Толстой Лев Николаевич - Анна Каренина

p;   

   Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа, он говорил себе: "Так же краснел и вздрагивал я, считая все погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того, как испортил порученное мне дело сестры. И что ж? Теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь, как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен".

   Но прошло три месяца, и он не стал к этому равнодушен, и ему так же, как и в первые дни, было больно вспоминать об этом. Он не мог успокоиться, потому что он, так долго мечтавший о семейной жизни, так чувствовавший себя созревшим для нее, все-таки не был женат и был дальше, чем когда-нибудь, от женитьбы. Он болезненно чувствовал сам, как чувствовали все его окружающие, что нехорошо в его года человеку единому быти. Он помнил, как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым он любил поговорить: "Что, Николай! хочу жениться", и как Николай поспешно отвечал, как о деле, в котором не может быть никакого сомнения: "И давно пора, Константин Дмитрич". Но женитьба теперь стала от него дальше, чем когда-либо. Место было занято, и, когда он теперь в воображении ставил на это место кого-нибудь из своих знакомых девушек, он чувствовал, что это было совершенно невозможно. Кроме того, воспоминание об отказе и о роли, которую он играл при этом, мучало его стыдом. Сколько он ни говорил себе, что он тут ни в чем не виноват, воспоминание это, наравне с другими такого же рода стыдными воспоминаниями, заставляло его вздрагивать и краснеть. Были в его прошедшем, как у всякого человека, сознанные им дурные поступки, за которые совесть должна была бы мучать его; но воспоминание о дурных поступках далеко не так мучало его, как эти ничтожные, но стыдные воспоминания. Эти раны никогда не затягивались. И наравне с этими воспоминаниями стояли теперь отказ и то жалкое положение, в котором он должен был представляться другим в этот вечер. Но время и работа делали свое. Тяжелые воспоминания более и более застилались для него невидными, но значительными событиями деревенской жизни. С каждою неделей он все реже вспоминал о Кити. Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла или выходит на днях замуж, надеясь, что такое известие, как выдергиванье зуба, совсем вылечит его.

   Между тем пришла весна, прекрасная, дружная, без ожидания и обманов весны, одна из тех редких весен, которым вместе радуются растения, животные и люди. Эта прекрасная весна еще более возбудила Левина и утвердила его в намерении отречься от всего прежнего, с тем чтоб устроить твердо и независимо свою одинокую жизнь. Хотя многие из тех планов, с которыми он вернулся в деревню, и не были им исполнены, однако самое главное, чистота жизни была соблюдена им. Он не испытывал того стыда, который обыкновенно мучал его после падения, и он мог смело смотреть в глаза людям. Еще в феврале он получил письмо от Марьи Николаевны о том, что здоровье брата Николая становится хуже, но что он не хочет лечиться, и вследствие этого письма Левин ездил в Москву к брату и успел уговорить его посоветоваться с доктором и ехать на воды за границу. Ему так хорошо удалось уговорить брата и дать ему взаймы денег на поездку, не раздражая его, что в этом отношении он был собой доволен. Кроме хозяйства, требовавшего особенного внимания весною, кроме чтения, Левин начал этою зимой еще сочинение о хозяйстве, план которого состоял в том, чтобы характер рабочего в хозяйстве был принимаем за абсолютное данное, как климат и почва, и чтобы, следовательно, все положения науки о хозяйстве выводились не из одних данных почвы и климата, но из данных почвы, климата и известного неизменного характера рабочего. Так что, несмотря на уединение или вследствие уединения, жизнь его была чрезвычайно наполнена, и только изредка он испытывал неудовлетворенное желание сообщения бродящих у него в голове мыслей кому-нибудь, кроме Агафьи Михайловны, хотя и с нею ему случалось нередко рассуждать о физике, теории хозяйства и в особенности о философии; философия составляла любимый предмет Агафьи Михайловны.

   Весна долго не открывалась. Последние недели поста стояла ясная, морозная погода. Днем таяло на солнце, а ночью доходило до семи градусов; наст был такой, что на возах ездили без дороги. Пасха была на снегу. Потом вдруг, на второй день Святой, понесло теплым ветром, надвинулись тучи, и три дня и три ночи лил бурный и теплый дождь. В четверг ветер затих, и надвинулся густой серый туман, как бы скрывая тайны совершавшихся в природе перемен. В тумане полились воды, затрещали и сдвинулись льдины, быстрее двинулись мутные, вспенившиеся потоки, и на самую Красную Горку, с вечера, разорвался туман, тучи разбежались барашками, прояснело, и открылась настоящая весна. Наутро поднявшееся яркое солнце быстро съело тонкий ледок, подернувший воды, и весь теплый воздух задрожал от наполнивших его испарений отжившей земли. Зазеленела старая и вылезающая иглами молодая трава, надулись почки калины, смородины и липкой спиртовой березы, и на обсыпанной золотым светом лозине загудела выставленная облетавшаяся пчела. Залились невидимые жаворонки над бархатом зеленей и обледеневшим жнивьем, заплакали чибисы над налившимися бурою неубравшеюся водой низами и болотами, и высоко пролетели с весенним гоготаньем журавли и гуси. Заревела на выгонах облезшая, только местами еще не перелинявшая скотина, заиграли кривоногие ягнята вокруг теряющих волну блеющих матерей, побежали быстроногие ребята по просыхающим, с отпечатками босых ног тропинкам, затрещали на пруду веселые голоса баб с холстами, и застучали по дворам топоры мужиков, налаживающих сохи и бороны. Пришла настоящая весна.

  

  

   Левин надел большие сапоги и в первый раз не шубу, а суконную поддевку, и пошел по хозяйству, шагая через ручьи, режущие глаза своим блеском на солнце, ступая то на ледок, то в липкую грязь.

   Весна - время планов и предположений. И, выйдя на двор, Левин, как дерево весною, еще не знающее, куда и как разрастутся его молодые побеги и ветви, заключенные в налитых почках, сам не знал хорошенько, за какие предприятия в любимом его хозяйстве он примется теперь, но чувствовал, что он полон планов и предположений самых хороших. Прежде всего он прошел к скотине. Коровы были выпущены на варок и, сияя перелинявшею гладкою шерстью, пригревшись на солнце, мычали, просясь в поле. Полюбовавшись знакомыми ему до малейших подробностей коровами, Левин велел выгнать их в поле, а на варок выпустить телят. Пастух весело побежал собираться в поле. Бабы-скотницы, подбирая поневы, босыми, еще белыми, не загоревшими ногами шлепая по грязи, с хворостинами бегали за мычавшими, ошалевшими от весенней радости телятами, загоняя их на двор.

   Полюбовавшись на приплод нынешнего года, который был необыкновенно хорош, - ранние телята были с мужицкую корову, Павина дочь, трех месяцев, была ростом с годовых, - Левин велел вынести им наружу корыто и задать сено за решетки. Но оказалось, что на не употребляемом зимой варке сделанные с осени решетки были поломаны. Он послал за плотником, который по наряду должен был работать молотилку. Но оказалось, что плотник чинил бороны, которые должны были быть починены еще с масленицы. Это было очень досадно Левину. Досадно было, что повторялось это вечное неряшество хозяйства, против которого он столько лет боролся всеми своими силами. Решетки, как он узнал, ненужные зимой, были перенесены в рабочую конюшню и там поломаны, так как они и были сделаны легко, для телят. Кроме того, из этого же оказывалось, что бороны и все земледельческие орудия, которые велено было осмотреть и починить еще зимой и для которых нарочно взяты были три плотника, были не починены, и бороны все-таки чинили, когда надо было ехать скородить. Левин послал за приказчиком, но тотчас и сам пошел отыскивать его. Приказчик, сияя так же, как и всь в этот день, в обшитом мерлушкой тулупчике шел с гумна, ломая в руках соломинку.

   - Отчего плотник не на молотилке?

   - Да я хотел вчера доложить: бороны починить надо. Ведь вот пахать.

   - Да зимой-то что ж?

   - Да вам насчет чего угодно плотника?

   - Где решетки с телячьего двора?

   - Приказал снести на места. Что прикажете с этим народом! - сказал приказчик, махая рукой.

   - Не с этим народом, а с этим приказчиком!- сказал Левин, вспыхнув. - Ну для чего я вас держу! - закричал он. Но вспомнив, что этим не поможешь, остановился на половине речи и только вздохнул. - Ну что, сеять можно? - спросил он, помолчав.

   - За Туркиным завтра или послезавтра можно будет.

   - А клевер?

   - Послал Василия с Мишкой, рассевают. Не знаю только, пролезут ли: топко.

   - На сколько десятин?

   - На шесть.

   - Отчего же не все? - вскрикнул Левин.

   Что клевер сеяли только на шесть, а не на двадцать десятин, это было еще досаднее. Посев клевера, и по теории и по собственному его опыту, бывал только тогда хорош, когда сделан как можно раньше, почти по снегу. И никогда Левин не мог добиться этого.

   - Народу нет. Что прикажете с этим народом делать? Трое не приходили. Вот и Семен...

   - Ну, вы бы отставили от соломы.

   - Да я и то отставил.

   - Где же народ?

   - Пятеро компот делают (это значило компост) Четверо овес пересыпают; как бы не тронулся, Константин Дмитрич.

   Левин очень хорошо знал, что "как бы не тронулся" значило, что семенной английский овес уже испортили, - опять не сделали того, что он приказывал.

   - Да ведь я говорил еще постом, трубы!.. - вскрикнул он.

   - Не беспокойтесь, все сделаем вовремя.

   Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали его лопатами, тогда как можно было спустить его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и день был так хорош, что нельзя было сердиться.

   - Игнат!- крикнул он кучеру, который с засученными рукавами у колодца обмывал коляску. - Оседлай мне...

   - Кого прикажете?

   - Ну, хоть Колпика.

   - Слушаю-с.

   Пока седлали лошадь, Левин опять подозвал вертевшегося на виду приказчика, чтобы помириться с ним, и стал говорить ему о предстоящих весенних работах и хозяйственных планах.

   Возку навоза начать раньше, чтобы до раннего покоса все было кончено. А плугами пахать без отрыву дальнее поле, так, чтобы продержать его черным паром. Покосы убрать все не исполу, а работниками.

   Приказчик слушал внимательно и, видимо, делал усилия, чтоб одобрять предположения хозяина; но он все-таки имел столь знакомый Левину и всегда раздражающий его безнадежный и унылый вид. Вид этот говорил: все это хорошо, да как бог даст.

   Ничто так не огорчало Левина, как этот тон. Но такой тон был общий у всех приказчиков, сколько их у него ни перебывало. У всех было то же отношение к его предположениям, и потому он теперь уже не сердился, но огорчался и чувствовал себя еще более возбужденным для борьбы с этою какою-то стихийною силой, которую он иначе не умел назвать, как "что бог даст", и которая постоянно противопоставлялась ему.

   - Как успеем, Константин Дмитрич, - сказал приказчик.

   - Отчего же не успеете?

   - Рабочих надо непременно нанять еще человек пятнадцать. Вот не приходят. Нынче были, по семидесяти рублей на лето просят.

   Левин замолчал. Опять противопоставлялась эта сила. Он знал, что, сколько они ни пытались, они не могли нанять больше сорока, тридцати семи, тридцати восьми рабочих за настоящую цену; сорок нанимались, а больше нет. Но все-таки он не мог не бороться.

   - Пошлите в Суры, в Чефировку, если не придут. Надо искать.

   - Послать пошлю, - уныло сказал Василий Федорович. - Да вот и лошади слабы стали.

   - Прикупим. Да ведь я знаю, - прибавил он смеясь, - вы все поменьше да похуже; но я нынешний год уж не дам вам по-своему делать. Все буду сам.

   - Да вы и то, кажется, мало спите. Нам веселей, как у хозяина на глазах...

   - Так за Березовым Долом рассевают клевер? Поеду посмотрю, сказал он, садясь на маленького буланого Колпика, подведенного кучером.

   - Через ручей не проедете, Константин Дмитрич, - крикнул кучер.

   - Ну, так лесом.

   И бойкою иноходью доброй застоявшейся лошадки, похрапывающей над лужами и попрашивающей поводья, Левин поехал по грязи двора за ворота и в поле.

   Если Левину весело было на скотном и житном дворах, то ему еще стало веселее в поле. Мерно покачиваясь на иноходи доброго конька, впивая теплый со свежестью запах снега и воздуха при проезде через лес по оставшемуся кое-где праховому, осовывавшемуся снегу с расплывшими следами, он радовался на каждое свое дерево с оживавшим на коре его мохом и с напухшими почками. Когда он выехал за лес, пред ним на огромном пространстве раскинулись ровным бархатным ковром зеленя, без одной плешины и вымочки, только кое-где в лощинах запятнанные остатками тающего снега. Его не рассердили ни вид крестьянской лошади и стригуна, топтавших его зеленя (он велел согнать их встретившемуся мужику), ни насмешливый и глупый ответ мужика Ипата, которого он встретил и спросил: "Что, Ипат, скоро сеять?" - "Надо прежде вспахать, Константин Дмитрич", - отвечал Ипат. Чем дальше он ехал, тем веселее ему становилось, и хозяйственные планы один лучше другого представлялись ему: обсадить все поля лозинами по полуденным линиям, так чтобы не залеживался снег под ними; перерезать на шесть полей навозных и три запасных с травосеянием, выстроить скотный двор на дальнем конце поля и вырыть пруд, а для удобрения устроить переносные загороды для скота. И тогда триста десятин пшеницы, сто картофеля и сто пятьдесят клевера и ни одной истощенной десятины.

   С такими мечтами, осторожно поворачивая лошадь межами, чтобы не топтать свои зеленя, он подъехал к работникам, рассевавшим клевер. Телега с семенами стояла не на рубеже, а на пашне, и пшеничная озимь была изрыта колесами и ископана лошадью. Оба работника сидели на меже, вероятно раскуривая общую трубку. Земля в телеге, с которою смешаны были семена, была не размята, а слежалась или смерзлась комьями. Увидав хозяина, Василий-работник пошел к телеге, а Мишка принялся рассекать. Это было нехорошо, но на рабочих Левин редко сердился. Когда Василий подошел, Левин велел ему отвесть лошадь на рубеж.

   - Ничего, сударь, затянет, - отвечал Василий.

   - Пожалуйста, не рассуждай, - сказал Левин, - а делай, что говорят.

   - Слушаю-с, - ответил Василий и взялся за голову лошади. - А уж сев, Константин Дмитрич, - сказал он, заискивая, - первый сорт. Только ходить страсть! По пудовику на лапте волочишь.

   - А отчего у вас земля непросеянная? - сказал Левин.

   - Да мы разминаем, - отвечал Василий, набирая семян и в ладонях растирая землю.

   Василий не был виноват, что ему насыпали непросеянной земли, но все-таки было досадно.

   Уж не раз испытав с пользою известное ему средство заглушать свою досаду и все, кажущееся дурным, сделать опять хорошим, Левин и теперь употребил это средство. Он посмотрел, как шагал Мишка, ворочая огромные комья земли, налипавшей на каждой ноге, слез с лошади, взял у Василья севалку и пошел рассекать.

   - Где ты остановился?

   Василий указал на метку ногой, и Левин пошел, как умел, высевать землю с семенами. Ходить было трудно, как по болоту, и Левин, пройдя леху, запотел и, остановившись, отдал севалку.

   - Ну, барин, на лето чур меня не ругать за эту леху, - сказал Василий.

   - А что? - весело сказал Левин, чувствуя уже действительность употребленного средства.

   - Да вот посмотрите на лето. Отличится. Вы гляньте-ка, где я сеял прошлую весну. Как рассадил! Ведь я, Константин Дмитрич, кажется, вот как отцу родному стараюсь. Я и сам не люблю дурно делать и другим не велю. Хозяину хорошо, и нам хорошо. Как глянешь вон, - сказал Василий, указывая на поле, - сердце радуется.

   - А хороша весна, Василий.

   - Да уж такая весна, старики не запомнят. Я вот дома был, там у нас старик тоже пшеницы три осминника посеял. Так сказывает, ото ржей не отличишь.

   - А вы давно стали сеять пшеницу?

   - Да вы ж научили позалетошный год; вы же мне две меры пожертвовали. Четверть продали, да три осминника посеяли.

   - Ну, смотри же, растирай комья-то, - сказал Левин, подходя к лошади, - да за Мишкой смотри. А хороший будет всход, тебе по пятидесяти копеек за десятину.

   - Благодарим покорно. Мы вами, кажется, и так много довольны.

   Левин сел на лошадь и поехал на поле, где был прошлогодний клевер, и на то, которое плугом было приготовлено под яровую пшеницу.

   Всход клевера по жнивью был чудесный. Он уж весь отжил и твердо зеленел из-за посломанных прошлогодних стеблей пшеницы. Лошадь вязла по ступицу, и каждая нога ее чмокала, вырываясь из полуоттаявшей земли. По плужной пахоте и вовсе нельзя было проехать: только там и держало, где был ледок, а в оттаявших бороздах нога вязла выше ступицы. Пахота была превосходная; через два дня можно будет бороновать и сеять. Все было прекрасно, все было весело. Назад Левин поехал через ручей, надеясь, что вода сбыла. И действительно, он переехал и вспугнул двух уток. "Должны быть и вальдшнепы", - подумал он и как раз у поворота к дому встретил лесного караульщика, который подтвердил его предположение о вальдшнепах.

   Левин поехал рысью домой, чтоб успеть пообедать и приготовить ружье к вечеру.

  

  

   Подъезжая домой в самом веселом расположении духа, Левин услыхал колокольчик со стороны главного подъезда к дому.

   "Да, это с железной дороги, - подумал он, - самое время московского поезда... Кто бы это? Что, если это брат Николай? Он ведь сказал: может быть, уеду на воды, а может быть, к тебе приеду". Ему страшно и неприятно стало в первую минуту, что присутствие брата Николая расстроит это его счастливое весеннее расположение. Но ему стало стыдно за это чувство, и тотчас же он как бы раскрыл свои душевные объятия и с умиленною радостью ожидал и желал теперь всею душой, чтоб это был брат. Он тронул лошадь и, выехав за акацию, увидал подъезжавшую омскую тройку с железнодорожной станции и господина в шубе. Это не был брат. "Ах, если бы кто-нибудь приятный человек, с кем бы поговорить", - подумал он.

   - А!- радостно прокричал Левин, поднимая обе руки кверху. - Вот радостный-то гость! Ах, как я рад тебе!- вскрикнул он, узнав Степана Аркадьича.

   "Узнаю верно, вышла ли, или когда выходит замуж", - подумал он.

   И в этот прекрасный весенний день он почувствовал, что воспоминанье о ней совсем не больно ему.

   - Что, не ждал?- сказал Степан Аркадьич, вылезая из саней, с комком грязи на переносице, на щеке и брови, но сияющий весельем и здоровьем. - Приехал тебя видеть - раз, - сказал он, обнимая и целуя его, - на тяге постоять - два, и лес в Ергушове продать - три.

   - Прекрасно! А какова весна? Как это ты на санях доехал?

   - В телеге еще хуже, Константин Дмитрич, - отвечал знакомый ямщик.

   - Ну, я очень, очень рад тебе, - искренно улыбаясь детски-радостною улыбкою, сказал Левин.

   Левин провел своего гостя в комнату для приезжих, куда и были внесены вещи Степана Аркадьича: мешок, ружье в чехле, сумка для сигар, и, оставив его умываться и переодеваться, сам пока прошел в контору сказать о пахоте и клевере. Агафья Михайловна, всегда очень озабоченная честью дома, встретила его в передней вопросами насчет обеда.

   - Как хотите делайте, только поскорей, - сказал он и пошел к приказчику.

   Когда он вернулся, Степан Аркадьич, вымытый, расчесанный и сияя улыбкой, выходил из своей двери, и они вместе пошли наверх.

   - Ну, как я рад, что добрался до тебя! Теперь я пойму, в чем состоят те таинства, которые ты тут совершаешь. Но нет, право, я завидую тебе. Какой дом, как славно все! Светло, весело, - говорил Степан Аркадьич, забывая, что не всегда бывает весна и ясные дни, как нынче. - И твоя нянюшка какая прелесть! Желательнее было бы хорошенькую горничную в фартучке; но с твоим монашеством и строгим стилем - это очень хорошо.

   Степан Аркадьич рассказал много интересных новостей и в особенности интересную для Левина новость, что брат его Сергей Иванович собирался на нынешнее лето к нему в деревню.

   Ни одного слова Степан Аркадьич не сказал про Кити и вообще Щербацких; только передал поклон жены. Левин был ему благодарен за его деликатность и был очень рад гостю. Как всегда, у него за время его уединения набралось пропасть мыслей и чувств, которых он не мог передать окружающим, и теперь он изливал в Степана Аркадьича и поэтическую радость весны, и неудачи и планы хозяйства, и мысли и замечания о книгах, которые он читал, и в особенности идею своего сочинения, основу которого, хотя он сам не замечал этого, составляла критика всех старых сочинений о хозяйстве. Степан Аркадьич, всегда милый, понимающий все с намека, в этот приезд был особенно мил, и Левин заметил в нем еще новую, польстившую ему черту уважения и как будто нежности к себе.

   Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед был особенно хорош, имели своим последствием только то, что оба проголодавшиеся приятеля, подсев к закуске, наелись хлеба с маслом, полотка и соленых грибов, и еще то, что Левин велел подавать суп без пирожков, которыми повар хотел особенно удивить гостя. Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к другим обедам, все находил превосходным: и травник, и хлеб, и масло, и особенно полоток, и грибки, и крапивные щи, и курица под белым соусом, и белое крымское вино - все было превосходно и чудесно.

   - Отлично, отлично, - говорил он, закуривая толстую папиросу после жаркого. - Я к тебе точно с парохода после шума и тряски на тихий берег вышел. Так ты говоришь, что самый элемент рабочего должен быть изучаем и руководить в выборе приемов хозяйства. Я ведь в этом профан; но мне кажется, что теория и приложение ее будет иметь влияние и на рабочего.

   - Да, но постой: я говорю не о политической экономии, я говорю о науке хозяйства. Она должна быть как естественные науки и наблюдать данные явления и рабочего с его экономическим, этнографическим...

   В это время вошла Агафья Михайловна с вареньем.

   - Ну, Агафья Михайловна, - сказал ей Степан Аркадьич, целуя кончики своих пухлых пальцев, - какой полоток у вас, какой травничок!.. А что, не пора ли, Костя? - прибавил он.

   Левин взглянул в окно на спускавшееся за оголенные макуши леса солнце.

   - Пора, пора, - сказал он. - Кузьма, закладывать линейку!- и побежал вниз.

   Степан Аркадьич, сойдя вниз, сам аккуратно снял парусинный чехол с лакированного ящика и, отворив его, стал собирать свое дорогое, нового фасона ружье. Кузьма, уже чуявший большую дачу на водку, не отходил от Степана Аркадьича и надевал ему и чулки и сапоги, что Степан Аркадьич охотно предоставлял ему делать.

   - Прикажи, Костя, если приедет Рябинин-купец - я ему велел нынче приехать, - принять и подождать...

   - А ты разве Рябинину продаешь лес?

   - Да, ты разве знаешь его?

   - Как же, знаю. Я с ним имел дела "положительно и окончательно".

   - Степан Аркадьич засмеялся. "Окончательно и положительно" были любимые слова купца.

   - Да, он удивительно смешно говорит. Поняла, куда хозяин идет!прибавил он, потрепав рукой Ласку, которая, повизгивая, вилась около Левина и лизала то его руку, то его сапоги и ружье.

   Долгуша стояла уже у крыльца, когда они вышли.

   - Я велел заложить, хотя недалеко; а то пешком пройдем?

   - Нет, лучше поедем, - сказал Степан Аркадьич, подходя к долгуше. Он сел, обвернул себе ноги тигровым пледом и закурил сигару. - Как это ты не куришь! Сигара - это такое не то что удовольствие, а венец и признак удовольствия. Вот это жизнь! Как хорошо! Вот бы как я желал жить!

   - Да кто же тебе мешает? - улыбаясь, сказал Левин.

   - Нет, ты счастливый человек. Все, что ты любишь, у тебя есть. Лошадей любишь - есть, собаки - есть, охота - есть, хозяйство - есть.

   - Может быть, оттого, что я радуюсь тому, что у меня есть, и не тужу о том, чего нету, - сказал Левин, вспомнив о Кити.

   Степан Аркадьич понял, поглядел на него, но ничего не сказал.

   Левин был благодарен Облонскому за то, что тот со своим всегдашним тактом, заметив, что Левин боялся разговора о Щербацких, ничего не говорил о них; но теперь Левину уже хотелось узнать то, что его так мучало, но он не смел заговорить.

   - Ну что, твои дела как? - сказал Левин, подумав о том, как нехорошо с его стороны думать только о себе.

   Глаза Степана Аркадьича весело заблестели.

   - Ты ведь не признаешь, чтобы можно было любить калачи, когда есть отсыпной паек, - по-твоему, это преступление; а я не признаю жизни без любви, - сказал он, поняв по-своему вопрос Левина. - Что ж делать, я так сотворен. И право, так мало делается этим кому-нибудь зла, а себе столько удовольствия...

   - Что ж, или новое что-нибудь? - спросил Левин.

   - Есть, брат! Вот видишь ли, ты знаешь тип женщин оссиановских... женщин, которых видишь во сне... Вот эти женщины бывают наяву... и эти женщины ужасны. Женщина, видишь ли, это такой предмет, что, сколько ты ни изучай ее, все будет совершенно новое.

   - Так уж лучше не изучать.

   - Нет. Какой-то математик сказал, что наслаждение не в открытии истины, но в искании ее.

   Левин слушал молча, и, несмотря на все усилия, которые он делал над собой, он никак не мог перенестись в душу своего приятеля и понять его чувства и прелести изучения таких женщин.

  

  

   Место тяги было недалеко над речкой в мелком осиннике. Подъехав к лесу, Левин слез и провел Облонского на угол мшистой и топкой полянки, уже освободившейся от снега. Сам он вернулся на другой край к двойняшке-березе и, прислонив ружье к развилине сухого нижнего сучка, снял кафтан, перепоясался и попробовал свободы движений рук.

   Старая, седая Ласка, ходившая за ними следом, села осторожно против него и насторожила уши. Солнце спускалось за крупный лес; и на свете зари березки, рассыпанные по осиннику, отчетливо рисовались своими висящими ветвями с надутыми, готовыми лопнуть почками.

   Из частого лесу, где оставался еще снег, чуть слышно текла еще извилистыми узкими ручейками вода. Мелкие птицы щебетали и изредка пролетали с дерева на дерево.

   В промежутках совершенной тишины слышен был шорох прошлогодних листьев, шевелившихся от таянья земли и от росту трав.

   "Каково! Слышно и видно, как трава растет!" - сказал себе Левин, заметив двинувшийся грифельного цвета мокрый осиновый лист подле иглы молодой травы. Он стоял, слушал и глядел вниз, то на мокрую мшистую землю, то на прислушивающуюся Ласку, то на расстилавшееся пред ним под горою море оголенных макуш леса, то на подернутое белыми полосками туч тускневшее небо. Ястреб, неспешно махая крыльями, пролетел высоко над дальним лесом; другой точно так же пролетел в том же направлении и скрылся. Птицы все громче и хлопотливее щебетали в чаще. Недалеко заухал филин, и Ласка, вздрогнув, переступила осторожно несколько шагов и, склонив набок голову, стала прислушиваться. Из-за речки послышалась кукушка. Она два раза прокуковала обычным криком, а потом захрипела, заторопилась и запуталась.

   - Каково! уж кукушка!- сказал Степан Аркадьич, выходя из-за куста.

   - Да, я слышу, - отвечал Левин, с неудовольствием нарушая тишину леса своим неприятным самому себе голосом. - Теперь скоро.

   Фигура Степана Аркадьича опять зашла за куст, и Левин видел только яркий огонек спички, вслед за тем заменившийся красным углем папиросы и синим дымком.

   Чик! чик! - щелкнули взводимые Степаном Аркадьичем курки.

   - А это что кричит? - спросил Облонский, обращая внимание Левина на протяжное гуканье, как будто тонким голоском, шаля, ржал жеребенок.

   - А, это не знаешь? Это заяц-самец. Да будет говорить! Слушай, летит! - почти вскрикнул Левин, взводя курки.

   Послышался дальний, тонкий свисток и, ровно в тот обычный такт, столь знакомый охотнику, чрез две секунды, - другой, третий, и за третьим свистком уже слышно стало хорканье.

   Левин кинул глазами направо, налево, и вот пред ним на мутно-голубом небе, над сливающимися нежными побегами макушек осин показалась летящая птица. Она летела прямо на него: близкие звуки хорканья, похожие на равномерное наддирание тугой ткани, раздались над самым ухом; уже виден был длинный нос и шея птицы, и в ту минуту, как Левин приложился, из-за куста, где стоял Облонский, блеснула красная молния; птица, как стрела, спустилась и взмыла опять кверху. Опять блеснула молния, и послышался удар; и, трепля крыльями, как бы стараясь удержаться на воздухе, птица остановилась, постояла мгновенье и тяжело шлепнулась о топкую землю.

   - Неужели промах? - крикнул Степан Аркадьич, которому из-за дыму не видно было.

   - Вот он! - сказал Левин, указывая на Ласку, которая, подняв одно ухо и высоко махая кончиком пушистого хвоста, тихим шагом, как бы желая продлить удовольствие и как бы улыбаясь, подносила убитую птицу к хозяину. - Ну, я рад, что тебе удалось, - сказал Левин, вместе с тем уже испытывая чувство зависти, что не ему удалось убить этого вальдшнепа.

   - Скверный промах из правого ствола, - отвечал Степан Аркадьич, заряжая ружье. - Шш... летит.

   Действительно, послышались пронзительные, быстро следовавшие один за другим свистки. Два вальдшнепа, играя и догоняя друг друга и только свистя, а не зоркая, налетели на самые головы охотников. Раздались четыре выстрела, и, как ласточки, вальдшнепы дали быстрый заворот и исчезли из виду. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Тяга была прекрасная. Степан Аркадьич убил еще две штуки и Левин двух, из которых одного не нашел. Стало темнеть. Ясная серебряная Венера низко на западе уже сияла из-за березок своим нежным блеском, и высоко на востоке уже переливался своими красными огнями мрачный Арктурус. Над головой у себя Левин ловил и терял звезды Медведицы. Вальдшнепы уже перестали летать; но Левин решил подождать еще, пока видная ему ниже сучка березы Венера перейдет выше его и когда ясны будут везде звезды Медведицы. Венера перешла уже выше сучка, колесница Медведицы с своим дышлом была уже вся видна на темно-синем небе, но он все еще ждал.

   - Не пора ли? - сказал Степан Аркадьич.

   В лесу уже было тихо, и ни одна птичка не шевелилась.

   - Постоим еще, - отвечал Левин.

   - Как хочешь.

   Они стояли теперь шагах в пятнадцати друг от друга.

   - Стива! - вдруг неожиданно сказал Левин, - что ж ты мне не скажешь, вышла твоя свояченица замуж или когда выходит?

   Левин чувствовал себя столь твердым и спокойным, что никакой ответ, он думал, не мог бы взволновать его.

   Но он никак не ожидал того, что отвечал Степан Аркадьич.

   - И не думала и не думает выходить замуж, а она очень больна, и доктора послали ее за границу. Даже боятся за ее жизнь.

   - Что ты! - вскрикнул Левин. - Очень больна? Что же с ней? Как она...

   В то время, как они говорили это, Ласка, насторожив уши, оглядывалась вверх на небо и укоризненно на них.

   "Вот нашли время разговаривать, - думала она. - А он летит... Вот он, так и есть. Прозевают..." - думала Ласка.

   Но в это самое мгновенье оба вдруг услыхали пронзительный свист, который как будто стегнул их по уху, и оба вдруг схватились за ружья, и две молнии блеснули, и два удара раздались в одно и то же мгновение. Высоко летевший вальдшнеп мгновенно сложил крылья и упал в чащу, пригибая тонкие побеги.

   - Вот отлично! Общий!- вскрикнул Левин и побежал с Лаской в чащу отыскивать вальдшнепа. "Ах да, о чем это неприятно было? - вспоминал он. - Да, больна Кити... Что ж делать, очень жаль", - думал он.

   - А, нашла! Вот умница, - сказал он, вынимая изо рта Ласки теплую птицу и кладя ее в полный почти ягдташ. - Нашел, Стива! - крикнул он.

  

  

   Возвращаясь домой, Левин расспросил все подробности о болезни Кити и планах Щербацких, и, хотя ему совестно бы было признаться в этом, то, что он узнал, было приятно ему. Приятно и потому, что была еще надежда, и еще более приятно потому, что больно было ей, той, которая сделала ему так больно. Но когда Степан Аркадьич начал говорить о причинах болезни Кити и упомянул имя Вронского, Левин перебил его:

   - Я не имею никакого права знать семейные подробности, по правде сказать, и никакого интереса.

   Степан Аркадьич чуть заметно улыбнулся, уловив мгновенную и столь знакомую ему перемену в лице Левина, сделавшегося столь же мрачным, сколько он был весел минуту тому назад.

   - Ты уже совсем кончил о лесе с Рябининым? - спросил Левин.

   - Да, кончил. Цена прекрасная, тридцать восемь тысяч. Восемь вперед, а остальные на шесть лет. Я долго с этим возился. Никто больше не давал.

   - Это значит, ты даром отдал лес, - мрачно сказал Левин.

   - То есть почему же даром? - с добродушною улыбкой сказал Степан Аркадьич, зная, что теперь все будет нехорошо для Левина.

   - Потому, что лес стоит по крайней мере пятьсот рублей за десятину, - отвечал Левин.

   - Ах, эти мне сельские хозяева! - шутливо сказал Степан Аркадьич. - Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!.. А как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я все расчел, - сказал он, - и лес очень выгодно продан, так что я боюсь, как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, - сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости его сомнений, - а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а он дал мне по двести рублей.

   Левин презрительно улыбнулся. "Знаю, - подумал он, - эту манеру не одного его, но и всех городских жителей, которые, побывав раза два в десять лет в деревне и заметив два-три слова деревенские, употребляют их кстати и некстати, твердо уверенные, что они уже все знают. Обидной, станет тридцать сажен. Говорит слова, а сам ничего не понимает".

   - Я не стану тебя учить тому, что ты там пишешь в присутствии, - сказал он, - а если нужно, то спрошу у тебя. А ты так уверен, что понимаешь всю эту грамоту о лесе. Она трудна. Счел ли ты деревья?

   - Как счесть деревья? - смеясь, сказал Степан Аркадьич, все желая вывести приятеля из его дурного расположения духа. - Сочесть пески, лучи планет хотя и мог бы ум высокий...

   - Ну да, а ум высокий Рябинина может. И ни один купец не купит не считая, если ему не отдают даром, как ты. Твой лес я знаю. Я каждый год там бываю на охоте, и твой лес стоит пятьсот рублей чистыми деньгами, а он тебе дал двести в рассрочку. Значит, ты ему подарил тысяч тридцать.

   - Ну, полно увлекаться, - жалостно сказал Степан Аркадьич, - отчего же никто не давал?

   - Оттого, что у него стачки с купцами; он дал отступного. Я со всеми ими имел дела, я их знаю. Ведь это не купцы, а барышники. Он и не пойдет на дело, где ему предстоит десять, пятнадцать процентов, а он ждет, чтобы купить за двадцать копеек рубль.

   - Ну, полно! Ты не в духе.

   - Нисколько, - мрачно сказал Левин, когда они подъезжали к дому.

   У крыльца уже стояла туго обтянутая железом и кожей тележка с туго запряженною широкими гужами сытою лошадью. В тележке сидел туго налитой кровью и туго подпоясанный приказчик, служивший кучером Рябинину. Сам Рябинин был уже в доме и встретил приятелей в передней. Рябинин был высокий, худощавый человек средних лет, с усами и бритым выдающимся подбородком и выпуклыми мутными глазами. Он был одет в длиннополый синий сюртук с пуговицами ниже зада и в высоких, сморщенных на щиколках и прямых на икрах сапогах, сверх которых были надеты большие калоши. Он округло вытер платком свое лицо и, запахнув сюртук, который и без того держался очень хорошо, с улыбкой приветствовал вошедших, протягивая Степану Аркадьичу руку, как бы желая поймать что-то.

   - А вот и вы приехали, - сказал Степан Аркадьич, подавая ему руку. - Прекрасно.

   - Не осмелился ослушаться приказаний вашего сиятельства, хоть слишком дурна дорога. Положительно всю дорогу пешком шел, но явился в срок. Константин Дмитрич, мое почтение, - обратился он к Левину, стараясь поймать и его руку. Но Левин, нахмурившись, делал вид, что не замечает его руки, и вынимал вальдшнепов. - Изволили потешаться охотой? Это какие, значит, птицы будут? - прибавил Рябинин, презрительно глядя на вальдшнепов, - вкус, значит, имеют. - И он неодобрительно покачал головой, как бы сильно сомневаясь в том, чтоб эта овчинка стоила выделки.

   - Хочешь в кабинет? - мрачно хмурясь, сказал Левин по-французски Степану Аркадьичу. - Пройдите в кабинет, вы там переговорите.

   - Очень можно, куда угодно-с, - с презрительным достоинством сказал Рябинин, как бы желая дать почувствовать, что для других могут быть затруднения, как и с кем обойтись, но для него никогда и ни в чем не может быть затруднений.

   Войдя в кабинет, Рябинин осмотрелся по привычке, как бы отыскивая образ, но, найдя его, не перекрестился. Он оглядел шкафы и полки с книгами и с тем же сомнением, как и насчет вальдшнепов, презрительно улыбнулся и неодобрительно покачал головой, никак уже не допуская, чтоб эта овчинка могла стоить выделки.

   - Что ж, привезли деньги? - спросил Облонский. - Садитесь.

   - Мы за деньгами не постоим. Повидаться, переговорить приехал.

   - О чем же переговорить? Да вы садитесь.

   - Это можно, - сказал Рябинин, садясь и самым мучительным для себя образом облокачиваясь на спинку кресла. - Уступить надо, князь. Грех будет. А деньги готовы окончательно, до одной копейки. За деньгами остановки не бывает.

   Левин, ставивший между тем ружье в шкаф, уже выходил из двери, но, услыхав слова купца, остановился.

   - Задаром лес взяли, - сказал он. - Поздно он ко мне приехал, а то я бы цену назначил.

   Рябинин встал и молча с улыбкой поглядел снизу вверх на Левина.

   - Оченно скупы, Константин Дмитрич, - сказал он с улыбкой, обращаясь к Степану Аркадьичу, - окончательно ничего не укупишь. Торговал пшеницу, хорошие деньги давал.

   - Зачем мне вам свое даром давать? Я ведь не на земле нашел и не украл.

   - Помилуйте, по нынешнему времю воровать положительно невозможно. Все окончательно по нынешнему времю гласное судопроизводство, все нынче благородно; а не то что воровать. Мы говорили по чести. Дорого кладут за лес, расчетов не сведешь. Прошу уступить хоть малость.

   - Да кончено у вас дело или нет? Если кончено, нечего торговаться, а если не кончено, - сказал Левин, - я покупаю лес.

   Улыбка вдруг исчезла с лица Рябинина. Ястребиное, хищное и жесткое выражение установилось на нем. Он быстрыми костлявыми пальцами расстегнул сюртук, открыв рубаху навыпуск, медные пуговицы жилета и цепочку часов, и быстро достал толстый старый бумажник.

   - Пожалуйте, лес мой, - проговорил он, быстро перекрестившись и протягивая руку. - Возьми деньги, мой лес. Вот как Рябинин торгует, а не гроши считать, - заговорил он, хмурясь и размахивая бумажником.

   - Я бы на твоем месте не торопился, - сказал Левин.

   - Помилуй, - с удивлением сказал Облонский, - ведь я слово дал.

   Левин вышел из комнаты, хлопнув дверью. Рябинин, глядя на дверь, с улыбкой покачал головой.

   - Все молодость, окончательно ребячество одно. Ведь покупаю, верьте чести, так, значит, для славы одной, что вот Рябинин, а не кто другой у Облонского рощу купил. А еще как бог даст расчеты найти. Верьте богу. Пожалуйте-с. Условьице написать...

   Через час купец, аккуратно запахнув свой халат и застегнув крючки сюртука, с условием в кармане сел в свою туго окованную тележку и поехал домой.

   - Ох, эти господа! - сказал он приказчику, - один предмет.

   - Это как есть, - отвечал приказчик, передавая ему вожжи и застегивая кожаный фартук. - А с покупочкой, Михаил Игнатьич?

   - Ну, ну