегодня? Наверное, по делам ордена?

   - Право, не могу вам ничего сказать, - пожал плечами Литта, - я знаю не более вас.

   Он действительно ничего не знал; в приказании не было сказано, зачем его требовали.

   Граф Виельгорский, гофмейстер, подошел к нему и спросил: останется ли он ужинать. Виельгорский по своей должности обязан был составить список лиц, которые пожелают идти к столу.

   - Я, право, не знаю... - начал Литта.

   - Да это как вы хотите, - пояснил Виельгорский, - раз вы приглашены, вы имеете право остаться...

   - Ну, господа, пожалуйте, - обратился князь Куракин к собравшимся.

   И в глубоком молчании все направились в соседнюю комнату, где уже собралась вся царская фамилия. Ближе всех к дверям стоял император. Каждый из входивших делал ему низкий поклон, а затем отходил влево, чтобы дать место следующим.

   Государь милостиво кивнул Литте, с тем же самым добрым выражением своего лица, всегда прекрасного в минуты хорошего расположения духа, какое тот знал в Гатчине.

   "Да, - подумал Литта, - он не изменился, он такой же, каким и был".

   Когда поклоны кончились, государь стал разговаривать то с тем, то с другим. Императрица Мария Федоровна села за партию бостона с князем Репниным, вице-канцлером Куракиным и графом Николаем Румянцевым. Она сидела на софе, государь - справа от нее, а великий князь Александр - рядом с отцом в кресле; далее великий князь Константин и прочие по чинам. Замужние великие княгини сидели по другую сторону императрицы, а великие княжны с госпожою Ливен за особым круглым столом занимались рукоделием.

   Разговор вел один государь. Ему или просто отвечали, или разъясняли подробности того, о чем он спрашивал. Кто раз сел, не мог уже подняться, и это несколько тяжелое требование этикета прекращалось, лишь когда приглашали к ужину.

   Стол был накрыт на небольшое число кувертов, и здесь, за этим столом, Павел Петрович явился тем же простым и любезным хозяином, каким бывал в Гатчине.

   Ужин кончился. Все снова перешли в другую комнату, но здесь уже стеснения не было. Всякий говорил, с кем хотел и как хотел.

   Литта, сидевший за ужином рядом с Куракиным, продолжал с ним начатый разговор о Мальтийском ордене. Он все еще не знал, зачем его призвали сюда, и решил, что это было просто знаком царской милости и внимания и что, вероятно, скоро придется откланяться и уехать. Однако, разговаривая с князем, он невольно следил глазами за государем - невольно потому, что это делали все, и он вместе с другими поддавался этому влечению.

   И вдруг он увидел, что государь остановил прямо на нем свой взгляд и как бы подозвал его к себе этим взглядом.

   Литта подошел к Павлу Петровичу. Государь ласково взглянул на него и, отводя его несколько в сторону, положил на его плечо руку, а затем с улыбкою проговорил:

   - Я смотрю на ваш красный супервест и думаю об одном странном совпадении: красный цвет вашего ордена - защитника и поборника монархии - избран, как нарочно, цветом Французской революции.

   - Может быть, это признак, что она погибает, - заметил Литта.

   - Она должна погибнуть, - подхватил Павел Петрович, - должна потому, что только самодержавная власть может быть истинною и справедливою, хотя бы вследствие того только, что самой ей желать нечего... А вы, - добавил он вдруг, - кажется, любите ваш красный цвет?

   - Я его ношу по установленной форме, - ответил Литта, удивляясь вопросу. - Впрочем, наш супервест очень красив...

   - И красное домино тоже, - сказал Павел Петрович как бы вскользь.

   "Красное домино? - подумал Литта. - Что же это, на что он намекает? Или он все знает?"

   И, давно изучив характер Павла, он понял, что с ним можно говорить только прямо и откровенно, и потому сразу ответил:

   - Ваше величество говорите о красном домино баронессы... Канних?

   - Да, кажется, так ее фамилия. Я все знаю, мой друг! Вот видите ли, когда я раз чувствую доверие к человеку, оно может подвергаться долгим испытаниям, пока я не разуверюсь. Вас я всегда знал за достойного рыцаря, и этого довольно.

   - Я думаю, и на этот раз ваше величество видели, что я остался тем же братом ордена...

   - Говорю вам, я все знаю, - перебил его государь. - У Зубова в числе переданных бумаг было и ваше дело...

   Литта опустил глаза и спокойно, молча ждал, что будет дальше.

   - Оно было разобрано генерал-прокурором.

   Литта посмотрел на Куракина, который с самым бесстрастным лицом следил теперь за ними, как будто и не подозревал ни о каком деле.

   - Какая все это была гадость! - продолжал Павел Петрович, горячась и повторяя не раз приходившие в голову Литты слова. - Какая гадость!.. Ваш камердинер сознался, что подложил письма, и повторил точь-в-точь все, как было, и согласно тому, как изложено в вашей записке. Это полное доказательство вашей невиновности, в которой, впрочем, я и не сомневался. - Государь протянул Литте руку.

   - Не знаю, как благодарить ваше величество, - ответил тот.

   - Не благодарите, не за что! - перебил Павел Петрович (по мере того как он начинал волноваться, он говорил все отрывистей, бросая отдельные фразы). - Мы виноваты за наши порядки, что держали вас так долго в незаслуженном подозрении... Я должник ваш теперь...

   - Ваше величество, я вознагражден уже возвратом вашего доверия.

   - Вы лишились ваших земель в Италии? - спросил Павел Петрович, сдвинув брови, как бы не замечая слов Литты.

   Граф печально опустил голову.

   - Я вам даю у себя командорство с десятью тысячами рублей годового дохода. Вы представите мне свои верительные грамоты, как посол Мальтийского ордена. Для решения вопроса об Острожской ординации и для заключения конвенции о ней с вами я уже назначил князя Куракина и графа Безбородко. Эта ординация поступит в ваше ведение... Довольны вы?..

   Литта тяжело вздохнул и еще ниже опустил свою красивую мужественную голову. Его осыпали милостями, делали его снова богатым человеком, но к чему все это было для него?

   Павел Петрович знал причину его грусти и следил за выражением его лица, и то, что на этом лице не показалось и признака радости при получении этих вещественных благ, видимо, доставило ему еще большее удовольствие. Он снова стал весел и, снова ласково положив руку на плечо Литте, тихо спросил:

   - Скажите, вы все еще любите ее?

   Невольная дрожь пробежала по всему телу Литты. Он не знал, что ответить.

   Государь отвел его еще дальше в сторону и еще тише заговорил с ним, так, чтобы никто не мог не только слышать, но и догадаться, о чем они говорят.

  

  - XXII. Приглашение ко двору

  

   Графиня Браницкая приехала навестить больную сестру, у которой бывала почти каждый день.

   Скавронская сидела в большом кресле с высокою спинкою, протянув свои маленькие ножки на низкую подушку бархатного табурета. Рядом на столике стояли банки и склянки с лекарствами. Няня с вечным своим чулком сидела поодаль.

   - Ну, здравствуй! Как ты себя чувствуешь? Лучше? - спросила Браницкая, целуя сестру. - Ну ничего, - протянула она успокоительно, вглядываясь в бледное, похудевшее личико графини Скавронской, - обойдется, Бог даст...

   Няня в это время украдкой сделала у себя на груди крестное знамение.

   Браницкая, видимо, старалась подбодрить больную, и Скавронская грустно улыбнулась, как бы понимая это старание ее.

   - Ах, Саша, все одно и то же! - тихо проговорила она, откладывая на столик книгу, которую читала. - Просто сил моих нет.

   - Как одно и то же? - подхватила Александра Васильевна, стараясь быть веселой и развеселить хоть немного сестру. - Помилуй, новостей у нас целый короб... Ты знаешь, - заговорила она с тем оживлением, с каким обыкновенно говорят с больными или рассказывают сказку детям, - генерал-губернатор Архаров велел от имени государя, думая этим сделать ему сюрприз, выкрасить в Петербурге все ворота и даже садовые заборы полосами черной, оранжевой и белой краски, на манер казенных шлагбаумов. Государь, узнав об этом "глупом", как он сказал, приказании, ужасно рассердился, и Архаров слетел с места. С ним вместе тоже выгнали со службы полицеймейстера Чулкова за его безобразные распоряжения, вследствие которых сено страшно вздорожало. И вот на них теперь ходит преуморительная карикатура... мне обещали достать ее, я привезу тебе... Нарисовано: Архаров лежит в гробу, выкрашенном полосами, как шлагбаумы, по четырем углам горят уличные фонари нового образца, а рядом стоит в полной форме Чулков, плачет и вытирает глаза сеном... и они ужасно похожи...

   Скавронская слушала рассеянно и даже не улыбнулась на рассказ сестры.

   - А это что у тебя? - меняя тон, вдруг спросила та, показывая на лежавший на столике билет.

   - Приглашение от двора - явиться в среду к завтраку... К высочайшему столу.

   Браницкая с некоторым удивлением взяла билет. Это было действительно приглашение статс-даме графине Скавронской.

   - Ты поедешь? - спросила она.

   - Нет, где же мне! - вздохнула Скавронская.

   - И не думай отказываться, - замахала на нее руками Браницкая, - и не думай! Ты знаешь, это особенная честь, и, если только тебя там не будет, я не знаю, что из этого выйдет. . Нынче такие строгости.

   - Да ведь я же больна совсем.

   - Хоть бы при смерти была, - перебила ее Браницкая. - Раз у государя сказано - нужно исполнить... Ты посмотри, что с конным полком делают... Нет, это и думать нельзя! - закачала она головою.

   - Да как же это, ваше сиятельство? - заговорила вдруг няня, молчавшая до сих пор. - Графинюшке и двинуться-то нельзя, и вдруг во дворец поезжай?

   - Такие уж порядки, няня. Хуже будет, если не поедет.

   - Господи, да зачем я им? - раздраженно протянула Екатерина Васильевна. - Зачем?

   - Ну, уж многое нынче делается, и не поймешь зачем, хотя, правда, всегда так выходит, что почему-нибудь оно и нужно. Но только не ехать тебе нельзя... Да ведь ты и не умирающая еще, слава Богу!

   - Полноте, ваше сиятельство! - опять вставила няня. - Краше в гроб кладут, право!

   - Ну, Бог даст, до гроба-то далеко еще! - заметила Александра Васильевна. - А ехать все-таки ты должна.

   - Ну, уж порядки, - ворчала няня, - где ж это видано, чтобы больного ребенка, - в пылу горячности она до сих пор еще называла так иногда свою графинюшку, - подымать чуть не с постели? Что же это? Какие ж времена настали, Господи?

   Скавронская в это время начала пристально всматриваться в лицо сестры.

   - Саша! - произнесла она, вдруг привставая. - У тебя что-то есть, ты неспроста приехала сегодня ко мне, ты словно готовишь меня к чему-то.

   Несмотря на то что они долгое время жили врозь, они не разучились понимать друг друга без слов так, как понимали в детстве, когда жили одною жизнью. Скавронская догадалась, что у сестры есть что-то, и по ее слишком оживленному лицу, и по разговору, более поспешному, чем обыкновенно, и вообще по глазам ее, по всему, - словом, она была уверена теперь, что Браницкая приехала ей сообщить что-то очень важное.

   - Саша, что такое? - переспросила она. - Есть ведь что-то?

   Сестра кивнула головою.

   - Ну, ну, говори, - вдруг оживилась Екатерина Васильевна, - говори! Что?

   - И очень хорошее! - ответила сестра. - Не могла ж я тебе так сразу бухнуть. Государь...

   - Что государь? - повторила графиня.

   Она вытянула шею, и сердце ее билось так сильно, что удары его были, казалось, слышны.

   Няня, испуганно глядя на нее, забеспокоилась и подошла к ней.

   - Желает вашего брака, - докончила Браницкая. Екатерина Васильевна снова откинулась беспомощно на спинку кресла и, слабо махнув рукой, проговорила:

   - Все-таки этого нельзя, это невозможно!

   - Возможно, - сказала Браницкая.

   Как ни осторожно подготовляла она сестру, она невольно испугалась действия, произведенного этим ее словом. Скавронская вся задрожала, голова ее закинулась, руки конвульсивно сжались.

   - Катя, опомнись, дорогая! - заговорила Александра Васильевна. - Что ты! Теперь, когда все, может быть, кончится благополучно, когда есть надежда, более чем надежда, и вдруг ты...

   Она боялась, что с сестрою сделается обморок или еще хуже что-нибудь.

   Но Скавронская вдруг закрыла лицо руками и прошептала отрывисто, нервно, нетерпеливо:

   - Говори, говори же, не мучь!

   - Слушай! Государь призвал его вечером во дворец к маленькому ужину. Ты знаешь, они видались в Гатчине, и там государь узнал его. Он давно уже рассказал ему все... И вот государь призвал его к себе, после ужина отвел в сторону и заговорил с ним. Он будет принят посланником. Потом ему дают командорство в десять тысяч рублей ежегодного дохода, потом государь напомнил ему один параграф их статута, - государь отлично знает этот статут, - по которому в орден могут быть приняты и женщины.

   Скавронская часто, но легко дышала, и давно не показывавшийся на ее щеках румянец начал покрывать их алою краской.

   - Ну, ну, - воскликнула она, удерживая свой дрожащий подбородок.

   - Кроме того, их устав, по которому они не могут вступить в брак, утвержден папою... значит, будет вполне законно, если папа сам даст разрешение и позволит, не в пример другим, жениться графу Литте...

   - Но разве он сделает это?

   - Государь сам будет просить папу об этом и обещал ничего не пожалеть, чтобы разрешение было дано; а для папы одной просьбы русского императора достаточно, чтобы все было сделано... Теперь, когда во Франции объявлено безверие господствующей религией, папа должен волей-неволей заискивать даже у православного государя.

   - Так ты думаешь, это возможно, Саша? - спросила Скавронская, уже не слушая высших государственных соображений сестры о затруднениях римского первосвященника и думая лишь об одном своем деле.

   - Да, возможно, я же тебе говорю.

   - Да откуда ты это все знаешь? Кто тебе рассказывал?

   - Он сам. Он был у меня такой радостный, веселый... он хотел ехать к тебе, но побоялся сам... просил меня съездить...

   - И любит? - вдруг спросила Екатерина Васильевна, сама не зная почему.

   - Ну вот! Ты теперь будешь еще в этом сомневаться! Скавронская привстала, пригнулась к сестре и, охватив ее шею руками, спрятала лицо у нее на груди.

   - Нет, Саша, это я так, - заговорила она, - я не знаю, но если б ты только знала, что со мной теперь!

   Няня стояла рядом растерянная.

   - Няня, - обернулась вдруг к ней графиня, - теперь я поеду на завтрак куда угодно.

   - Ты увидишься там с ним, - сказала Браницкая.

   - Да, нужно будет велеть приготовить платье, самое лучшее.

   - Только бриллиантов надевай поменьше. Государь не любит лишней роскоши.

   - О, да, да!.. Я все сделаю, что нужно, будь покойна! Но каков государь! Ведь это ангел, ангел!

   - Да, он очень добр к тебе! - со вздохом проговорила Браницкая, вспомнив все милости, которыми осыпала ее покойная государыня.

   - Нет, и не говори, - остановила ее Скавронская, - не говори!.. Это не царь, не император, это именно ангел, да...

   И она чувствовала в эту минуту такую любовь, преданность и умиление к государю, могучее слово которого возвращало ей жизнь, что вздох сестры показался ей святотатством, и она зажала ей рот поцелуем.

  

  - XXIII. Несчастье с баронессой

  

   Великодушный порыв раскаяния баронессы Канних держался недолго, то есть ровно до нового свидания с отцом Грубером.

   Иезуит ужаснулся тому, что она сделала, и опять очень ловко доказал ей неуместность ее поездки в Смольный и слишком большую поспешность. Он понимал, что для Литты со вступлением на престол императора Павла труднее всего было бы оправдаться именно от подозрения в каких-то отношениях с какою-то баронессой Канних. Камердинер мог сознаться Куракину, не выдав, впрочем, иезуитов, что он и сделал, так как они сумели запугать его на тот случай, если он вздумает впутать их в обвинение, и, наоборот, обещали свою помощь, если он не выдаст их. Ему нечего было особенно бояться русских властей, потому что он был иностранным подданным. Литта мог заплатить по распискам Абрама, достав денег при изменившихся новых обстоятельствах, но он мог быть потерян навсегда во мнении императора из-за сомнения последнего в вопросе об его отношениях с Канних. И вдруг эта главная опора рушилась теперь! Грубер чуть ли не призвал громы небесные на голову смущенной баронессы, и у нее недостало ни характера, ни сметки возразить отцу-иезуиту. Она снова оказалась в полной его власти, послушным орудием его. Но в то время, пока Грубер обдумывал новый план, каким образом устранить вредного для него человека, Литта был уже осыпан милостями государя, и, по крайней мере, теперь ему не были страшны никакие ухищрения лукавого иезуита.

   Государь ехал по Невскому в санях, рассерженный и недовольный: он только что встретил гвардейского офицера с муфтой и отправил его на гауптвахту.

   Привычка у офицеров гвардии выходить зимою с муфточками до того укоренилась в екатерининское время, что когда Павел I запретил их употребление, то казалось странным, удивительным и невозможным не то, что гвардейские офицеры пользовались чисто дамскою принадлежностью, но то, что им запрещали делать это.

   Дамы носили тогда такие фижмы, что когда они садились в карету, то по обеим сторонам в окна торчали их платья, не умещавшиеся внутри экипажа. Заметив это безобразие и зная, что только крутою мерою можно побороть рабскую склонность дам к велениям моды, Павел I приказал каждой даме при встрече с ним выходить на подножку кареты, что никак нельзя было сделать в огромных фижмах.

   Государь ехал по Невскому и поравнялся с огромною каретою, из обоих окон которой торчали безобразные фижмы.

   - Стой! - остановил Павел кучера.

   Один из стоявших на запятках кареты гайдуков, засуетившись, соскочил и, бросившись к дверям кареты, распахнул их.

   Несчастная дама билась в своих фижмах внутри кареты, торопясь, путаясь и от этого еще более лишая себя возможности выйти скорей. Наконец после нескольких отчаянных усилий ей удалось вырваться, причем платье ее затрещало в двух местах, и она, густо нарумяненная, показалась вне себя от испуга на подножке, оробела еще больше и соскочила на самый снег.

   Сцена была очень смешна, и, может быть, государь в другое время ограничился бы испугом дамы в виде наказания для нее, но неповиновение, которое он встречал сегодня с утра, вывело его из терпения.

   - Как фамилия? - спросил он даму.

   - Баронесса Канних, - ответила та, приседая на снегу. Павел наморщил брови - что-то знакомое было в этой фамилии.

   - В двадцать четыре часа из Петербурга! - приказал он и, обратившись к кучеру, добавил: - Пошел!

   Кучер дернул вожжами, и сани государя понеслись дальше.

  

  - XXIV. Завтрак

  

   Торжественно в своей золотой карете въезжал граф Литта в Петербург из Гатчины, куда несколько месяцев назад уехал почти беглецом, едва не опозоренный опутавшей его клеветой. Во дворце его ждала аудиенция, во время которой он должен был вручить свои верительные грамоты посла державного Мальтийского ордена. Но, кроме почета царской милости и возвышения, там, в этом дворце, его ждала теперь жизнь его, радость и счастье. Он знал, что увидится сегодня с нею, и увидится, как нареченный жених.

   Сидя в карете, Литта закрыл глаза и, забыв и о предстоящей аудиенции, и о своих грамотах, стал думать лишь о Скавронской и о свидании с нею. Потом он достал из кармана полученное только что, пред отъездом, письмо от Ветуса, чтобы еще раз перечесть его.

   "Дни Вашего испытания кончились, - писал старик. - Теперь Вы вступаете в период счастия, который уготован и здесь, на земле, для каждого человека. Всякий живущий имеет свое горе и свои радости. Дай Вам Бог, чтобы Ваша радость была так же сильна, как было трудно испытание. Любите свою будущую красавицу-жену - Вы заслужили право на нее... Будьте же счастливы и помните старика, с которым, может, увидитесь еще, но не скоро. Неотложные дела в других местах заставляют меня оставить Россию; когда это письмо дойдет до Вас, меня уже не будет в Петербурге".

   Под письмом стояла подпись бриллиантщика Шульца.

   Было довольно холодно, но Литта не чувствовал этого. Напротив, он распахнул шубу и при этом вспомнил о своем кресте и о цепи. Крест Ла Валеты блестел на его груди чудною игрою дорогих бриллиантов.

   Литта вспомнил, как два раза этот крест случайно предостерег его, и стал теперь всматриваться в него, не станут ли опять заметны буквы. Он взял в руки крест, повернул его к свету, и вдруг снова блеснула в нем таинственная надпись. Но только теперь она состояла из трех букв; первое "с" Литта не мог разобрать. Фигура мелких бриллиантиков ясно вырисовывалась в слово "ave" - что значило "здравствуй"; это было приветствие, пожелание, выражение радости. Литта тщательно стал разглядывать снова - не разглядит ли страшное слово предостережения "cave", но нет: крест сиял своим почти ослепительным блеском, и в нем ясно читалось приветствие.

   Скавронская приехала во дворец одна к назначенному часу. Подъезжая, она видела у большого подъезда золотую карету, в которой, вероятно, явился новый мальтийский посланник. Графиню провели на половину государыни, где она должна была представиться ее величеству и великим княжнам. Она еще была очень бледна и болезненно-худа, но признаков расстройства ее уже не было. С самого разговора с сестрою она словно вся ожила, стала другим человеком.

   "Однако какая я желтая! - подумала она, проходя мимо зеркала и заглядывая в него. - Впрочем, он и такою увидит меня с радостью, должен увидеть! А все-таки жаль!" - сейчас же мелькнуло у ней опять.

   Румян и белил она, не употреблявшая их никогда, не хотела положить и сегодня, несмотря на настояние модисток и сестры, приехавшей одевать ее.

   Няня пошла пешком к монастырю Св. Сергия (в двадцати верстах от Петербурга).

   Когда представление кончилось, графиня, сопровождая государыню и великих княжен, вместе с дежурною фрейлиною направилась в столовую. Оказалось, что она была приглашена к интимному завтраку царской семьи. Никого из посторонних, кроме нее, не было; мало того - ей сказали, что она на сегодня назначена дежурною статс-дамою.

   И тут-то сердце Екатерины Васильевны сжалось - вдруг она не увидит Литты, вдруг эти долгие минуты, которые кажутся ей часами и которые она считает с нетерпением, протянутся еще дольше и е г$7

   Но в это время двери с противоположной стороны столовой распахнулись, и своею быстрою походкой вошел государь. За ним следовали великий князь Александр, Кутайсов и граф Литта, который после аудиенции был приглашен к завтраку.

   Он не мог подойти к Скавронской, она не смела двинуться к нему - этикет, связывавший их, не позволял сделать это; но поклон, которым они обменялись издали, но выражение их лиц в эту минуту были замечены всеми. Вся царская семья знала, что присутствует при зарождающемся счастье двух людей, которым государь дарует это счастье и радость.

   Сели за стол.

   Ни Литта, ни Скавронская ничего не ели. Они, казалось, не замечали ничего - были не здесь, не на земле. Государь несколько раз взглядывал на них с улыбкою.

   - Я пью за вас, - проговорил он, - и за ваше будущее счастье, устроить которое я беру на себя...

  

  

  - Эпилог

  

   Прошло два года. Граф Литта был уже женат: папа дал разрешение на его брак, его долгие ожидания наконец сбылись, и несчастья кончились.

   Свадьба была отпразднована торжественно, в присутствии царской фамилии и всего Петербурга. Графиня Браницкая была посаженою матерью сестры. Но больше всех, искреннее всех радовалась счастью графини ее старушка-няня. Конюх Дмитрий оставил свою службу в кондитерской Гидля и, вспомнив свое старое дело, поступил снова кучера к графу. Нужно было видеть, с каким торжеством и величием сидел он, сияя радостью, на козлах, когда вез "молодых" из-под венца.

   "Молодые" поселились в бывшем богатом доме Скавронских, на Миллионной. Литта снова вступил в русскую службу и стал одним из приближенных императора Павла.

   Судьба Мальтийского ордена сильно изменилась. Достойный старец Роган умер, и на его место был избран великим магистром барон Гомпеш, в котором орден думал найти опору против враждебной республиканской Франции. Но вместе с тем орден приобрел могущественного покровителя в лице русского императора. Государю были поднесены титул протектора и знаки высшего креста. Вместе с этим получили орденское звание и некоторые из русских вельмож.

   В 1798 году Мальта была взята Наполеоном, отправлявшимся в экспедицию в Египет. Причиной этого были малодушие и неумение барона Гомпеша.

   Все